Текст книги "Аваддон. Записки демона"

Меня Бог миловал, и во время службы я даже ни разу не подрался. Мой «годок» Леха Таранин тоже был питерский, и в отношении меня особенно не лютовал. Даже напротив – опекал меня и терпеливо учил военно-морской премудрости, искренне сожалея, что ввиду скорого увольнения в запас я не смогу насладиться законной властью над новобранцами. После дембеля, а дембельнулись мы одновременно (при наличии высшего образования тогда служить полагалось один год вместо двух), мы даже встречались несколько раз – на День флота и просто так – посидеть. Я эти встречи не любил, но отказывать своему «старому», оказавшемуся вполне человечным человеком, не хотелось. Однажды весной Леха по пьяному делу провалился под лед на Ладожском озере – ушел на дно в своей «Ниве» вместе с четырьмя приятелями, забившимися в машину погреться. Никто не выжил. Можно сказать – рыбаки пошли на корм рыбам, а можно – моряк упокоился в родной стихии.

Срочная служба научила терпению и смирению. А еще – стала для меня школой полового воздержания. Надо сказать, этот голод я переносил довольно стойко. В город «на блядки» не бегал – из-за лени, а пуще – из страха попасться. Мой организм как будто стал забывать о том, что кроме еды, воды и сна у него есть еще одна важная потребность. Но в один прекрасный день оказавшись на Невском проспекте, мое переоблаченное в «гражданку» тело вспомнило всё. Проспект кишел плотью и буквально сочился похотью.

Молодому человеку с библиотекарским образованием и соответствующими перспективами едва ли было можно рассчитывать на женскую благосклонность, однако (признаюсь без хвастовства) вниманием дочерей человеческих я обделен не был. Не будучи высокого мнения о своих мужских достоинствах и прежде всего – не слишком маскулинной внешности, я долго не мог привыкнуть к женской отзывчивости, а паче того – к необъяснимой активности со стороны девушек и женщин – и свободных, и замужних. Одно дело учишься на факультете, где, строго говоря, ты – единственный мужчина, другое дело – пребывать в толще жизни и конкурировать с успешными красавцами на тех самых вожделенных «иномарках». Впрочем, далеко не все мои подруги имели на меня далеко идущие планы, понимая, с кем имеют дело. Помню, одна сказала мне: «Тебя, Лёвушка, хорошо держать в любовниках. Замуж за тебя я бы не пошла».

В этом была и отрада, и беда – с одной стороны, молодой организм требовал шалостей, с другой – душа просила уединения и покоя. В этом дьявольском противоречии я жил все последующие годы до своей второй свадьбы, доставаясь в качестве сомнительного приза то одной девушке, то другой. При этом ни одна связь не продолжалась долго. Я всякий раз ускользал даже из самых крепких объятий.

После армии Лев Троицкий долго и безуспешно искал себя. Начал курьером, потом торговал подержанными велосипедами, был грузчиком, книгопродавцем, экспедитором, оператором копировальной машины, санитаром в морге. Пробелы в моей трудовой книжке были изрядны – бывало, месяцами я ничего не делал, питаясь сухарями и супами из бульонных кубиков. Словом, послужной список мой был еще тот. Ни на одну приличную работу с таким не берут. А вот Лосяк, царствие ему небесное, взял – и за это ему большое спасибо.

Итак, после трагической гибели дорогого начальника я снова приобрел статус безработного. Эта приставка «без» стала преследовать меня повсюду. Началась упоительная эра безделья, бездумья, бесстрашия и безденежья. Это был шанс стать почти свободным. И я обеими руками ухватился за этот шанс. Искать сколько-нибудь денежную работу не торопился. По вечерам старательно изображал активные поиски вакансий, а по утрам, после скромного завтрака делая вид, что ухожу на собеседование, с чувством облегчения отправлялся куда-нибудь в центр города – посидеть в Доме книги, пройтись по набережным, погулять по Летнему саду. Я несколько раз съездил на острова, а однажды посетил Пулковскую обсерваторию, где раньше никогда не был. Я упивался своей ворованной свободой и совсем не думал о будущем. Мечтал об одном – чтобы Ярослава как можно скорее взялась за ум и ушла от мужа-лузера.

Сам я всегда довольствовался малым, ради экономии мог месяцами жить на кильках в томате и лапше быстрого приготовления. После женитьбы играть в аскета уже не доводилось – сразу пришлось много тратить. Ярослава не была транжирой, но и к аскезе не готовилась. У нее представление о семейном достатке и благополучии выражалось в более крупных цифрах, чем у меня. И именно на этом я хотел сыграть, когда в моем подлом сердце затеплилась надежда на освобождение.

Дома я добросовестно, хотя и без особого удовольствия изображал неудачника (в сущности, никакого творческого усилия тут не требовалось). Поначалу Ярослава выглядела растерянной. Она сама бросилась искать мне работу, и – чтобы не врать ей в глаза, я съездил на собеседование в одну компанию, торговавшую холодильниками. Там требовался менеджер по продажам без опыта работы. Новичка обещали обучить и сулили хорошее жалование. Но представить себя в роли продавца после Мариинского дворца я уже не мог. Приехав на «интервью», как это называли в той американизированной фирме, я сделал все для того, чтобы меня не взяли. Во время разговора с хипстерского вида очкариком-кадровиком я с тайным удовольствием разыгрывал тугодума и невротика – то и дело дергался, занудствовал, переспрашивал, просил разъяснить элементарные вещи. И все это – с дергающейся щекой, с беспрерывно моргающими глазами. «Мы вам позвоним», – истинное значение этой фразы разъяснений не требует. Я ликовал.

Но однажды все мои надежды рухнули. У нас с Ярославой вышел очередной откровенный разговор о жизни. Я заламывал руки и кричал, что мне стыдно быть таким ничтожеством, но что ничего с собой я поделать, увы, не могу. К моему удивлению, Ярослава молча обняла меня и быстро-быстро заговорила, орошая горячей влагой мою футболку.

– Я понимаю… Не всем это дано. Не все могут зарабатывать… Ты, конечно, найдешь работу. Пусть там не будут платить много – ничего… Я хочу, чтобы ты знал: я люблю тебя, не смотря ни на что. Я знаю, что ты – хороший и добрый человек. Ты мой муж. Мой единственный мужчина. Не бойся. Я всегда буду с тобой. Я всегда буду любить тебя.

За такие слова ее хотелось убить. Я ждал чего угодно, но только не этого. Я был готов долго терпеть укоризны и поношение, зная, что в финале меня ждет свобода. Но вместо того, чтобы уйти от бессмысленного мужа, Ярослава приняла героическую позу и сказала, что сама будет зарабатывать нам на жизнь. Это ее вдохновляло. Она очень скоро сменила преподавание музыки и научные изыскания на менеджерскую работу в фирме какой-то своей знакомой и начала приносить домой зарплату, которая вдвое превосходила мою в бытность работы помощником депутата. Своей жертвой ради меня она гордилась – оставить дело жизни, музыку было непросто.

Что было делать? Я бросил валять дурака и занялся поисками работы – уже всерьез. Довольно скоро удалось найти идеальное место. Моя служба на флоте, наконец-то, принесла пользу – меня взяли в приличную охранную фирму. Моим объектом стал частный особняк недалеко от Петергофа. Оборонять этот маленький замок с теннисным кортом и бассейном ни от кого не требовалось – нужно было просто там находиться и одним лишь своим грозным присутствием отпугивать потенциальных воров – тем более что преодолеть трехметровый каменный забор было под силу только спецназовцам или альпинистам при соответствующем снаряжении. Несколько раз в неделю я запускал на территорию уборщицу и садовника. На этом мои обязанности заканчивались. Почти все время я проводил в «караулке» – отдельном домике для прислуги, где был оборудован пост охраны с мониторами. Возможные проблемы можно было решить одним нажатием тревожной кнопки – в случае опасности вооруженные амбалы с кавказской овчаркой примчались бы через две минуты.

Бравший меня на работу отставной прапорюга со шрамом в пол лица сказал мне: «Тебе повезло. Жена хозяина просила рожу поприличнее. Я ей бывшего „альфовца“ сватал: не человек – машина смерти, не то, что вы, доходяги. Не взяла. А твою фотку одобрила». Между тем ни жену хозяина, ни самого хозяина я не видел – они колесили по заграницам или жили где-то на даче (зачем нужна дача, когда есть вилла?).

«Работал» я сутки через трое, причем отлично высыпался на рабочем месте – таким образом, у меня образовалось множество свободных дней. При этом я время от времени нагло врал Ярославе про сверхурочные, и сэкономленные дни проводил в Сиверской, на даче у одного странноватого, но обаятельного человека по имени Витек.

На старой даче у Витька – бывшего программиста, нигде не работающего и неизвестно чем живущего, всегда можно было и выпить, и переночевать. Слишком много я не пил – меня больше привлекала возможность уединения – за мной была закреплена комната в мансарде, в моем распоряжении была старая, пахнущая сыростью библиотека, состоявшая из русской и советской классики.

С Витьком я познакомился через бутербродника Гулямова, знавшего половину города. Это случилось в новогоднюю ночь – время всего волшебного и чудесного. Мы с Гулямовым бродили по городу, наводненному пьяной толпой. С нами была бутылка водки и жажда приключений. На набережной Зимней канавки нам встретился человек с волшебной палочкой, из которой стремительно вылетали одна за другой ослепительные разноцветные созвездия. Вместо того, чтобы улетать в небо, звезды бились о стену углового дома, залетали на крышу, стучали в окна.

– По моим расчетам это – окна Боярского, – пьяным голосом пояснил человек. – Вон, видите – форточка открыта. Туда бы попасть…

В этом доме действительно жила семья Михаила Боярского, а еще – семья первого и единственного мэра Петербурга Собчака. Отстреляв одну римскую свечу, человек движением лучника, вынимающего стрелу из колчана, достал из рюкзака новую и продолжил обстрел. Мы с азартом принялись корректировать огонь. Но в форточку так и не попали. И только потом, возле Вечного огня на Марсовом поле, когда мы втроем раздавили бутылку водки и заполировали ее шампанским, я спросил Витька:

– А зачем ты туда стрелял?

– Так ведь он думает, что он один – ДАртаньян, а все кругом – пидорасы, – абсолютно серьезно, без тени шутливости ответил он. В этом был весь Витек. Он обладал способностью высмеять все на свете, но иногда становился убийственно серьезен – даже когда речь шла о сущей ерунде.

После той волшебной ночи мы несколько раз встречались – играли в преферанс в огромной шестикомнатной квартире, где уже почти сто лет упорно жила и не хотела умирать прабабушка Витька, о наших посиделках на ее жилплощади даже не подозревавшая. Мы приходили вечером и уходили под утро, и лишь однажды я увидел в коридоре полупрозрачную тень женщины, родившейся еще при Николае Втором. Слепая и глухая старуха медленно двигалась по коридору в сторону туалета, держась за обшарпанную стену.

Витек был правнуком крупного русского, а потом и советского ученого, за которым большевики оставили эту огромную квартиру. С тех времен в ней мало что изменилось – даже стульчак на унитазе был допотопный, деревянный. Ремонта эта квартира не знала уже лет сорок – с тех пор, как прадед Витька ушел в лучший мир. От него осталась и дача в Сиверской, куда проникшийся ко мне Витек приглашал меня «провести время».

Витек был симпатичный малый. Когда не пил и не курил травку, бегал в ближайший лес за поганками, которые ел сырыми или заваривал в виде «грибного чая». Но ни во хмелю, ни в наркотическом дурмане не буянил – сидел смирно, созерцая потолок или щели в полу. Однажды он сказал, что увидел во мне «существо с птичьей мордой, как у Босха». В другом его видении у меня из ноздрей и ушей шел дым – по запаху конопляный. Кстати, в конопле недостатка не было – листья канабиса мой гостеприимный хозяин заботливо выращивал в парничке за домом. При этом, строго говоря, ни наркоманом, ни пьяницей Витек не был, сохраняя ясность ума и хорошую память. За ночь он прочитывал по книге. Обыграть его в шахматы мне так ни разу и не удалось.

По утрам, за завтраком мы распахивали окна на веранде и палили по очереди из старой пневматической винтовки по пивным банкам, развешанным на ветках яблонь. После завтрака садились играть в карты или шахматы. Ездили на старых скрипучих велосипедах купаться и ловить рыбу. Катались на мопеде, при этом Витек демонстрировал чудеса бесстрашия, несясь с сумасшедшей скоростью по узким лесным тропинкам. Покупали у местных молоко и творог. Такая дачная жизнь мне чертовски нравилась. С Витьком было комфортно – он был обаятелен и ненавязчив, хотя пить и курить в одиночестве и не любил. Иногда, по настроению мы пили что-нибудь легкое (вино или пиво) с самого утра, и весь день проходил на удивление легко и весело.

А Ярославе я врал. Увы, жить без лжи никак не получалось. Но когда я перестал рефлектировать на этот счет, мне стало легче. Уж если врешь, как дышишь, так будь честным хотя бы с самим собой.

В остальном потекла обычная жизнь. И если бы не постоянный страх снова столкнуться со следователем-преследователем Болтиным, я был бы почти доволен своей новой жизнью. Когда вы живете спокойно и мирно, когда на работе вас не гоняют, «как шпрота», не унижают и не заставляют ненавидеть начальников и коллег – это почти счастье. Не ценить этого счастья может только тот, кто не работал помощником депутата Лосяка, царствие ему небесное.

Но Болтин из моей жизни не уходил. Он напоминал о себе то звонком, то внезапным визитом. Иногда он походил на сумасшедшего.

– Напишите явку с повинной, – сказал он однажды, совершенно серьезно глядя мне в глаза.

Со временем я убедился, что этот человек всерьез считает меня повинным в смерти Ядвиги, Лосяка и того жлоба, парковавшего свой «бумер» на газоне среди березок. Думаю, он повесил бы на меня и тех кавказцев, которые отметелили Базилио и будто во исполнение божественного замысла, были убиты неизвестным стрелком. А еще – гибель бандеровца Александра Музычко, в ночь смерти которого я изменил своей трогательной жене.

Следователь Болтин бесновался, не в силах доказать таинственную серию убийств, так или иначе связанную с одним человеком, скромным служащим – Львом Дмитриевичем Троицким, который спал с его возлюбленной и поэтому навечно занесен в список величайших злодеев в истории человечества.

Однажды, вернувшись с работы раньше обычного, я застал его у себя дома. Дверь была не заперта, я вошел и увидел его затылок и два чебурашьих уха – он сидел на кухне и расспрашивал обо мне мою перепуганную жену. Я услышал обрывок фразы:

– … не знаю, как это интерпретировать… Значит, он был дома?

И – ее ответ:

– Да, да, я же говорила…

Они не слышали, как я вошел. Я стоял в прихожей и прислушивался. Потом тихонько вышел и прикрыл за собой дверь.

Сидя в вечерних сумерках на скамейке, я впервые пожелал смерти следователю Болтину. Да, я впервые осознанно сделал это. Более того, я с особым усилием сосредоточился на этой мысли. Вспомнив одну идиотскую статью в Интернете – про то, что Космос в той или иной форме исполняет наши тайные и явные желания, я хотел верить, что моя дума о Болтине прикончит его. Я рисовал себе одну ужасную картинку за другой: бандитская пуля, нож обкуренного подростка, заурядное ДТП. Я мысленно убивал Болтина бытовым электричеством, выбрасывал его, пьяного, с балкона, топил в пруду, переезжал трамваем. Я насылал на него целые рои всевозможных смертей. И когда он вышел со своей папкой из моего подъезда, мне почудилось, что в сгущающейся вечерней синеве плывет призрак.

Открыв дверь в квартиру и услышав от жены вполне ожидаемые вопросы, я сделал вид, что слегка удивлен визитом представителя органов, однако не нахожу в этом ничего такого, из-за чего следовало бы так переживать.

– Он намекал, что ты совершил что-то ужасное, – сказала она и заплакала.

В ее глазах я увидел не только страх, но и решимость следовать за мной по этапу в Сибирь.

– Скажи, в чем он тебя подозревает?

– В серии убийств, – с удовольствием сообщил я. – Кстати, что у нас на ужин?

Сказав это, я вздрогнул при мысли, что Болтин мог рассказать Ярославе о моей связи с Ядвигой. Но судя по всему, не рассказал. Иначе бы…

А что, если бы он все-таки поведал ей эту любовную историю? Сначала меня передернуло при этой мысли. Но вскоре я уже досадовал на то, что лопоухий следователь из мести не сдал меня с потрохами жене. О, какую бы он услугу оказал мне, своему наиглавнейшему врагу! Мое малодушие никогда бы не позволило мне во всем признаться самому, а тут – такой шанс поведать о моем предательстве чужими устами.

Но поразмыслив, я решил, что даже узнав об измене, Ярослава вряд ли бы ушла от меня.

Он приходил к моей жене еще раз.

– По-моему, он меня… клеил.

Услышав словцо, которое явно было не из словаря Ярославы, я призадумался. Болтин жаждет мести и реванша. Всё было ясно, как день: я спал с его любовью, он домогается моей жены.

– Ты знаешь… А я с ним немного пококетничала. Только не сердись. Просто хотела понять, как далеко он намерен идти. По-моему, у него насчет меня планы. Я ему нравлюсь. Только вот он мне совсем не нравится. Мышь серая…

«Лучше бы он тебе понравилась и ты с ним…», – не договорил я про себя, целуя жену в пробор.

Как бы то ни было, настал момент, когда в конец оборзевшему следаку можно было бить морду. Но делать этого не пришлось. После второго домашнего визита следователь Болтин исчез из моей жизни навсегда.

Моя дальнейшая жизнь была спокойной и ровной. Я не знаю, что именно – привычка ли, перенесенные ли вместе тревоги как будто сблизили нас. Может быть, я просто устал бороться за себя прежнего – вечно ищущего новизны, не умеющего выбрать себе судьбу? Может быть, я просто стал тем, кем должен был стать за время семейной жизни с такой женой, как Ярослава – домашним, ручным? Отдушина в виде необременительной работы, на которой я много и с удовольствием читал, а также периодических дней отдыха в Сиверской вполне компенсировала издержки семейной жизни. Я стал замечать, что возвращение домой, к жене перестало быть для меня восхождением на Голгофу – напротив, после запойного чтения, прогулок среди красот русской Швейцарии, как называли Сиверскую еще до революции, и дружеских пьянок за картами в старинном модерновом особняке приезжать в нашу однушку на Ленинском было приятно. Совершения сексуальных подвигов от меня никто не требовал, я просто ложился рядом с уставшей на работе женой и засыпал. Разница в наших зарплатах поначалу тяготила меня, но со временем я привык. Что взять с неудачника? Любите меня таким, какой я есть.

Всеобъемлющий уют нашей квартиры перестал раздражать меня. Предаваясь воспоминаниям о своей холостяцкой жизни, я больше отплевывался, чем ностальгировал. Приходить под утро с тяжелой от пива головой, с провонявшей табачным дымом одеждой? Думать всякий раз после нового знакомства, не подцепил ли ты что-нибудь по венерической части? Увольте.

Хорошо быть сытым и здоровым, хорошо иметь свежую рубашку и жить в квартире, где привычными обстоятельствами места стали комфорт и порядок… Я просто превратился в домашнего кота, греющегося у батареи, трущегося о ноги любящей хозяйки. Могу поклясться, моя новая ипостась меня ничуть не раздражала. Покажите мне домашнего кота, который хотел бы стать чем-то иным. Нет, всякий кот мечтает быть только котом.

Меня более не тяготила крайняя привязанность ко мне Ярославы. Тем более, что моя жена тоже начала меняться – она помудрела насчет нашего брака и то и дело интересовалась, почему я не жажду встретиться с друзьями детства-отрочества-юности, почему никто не зовет меня на рыбалку или просто так – посидеть. А мне, в сущности, не очень-то уже и хотелось.

Брак с Ярославой неожиданно оказался той идеальной матрицей, внутри которой я мог существовать наиболее органично. В глубине души всегда жаждал покоя и одиночества – а на деле превращал свою жизнь в карнавал. Теперь мне обеспечивалась защита от лишних соблазнов и ненужных друзей. Впрочем, друзей настоящих я не потерял. Ярослава демонстративно изменила свое отношение к Базилио: когда он приезжал на историческую родину и опасливо заглянул к нам, она была с моим лепшим корешем обходительна и без натяжки любезна, накрыла хороший стол с большим разнообразием напитков, и посидев с нами немного, оставила нас вдвоем, улизнув из дома под благовидным предлогом.

Я смотрел на посвежевшую мордочку Базилио и пришел к выводу, что жизнь за бугром повлияла на него благотворно, если не считать языковых потерь – мой друг стал разговаривать если не с акцентом, то с какими-то новыми, странными вопросительно-восходящими интонациями, его словарный запас заметно оскудел.

– Ты изменился, – сказал он мне, когда Ярослава ушла.

– Не более, чем ты, – ответил я.

За разговорами мы выкушали поллитра водки и привезенный Базилио виски. Неторопливо заполировали по старой памяти легким пивком, в результате чего пребывали в том упоенно-благодушном состоянии, которое бывает во время хорошей трапезы с продуманной алкогольной оркестровкой. Вспоминали детство, совместные рейды по злачным местам. Говорили о прочитанных книгах, и разумеется, об Украине.

– Ваши СМИ все врут, – смешно насупившись и выпятив свою верблюжью губу, повторял осовевший Базилио.

– Тебе оттуда, конечно, виднее, – беззлобно огрызался я.

– Я смотрю только украинские каналы, – настаивал он.

– Хорошо, смотри на здоровье, – успокаивал я.

Развивать политические темы было опасно, и мы по молчаливому согласию переползли на нейтральную территорию литературы и искусства.

То ли под действием спиртного, то ли в результате многочасовой болтовни на языке родных осин речь Базилио снова обрела прежнюю выразительность.

– По родине-то тоскуешь? – бесцеремонно спросил я его.

– И да, и нет. Что такое родина – вопрос философский. Считай, я ее с собой увез.

– Не верю, что не тоскуешь. Ты ведь, хоть и еврей, а в доску свой, русский. Водку трескаешь, соленые грибы уважаешь, Чехова вон наизусть знаешь.

– Чехов, как и водка, принадлежит всему человечеству.

Я подумал и согласился. Не сговариваясь, мы затянули «Степь да степь кругом…».

– Ты своей жизнью доволен? – вдруг спросил он, копируя голос артиста Леонова из фильма «Афоня».

– Очень. Очень доволен, – икнув, отозвался я голосом персонажа Леонида Куравлева.

– А если по чесноку? – серьезно спросил Базилио.

Я с удивлением понял, что отрицательного ответа дать не могу.

– Прав был Черный Абдулла: «Хороший дом, хорошая жена – что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?».

– Ага. И хорошая машина.

Новое авто, которое стояло под нашими окнами, купила Ярослава. Полный набор благополучной бездетной семьи был сформирован.

– Слушай, – Базилио зашептал, наклонившись над столом. – Я-то думал, ты с ней совсем загнешься. Я и представить не мог, что вы сможете жить вместе. А сейчас смотрю на тебя, на твою квартиру и понимаю – это то, что нужно. Вольность – дело хорошее, но до поры до времени. Я вот до сих пор на свободе, а нужна мне такая свобода?

– Свобода вообще – понятие философское, – съерничал я. – Как и родина.

– Но не в этом дело, – нетерпеливо махнул рукой Базилио. – Она тебя любит. Это только слепой не увидит. Ты хоть это понимаешь?

Я понимал это всегда. Но ценить стал только спустя почти два года совместной жизни. Но есть, по-видимому, нечто большее, чем любовь. Со временем я не только привык к Ярославе, не только научился любить ее любовь ко мне, не только начал жалеть ее – бесплодную, имеющую мужа-лжеца и тайного сладострастника. Ярослава становилась для меня родным человеком. Я стал нуждаться в ней органически. Сидя на своей необременительной работе или валяясь с книжкой на даче в Сиверской, я время от времени вспоминал о жене, и вспоминал с удовольствием. Прежние мечты развестись или невинно овдоветь, мысли об автономном существовании в квартире на Ленинском вызывали недоумение. Возвращение в холостое состояние стало немыслимым. Свои досвадебные привычки я вспоминал с брезгливостью. Было удивительно, с каким упорством я держался когда-то за ту свою – теперь уже кажущуюся мне никчемной и призрачной жизнь. Разнообразие женских тел перестало волновать меня так мучительно. Мне достаточно было просто любоваться на красивые лица и фигуры – я стал воспринимать недоступную женскую красоту сугубо эстетически. Может быть, я постарел? Нет, тут что-то другое. Привычка? Может быть.

Жизнь текла. Жизнь переливалась красками. Где-то там, далеко неугомонные пассионарии стреляли друг в друга, где-то снаряды разносили жилые дома и падали, пылая, самолеты, где-то расползалась по свету таинственная эпидемия Эбола, а на Ленинском проспекте в Петербурге продолжалось спокойное обывательское житье.

Дача в Сиверской вскоре оказалась в полном моем распоряжении – чудак Витек отдал мне ключи и уехал воевать в Новороссию.

– Как зачем? Надо же что-то делать, – сказал он, набивая рюкзак консервами.

– У меня дед с фашистами воевал, – добавил он со своей фирменной серьезностью.

Теперь можно было не отдавать Витьку положенную дань – не с кем стало пить алкоголь и разговаривать. Мое отшельничество стало абсолютным. Я был счастлив.

Иной раз от скуки я представлял себе, как тоже поехал воевать. Но вспомнив про украинскую родню, а еще – показанные по телевизору трупы в камуфляже, отгонял подальше последние романтические мысли. Я твердо знал, что никуда не поеду. Даже если захочу – куда девать Ярославу?