Текст книги "Мокрая и ласковая"

Глава девятая

Он проснулся одетый, с тяжелой головой и сложным букетом привкусов во рту. Уставился на циферблат часов и обнаружил, что уже около одиннадцати дня. Если называть днем все ту же серую пелену за окнами… Жена спала рядом; ее рука оказалась у него на груди.

Внезапно он вспомнил, что сегодня должен съездить в город за разрешением на хранение оружия. Он отбросил руку супруги, встал и нимало не переживая о том, что небрит и помят, отправился вниз.

Как и ожидалось, Розан храпел на диванчике в гостиной. Музыкальный центр был включен в сеть и табло CD-плейера бледно сияло. Мартин вбежал с веранды и с визгом завертелся у ног хозяина. Борис с досадой понял, что собаку некому было выпустить наружу.

Он открыл дверь, и Мартин пулей вылетел в парк. Стеклов с наслаждением вдохнул сырой воздух. Но голова все еще трещала, и он отправился к холодильнику за пивом. Открыл банку, отпил немного живительной влаги и тут вспомнил, что надо садиться за руль. «Зачем мне эта пушка?» – вяло подумал он, но все же не стал больше пить и вставил банку в руку спящего Розана.

Еще одно восхождение по лестнице. Он заглянул в детскую. Дети уже проснулись и переговаривались, прячась от холода под одеялами.

– Папа, почему вы ночью так шумели? – обиженно спросила Ритуля.

– Ничего страшного, радость моя. Пошумели и перестали, – он поцеловал ее в теплую щечку, покрытую нежным пухом, и она поежилась.

– Фу, какой ты небритый… – ее ручка оттолкнула его.

– Кто едет со мной в город? – он наклонился, чтобы поцеловать Славика. По правде говоря, Борис рассчитывал на него.

Но Славик не проявил энтузиазма.

– Я еду за елкой с дядей Гариком.

– Ну, ладно… – Стеклов подумал, не заинтересовать ли сына пистолетом или новогодним подарком, но потом решил, что это будет дешевый трюк в духе его жены. Он почувствовал слабый укол ревности. Привязанность непредсказуема и не зависит от желания. Так пусть едет за елкой с дядей Гариком…

Борис зашел в кабинет, чтобы взять из сейфа документы и деньги. Долго сидел в машине, прогревая двигатель и наблюдая за тем, как запотевают стекла. Мокрый и грязный Мартин протрусил мимо и спрятался на веранде.

Снова было холодно и тоскливо. До приезда Эдика и Шульца оставался еще один день.

* * *

Он возвращался спустя три часа. В бардачке «фиата» лежал абсолютно новый «беретта» модели 82ББ и коробка с патронами калибра 7,65. Ему не терпелось попрактиковаться в стрельбе. Ожидая зеленого света на одном из городских перекрестков, он зарядил пистолет и поставил его на предохранитель. В багажнике находились ящик водки и большой кусок свежей баранины для шашлыка.

Какая-то женщина голосовала на обочине. Он остановился и кивнул, даже не расслышав адреса. Вместе с нею в салон ворвался запах дорогих духов. Ей было за тридцать; она неплохо сохранилась, была смазлива и явно скучала. Усаживаясь, она раздвинула полы шубы, под которой оказалось только короткое платье и прозрачная пленка колготок.

Стеклов молча вел машину и слушал сводку погоды по приемнику. Когда он покосился на ее бедра, обтянутые лайкрой, она сразу же перехватила его взгляд.

– Хочешь? – голос незнакомки был как две капли воды похож на голос его матери. Он начал забывать ее лицо, но помнил голос, несущий любовь и свет. Ему стало не по себе. Голова опустела, и из этой безжизненной пустоты ударил слепящий фонтан боли.

– …Сколько?

– Пятьдесят.

– Дешево себя ценишь.

Она облизала губы.

– А ты мне понравился.

Он резко притормозил и остановился. Женщина едва не ткнулась лбом в переднюю панель. В ее глазах промелькнуло удивление, но еще не испуг. Дорога была пустынной, и дождь окружал их серой пеленой.

Вся интрижка была предсказуема до мельчайших деталей. Варьировались только реплики и сексуальная «техника». Борис находился в точке, где колея его жизни раздваивалась. Любым способом он хотел избежать шизофрении. Каждый может сделать это, когда угодно. И все равно – шизофреников слишком много.

Он достал из кармана пистолет и приставил холодный срез ствола к ее уху. Она дернулась, но места в тачке было не так уж много. Выпрямив руку, он прижал ее голову к запотевшему боковому стеклу.

– А теперь? Теперь я тебе нравлюсь?

Она застыла и некоторое время, похоже, даже не дышала. Это было похоже на детскую игру «замри!», в которую Стеклов играл в детстве. Он прижимал ствол к ее голове и все ниже склонялся к ее лицу, как будто хотел разглядеть личинок, поселившихся в порах кожи. Он представил себе их очень явственно; увидел кусочки слипшейся помады в уголках ее рта, и его чуть не стошнило.

– Не слышу… – ласково сказал он, как будто просил любовницу раздеться.

– Не надо, – прошептала шлюха. – Я сделаю все, что ты захочешь…

Он засмеялся про себя. Ее самонадеянность выглядела просто убого. Она думала, что зачем-то нужна ему!

– Вон! – процедил он сквозь зубы.

Вначале она не поверила в то, что билет оказался счастливым… Он был очень близок к тому, чтобы выстрелить. Указательный палец ласкал плавный изгиб спускового крючка…

Но его время вышло. Для некоторых поступков и слов существуют избранные дни, часы, минуты или считанные мгновения. Вне этих рамок они становятся бесполезными или смешными.

…Когда женщина выбралась из машины и побежала прочь, не обращая внимание на грязь и дождь, он почувствовал себя пошляком и трусом. Пошляком – потому что не довел начатое до конца, а трусом – потому что испугался последствий. С другой стороны, он знал: это была всего лишь репетиция. Премьера состоится не здесь и не сейчас.

* * *

Подъезжая к дому, он понял: что-то случилось. «Джип» Ромадина стоял на старом месте, значит, либо Гарик никуда не ездил, либо уже вернулся. Перед домом бродила Лариса в теплой куртке с капюшоном, но больше никого не было видно. Даже Мартина. Сердце сжалось в недобром предчувствии, когда Борис разглядел злое ненакрашенное лицо жены.

Он выдохнул сквозь сжатые зубы и еще раз напомнил себе, что за все надо платить. За вчерашнее тоже. Он не торопясь вышел из машины. Хлопок дверью прозвучал, как выстрел.

– У твоих приятелей вообще есть мозги? – набросилась на него стерва. У нее были красные веки, и припухли они отнюдь не от перепоя.

– Что такое? – спросил он, шаря глазами по окнам, словно надеялся увидеть там какие-то лица.

– Дети пропали, вот что такое! – закричала она. – Этот идиот Гарик взял их с собой!

– А ты где была?! – зло рявкнул Стеклов, до которого начало доходить, что Ромадин, очевидно, решил спилить дерево в ближайшем лесу.

Ближайший лес находился ПО ТУ СТОРОНУ озера.

– Где Розан? – спросил Борис, ощутив отвратительную и уже знакомую слабость в ногах. Маленький штопор медленно ввинчивался в сердце. Жена начала истерично ругаться. Он дал ей пощечину, но добился только того, что она вцепилась ногтями ему в лицо.

Ярость ослепила его; в мозгу вспыхнуло пламя и выжгло страх и боль.

Он ударил ее. Потом еще раз.

Увидел кровь, хлынувшую из носа жены, и кровь на своих костяшках. В черепе непрерывно, тяжело стучал паровой молот…

Инстинкт подсказал ему, где может находиться Розенфельд. Переступив через ноги осевшей на землю жены, он обошел дом и через парк направился к берегу озера. Гнев мгновенно улетучился. В наступившей холодности было что-то нечеловеческое. Он не помнил, как «беретта» оказался в кармане пальто, и не замечал жуткой противоестественной тишины вокруг себя. На самом деле, его уши были заложены, и ему казалось, что он передвигается среди хрупких деревьев из мокрого стекла…

Розан был на берегу – его ноги были до колен погружены в кости старых древесных скелетов. Он всматривался в мглу над озером. Уже начало смеркаться. Другой берег и лес застилала пелена, похожая на туман. Вода была неподвижна, как слой застывшего черного лака на ногтях.

Когда Марк обернулся, Борис увидел страх на его лице. И еще – неудовольствие человека, оказавшегося там, где ему не хотелось быть.

– Где они? – спросил Стеклов.

– Уплыли на лодке.

– На лодке?! – переспросил Борис. Слово «лодка» доставляло ему мучительное неудобство, как заноза в языке.

– Ну, да, – сказал Розан, ничего не понимая. – Гарик, его плоскодонка и… дети. Меня не взяли. Не хватило места.

– Ты дурак, – глухо сказал Борис. – Где они нашли лодку?

– Какого черта, Боб?! На берегу! Вон там, между деревьями…

Стеклов почувствовал, что становится трудно дышать. Над озером висело удушливое облако и оставалось только удивляться тому, что его не ощущали все остальные. В облаке уже поселились мертвецы – благодарные гостям за общество и пищу. Мир ограничился окрестностями озера; вне этих пределов продолжалась лишь вероятностная игра вроде той, которой подвержены элементарные частицы.

Он пошел вдоль берега, боясь даже подумать о том, что будет, если Гарик вообще не появится. Розан покорно двинулся вслед за ним. Примерно в десяти метрах от кромки воды существовала узкая зона, в которой можно было идти достаточно быстро – здесь кончались завалы, а кустарник рос не слишком густо.

Они шли молча, только опавшие листья влажно утопали под ногами. У Бориса вообще не было мыслей. Он отправился в бессмысленный путь вокруг озера, чтобы не возвращаться в дом, и еще не знал, что будет делать, когда этот путь закончится. А закончиться он должен был неизбежно.

* * *

Сумерки сгущались, и теперь только свет из далеких окон кое-как озарял заросли. Оглянувшись, Борис увидел панораму огней и темных фасадов. Кое-где деревья были расцвечены лампочками гирлянд. В домах, стоявших на северном берегу, готовились к встрече Нового Года. Только дом отставного прокурора выглядел заброшенным, ну и, конечно, его собственный дом. Теперь поселок показался ему городом лунатиков, местом посадки инопланетных кораблей, недоступным и обманчиво близким в слезящейся перспективе.

Розан догнал его и обдал перегаром. Марк тяжело дышал, и Стеклов понял, что тот не дойдет. Им оставалось преодолеть еще две трети периметра озера. И в этот момент он увидел лодку. Она стояла в маленькой илистой бухте и была пуста. В сумерках лодка казалась черной и похожей на огромную рыбу с распоротым животом и удаленными внутренностями. Он не заметил бы ее, если бы не косой белый крест из полусгнивших деревянных весел, лежавших на дне.

– Слушай, – сказал Розан над ухом. – По-моему, это та самая лодка…

– Гарик!!! – заорал Стеклов, но крик получился каким-то глухим и угас без эха в бездонной воронке темноты.

Могли ли ОНИ отправиться отсюда домой пешком? Наверное, могли. Особенно, если Ромадин все-таки спилил дерево… Но Борис почему-то не верил в это.

– Садись! – приказал он Розану и полез к лодке через покачивающиеся кучи древесного гнилья. Розенфельд без возражений пробирался следом, хотя Стеклов спиной ощущал его страх. Страх двигался рядом, как бесплотный двойник человека. Просто чуть более темная часть пространства, готовая слиться с озерной чернотой…

Они начали сталкивать лодку на воду. Под кормовой лавкой валялся какой-то предмет. Когда Розан тяжело завалился на нос, вода, плескавшаяся на дне, вынесла на обозрение маленький детский ботинок. Борис вцепился руками в борта лодки, загоняя занозы под ногти.

Шнурок извивался маленькой красной змейкой.

Мех был пропитан водой.

Одной заклепки не хватало.

Это был ботинок Славика.

Стеклов стал грести, чтобы хотя бы тупая однообразная нагрузка высосала из него эту ноющую боль, непрерывно тянувшуюся муку ожидания самого страшного. От весел отслаивались щепки и трухой расползались под пальцами… Он отталкивался от черной жижи, но лишь для того, чтобы еще глубже погрузиться в трясину безнадежности.

* * *

Прошло какое-то время. Справа появились огни, будто звезды в разрывах облаков, которые ничего не освещали, кроме самих себя. Они оставались единственным ориентиром в опустившемся мраке.

За спиной Стеклова раздался тихий всплеск. Через несколько секунд две руки легли ему на плечи… Это была шутка, слишком дурацкая даже для Розана. Тот не мог придумать ничего более идиотского, дикого, непристойного. И непонятно было, как он подкрался так тихо.

Борис в ярости обернулся и увидел, что это не Розан.

Он узнал поблескивавшую норковую шубку Марины, но все еще не мог разглядеть ее лица. Насколько он понимал, а понимал он мало, Розенфельда в лодке вообще не было. Остывшие ладони коснулись его шеи, и он содрогнулся. Если так сходят с ума, то его безумие было одним из самых неудобных.

Но эта тварь сзади была слишком реальной. Ее голова приблизилась вплотную. «Марина» не дышала, но пахла, как болото. Липкие руки сомкнулись вокруг его шеи. Ошейник из покрытой инеем стали… Если это и была ласка, то пригодная лишь для некрофила. Он бросил весла и попытался разжать эти пальцы, но его растертые до крови ладони соскальзывали, а ногти раздирали кожу на горле. Тонкий язык проник в его левое ухо, словно покрытая слизью улитка, и начал ввинчиваться в ушную раковину. Левая половина головы превратилась в часть гипсовой маски, и тут он вспомнил о пистолете.

Рука долго не могла попасть в карман, а когда попала, то оказалось, что «беретта» лежит неудобно – стволом кверху. Пока Борис неловко вертел его в непослушных пальцах, едва не стало поздно – он оценил ласку смерти.

Эту безмятежность.

Этот покой.

Эти смехотворные судороги насквозь фальшивой жизни…

Он выстрелил, потому что все вдруг стало ему безразлично. Выстрелил, просунув ствол пушки под левой рукой. Раз, второй, третий… Даже выстрелы казались здесь щелчками.

Руки отпустили его. Лодка медленно кружилась на черной арене в присутствии единственного зрителя.

Когда Стеклов, наконец, обернулся, женского тела в лодке не было. Зато Розенфельд полулежал на носу и не отвечал на оклики. Борис бросил весла и подобрался к нему поближе, рискуя перевернуть утлое суденышко.

Розан показывал кадык небу, окаменев с двумя дырками в груди и животе. Кровь свернулась быстро, и входные отверстия были обозначены лишь небольшими пятнами на свитере.

Стеклов чувствовал чудовищную усталость. Кто-то играл в шахматы человеческими фигурками, а теперь фигуры стали выбывать из игры. Эндшпиль – только и всего. Время жертв и разменов, пусть даже безрассудных.

Он перекинул труп через борт лодки, и тот сразу же пошел ко дну. Розенфельд исчез так же ненавязчиво и без претензий, как жил.

После этой простой операции лодка зачерпнула много воды и была полузатоплена. Стеклов вернулся к веслам. Теряя всякую чувствительность и способность ощущать боль, он начал грести в сторону темного промежутка в полосе огней, где должен был находиться его дом.

Глава десятая

Свет фонаря ослепил его, и он выпрыгнул из лодки слишком далеко от берега, погрузившись в воду до колен. Ил хлынул в сапоги, а волна холода добралась до паха. Борис схватился за ветки и оттолкнул от себя посудину, которая – он не сомневался в этом – ему больше не понадобится.

Толстая стерва зачем-то ждала его на берегу, шаря лучом фонаря по слепому зеркалу озера. Что она хотела увидеть – собственное отражение? Или след кошмара, в который он стрелял? Стеклов вдруг понял, что не только Лариса могла услышать звуки выстрелов…

И тут он увидел Мартина, о котором совсем забыл. Тот был мертв уже пару часов и напоминал мокрое, брошенное за ненадобностью чучело.

Пес напоролся на толстый гладкий сук, пронзивший его до позвоночника. Следы его когтей остались там, где он в агонии загребал гнилые листья, землю и собственные внутренности. Судя по глубине вырытых ямок, он умирал долго и мучительно.

Стеклов начал смеяться. Его смех далеко разносился по берегу. Смех освобождал от черноты; безумие становилось прозрачным и даже приятным, поскольку исчезала всякая озабоченность…

Лариса оцепенела где-то рядом, словно только что осознала роковой диагноз. И вдруг он ударил ее еще раз, выбив из рук слепивший его фонарь. Им вдруг овладела сильнейшая агорафобия.

Он пошел прямо к дому, чтобы побыстрее спрятаться в этом столетнем склепе, а стерва со стеклянными глазами заторопилась следом. Она все еще цеплялась за разваливающуюся реальность, но он знал, что в ее мозгу уже произошло короткое замыкание; копоть покрывала череп изнутри, и дым просачивался через глаза и полуоткрытый рот…

Нечто подобное произошло и с ним. Несмотря на это, она боялась приближаться. Он упал в кресло и нащупал в кармане размокшую папиросу с «травкой». Огляделся по сторонам в поисках спичек и увидел снятую телефонную трубку.

– Ты звонила кому-нибудь? – спросил он у своей жены.

– В полицию, – промямлила она.

– Ты глупая сука, Лариса, – сказал он очень спокойно. Его фраза была сочетанием звуков, которые не выражали никаких чувств.

Он достал из кармана пушку и прицелился. Не попасть было трудно – ее фигура целиком заслоняла дверь.

Первая пуля попала жене в лоб, но он даже не понял этого. Просто большая черная родинка появилась над переносицей, а дверь приняла на себя тяжесть пошатнувшегося тела. Вторая пуля выбила глаз и окрасила серый пластик в грязно-коричневые тона. Борис демонстрировал завидную кучность стрельбы. Лариса осела и повалилась набок, как растерзанная ребенком кукла.

На бытовом уровне Стеклов сохранял удивительную рассудочность. Он снова наполнил обойму патронами из коробки и оттащил труп в сторону, чтобы можно было без помех открыть дверь. После этого он еще раз окинул взглядом комнату и только теперь заметил коробки с гирляндами и игрушками, приготовленными для украшения новогодней елки.

На лице Стеклова появилась детская мечтательная улыбка. Он запустил руку в одну из коробок и понял, что еще не все потеряно. Он никому не позволит испортить себе последнюю новогоднюю ночь.

Раздался стук в дверь.

– Открыто! – крикнул он, не оборачиваясь.

Дверь действительно была не заперта. Он услышал старческое дыхание с характерной хрипотцой. Бывший прокурор просунул в щель узкую мордочку ехидны.

– Добрый вечер! Мне показалось, у вас тут какой-то шум…

– Вам показалось, – сказал Стеклов, оборачиваясь и безмятежно улыбаясь.

Взгляд Геннадия Андреевича переместился на его брюки, до колен испачканные грязью, и мокрые следы на полу. Потом он увидел женский труп.

Мимика соседа доставила Борису немалое удовольствие. Старикашку скрутил священный страх, а потом в нем проснулся законник. Но раньше, чем он успел брызнуть слюной, Стеклов выстрелил в него.

Пуля проломила ветхую грудь и отбросила экс-прокурора назад. Он перевалился через бездыханную тушу жены и остался лежать, задрав вверх тощие волосатые ноги в каких-то нелепых кроссовках с подошвами, сиявшими в темноте.

* * *

Когда приехала полицейская машина, дом был залит светом, а хозяин развешивал гирлянды на ближайшем дереве. Сосна под окном кабинета уже была обезображена гигантскими сверкающими шарами и бумажными клоунами. Из распахнутого окна доносилась очень громкая музыка. Ферри пел «My Only Love», и Стеклов беззвучно подсвистывал ему. Полицейские «жигули» остановились за «фиатом», из машины вышли двое и направились к мужчине, стоявшему на стремянке. Разговор получился коротким, но исчерпывающим.

Нет, он не вызывал полицию. У него все в порядке. Должно быть, чья-то глупая шутка. Не говорите, просто дурацкая шутка. Особенно, в такую ночь. Идиотов все еще хватает… А кто звонил? Женщина? Подождите, я спрошу у жены. Нет-нет, мне не трудно! Ну ладно, если это лишнее… Пропали дети? Кошмар! Пойду проверю, что там с моими…

Он крикнул, и к его безмерному удивлению в окне детской на втором этаже появились две головы. Хорошо, что полицейские не заметили его замешательства. Им было холодно и паршиво. Проклятая служба… Все чаще посещает какая-то глухая злоба. Особенно, когда видишь, как готовятся к веселью богатые кретины… Кто этот? Художник? Понятно… Помнишь, ту серо-розовую мазню в кабинете у начальника? Что, его работа? Да нет, но этот такой же… Пусть хоть штраф заплатит! Да пошел он на хер! Еще адвокатов натравит… Поехали отсюда. О черт, сегодня будет совсем не весело…

Когда красные огни полицейских «жигулей» пропали за деревьями, Стеклов включил ток и полюбовался своей работой под звуки «Авалона». Ферри декадентски повздыхал еще немного, а потом пластинка кончилась.

Борис вернулся в гостиную и откупорил коньяк. Налил в стакан из-под «колы» и выпил, не ощутив крепости. Он отпраздновал таким образом свой неизлечимый сифилис: последнее мясо иллюзий отпало от скелета его одиночества.

* * *

После этого он отправился в мастерскую и включил верхний свет. Еще никогда он не сделал ни одного мазка при электрическом освещении, но сейчас такой пустяк ничего не значил. Он начал наносить краски на загрунтованный холст, простоявший на мольберте несколько месяцев. Он делал это, ощущая дыхание приближающегося кошмара.

Если он и думал о чем-то, то только о том, чтобы успеть. Не было времени работать с палитрой; он выдавливал краску из тюбиков прямо на холст и растирал пальцами, размазывал ладонями. Крупные капли пота скатывались по лицу, но пылала только голова, все остальное тело было застывшим, непослушным, окоченевшим.

Прямоугольное окно холста отделяло его от действительности, и он выплескивал на него пятна электрического яда, алкогольной блевотины; рыл безнадежно длинный туннель к смерти сквозь стекло пустоты; пытался найти отбросы собственного «я» и слепить его воедино вопреки отторжению омертвелых тканей…

И даже время больше не давило на него, освободив дыхание. Он не знал, сколько часов ему осталось, но точно знал, что немного. Когда он закончил, то отвел самого себя в кабинет. Он тащил свое тело, как спившийся бродяга тащит за собой пса на веревке, надеясь что-нибудь получить за него на живодерне.