Текст книги "Неумолимая жизнь Барабанова"

Тем временем, он помог Манечке сесть, потом велел встать, потом приказал пройтись по комнате.

– Не болит, – сказала Манечка.

Нельзя было упускать такую минуту.

– Вы чудодей! Кнопф воспрянет.

Будилов запустил руки в пламя и даже застонал слегка, как это бывает с людьми, долго мучившимися от жажды и, наконец, дорвавшимися до питья.

– Подумаем, – сказал он. – Не откладывая, подумаем.

Пока я перерывал свои вещи в поисках коньяку, старик за стеной не умолкал. Анюта, как видно, задержала обед, и он теперь безжалостно клевал ее.

– Где? Где? – восклицал старик и лязгал столовым металлом. – А чем кладут? Чем кладут, я спрашиваю! – потом, путаясь в именах, он рассказал, как был скаутом. – Ходили с посохами, но кое у кого имелись револьверы. У меня имелся.

– Вы стреляли в кого-нибудь? – конечно, Лисовскому надо было уточнить.

– По врагам революции, – отозвался старик, и в голосе его прорезались нотки, знакомые мне с детства. – Нас приводили на границу с Эстонией, и мы залпом стреляли туда.

– Можно было и убить кого-нибудь.

– У нас было мало патронов, мы их берегли. Мы все берегли, и ты не качайся на стуле. И не клади масло на хлеб плитами! Мажь, мажь, не то велю убрать совсем.

В общем, все шло, как ожидалось, только уж слишком кротки были дети. На крыльце послышались шаги, и в прикрытую дверь проник Будилов.

– Заждался, – объяснил он. – Дай, думаю, взгляну. Вдруг у них, не приведи Господи, кто-нибудь с крыльца навернулся.

За стенкой старик без устали громил детей, и он с удовольствием послушал.

– А не будет ли нам…

Вдруг рубильник-автомат лязгнул, как ружейный затвор, в комнатенке смерклось. Старик смолк на мгновение и тут же оглушительно потребовал свечей. Манечка завозилась, пахнуло керосином, и она зашла к ним с лампой.

– Беда, – сказала Манечка, – где-то замыкание.

И тут я нащупал коньячную бутылку. Жидкость сливалась с полумраком и была невидима. Только бульканье выдавало ее присутствие. Целитель кашлянул и сказал, что готов найти замыкание.

– Ах! – Манечка всплеснула руками. – Вас Бог послал!

– Кто знает… – отозвался целитель после краткого раздумья. – Но как бы там ни было, вам придется посветить мне.

Трезубец желтого керосинового пламени трепетал за пыльным стеклом, Манечка поднимала лампу к проводке, а Виталий Будилов касался золотистого сумрака вокруг проводов, и все мы медленно двигались по дому. Дети в некотором отдалении шли за нами.

Около каморки Кнопфа Будилов остановился.

– Там, – сказал он. – Вне всякого сомнения – там.

Я отомкнул дверь. Полурастворенный в темноте Кнопф зашевелился.

– Как ваша голова? – спросил целитель, наводя на него ладони.

– Идите в задницу! – сказал Кнопф. – Я требую выпустить меня.

– Кнопф, зараза, твоя работа?

Ладони описали полукруг, Будилов ступил в каморку, притиснул Кнопфа к краю стола, одним движением вскрыл пластмассовую коробочку, в которую с трех сторон входили провода, и вынул оттуда алюминиевую проволочку, согнутую наподобие рогаточной пульки.

– Пожара не было, и это – чудо!

– Ты идиот, Кнопф!

– Я требую выпустить меня отсюда! Я требую называть меня только по фамилии и немедленно изолировать детей. Вы не подозреваете…

Он уже воздел палец, собираясь назидательно потрясти им, как вдруг Анюта принялась хохотать. Она смеялась заливисто, звонко и так по-девчоночьи, что мне стало не по себе. Остальные тоже как будто испугались этого внезапного веселья. Наконец появился старик, которому наскучило в одиночестве. Он вступил в коридор, едва вспыхнули лампочки. Не говоря ни слова, надвинулся на Манечку, дунул в стекло, и керосиновый огонек потух. Потом подошел к Анюте, ухватил ее запястье и с силою дернул.

– Неуместный смех! – с усилием ярости проговорил он. – Запереть для общего блага. Раскачивается на стуле!

Глаза у Анюты вспыхнули так, что случись старику увидеть это, он выпусти бы ее, не медля. Анюта дернулась, но из клешни старика вырваться было непросто. Он тянул ее прямиком в чулан к Кнопфу.

– Запереть всех! – рычал старик.

И тут он наткнулся на Будилова. Тем временем сзади подкрался Сергей и ткнул указательными пальцами под ребра старику. Я ожидал вспышки ярости, но вместо того старик повернулся к Сергею и как маленькому погрозил пальцем.

– Запомнил. Ты запомнил! – сказал он, осклабившись. И, странное дело, и у ребят, и у старика лица вдруг размягчились. Помню, я успел подумать, что никому из нас, взрослых и в голову не приходила возможность комплота старого и малых, и что было бы не худо… Но тут Манечка направила действие совсем в другую сторону.

– Что же это? – проговорила она. – Это не фокусы в цирке. Смотрите. – она указала керосиновой лампой на Кнопфа. – У человека болела голова, и глазки закатывались, а теперь – пожалуйста – и ходит, и соображает, и даже короткое замыкание устроил.

– А что б тебе… – проговорил Кнопф в досаде.

– Или электричество руками видеть… Это что, шуточки? Вы – чародей!

Сладчайший мед растекся по лицу целителя, он даже рассмеялся тихонько. Да и как было удержаться, барышня в ту минуту была так хороша, так хороша… Но дальше наш гость всех удивил. Он сделал ручкой взъерошенному Кнопфу, закрыл дверь чулана и даже продел дужку в пробой. Мне осталось только повернуть ключ.

Виталий Будилов бойко переступил на месте и сказал, что теперь при свете мы отыщем все, что требуется. Я спохватился, кинулся в комнату за коньяком.

* * *

– За нашего чародея! – провозгласила барышня Куус и отчаянным жестом вскинула рюмку. Барышня коньку терпеть не может, так что порыв был вполне искренний. Не будь этой искренности, все могло бы пойти иначе…

– Ох, какие рюмки! – сказала Манечка в восхищении. – Такие рюмки доведется не каждому в руках подержать.

Наш хозяин даже замурлыкал. А рюмки и в самом деле были хороши. Опрокинутые каски по фасону вермахта, никелированные снаружи, вызолоченные изнутри, они были подняты над столом на высоких точеных ножках. Один-единственный раз я видел такое прежде. В Риге.

– Думаете, просто было ухватить? – сказал целитель. – Финляндия рядом, в этом все дело.

И осталось неясным, то ли рюмки явились из Финляндии, то ли здесь Будилов успел их увести из-под носу финских ценителей.

– Ну, пожалуйста, – Машенька молитвенно сложила руки. – Расскажите, как вы видите электричество?

– Талант, – скупо ответил Будилов. Но выпил еще коньяку на золоте и решил объясниться. Да и невозможно было устоять перед Манечкиным восхищенным взором. – Ну, так вот. Любую головную боль я мог унять еще в детстве. Я ее наощупь чувствую, будто дерюжина на голову наброшена. Однако должного внимания к моему таланту не было, и я работал на Выборгских кабельных сетях. – Тут он взглянул на нас с Манечкой исподлобья, но я немедленно наполнил каску, и рассказ продолжился. – Скажем прямо, я и там был незаменим, но помалкивал. Я чувствовал это электричество, даже когда проходил по улице, а стоило мне положить руку на кабель, по которому бежит ток, чертов кабель оживал у меня в руке, как шланг, по которому пошла вода под напором. А когда току нет, все эти провода пустые и дохлые, как вареные макароны.

– О! – воскликнула Манечка, округлив глаза. А кровь? Вы видите кровь?

– Я настраиваюсь и вижу. И кровь вижу и прочие жидкости. Человек – как охапка из трубок и трубочек, и все течет. Гадость! Но электричество – другое дело. Поверьте, мне иногда хочется, чтобы в жилах у людей текло электричество. Ни за что не буду настраиваться на вас. Лучше я представлю себе, что у вас под кожей растекается электричество. Прекрасно!

Мы снова выпили.

– Но меня не ценили и посылали лазить под землей. А я настраивался на своих начальников и видел, какая дрянь течет в них, и презирал их. От этого мне становилось легче.

И вот в один прекрасный вечер, когда рабочий день уже истек, а домой идти не хотелось, я стал бродить по улицам Выборга и наблюдать, как одни подземные сосуды пустеют и становятся невидимы, а другие наполняются зелено-голубым электрическим веществом. Наконец, это мне наскучило, и я свернул в дохленькую улочку, где недавно расселили ветхие домишки, и подземные кабели лежали без признаков жизни, как дохлые черви. Наверное, мне просто надоели жизнерадостные электрические потоки.

Так вот, я свернул, но электричество не оставило меня в покое. Оно текло. Мне стало интересно, и я пошел за электричеством. Город скоро кончился, а так как была осень, я промочил ноги и вернулся.

На другой день я пристроился к компьютеру своего начальства (своего компьютера у меня не было, эти хамы считали, что я его не достоин), открыл схему своей дохленькой улицы и обнаружил, что нет в ней никакого электрического ручейка. И так оно и следовало, потому что я сам отключал эти фидера! Но электричество – текло. – Тут он прервался, наполнил рюмку, с жадностью выпил ее, наполнил снова и снова выпил со стоном. Потом вскочил, перебрался к печке и принялся окунать руки в пламя. – Моя жизнь с тех пор переменилась. Вы не поверите, я даже свое начальство перестал презирать. Мне было некогда. Днем я думал, а каждую ночь заползал в люк на своей улице и вкалывал там, как бешеный. Я сделал обходную петлю, чтобы мой потребитель не заметил ничего раньше времени, потом разрезал кабель и включил в разрез рубильник, счетчик и самописец. Все это сначала нужно было украсть, а потом замаскировать. Если бы я проработал на своих кабельных сетях хотя бы неделю в таком темпе, я бы сделал всю работу по Выборгу на год вперед! Теперь мне предстояла чистая работа: я разматывал рулоны, изрисованные самописцем, чтобы до последней минуты знать, как живет тот, кто уцепился за дальний конец электрической ниточки. Ох, как я оттягивал тот день, когда мне предстояло пойти вдоль кабеля! Я мечтал, да что там мечтал – я видел, как прихожу к этому халявщику, а он бледнеет и дрожит и сулит мне, чего я ни захочу… Но я даже и не пытался представить себе, что будет дальше. Это было самое сладкое, и я не хотел трогать его раньше срока. – В самых уголках губ у Виталия Будилова вскипела слюна, он втянул ее со свистом. – Потом этот паразит разозлил меня так, что я решил сделать ему что-то ужасное! По всем самописным лентам получалось два пика потребления энергии. Кто-то, может, и думал бы к чему это? Но не я. Я близок к народу, в деревне у меня дядя. Вот что я скажу – это дойки. Утренняя да вечерняя. Значит я из-за какого-то вонючего фермера работал день и ночь. Все. Я назначил ему день, купил сапоги взял корзину будто для клюквы и поперся. И в тот день я получил компенсацию за все. Кабель, мои милые, уходил за границу к финикам! А,… твою мать! – Барышня Куус, услышав мат, вздрогнула и опечалилась, но целитель ни черта не заметил. Он поводил руками в огне, опрокинул рюмку, крякнул и сказал, что подробности нам ни к чему.

– Ну их, – сказал он и запустил еще одно матное словцо и еще раз стукнул тевтонской рюмкой по столу. Дальше, по его словам, было так: в один прекрасный день пристойно одетый Будилов (он переоделся на лютом ветру в прозрачном березнячке) появился на ферме некоего Ваттонена. «Я по-фински не в зуб, я ему по-эстонски „Тере“». Финн довольно быстро понял, в чем дело, но в серьезность ситуации не поверил. Он даже показал Будилову нечеловеческих размеров рыжий кулак и пригрозил полицией. Будилов кулака забоялся, так как ферма была уединенная, но уже было обидно отпускать Ваттонена с миром. «Двадцать баксов за таймер, это что – комар начихал?» Кое-как он упросил фермера, чтобы тот не убивал его пять минут. Ваттонен согласился, а через пять минут ферма осталась без электричества. Только люстра в гостиной сияла, потому что освещал Ваттонен свой дом все-таки финским электричеством. «А если бы таймер подвел? – сказал Будилов задумчиво. – Ятитская сила…»

Коротко говоря, в тот вечер они столковались под сияющей люстрой, и Ваттонен уплатил первый взнос.

От коньяка у меня в голове шумел прибой, но все же довольно скоро я задумался: за каким чертом наш целитель устроил эту исповедь?

– А вот за каким, – сказал целитель, и мы чокнулись тевтонскими рюмками. – Одного ты держишь в чулане, боишься отпустить, другие тебе тоже, как чемодан на шее, и ты не знаешь, что делать. Хочешь, я поселю этого из чулана у Ваттонена? Ваттонен мне поперек слова не скажет. Ты будешь разбираться с остальными, а его как будто нет. Месяца через три, уж ты мне поверь, его не примут даже в утиль. Он сам, понимаешь, сам останется у Ваттонена. Его фамилия Кнопф? Мы скажем Ваттонену, что это его племянник.

На миг мною овладело предвкушение свободы. Кнопф в рабстве у чухонца с огромными кулаками!

– Теперь главное. За Кнопфа ты мне платишь помесячно. По истечении срока я выпускаю его в условленном месте. А знаешь, Ваттонену может и понравится быть дядей. – Целитель вдруг зевнул так страшно, словно разом хотел проглотить и барышню Куус и меня. – На физиотерапию, – молвил он, пустив под конец зевка тоненький писк. – Вам, девушка, вам. И не откладывая. Завтра же в город. Я завтра тоже… – Он свесил голову на грудь и засопел.

– Александр Васильевич, – сказала Маша, – я не хочу.

– Никаких «не хочу»! – сказал я твердо и громко и разлил на двоих остатки. Будилов перестал сопеть, взял рюмку.

– Видишь ты какой, – сказал он. – Я к тебе с откровенностью, а ты молчишь. Но детей не утаить. Но что бы эти дети значили? Молчишь? Молчишь. Значит, и про меня молчать будешь. А что нам делать с племянником Ваттонена? Он поедет к дяде Юхану добровольно или ему опять придется стукаться головой?

И тут юркнула мысль.

– Ни в коем случае, – сказал я. – Даже Кнопфа не стоит так часто бить по голове. Да и с какой стати? Жизнь на хуторе чудесно укрепляет силы. Но вот чего я не понял – откуда этот кабель?

– А! – беспечно махнул рукою целитель Будилов. – Финское владычество, война, то да се… Разве уследишь.

* * *

Метрах в пятидесяти от дома мы с Манечкой встали за огромным сугробом, наросшим на чьем-то погребе, и долго целовались. От девочки моей увлекательно пахло коньяком, но времени у нас было в обрез.

– Ты поедешь, – сказал я, – Не спорь, не спорь, ты поедешь. Этот брандахлыст, судя по всему, не врет. Погреешь ножку, встретишь дома Новый год. Молчи. – я прижал пальцем Машенькины губы. – Ты встретишь дома Новый год и вернешься. Но вот что попрошу я тебя успеть…

Тут я рассказал Машеньке, как отыскать Наума и Ксаверия, и строго-настрого наказал ей не добираться на автомобиле ни к Науму, ни к Кафтанову. Я велел барышне говорить с Кафтановым только с глазу на глаз.

– Вот кабы ты могла притвориться, что пришла устраивать в школу какого-нибудь пацана…

– У меня есть знакомый мальчик, – сказала Барышня Куус серьезно.

Едва мы поднялись на крыльцо и открыли дверь, в уши ударил гулкий голос старика. Я решил, что он говорит с такой страстью сам с собою, и напугался. Только нам этого и не хватало… Но нет, старик яростно поучал детей.

– Жди беды! Кто в лес, кто по дрова. Один одно, другая другое. Кое-кто, не буду говорить кто, лежит на постели одетым, в то время как другие… Сами знаете.

– Бред какой-то, – раздался Анин голос.

– Не бред!

– Бред, бред!

Я хотел было войти, но Манечка удержала меня.

– Про бред молчать! Старшего нет, персонала тоже нет. В кладовке задержанный без охраны. Кто?

– Кнопф, – отозвалась послушная Нина.

– Нопф… – повторил старик, словно вспоминая. Артист он был великий вот что. – Я знал одного Нопфа. Он заведовал матчастью, а я выменял у него кольт на унты с унтятами. Но этот – не тот. Того расстреляли. Этого Нопфа с утра на прогулку. Юношам чулан стеречь, смена через два часа.

Я толкнул дверь, и мы с Манечкой оказались лицом к лицу со стариком.

– Будем налаживать жизнь, – сказал старик, возводя зрячий глаз на Машеньку. – Извольте, сударыня от чулана ключ. – Кто-то из детей прыснул, но ситуация была – серьезней некуда. Если вдобавок к запертому Кнопфу взбунтуется старик, то хрупкое равновесие нашей нелегальной жизни летит к чертям.

– У меня есть второй ключ, – проговорила Машенька, не разжимая губ.

– Ни в коем случае, – сказал я, и мы выскочили из комнаты. Мы порылись в деревянной коробке на промерзшей веранде и выбрали для старика очень похожий ключик. Старик принял блестящую железку, поводил ею перед глазами и убрал в карман.

– Снова ты, – сказал он, оглядывая меня. – Когда угомонишься?

В тот вечер мы насилу улеглись. Старик вышагивал по дому, дети шныряли вслед ему… Когда, наконец, стало тихо, я прокрался к Кнопфу. Кнопф отчаянно заморгал на яркий свет.

– С наступающим тебя, Кнопф.

– Куда наступающим? – неприязненно отозвался Кнопф.

– Да с Новым годом же.

Кнопф махнул рукой и сказал, что плевать он хотел на Новый год, на детей и на меня.

– Я безостановочно сижу на жопе. – сказал Кнопф злобно. Тебе плевать, я понимаю, но у меня будут пролежни. Я уже гнию. Я чувствую.

– Кнопф, – спросил я, – почему ты до сих пор не сбежал?

В ответ он понес дикую околесицу насчет профессиональной чести, детей, Ксаверия и заключил:

– Ты поплатишься, Барабан. – и тут же безо всякого перехода. – Что я по-твоему должен стену лбом прошибать?

– А дверь, Володька, почему ты не вышиб дверь?

– Ты провокатор, Барабан. Я буду вышибать дверь, а ты меня пристрелишь.

– Ты же знаешь, что нет.

– Ну, долбанешь по башке. Большая мне радость.

– Кнопф, стань на табурет.

Кнопф изумился, но на табурет залез. Теперь он высился, опустив голову и плечи, чтобы не упираться в потолок.

– Ты скотина, – сказал он убежденно. – Ты примериваешься, нельзя ли тут повеситься. Но я в петлю не полезу!

– Главное, что ты не сбежишь, хотя разобрать потолок и уйти можно в два счета. Вешаться или кончать жизнь иным способом ты тоже не собираешься. Значит, остается только чулан, что бы ты тут ни говорил.

Кнопф пробубнил что-то невнятное, а меня взяла злость.

– Ну, что ж, – сказал я, пристраиваясь на табуретку к Кнопфу, – Вот ты сидишь, как карась в банке и не рыпаешься. И нет в этом ничего удивительного. Не ты ли, Кнопф победителем уехал со Щучьего и дал знак соглядатаям в «Ниве», что все в порядке? Однако теперь ты пропал, и значит – измена, и значит, тебе и в самом деле лучше потерпеть в чулане, словно бы у меня в плену.

– Дети видели, как ты меня бил по голове и револьвер дети видели тоже.

– Кнопф, Кнопф, неужели ты рассчитываешь, что «братья-славяне» устроят суд присяжных и станут выслушивать свидетелей? Глупый парень Кнопф, думаешь, тебе за сидение под замком простится семь грехов? Нет, ты так не думаешь. Ты, любезный Бисмарк, оставил себе что-то про запас. Вот бы узнать, что у тебя в запасе? Мне почему-то кажется, что усопший Смрчек…

Ух, как взорвался Кнопф, услышав про Смрчека! Криков, правда, не было, в отношении внешних проявлений Кнопф был осмотрителен. Но тем яростней дрожал его голос, и кожа на костяшках пальцев натягивалась и светлела до бумажной белизны.

– Черт! Черт! Дурак! – вышептывал Володька с присвистом. – Если бы ты хоть не знал, что тебе надо… Но ты знаешь, и я знаю, что тебе нужна Бусыгина. Так забери ее и катись, катись к чертовой матери!

– Предположим. Предположим, говорю я, потому что не понимаю, что будет тут, когда исчезну я с Анютой. Сдается мне, что явятся «братья-славяне» и скоренько придумают что-нибудь и для тебя и для детей.

– Нет, – сказал Кнопф спокойно. – «Братья-славяне» там, далеко… Здесь только я. А явится знаешь кто? Явится тот, кого пришлешь ты!

Тут я ни на шутку испугался, потому что не ожидал от Кнопфа такой изворотливости. Честное слово, держать его в чулане было ошибкой. Бить по башке без всякого снисхождения – вот как надобно было поступать! Да, на волю коллега Кнопф не хотел, а стало быть, врал, что из «братьев-славян» один он. Ждали его, наверняка поджидали. И пока он сидел в чулане, время тикало в его пользу.

– Очень интересно, – сказал я. – И кого же я пришлю? Не братьев ли славян?

– Нет! – горячо молвил Кнопф. Моего сарказма он не приметил. – Барабан, ты скажешь Заструге… Да! Заструге! Он объявится, объявится, он не может жрать водку так долго. Он объявится, и ты скажешь, где остальные дети. Ты скажешь, что они под моей охраной. Подробности к черту, подробности я сам. Тебе тревожиться не о чем, ты отдашь Бусыгину Заструге.

– Кнопф, я не выпущу тебя из чулана, к тому же старик придумал с завтрашнего дня поставить пост.

– Я предупреждал, Барабан, его давно нужно было изолировать. Но теперь это моя забота. И знаешь что, Шурка, пусть твоя Куус больше не дает мне «геркулес». Овсянку – ненавижу.

Странные мысли одолевали меня, когда я навешивал замок на дверь чулана. Если отбросить наши хождения вокруг да около, плюнуть на кнопфовы недомолвки, останется одна фундаментальная истина, которую Кнопф учуял, проверил и пустил в ход. Истина проста: я его не убью. Он меня тоже, но по другой причине.

Я стоял в узком темном коридорчике и вторым планом сознания отмечал стариково бубнение за стенкой, ребячьи голоса, которые перебивали его время от времени и тут же смолкали, а еще странные звуки, точно все они там строем переходили с места на место.

Да! Я могу выстрелить в живого Кнопфа только случайно. Но не дождется он, чтобы я оставил его здесь с ребятами. Господи! Наум наверняка богатый. «Семь сорок» – ясно же для отвода глаз. Пусть он сделает Кнопфу пластическую операцию, а потом пусть Кнопф работает у него подавальщиком и вышибалой.

«Он там, он там», – раздался за стеной Нинин голос, и дверь распахнулась. «Александр, – сказал старик, силясь рассмотреть хоть что-нибудь, – долго тебя ждать?» Я шагнул через порог, и он тут же закрыл дверь. Ребята плотной группой стояли чуть поодаль.

– Шила в мешке, – начал старик торжественно, – Меня не проведешь… Нет тебе веры, Александр! – вдруг грянул он. – На что замахнулся, а? Чем тебе дети виноваты? Почему человек под замком? Персонал! Персонал! – «Ух ты!» – сказал Лисовский вполголоса. Старик внезапно смолк, потеребил кончик носа. – Пропащий ты человек, – сказал он, – но мы хотим по-честному…

Дети и даже Анюта следили за стариком, как зачарованные, а он разгребал огромными ладонями воздух и сыпал обрывистыми фразами. Иной раз казалось, что он вот-вот и скажет что-то осмысленное, но словесная труха все сыпалась. Наконец, он улучил момент и четко и строго сказал, что я должен поклясться.

– Страшной клятвой верности, – быстро пояснил старик и сделал левой рукою жест, каким дирижер открывает дорогу звуку. – Повторяй за мной, – велел он. – Я, Барабанов Александр…

Полагаю, что он не репетировал церемонию с детьми, а иначе отчего они казались такими потрясенными? Что до меня, то совершенно непостижимым было, как старик удержал в голове торжественное обещание пионера?

– …быть верным вышепоименованным детям в количестве четырех человек и не разлучать их без соответствующего решения…

– Клянусь, – сказал я. А кто бы на моем месте не поклялся?

Старик потоптался, словно припоминая затерявшиеся подробности ритуала, но тут явилась Манечка и объявила ужин.

За ужином мне не понравились решительно все. Дети не шушукались и не переглядывались, лишь косились на старика, который фундаментально вкушал гречу. Манечка смотрела так кротко, что ощущение вины появилось само собой, и наконец, Кнопф у себя в карцере принялся чихать и кашлять так ужасно, что всем расхотелось есть. Старику повезло больше других, он не слышал, как надсаживался Кнопф, подобрал последние зерна гречи и довольно жизнерадостно разрешил всем отдыхать. Про посты у чулана он, слава Богу, забыл.

* * *

Ничего он не забыл. Когда я утром вышел умываться, Серей переминался с ноги на ногу у двери чулана. Я чуть не спросил его, что ему нужно от Кнопфа, но увидел прислоненный к косяку топор и только выругался про себя. Потом со двора донесся удар крышки капота, что могло означать только одно: барышня Куус отъезжает. Потом появился старик с каплями воды на бровях, и Кнопфа потащили гулять. У Манечки в машине – «нам отчасти по пути» – уже сидел Будилов. «Я все-все помню» – сказала барышня Куус, и они, раскачиваясь на мягкой заснеженной дороге, уехали.

Среди грядок, присыпанных пухлым снегом, осторожно бродил Кнопф. Старик стоял на крыльце и следил за ним.

– Ты подумай, Барабан, – сказал Кнопф, – нас теперь каждый, кому не лень, возьмет за задницу. Хозяйка уехала, а мы тут кто?

– Не о том думаешь, – сказал я. «Не стоять, не стоять!» – закричал старик с крыльца, и мы принялись кружить среди грядок, похожих на могильные холмики. – Ты знаешь, что сегодня тридцатое? Или ты думаешь, если тебя держат под замком, у детей не должно быть елки? Или для доброго немца языческий Новый год не праздник? А Рождество ты, голубчик, прозевал и сочельник ты прохлопал.

Кнопф заурчал и даже попытался придать лицу утраченную в передрягах каменность. Лицо, однако, осталось заспанным и раздраженным. Володька зачерпнул снегу с грядки и растер щеки.

– Мы поставим елку. Черт знает сколько лет я не ставил елки…

Первая неожиданность постигла меня ближе к вечеру. Оказалось, что Кнопфа нельзя добыть из-под замка. Сергей вцепился в косяки, глядел на меня умоляюще, и не мог я взять да оттолкнуть его.

Старик послушал про Новый год, про елку, посопел, повздыхал и согласился. Вот новость! У него именно ключ от чулана, а не та железка, которую мы с Манечкой дали ему.

– Странно, старичок, – сказал Кнопф, когда мы с ним по нетронутому снегу пошли к лесу. – Просто удивительно, что меня с тобой отпустили. Твой папаша никому не доверяет. Стало быть, детишки… Но тогда, извини меня, получается, что они столковались и что-то такое обсуждают. – Кнопф неожиданно сел в снег. – Пропали мы с тобой, – сказал он кротко и печально. – На нас надвигается задница. Барабан, мне от тебя деваться некуда, но чувствую я, что все мы с тобой пропадем.

Очень сильное было искушение рассказать Кнопфу про убежище у Ваттонена, чтобы не слушать его нытья, но я, слава Богу, удержался. Володька еще малость похныкал, и мы побрели дальше.

Оказалось, что Кнопф в жизни своей не срубил ни одного дерева. Кто его знает, может и правда немец? Я поставил его утаптывать снег вокруг елки, потом замахнулся синим, отточенным до бритвенной остроты лезвием. Наискось перерубленный ствол чмокнул, елочка задрожала и упала на Кнопфа.

– Барабан, Барабан, – сказал он, продираясь сквозь ветки, – тут гнездо.

Я взял елку с гнездом на плечо, и мы пошли к дому.

Кто бы мог подумать? Завидев елку, ребятишки стали суетиться и разыскали три номера дамского журнала. Они на минуту задумались, но я махнул рукой. Ну как тут сомневаться – Новый год и дамские журналы?

Вырезанных красоток рассадили по дереву, и издали было похоже, что они наперегонки лезут к верхушке. На верхушке торчала звезда из консервного донышка. Звезду вырезал Кнопф. Звезда была шестиконечная.

– Старичок, – сказал он, – так ведь проще.

Старик амнистировал Кнопфа до утра первого января.

– Чего-то не хватает, – сказал я ему, – какого-то пустяка, чепухи какой-то…

– Шурка, для праздника нужны три вещи: музыка, выпивка и те, кто празднует. Ну?

Мы пошли на холодную веранду, в заветном ящике Кнопф нашел подходящий гвоздь, загнул его расплющил и сказал, что выпивка и музыка у нас в кармане. Что-то такое мне эта железная плоская загогулина напоминала.

– Да! – сказал Кнопф горделиво. – Это, Барабан, отмычка, и ты пойдешь со мной. Потом мы все вернем. А ты подумай о детях: каково им будет без музыки?

– Ты хочешь, чтобы я стал соучастником?

– Лучше поздно, чем никогда.

Удивительно, но я не ощутил ничего похожего на угрызения совести, когда мы без спешки поднялись на крыльцо нашего пламенного целителя.

– Противный мужик, между нами говоря. – Кнопф пошевеливал в замке гвоздем, потом дверь неожиданно мягко распахнулась, мы вытерли ноги и вошли. Кнопф усадил меня в кухне, скрылся на минуту и вернулся с хорошеньким маленьким телевизором.

– Музыка!

Потом он походил, принюхиваясь к съестному, и вытащил из-за шкафа водочную бутыль.

– Бывает, люди раскрываются с неожиданной стороны. А что, Барабан, не нарядиться ли тебе Дедом Морозом? Ты скажешь что-нибудь, поздравишь… – он нашел баночку икры, поставил ее на телевизор, потом добавил туда же окоченевшую колбасную палку из морозилки. – Хватит, – сказал Кнопф, но неприметный висячий шкафик распахнул и порылся там, постучал банками. – Вот мочалка, сказал он, – сделай бороду. Сделай, сделай… Ну как же тебе втолковать? Детки наши вот-вот разбегутся, их ведь со мной в чулан не запрешь. Ведь не запрешь? Вот они до города доедут, дойдут. Потому что дорога рядом, настоящих морозов нет… Дойдут. И будут их спрашивать: «Что с вами похитители делали? Ну, как в смысле жили?» А они скажут: «Елка была туда-сюда, дед Мороз из мочалки». Врубаешься? Мы же за дураков сойдем! А с дураков, Шурик, какой спрос?

Тут Кнопф прервал соблазнительные речи, покидал провизию в случившуюся рядом авоську и отдал мне.

– Не хочешь быть дедом, так неси закуску. – Мы вышли на крыльцо и снова отмычечка сделала свое, щелкнул замок, а мы пустились в обратный путь. Мочалка, однако же, торчала у Кнопфа из кармана.

– Я тебя уговорю, – пообещал он. – Полбеды, если детишки уйдут. Мы тогда такое придумаем, что с нами хоть что делай. Кругом будем правы. А если их папашка твой полоумный уведет? И нечего на меня взгляды бросать, мне в чулане все слышно, а что не видно, так от этого еще лучше понятно. Он их своей дурью запутал – лучше не надо. Это же только подумать – клятва…

В доме на наше возвращение внимания не обратили. Старик сидел осененный колючими хвойными крыльями и сказывал о Рождественской службе. Дети, к моему удивлению, слушали.

– Делай бороду, – сказал Кнопф.

В конце концов все получилось не так уж плохо. Единственный приз – гнездо – мы разыграли в лотерею. Лисовский выиграл, вложил туда яйцо из холодильника и отдал Нине. Глаза у Нины почему-то налились слезами, она осторожно поцеловала своего суженого, и тут же Кнопф включил телевизор. Музыка ударила. Потом они валялись в снегу, потом они плясали в доме. Потом Кнопф сказал:

– Ну, хватит, Барабан, выпить хочу, аж зелено в глазах.

Я кое-как утихомирил детей, и они тут же принялись зевать и рушиться на что ни попадя. Через полчаса мы с Кнопфом остались один на один. Он изрубил колбасу, сорвал с нарезки водочный колпачок и плеснул водку в две маленькие водочные пиалушки.

– Я не взял рюмки нарочно, – сказал Кнопф. – Пей, Шурка! С Новым годом!

Водка из пиалы растекалась по губам и жгла уголки рта. Володька отошел к двери, послушал.

– Они спят.

– Бред, – сказал я, ощущая, как водка делает свое дело. – Бредятина. Что ты задумал, каких сообщников нашел, а водки выпить стесняешься.

– Делай что хочешь, – казал Кнопф назидательно, – но должен быть порядок. – Он налил еще водки, и мы выпили за удачу. – Впустую пить нельзя, должен быть смысл.