Текст книги "Неумолимая жизнь Барабанова"

– Да, – сказал Кнопф, – я замечал, что дети любят меня. Но чтобы так… Ты молодец, Барабан. Но куда ты денешь родителей? Того же Лисовского куда денешь и Застругу? А Кафтанов? О-о-о, ты не знаешь Кафтанова, Шурка!

– Знаю. И ты, Володька, знаешь. Вот они отдали своих детей Кафтанову под надзор. Они их сами от себя спрятали. Ну, положим, всякие педагогические штучки придумали, да не в этом же дело. И вдруг у самых что ни на есть магнатов детей крадут. Скандал! Непозволительный скандал. Однако смотри, крадут не врозь, значит причины подозревать друг друга у них нет. Не мучают, не убивают, ничего не требуют. Устраивают такие развлечения, до которых у самого Кафтанова нос не дорос. (Про стрельбу да про то, что старика убили, они Володька, не знают. Ей Богу, не знают!) Затем сообрази такую штучку: тебя в злодейских планах если и подозревали, то теперь можешь не беспокоиться. Я с тобой справился, я тебя одолел и даже привез тебя на обмен, и ты не трепыхался. Сам понимаешь, какие выводы.

– Тьфу ты! – сказал Кнопф.

– Погоди плеваться. Вспомни лучше, что ты про меня говорил Ксаверию, когда меня еще в школе не было.

Володька покраснел.

– Ну то-то. Говорил ведь, что я не от мира сего и всякое другое говорил. И что же? Да то, ненаглядный Кнопф, что под нашим с тобой патронажем для самых главных детей настала такая безопасность, какая Ксаверию и не снилась. Ты согласись, что ситуация очень интересная.

– Ты, зараза, писатель, – сказал Кнопф с ожесточением. – Тебе лишь бы интересно, а люди хоть и околей.

– Но к Ваттонену ты вернешься. Ты вернешься к Ваттонену с детьми, потому что здесь, в Питере (внимание!) на нас снова напали, потому что мы еле отбились, и ты свалил в Чухляндию, а я остался раненый и без сил. Мы с тобой никому не доверяем, понял? Мы с тобой убили одного из нападавших.

– Ты убил, – быстро сказал Кнопф.

– Ты. И это твой первый шаг к наследству.

Он на удивление быстро понял интригу.

– Во-первых, ты не ранен, во-вторых, с одной пьесой ничего не получится.

– К утру будет все.

Я вызвонил Захарку Фиалковского. Захарка на мое счастье был дома и разбирал кровавый репортерский улов. Он выслушал меня и сказал, что свежий подходящий трупчик имеется.

– Огурчик, – сказал циничный Захарка. – Форменный бык. Три пули. А помер не от того. Добили чудо-богатыря, дорезали. Вот буддийский храм, а вот он лежит. Будда питерский.

Захарка выслушал мою просьбу, сказал, что для меня ему и десятка трупаков не жаль, и мы положили трубки.

Бедняга Кнопф хотел отпить чаю, но руки у него тряслись.

* * *

Сроду не было мне так худо. Я выбирался из изнурительного жара, набирал засевшие в памяти номера, просил чего-то… В те дни я, наверное перепугал немало своих знакомых. Когда стало совсем невтерпеж, я позвонил Алисе. С нею явился и куриный бульон, и прохладный сок, и лекарства, а главное – отрезвляющее презрение к миру. Я почувствовал досаду на бестолкового Вову Кнопфа, который даже нож не сумел толком продезинфицировать, и понял, что поправляюсь.

Алиса сидела в кухне, оттуда сочился тонкий табачный аромат. Я позвал ее, она подошла без спешки. Подошла и подала питье.

– Я надеюсь, вы простите, что я не сижу у одра. Не могу, знаете всерьез относиться к мужским болезням. Хотя в вашем случае есть даже некоторый оттенок геройства. – Она подождала, пока я напьюсь. – Ну и что же у нас опять приключилось?

Я рассказал без лишних подробностей.

– Ну, допустим, – сказала Алиса. – Я никогда не понимала мужской страсти к оружию, но – допустим. Сознание собственной неполноценности оно вообще может творить чудеса. Вы говорите, что в детину попали три пули, и он скатился на лед? Очень хорошо. А где оружие? Ах прорубь. Очень хорошо!

Она спросила еще о том, о сем и собралась уходить. Я задвигался под одеялом.

– Я вас умоляю, – сказала Алиса, – оставим условности. Мужчина, восставший от одра болезни не слишком приятное зрелище. Уж простите.

Она вышла в прихожую, дважды взвизгнула молния на сапогах, и Алиса снова появилась на пороге комнаты.

– Прогноз благоприятный, – сказала она. – Дети в безопасном зарубежье, Кнопф реабилитирован, Барабанов без малого герой. Это понравится.

Алиса вышла, прикрыв дверь, и вместо обычного лязганья мой замок издал чмокающий нежный звук. Я же заснул и спал до вечера. Сон оборвался внезапно, и я полузадохнувшийся, потный, точно выхваченный из духовки, ничего толком не понимая, перетащил себе на живот телефон и ожесточенно закрутил диск. Кому же я звонил? Не знаю, не помню, но услышав Манечкин голос, испугался и бросил трубку. До меня со страшной ясностью дошло, что последние сутки я впервые за четыре года прожил, не вспомнив о ней.

И вот что было еще. Мы с Кнопфом сидели в кухне у Ларисы-лавашницы, и я сочинял историю про Христофора собакоголового. Тогда-то я и почувствовал на минуточку, как кто-то отпирает у меня в душе крохотные дверцы, словно проверяя, что там еще осталось. Ощущение было жутковатое, но коротенькое и не неприятное. Я не успел ни испугаться, ни опечалиться. Только Кнопф сказал: «Чего застыл? Пиши, писатель». Помню также, когда я закончил историю Христофора, на меня напала тоска тяжелая, как удушье. Я едва дождался, когда Володька подготовит все для нанесения мне запланированного увечья. Но боль (которая оказалась совсем не так сильна, как я думал) отвлекла меня не на долго. Как ни крути, дни, проведенные в беспокойном жарком бреду, были для меня настоящим подарком. В одно из утр еще до приезда Алисы, я проснулся с ясным ощущением того, что в моем жилище присутствует барышня Куус. Я выпутался из сбившейся простыни и, припадая к стенкам, обошел квартиру. В кухне на плите поджидала меня кое-какая снедь, рубаха моя с пробитым в двух местах рукавом была отстирана и починена и висела, ухватившись вскинутыми рукавами за капроновую струну. Но сделать это мог кто угодно. Я же помню, как мелькали накануне мои знакомицы, гремели в кухне крышками… Но вот полотенце в ванной – так его могла бросить только Манечка, но вот половик у двери, сбитый Манечкиным решительным поворотом на каблуке и расправленный наспех носком сапога… Была она у меня, была, но понимать следовало, что посещение это должно быть скрыто. Недаром душу мою исследовали. Я расплакался. Слаб был. Еще помню тогдашнюю свою уверенность, что так оно и следует.

Потом мне стало хуже, и явление Наума с папашей-врачом было смазано. Я велел Науму сообщить Оле и Эдди, что ихний папаша помирает, но оба Швайфеля принялись так шипеть и ругаться, что я понял: выживу и на этот раз.

* * *

Было уже начало февраля, когда я стал выходить. Наум появлялся у меня редко и лишь по самой неотложной необходимости. Либо сопровождал отца, либо неторопливо и въедливо выведывал у меня планы Кнопфа. Я отговаривался тем, что планов у Кнопфа нет, и начинал пытать Швайфеля о своих детях. В конце концов, он прекратил расспросы и безмолвно маячил за спиною отца. Из этого следовало, что эпопея моя не закончена.

Иной раз заходила Алиса. Когда она принесла мне деньги, мы долго разговаривали, и как я ни уворачивался, съехали на Кнопфа. «Это ли ни удивительно? – сказала она, – Сколько знаю Кнопфа, ни разу рядом с ним не было женщины». «Он в работе, – сказал я, – он живет только школой». «Ах, бросьте, – Алиса поцарапала коготками воздух перед собой, – он мужчина молодцеватый».

Мы обменялись еще несколькими глупостями, и разговор иссяк. Я же подумал, что Кнопф – молодец. О Ларисе с Литейного в школе не знает ни одна душа. О ней, кажется, не знают и загадочные братья-славяне. Что же думает Володька обо мне, о том, как безжалостно и глупо обошелся я с Манечкой? Она, кстати сказать, больше не появлялась у меня в конуре, и я не мог ошибиться в этом. Но не отсутствие Манечки мучило меня более всего. Было нестерпимо обидно и даже позорно сознавать, что оно принесло мне облегчение. Я говорил себе, что устал, что барышня Куус лишь теперь живет, как подобает молодой девице, что думать мне следует лишь о дочери. Все попусту. Ведь было же, было то умопомрачение, которым наполнены были последние годы. Допустим, я лгал сам себе, называя это любовью, допустим. Но что же это было? И как мне теперь обходится без этого?

Однажды я решился набрать Манечкин номер. Девочка моя сняла трубку. «Але!» – сказала она, – «Але! Але!» Я не мог выговорить ни слова, только зажимал все сильнее решеточку над микрофоном, пока не заболело проколотое плечо. «Ладно». – сказала Манечка.

Наконец, состоялся визит, который мог означать только одно: я поправился и пригоден для дальнейшего. Явились Наум и Алиса. Я попытался навести разговор на вызволение своих детей, но Алиса поджала губы, а Наум сказал, что уговор дороже денег и что некоторые глупости очень дорого обходятся. «Представьте себе, что вашими детьми завладеют те ребята, с кем вы уже встречались возле буддийского храма. Во-первых, они вас не помилуют, а во-вторых, и мы станем вашими врагами. Терпение, Барабанов!» Они в два счета справились со мной. И тут же принялись толковать о том, что мне надлежит отправиться к Кнопфу. Что Кнопф стал неуловим, и они должны знать, где находятся дети.

Я предложил вернуть детей в школу. Собеседники мои сморщились, а Алиса сказала, что партизанщина до добра не доводит.

– Вы находите детей, высылаете телеграмму и следуете вместе с ними. Хоть в Берлин, хоть в Париж, хоть на Соломоновы острова. Отовсюду, вы слышите, Барабанов, отовсюду вы шлете телеграммы.

На этот раз предполагалось, что я не стану переходить границу, яко тать в нощи, и с необыкновенной прозорливостью мне были вручены документы на школьный автобус. Прочие бумаги должны были подоспеть вскорости, а тем временем мне следовало окончательно поправиться. Так все и произошло, и даже дважды проколотое плечо благополучно зажило по Алисиному слову. Сознание того, что моя физиология слушается отныне чужих приказов, расстроило бы меня куда сильней, не сиди у меня гвоздем в голове другая мысль. Все, что предстояло мне в ближайшее время, удивительно напоминало планы покровителей Кнопфа. Получалось, что и сам-то я не более, не менее, как зеркальное отражение Кнопфа. И сколько бы я ни гордился знаниями высших смыслов, озарениями и тем немногим из всего этого, что удалось мне перетащить на бумагу, суть дела не менялась. Нас вели, и мы послушно двигались. Мои кукловоды были даже искусней Володькиных. Во всяком случае, я не знал способа отвязаться от них.

Но вот неожиданность: мои зажившие раны ныли к перемене погоды. В Петербургском климате – большое неудобство.

* * *

Мало того, что школьный автобус никуда не делся, немецкий движок покапризничал самую малость, завелся, и мы выбрались на дорогу. На задней покрышке чернели три свежие глубокие борозды, похожие на шрамы. Я подумал, что в наших лесах такие меты оставляет только рысь. И что же? И наши, и финские собаки-нарколовки выли около моего автобуса, как к покойнику и не лезли внутрь ни в какую. Впрочем, «пасынки природы» быстро поняли, что к чему.

В Финляндии дело шло к весне. Сугробы по сторонам дороги еще не осели, но уже набухли влажной тяжестью, и асфальт около них темнел от впитавшейся воды. Я ехал и думал, как мне договариваться с Ваттоненом? А как быть с Кнопфом? Мне чудились между мной и Кнопфом сражения, интриги какие-то, которыми коллега норовил меня оплести… Но все получилось спокойней и проще. У обочины в сугробе монументально стоял Ваттонен.

– Здравствуйте, – сказал он мне с интонацией эстонца из анекдота.

Но, черт побери, никаких детей, никакого Кнопфа на ферме не было! Я сыграл вежливое недоумение и спросил, не отправил ли Юхан свою труппу в дальние гастроли?

Нет, никого дядя Юхан никуда не отправлял. Он вышел из сугроба, крепко взял меня за плечи и сказал довольно складную речь. Выходило вот что: собрав в житницы все, что можно было собрать на родине, Ватттонен погрузил труппу на паром. «Большому кораблю большие карты…» Однако же, когда я спросил, где разворачивалось их турне, Юхан довольно неловко притворился, что не слышит меня. «Успех, успех!» – сказал он. «Все вот так!» – и как тюлень в цирке похлопал в ладоши.

Прирожденный импрессарио – вот кем оказался Юхан!

«Маленький город. Все с утра к автобус. Немного денег для шофер. Чуть-чуть долго мотор чинит, Кнопф собачью голову надевает. Кнопф сильный, носит Христа. Хлопают. Вечером – Ирод. Младенцев жалко. Всем страшно, все рады».

Я сказал Юхану, что он молодец.

«Да, – сказал скотовод. – Тут в пивной, тут на рынке. Деньги были. Куриц кушаем, но чуть-чуть. Но скажи мне, зачем Кнопф такой глупый? Зачем дети не бегут домой?» «Юхан, – сказал я, – к Кнопфу они привыкли, ты им понравился…» «Нет, – молвил Ваттонен и шепотом добавил: – Им не нравится никто. Они ушли за Кнопфом вслед. Их след простыл».

Вот как! Дети ушли за Володькой. А позвольте не поверить. Нет, Ваттонен настаивал. Да и в самом деле, как бы он украл четверых разом? Уж не самостоятельными ли заработками прельстил Кнопф будущих магнатов?

Тем временем мы дошли до фермы, и первым, кого я увидел, был целитель Будилов. Он сидел на крыльце и метал снежки в огромного кобеля.

– Взгляните, Александр Васильевич, – сказал он, завидев меня. – Нахожусь в плену. И у кого!

Ваттонен порылся в кармане и скормил псу какое-то лакомство. Пес и Ваттонен ужасно походили друг на друга.

– Вы смеетесь? Напрасно. Давно ли Ваттонен честно исполнял свой долг? Но вот являетесь вы, и готово дело – мирный фермер похищает людей. Вы отравляете мир своим дыханием Барабанов!

– Виталий, – сказал я, – неужто вы пришли за мздой, а Юхан взбунтовался?

– Будь я проклят! – сказал целитель с отчаянием. – Он хочет сдать меня в полицию.

– Беззаконный границы переходчик, – проговорил Юхан отчетливо. Эту фразу он, скорее всего, придумал сам и произносил ее как заклинание. – Завяжу веревкой ноги. Сдам.

– Куда ты меня сдашь? Куда, мурло чухонское?

Ватттонен поиграл толстой бесцветной бровью.

– Туда сдам. Куда надо сдам.

– Плюньте, – сказал я Будилову, – Фарт кончился. Вернитесь да и отключите скотовода к чертовой матери.

– Вы, Барабанов, конечно, извините меня, но вы – дурак!

– Беззаконный границы переходчик, – сказал Ваттонен гулко.

– Вот! Вот! Он же глазом не моргнет, настучит на меня. Все денежки ментам на взятки уйдут.

– Будилов! – осенило меня, – Так вам денег жалко!

– Жалко! – с пафосом подтвердил Виталий. – Он из моей страны электроэнергию сосет, а я не моги с него копеечку получить?

Мы вошли в дом, и на стене гостиной я увидел плакат «Ты не плюй изо рта на пол!»

– Сознаюсь, – сказал Будилов, – Было. Но лишь первые два дня. От досады и разочарования.

Огромный Юхан сидел, как довольное чухонское божество.

– Дружище, – сказал я, – вы рыли яму нашему финскому другу и вот вы сидите в этой же яме. Чему ж тут удивляться. Куда ни кинь, везде клин. Э, Виталий, а вы не пробовали полечить Юхана? Благодарность исцеленных, знаете, бывает безгранична.

Будилов рукой махнул.

– Он здоров. Здоровее не бывает.

– Тогда готовьтесь к худшему. Вы ему не нужны. Скажу больше – ему было бы в самый раз, если бы вы исчезли. Одно природное добродушие Ваттонена спасает вас от ужасной развязки.

Целитель в бешенстве плюнул на пол, а Ваттонен хладнокровно дал ему подзатыльник. С минуту все молчали, одно пыхтение Будилова раздавалось в гостиной.

– Юхан, – сказал я, – не покажете ли вы мне свою ферму?

На полпути к коровнику я спросил:

– Так где же Кнопф покинул вас?

Скотовод обвел руками небеса и сказал, что весна не за горами. Вернее всего он рассчитывал, что в конце концов к нему явятся родители, и тогда он продаст все, что знает о детях.

– Ваттонен, – сказал я, – это совершенно особенные дети. Ни черти вы за них не получите. Тут другие правила.

– Хм-хм, – сказал Ваттонен. – Удивляюсь.

– Ну, вы же разумный человек, вы же видите, что с ними одни неприятности. А я между тем готов научить вас, что делать с Будиловым.

На ферме запели моторы, вечерняя дойка началась. Я втолковывал Юхану, какой драгоценный человек Будилов.

– Юхан, миленький возили вы по округе царя Ирода. Разве плохо?

Длинную финскую фразу проговорил Ваттонен, и голубое пламя вспыхнуло в его глазках.

– Ну, я же и говорю! А теперь будете возить целителя. «Гастроли здоровья»! Глухонемой огненный врачеватель Карл! Только чтобы непременно глухонемой, смотрите. А то наболтает черт-те чего. И денежками с ним делиться не забывайте. Ну, как?

Ваттонен зачерпнул снегу, обтер лицо. Легкий пар разошелся вокруг него.

– Уф! – сказал он, – теперь вспомнил. Эстония. Там монастырь. Кнопф узнал. Сразу детей – фью! – Ваттонен присвистнул и сделал рукой антраша. Мне на минутку жалко стало Будилова. А впрочем… Дамочки с растяжениями, безмолвные наложения рук – ему это понравится.

– Ваттонен, – сказал я, когда мы вернулись к моему автобусу, – не обижайте Будилова.

Скотовод пошевелил пальцами, словно наигрывая на невидимой флейте, автобус отбросил задними колесами снег, и Финляндия, чуть покачиваясь, потекла мимо.

* * *

Эстонец с неподвижным лицом в глаза не смотрел, но взял недорого. Я пристроил автобус у него на дворе и пошел к монастырю. В странноприимном доме стояла такая тишина, что я испугался. В этом беззвучном пространстве не могло быть моих детей! Никого не могло быть в этом беззвучии.

Однако я побоялся спрашивать, молча оставил сумку рядом с монахиней, сплетавшей розу из белого шелка, и прошел за ограду.

Близ собора стояли несколько убогих, и я решил, что непременно должна идти служба. Я подошел, двери храма распахнулись мне навстречу, и оттуда вышли, семеня, четыре человека с гробом. Батюшка вышел следом, за ним крепенький мужичок с голым черепом. Лысый оглядел меня внимательно и строго, но я снял шапку, перекрестился без дерготни, и он прошел мимо.

Не было Ольги в храме.

Я тут же сообразил, что и она и Эдди непременно должны быть на работах. За трапезной слышался топор, и я направился туда. Белесый угрюмый парень разбивал пни на поленья. На меня он даже не взглянул. Я пошел дальше и среди голых мокрых деревьев набрел еще на одного волонтера. Склонив голову в крохотном беретике, он проводил беленькие каемочки по голубым ульям. Чудные то были ульи! Будь у меня на душе спокойно, я бы доллго простоял подле него, а то и поговорили бы с ним, пока он поновлял белую краску на на крохотных крестах и голубую на луковках. Ведь каждый улей построен был наподобие храма, и так эти пчелиные домики съютились под голыми липами, что казалось, век не надоест на них глядеть.

Темные глазки из-под беретика уже стрельнули в мою сторону, и еще раз… Но времени у меня не было.

Тот лысый, что выходил из храма за покойником, оказался в гостинице. Сидел на месте монашки, и та же недоделанная белая шелковая роза была у него в руке.

– Видно, сумка-то ваша? – спросил он, принюхиваясь к блестящей материи. – А в храме без сумки были.

– Да-да. Здесь, видите ли, мои дети, то есть – дочь.

– С мужем, – сказал лысый и очень ловко завернул лоскут, так что шелковый цветок сразу ожил. Он полюбовался цветком и отложил его. – Однако вы не медлили. – сказал мой собеседник. – Утром ваш посланник, а к вечеру и вы.

Услышав о посланнике, я онемел, цветочник тоже всполошился.

– Удостоверьте себя, раз так, – сказал он. Поглядел в мои документы и совсем скис. – Все с утра сердце-то ныло. Я думал по сестре Серафиме – при вас из храма выносили. Умница, кроткая… – он закрестился. – Ан нет! По собственной, прости Господи, глупости. Они, то есть детки ваши, каждый день раным рано уходили. – Он легко вскочил, увлек меня к окошку. – Вот этой тропкой, мимо источника, через поля за ветлы. Чинно так уходили, лица строгие, а я думаю, что ходили на зайцев глядеть. Там осинники и зайцы скачут матерущие. Прямо не зайцы, а телята. Эстонцы хоть и держатся искаженной веры, но тварей не обижают без нужды. К тому же, ваших деток мы работать не нудили. Тотчас после звонка за них внесли. Без наглости внесли, но щедро.

– Ну же, – сказал я. – Хватит мне про зайцев! Что за посланники к вам являются? Или вы только у меня документы требуете?

– Нет, – твердо сказал лысый, – посланник ваш сам назвался. Он – Кнопф!

Ну и разозлился же я! Дали за гостиничными окошками побагровели.

– Ненормальный! – вырвалось у меня. Собеседник мой уточнил:

– Некоторое безумие, конечно же, прорывалось, но в целом господин Кнопф собой владеет. Будь он бесповоротно сумасшедшим, разве бы я указал ему, где ваши дети.

Как видно, лицо у меня страшно переменилось. Лысый испугался и залепетал:

– Но Кнопф сослался на вас. На вас, на вас… У него было письмо от вас к детям. Лгать не буду, я этого письма не видел, он это письмо сам им… Но вот письмо для вас, оно – вот.

Метнулся к тумбочке, застучал ящиком, выхватил оттуда неправдоподобно белый конверт. «Барабанову А. В».

«Ну что, Барабанов, как оно? Вот то-то. Скоро увидимся. Кнопф».

Я выпил стакан вкусной студеной воды, что подсунул мой собеседник. «А что? Стоит только начать». Потом попросил указать мне комнату, что и было сделано. Потом я попросил провести меня в комнату к детям. И в этом не было отказано. Но вот странность: при Валерии Яковлевиче (так звали лысого) я не решился копаться в их сумках. Только поглядел в окно на купель источника, где стыла темная вода.

– Александр Васильевич, – сказал провожатый, когда мы вернулись к моей светелке, – Нынче отдыхайте, а завтра не обессудьте, у нас без дела не живут.

Бессилие на меня навалилось. Такое, что бывает только в тягостно душном июле, в городе. Я сбросил башмаки и упал на постель.

Проснулся от того, что колокол гудел. Обливаясь горячим липким потом, присел на постели и почувствовал: останусь я в этой комнатушке еще на полчаса, и что-нибудь позорное вроде обморока приключится со мной непременно. Подумалось со странным злорадством про Кнопфа: вот буду я лежать, как надгробие, а он явится. Поглядим мы на тебя, Кнопф!

Впрочем, усиливающаяся дурнота была так противна, что я обулся через силу и вышел на вольный воздух. Прихожане шли мимо гостиничного крыльца и, не скрываясь, оглядывали меня. Я обошел гостиницу, миновал маленькое, густо уставленное крестами кладбище и незаметно оказался на той самой тропке, что показывал мне из окна Валерий Яковлевич. Слышно было, как хлопочет вода, изливаясь в купель, и мне вдруг страшно захотелось подойти к источнику.

Бетон водоема был старый и походил на выцветший гранит. С противоположного берега в водоем сходили деревянные ступени, а над ними наполненный сумерками стоял легкий павильон. Тут колокол ударил особенно гулко, в тени ступеней вода вздулась пузырем. Собственно не пузырь это был, а голова.

– Хо-хо! – сказала голова голосом Кнопфа.

Эффект был силен. Боюсь даже, что у меня вырвалось что-то непотребное. Слава Богу, Кнопф не слышал. Он стоял на ступеньке, скрытой водою, фыркал и тряс головой.

– А знаешь ли ты, Шурка, – сказал он, – вот эта труба, да-да, та, из которой вода хлещет, она – серебряная. – Рассыпая брызги, поднялся в павильон, стал возиться с одеждой. – И ведь не крадут. – Он вышел из павильона и с минуту ожесточенно тер волосы какой-то тряпицей. – Вот, – продолжил он, – чудотворный источник. В самом деле, бодрит. Я тут еще побуду да, пожалуй, крещусь. Что ты скажешь, Барабан?

– Засранец ты, вот что. Где дети? Где мои дети?

– Все целы. Все с нетерпением ждут тебя. А кстати, не хочешь ли и ты окунуться?

Мы с Кнопфом некоторое время петляли. Уже не на шутку стемнело, и я угадал начало города, только когда дорожка под ногами обросла асфальтом.

– Видишь, как хорошо, – сказал Кнопф, – а не то пришлось бы тебе завязывать глаза. – Он толкнул меня в самую гущу мокрых кустов, и там оказалась калитка. Он толкнул меня еще раз, и мы оказались в темных сенях. Тут же распахнулась следующая дверь, и в широком проеме освещенные неярким электричеством появились две наши пары.

– Прошу любить и жаловать! – сказал Кнопф ни к селу, ни к городу, но они-то и в самом деле обрадовались мне, я видел. Нина схватила меня за рукав, и несколько слезинок быстро-быстро скатились у нее по щекам.

– Мы ничего не играем, – сказала она. – Владимир Георгиевич оделся Иродом и пошел в мэрию. Ничего не помогло.

– Еще хуже, – молвил Кнопф, – меня оштрафовали.

– Считай, что тебе повезло. Вот нарядился бы Христофором-псоглавцем, узнал бы кузькину мать в полный рост.

– От тебя сочувствия дождешься, пожалуй… – и тут же строевым голосом: – Чаю, юноши, чаю!

Петя с Сергеем забрали со стола внушительный электрический самовар, вышли в сени, оттуда донесся звон ковша о ведро.

– Вижу, что удивлен, – сказал Кнопф, – но с водопроводом дороже, а у нас режим жесткой экономии.

– Нет, – сказала Анюта, до того молчавшая и только сводившая бровки. (Первое время эта ее привычка очень меня смущала. Слишком похоже было, что девочка в кого-то целится.) – Нет, нет, Александру Васильевичу понравится: у нас и колодец, и ведро с водой в сенях…

Тут только я заметил, что к чаю на столе один ноздреватый хлеб с точками изюма да сахарница с мелкими и как будто обсосанными осколками сахару.

– Давай начистоту, Кнопф, ты моришь детей голодом.

У Кнопфа сделалось необыкновенно умное лицо, и он ничего не сказал. Зато Петр Лисовский с неожиданным напором принялся объяснять мне, что я не понимаю специфики их существования. Остальная труппа слушала его с явным одобрением.

– … человек выше сытости! – приговорил Лисовский Петр, и теперь они все вместе с Кнопфом победительно смотрели на меня.

Нет, к такой метаморфозе Кнопфа я решительно не был готов. И с какого конца было мне теперь начинать про Олю и Эдди? Я достал из бумажника несколько местных купюр и хотел отправить мальчиков за чем-нибудь съестным, но зорко следивший за мною Кнопф вмешался:

– Дай баксы, – сказал он. – Дай, дай! Тут одно место есть. Ей Богу, дешевле выйдет.

Ребята исчезли во тьме, а я без обиняков сказал Кнопфу, что он скотина.

– Театр нужно продавать, как бублики, понял ты? Играй своего Ирода, придуривайся Христофором, но не лезь туда, где у Ваттонена получается лучше!

– Ваттонен – носорог безрогий! – с ненавистью проговорила Аня. – Ваттонен убежал, деньги взял, нас бросил.

А глаза! Как у нее сверкали глаза при этом!

– А много ли денег уволок Юхан?

– Все до копейки, – честно сказал Кнопф. Я покосился на Аню, промолчал, но Володька-то понял, что вопросы остались. Тут вернулись мальчики с ветчиной, сыром и маслом, и мы стали устраиваться вокруг стола. Среди провизии, кстати, оказались две бутылки пива. Подозреваю, что ребятишки принесли этот невинный алкоголь для умягчения нашего с Володькой разговора. А я как раз и боялся увязнуть в спокойном течении наших бесед.

– Что же ты не зовешь к столу всех?

Кнопф заерзал и оскалился.

– Потерпи, – сказал он. – Потерпеть надо. – Укусил с яростью бутерброд, не прожевав, отхватил еще, запил судорожно.

– Не набрасывайся, – сказал я, стараясь не глядеть на детей. – Живот заболит.

Кнопф отставил чашку, судорога прошла по плохо выбритому горлу. У Пети Лисовского лоб покрылся бисерным потом.

– Ты себе вообразил черт знает что, – молвил Кнопф, и я поразился. Голос коллеги был полон чувства и модулирован столь эффектно, словно прежнего интригана подменили чтецом-эстрадником.

– Если угодно, проговорил он, косясь на исчезающие бутерброды, – ты стал свидетелем разгрузочного дня. – Сытость – враг артиста.

– Глупость враг артиста! – не сдержался я. Тут мы оба сообразили, что беседа у нас выходит слишком странная, выбрались из-за стола и вышли под звезды. Голая сирень топорщилась вокруг крыльца. Кнопф закурил, и удивительное зловоние распространилось.

– Во-первых, Ваттонен, – проговорил он развратным, жирным каким-то баритоном. – Его репертуарная и гастрольная политика…

– Я убью тебя, Кнопф!

– Шура, нужно собой владеть, а ты, я вижу, был у Ваттонена. Могу вообразить, что наговорил тебе этот скотовод. У него, между прочим, удивительные способности к русскому языку. Ну, вот… Я сказал: идем в Прагу! А этот козел чухонский уперся. Что мне было делать?

– Зачем тебе Оленька?

– Откровенность – основа понимания, – проговорил Кнопф, играя новоблагословенным баритоном. – Ты только не воображай, что я чего-нибудь задумал. Ничего я не задумал, и не кидайся на меня, пожалуйста. Я тебя выручил, если хочешь знать. Да, выручил! Больше никто тебя твоей дочкой пугать не сможет. Потому что ее, твою дочку, Кнопф у всех из-под носа увел! И убери ты руки! Лучше на, закури. Ну, дело твое. – Он вновь раскурил смрадную сигарету. – Ты, Барабан, задумайся, сколько от тебя всякой беды, мелких неудобств сколько… А все потому, что попал ты в ихние лапы. И вот я тебя освободил. Живи, Барабан, радуйся. Но сначала, Шурка, радоваться буду я. Так справедливо.

Я разозлился, хотел схватить Кнопфа за шиворот, но он удивительно ловко вильнул в сторону (физкультурник чертов!) и, рассыпая сигаретные искры, принялся уверять, что вот-вот все разрешится наилучшим образом. Я, было, осатанел, но по ту сторону кустов на улице загремел велосипедный звонок, и велосипедные колеса зашипели по мокрому асфальту.

Боже мой! Негр, настоящий негр с черной лоснящейся рожей вышел из гущи сирени, держа мою Оленьку за руку.

– Приветик, – сказал негр, – у нас все в порядке.

Оленка рванулась, Кнопф сделал разрешающий жест. Мы обнялись и чуть не повалились на ступеньки.

Дочь моя лепетала, как младенец, она даже икала, как это бывает с малыми детьми после истерики. Слез, однако, не было. Понемногу я разобрал, что они с Эдди не только целы и невредимы, но и вещи их остались при них.

– Вот так-то, – сказал Кнопф у меня из-за плеча, – обстоятельства меня не переломили, я не стал мелким жуликом. Мое – отдай, но чужого я не трону.

– Папочка! Милый папочка! Скажи, чтобы он нас отпустил. Он дерется, они кричат, как звери. Мы с Эдди не выдержим, мы спятим! – Вот тут-то дочка моя и заплакала, я же оцепенел от ужаса и гнева. Но прежде чем я собрал хоть какие-то слова, заговорил Володька. Он вообще в этой сумятице стал соображать гораздо быстрее.

– Шурка, – сказал он, – не сходи с ума. Твоих детей никто не тронул и пальцем. При правильно организованном деле дерутся, кому это положено.

Тут я несмотря на свое смятение разглядел сквозь сумерки, что черная физиономия местами повреждена. Квадратики темного пластыря на скулах, нос и губы, распухшие много более того, что отпущено негроиду природой, а главное – ужасная темная нашлепка на ухе.

– Ты видишь, Барабан, сказал Кнопф, – твоих детей защищают на совесть. Степан – спецназовец, Степан – ветеран, Степан – испытанный боец. Скажи-ка, Степан, где ты воевал?