Текст книги "Неумолимая жизнь Барабанова"

Словом, не то было странно, что я испугался, странно было, что никто не обратил внимания на это распятие.

Но вот что: не в одном распятии было дело. Кнопф с Анютой стояли, держась за руки, и вот на это я смотреть не мог. Поразило меня и то, что Заструга такие вольности не замечает. Впрочем, молчали и остальные, никто не спешил объяснить мне, что происходит. Тогда я закатил глаза, обмяк, и Ольга живо вытолкала всех из моей горенки. «Позови Кнопфа!» – прошипел я дочери, и Кнопф явился незамедлительно.

– Ты правильно рассудил, – сказал Володька, усевшись мне на ноги – Все тебе врать будут, а я – нет. И тут коллега Кнопф порассказал такого, что я затосковал о своем забытьи.

Во-первых, выяснилось, что мы стоим в получасе автобусной езды от Праги, и что Кнопф побывал там уже не раз. Во-вторых, стоило мне спросить, куда девался Сергей, Кнопф завилял, заюлил и стал разглаживать одеяло у меня на животе. Я надавил, сколько позволяли мне силы, и Кнопф начал рассказывать.

Оказалось, что байкерский наряд это не причуда миллионера и не камуфляж. Извольте знакомиться – байкер от юности своей, Олег Заструга. Мало того, магнат Заструга погружался время от времени в мотоциклетную стихию и мчался дорогами, как в былые годы.

Так вот, байкерская орда, которую так решительно рассеял Кунц, пока нас заливало на острове, числила в своих рядах неузнанного Застругу. Во время известных событий Заструга был бит, а сверх того оказалось, что мотоцикл его пропал. Жажда приключений, как видно, еще не прошла, потому что Заструга потащился за нами, вернее, за табором Степана, и уже в Чехии попытался свой мотоцикл вернуть. А вместо того – попался сам.

Тут начинались странности. Зачем Степан притащил Застругу в наше пригородное уединение? Нет никаких сомнений, что мотокрады Степана и без нас знали, что делать. Однако привез. На собственном Олега Заструги зверовидном мотоцикле.

Вот тут еще одна странность, которую, честь ему и хвала, заметил и оценил коллега Кнопф. В тот день пан Дрозд, сумрачный чех, у которого мы поселились, спилил у себя в саду две засохшие яблони и грушу. И вот, Серегей занимался тем, что распиливал отжившие стволы на чурбаки. (Потом, когда общее яростное упорство пошло на убыль, Пан Дрозд поведал, что за эту работу Сергею обещано было полдюжины грушевых пуговиц в виде сердец.) Заструга про эти пуговицы не знал ничего. Он просто задержался во дворе, когда Степан конвоировал его к дому. Заструга смотрел, как орудует топором Сергей, а Кнопф, сидя на крылечке, следил за течением жизни. «Знаешь, старичок, я тогда еще в Прагу съездить не успел ну и мечтал себе».

Володька меня уверял, что Олег Заструга узнал Сергея не сразу. Может быть. За время наших скитаний он очень переменился. Мальчишеский неловкий облик уходил, и юношеская стать виделась все яснее. К тому же и неожиданная сноровка в обращении с инструментом. Кнопф сказал: «Вертит топором так и сяк, и вот не поверишь – у него все веточки отлетали в одну сторону и падали в одну кучу. Я про себя не говорю, но и ты, Барабан, так не смог бы».

Коротко говоря, и Кнопф, и Заструга залюбовались. Степан при этом своего пленника не торопил, но наблюдал за ним цепко. Дальше было вот что: на крыльцо вышла Анюта и, не замечая пришельцев, окликнула Сергея. «О! – воскликнул в этом месте Кнопф, – ты не представляешь, Шурка, что стало с Застругой!» И вправду, то, что увидел Кнопф, было поразительно. Созерцательное настроение Заструги сменилось такой яростью, что даже Кнопфу, уютно сидящему на крыльце, стало не по себе. Одна Анюта тотчас узнала взбешенного магната, а байкерское обличье ей даже понравилось. Но Заструга-то разозлился не на шутку.

«Ты хочешь, – зарычал он, надвигаясь на крылечко, где сибаритствовал Кнопф, – ты думаешь таскаться с этими прохвостами?» Анюту, как и следовало ожидать, державный гнев не смутил. Она прищурилась и сказала, что будь у Олега Заструги охота, он давно бы отыскал их с Сергеем. «Значит так?!» – завопил Заструга. Кнопфу показалось, что тут-то до него и дошло, что парень с топором это Сергей. Дальше началась уже форменная истерика, дикая и оскорбительная.

«Дубина стоеросовая! – орал Заструга на Сергея, – Собрался у девчонки за спиной век просидеть? Анетту скоро черт-те куда затащат, а он будет топориком тюкать? Не бывать этому!»

«Я знаешь, что думаю, Шурка, он Сергея поколотить хотел. Хотел, хотел. Только топора боялся».

Надо сказать, что Кнопф своим рассказом совершенно искренне увлекся. Видно было, что представление его изумило, и собственные неожиданные догадки напугали. Он уж не ровнял на мне одеяло. Ходил вокруг кровати, говорил, помогал себе руками.

Словом, там же на крыльце, над головой у сидящего Кнопфа Заструга взялся жестоко обличать Анюту. Тут Володька и услышал про последнюю волю матери, которой вроде бы и нет, но которая словно бы и не умирала. Еще Заструга кричал о подписях, которыми Анюта держит его за горло. Я вспомнил давнюю сцену в школьном вестибюле. Потом Заструга снова налетел на Сергея и не только ругался, не скупясь, но даже встряхнул его пару раз. «Топора у него больше не было, вот что! Топор-то Дрозд унес». О Степане, который при этом скандале продолжал присутствовать, коллега Кнопф сказал, что он укрылся в малиннике и вообще вел себя так, словно не хотел мешать буйству Олега Заструги. Бушевал же он, как показалось Кнопфу, потому, что Аня Бусыгина хранила ледяное презрительное спокойствие. Будто бы даже, глядя с крыльца, как ополоумевший магнат с белыми от злости глазами трясет Сергея, она сказала: «Да парень ты, Серый, или нет – двинь ему куда надо».

«Слушай, – сказал Кнопф, усаживаясь на край кровати, – ты надо мной можешь смеяться, а только Заструга Анюту ревнует!»

Потом Заструга пожелал войти, но оказалось, что в доме больной, и Кнопф его пускать не собирается. Тут из малинника вылез Степан и объяснил, что Олег не экскурсант какой-нибудь, а пленник, и надо с ним как-то поступить. «Вот это и называется: с больной головы на здоровую». Так я ему и сказал. Тебе надо, ты и решай. Мешок на голову и в Вислу. А мы тут не при чем. «Висла в Польше осталась». – сказал я, а Кнопф рукой махнул «Брось, Шурка, вода она везде вода».

После таких ужасов Заструга, по словам Кнопфа присмирел и даже попытался остаться на улице. Уселся рядом с Володькой на крыльце и принялся как-то особенно безобразно дергать ногою и свистеть. Впрочем, я за впечатления Кнопфа не отвечаю. Да и рассиживать Заструге не позволили. Степан весьма неделикатно поднял его и втолкнул в дом.

Может быть, Заструга и в самом деле решил, что пробил его час, оттого и присмирел, но стоило ему увидеть меня, как он снова взъярился. Разозлился он так сильно, что начисто забыл про возможную расправу и снова стал грозить Сергею.

«Я думаю, старичок, это ты его разозлил. Он орет, носится, будто соли ему на хвост насыпали, а ты лежишь, как бревно, и на всех тебе плевать».

И ведь получалось, что Кнопф прав, и наш магнат не на шутку ревновал Анюту. А как иначе объяснить, что оказавшись в доме и поняв, что его не будут немедленно убивать, он тут же посулил Сергею отлучение от школы Ксаверия Кафтанова. При этом, опять-таки по наблюдениям Кнопфа, Сергей на Застругу и не взглянул. Раз или два они с Анютой вскинули друг на друга глаза – и все. Эти переглядывания подлили масла в огонь, и Заструга сказал, что у него на примете есть два-три мальчика, из которых Анюта, дескать, может, очень может выбрать себе пару для дальнейшего пребывания в школе.

«Понял, Шурка, все мы для него, как картридж для принтера».

Дальше пошла совсем дикая ахинея. Заструга сказал, что он готов устроить Сергея в неких колледж, который держат иезуиты, и что никто из тамошних отцов-педагогов не узнает, как Сергей сплоховал. Сергей, у которого уже, кажется, и слезы были на глазах, снова попытался поймать Анютин взгляд. Но не тут-то было, она вышла.

Теперь вся честная компания молча стояла у моей кровати, и все они таращились на меня. «Настоящие похороны, только ты, Александр, живой». Им всем было очень трудно привыкнуть к моему летаргическому состоянию. Степан и Заструга определенно подозревали надувательство, а потому и примолкли. Застругу, однако, припекало, и он сорвался первым. «Подумай сам, – сказал он Сергею, – пошевели мозгами. Из одного каприза Анетта выбрала тебя. Уж не знаю, что ты вообразил, но это была просто служба при ней для учебы у Ксаверия. Вот только жаль, я не проследил, чем забивали вам головы. И ручаюсь, пройдет год, Лисовский-младший тоже сам расстанется со своей красоткой. Что сделаешь? Наши дети выбрали себе пары, мы их наняли. А что там у вас в мозгах…»

Заструга подсел к столику меж окон и стал требовать бумаги. И тут вошла Анюта. Кнопф сказал, что лицо у нее было, как у Снежной королевы. Сомневаюсь, что Володька нашел точное сравнение, но видно, и правда, в лице у нее было что-то непредусмотренное. Заструга, взглянув на нее, перестал требовать бумагу, а Сергей, прижав ладони к лицу, выбежал на двор. Олег Заструга пробормотал что-то успокоительное, и с минуту была общая тишина. Кнопф уверял, что он хотел выйти вслед Сергею, но Анюта подошла и каким-то особенным образом взяла его за руку так, что он все понял. «Что понял?» «Все, Барабан, понял и никуда не пошел». И тут, как гром среди ясного неба ревнул мотоцикл, и Степан рванулся из комнаты. За ним, было, дернулся Заструга, но Степан успел показать ему кулак, и тот вернулся к столику и как ни в чем ни бывало, затвердил про бумагу. Кнопф говорит, что они только после этого разглядели великолепный бланш под левым глазом магната. А вот я его увидел сразу, когда открыл глаза.

Получалось вот что. Сергей удрал на распрекрасном мотоцикле Заструги, который у него несколько раньше увели Степановы удальцы. К новой краже оба отнеслись довольно спокойно. Только Степан плюнул на крыльцо, а Заструга сказал «Дурак».

С этого началась пауза. То есть, все мы продолжали жить (я, понятно, спал), но под надзором. Во-первых, за нами следил Степан, явно ожидавший подвоха, во-вторых, как ни странно, Заструга. Я спросил Володьку о пражском наследстве, но он в ответ заругался и ничего толком не объяснил.

«Аня поставила подпись?» – спросил я Кнопфа. «Ишь ты, – сказал Кнопф, – смотри какой сообразительный. А может, ты и в самом деле придуривался?» Оказалось, все чего-то ждут. «А чего им ждать? Все произошло. Кому надо все тут. И что выходит? Выходит, все ждут, когда ты, Шурка, очухаешься».

Едва Кнопф это проговорил, за стеною, во второй комнате, где во время моего беспамятства теснились остальные, раздался шум. Там спорили, и мощный голос Заструги глушил прочие голоса без пощады. Кнопф заерзал и спросил, не прислать ли мне Ольгу? Мне вдруг захотелось помучить коллегу, и я принялся задавать ему вопросы. Странное дело, вместо того, чтобы плюнуть и уйти, Кнопф отвечал. Терзался, ловил каждое слово, долетавшее из-за стены, но не уходил! Мне стало стыдно. И тут голоса за стеной налились настоящей яростью, кто-то смаху пнул дверь, и все ввалились.

Первым был Заструга. Лицо магната ходило ходуном, и видно было, что не докричал он за дверью, не дошумел. А между тем, вернюю половину байкерского прикида сменил и вид имел вполне обывательский. И тут меня посетила мысль несомненно дурацкая, но в тот момент показавшаяся нестерпимо важной.

– Кнопф, – спросил я, – кто меня раздевал?

Вошедшие сбились в жарко дышащий ком и ждали, будто невесть что мог открыть сейчас Кнопф.

– Черт! – сказал Кнопф.

– Бредит! – сказал Заструга.

Оленька подошла, села рядом и погладила меня по руке.

– Папаша, тебе штаны принести?

Кто заменит родную дочь?! Ну, и конечно, никто не сообразил выйти, пока я одевался. Я извивался под одеялом, как на полке плацкартного вагона, а они стояли вокруг. Тьфу!

Наконец, я спустил ноги на пол и стал, как все.

– Внимание, – сказал Заструга, – по неизвестным мне причинам, я думаю – дурь, голая дурь, – Анетта Бусыгина желает выполнить некоторое действие при свидетелях. Главный свидетель у нас – Барабанов. Тоже дурь! Он, слава Богу, выспался. Можем, господа, начать. С проснувшимся Барабановым нас теперь сколько нужно. Хочу объяснить: речь идет о том, чтобы поставить подпись. Анетта расписывается, вы свидетельствуете, что подпись поставлена добровольно. Все просто, быстро, аккуратно. Если есть эмоция, возможен банкет. Подпись Анетты того стоит, уверяю вас.

Верхняя часть тулова Заструги, исполненная благонамеренной заурядности, совершала умеренные движения, говорила, как по-писаному, и прямо-таки гипнотизировала общество; нижней его часть владела байкерская роба, а потому ноги Олега Заструги аккомпанировали его речам стремительной вязью едва намеченных подсечек, подножек, ударов. Вряд ли и Заструга осознавал смысл своего танца.

Я спросил его, как же тогда обошлось без свидетелей в школьном коридоре? Нижняя часть Заструги мигом разыгралла все, что со мной надлежало сделать, в то время как пристойная верхняя объяснила, что то была подпись квартальная, а нынче – полугодовая. Я взглянул на Анюту и понял, что вопрос мой кстати.

– Хватит, – сказал Кнопф, – Я свои подписи… Да кто ты такой, чтобы я тебе свою подпись…

– Очень хорошо, – сказал Заструга и прекратил боевой танец. – Тут, кажется, кто-то подумал, что эти подписи нужны только мне. Анетта, скажи.

– Вы увидите, – неопределенно пообещала Бусыгина. Степан пересек комнату, гремя плащом, уселся на стол и стал глядеть. Ни дать, ни взять театральный режиссер на репетиции.

– Вот так история. – сказал Заструга. – Хотел бы я, чтобы на моем месте был Лисовский. Как бы он выкручивался, хотел бы я посмотреть. Но Лисовский не скачет по Европе на мотоцикле и не заводит сомнительных романов.

Тут у Анюты в глазах пронеслась такая гроза, что мне стало не по себе. Заструга эти сверкания тоже заметил.

– Да, Анетта, как ты глазами ни сверкай, а история была сомнительная. Прежде всего: деньги у меня появились, когда я молодой был. Мне бы еще годика три-четыре всухомятку пожить, но – в спину толкнули, и пошло. К тому же влюбился. Ух, пели мне! Ух, нашептывали! Она старше, она с ребенком… С тех пор господа, советчиков при себе не держу и чужой правотой себя не раздражаю. За глупости свои отвечаю сам. Глупость первая – они с Анеттой жили, чтобы не соврать, впроголодь жили. Я даже не поверил сначала. Когда к деньгам привыкаешь, кажется, они везде. Только руку протяни. Ну вот, я свою великую любовь великими деньгами и засвидетельствовал. Ты хоть помнишь, Анетта, как вы в своей однёрочке обитали? Однёрочка, господа, это по-тамошнему номер один. Барак номер один.

У меня уже и тогда настоящий был дом, хозяйский. Нет, наотрез отказалась ко мне перебраться. А я и рад. Барак, можно сказать, заново отстроил, городу автобус купил, чтобы до самого барака маршрут дотянули. По городишке этому даже днем ходить страшно было. Я петярых чеченцев выкупил, они барак караулили.

Ты ведь, Анетта, хочешь, чтобы я так рассказывал? – спросил он, обернувшись вдруг к Ане.

– Да, – ответила та серьезно.

– Ну, тогда смотри, не обижайся.

– И ты не обижайся.

– Вот… Словом, на смех бичам кидал я деньги в грязь, пока барышни мои в мои хоромы не перебрались. И тогда сказано мне было так: «Запомни, Олег, пройдет год-другой, и в один прекрасный день ты вспомнишь, как передо мной выплясывал и даже денежки, какие профукал, все до рубля сосчитаешь. И вот когда сосчитаешь, тут меня и возненавидишь. А как возненавидишь, тут я и уйду». Вот она, господа, какая была. А может, по сей день…

И при этих словах ничего в Анютином лице не переменилось.

– Ее пророчествам я смеялся, да и она все это спокойно говорила, будто шутила так, будто выдумывала. Да и жили-то мы всем на зависть. Но раз она сказала: «Знаешь, – говорит, – Заструга, я женщина пропащая, и о себе у меня мыслей нет, но я желаю, чтобы ты к себе Анетту так привязал, чтобы иначе как с кровью, а еще лучше с капиталом не мог бы от себя оторвать. Сделаешь это, буду с тобой. Не сделаешь – только ты меня и видел, Заструга». Вот, господа, какая мне была цена! Только мы друг друга стоили. И был у меня на руках патент. Не патент – золото. Я за него столько отдал, что как расплатился, не спал две недели. Все тело у меня свербело. Но тогда я знал и сейчас скажу: в два раза бы больше отдал, если бы понадобилось. Ну вот, беру я этот патент, переписываю все права на нее и ей в руки отдаю. И тут она меня поцеловала. Никогда так не целовала. «Все, – говорит, – я твоей крови больше пить не буду».

Анюта, вскинув подбородок, с чуть заметной усмешкой глядела на Застругу. Прочие молчали, и молчание это заполнял Степан; он размеренно покачивал ногой, и край плаща погромыхивал.

– Ну, через год она от меня ушла. Сбежала с одним из тех чеченцев, которых я у барака поставил. А спустя месяц мне вручают документ. И получается из того документа, что права на патент разделены поровну между Анеттой и мной. И что распоряжаюсь патентом, пока Анетта Бусыгина ставит свою подпись. Ставит добровольно при свидетелях. И отказаться от этого патента не может она до двадцати одного года. И я, кстати, тоже. А за Сергея ты на меня, Анетта, не сердись. Выбрала его, выберешь другого. Такая игра у Ксаверия, такая жизнь. Все равно нам с тобой Анетта друг от друга – никуда. Вы, господа, заметьте, что уйти просто так от Ксаверия – нельзя. Пару выбрать это да. Хоть в Африке и только добровольно. А уйти – на это требуется согласие всех.

– Я готова, – сказала Анюта, – только мальчик у меня свой.

Тем временем у Заструги в руках появились бумаги.

– Определенно, – сказал Заструга, – ни на чем не настаиваю. Как всегда, выбор твой. – И подал Анюте лист. Она склонилась у стола рядом со Степаном, и тот внимательно следил за быстрыми движениями ручки. Пока Анюта писала, с нашим черным другом произошла удивительная метаморфоза: огромные щеки Степана смтали серыми, глаза выкатились, судорожно вытянутая рука скребла воздух, точно подбираясь к Заструге.

– Эк его! – сказал Кнопф.

Анюта встряхнула жесткий лист, подала его Заструге, взяла у него другой.

– Теперь ваша очередь, – протянула бумагу нам с Кнопфом. Володька взял было лист, но Анюта сделала шажок в сторону, и край листа оказался передо мной. – Только вам, – сказала она, странно улыбаясь, и тут же обернулась, отыскала взглядом Ольгу и движением головы поманила ее. И тут раздался рев. Да – рев! Люди так не кричат. Это было похоже на голос мотоцикла, на котором укатил Сергей. А между тем, это был голос Заструги. Он глядел на лист, в котором Аня сделал запись, и никак не мог выговорить ничего членораздельного. Наконец, рев оборвался, он вытер разбрызгавшиеся по губам слюни, и, тряся перед Анютиным лицом бумагой, обозвал ее коротко и страшно. Мне показалось, что он сейчас ударит ее, но, видно, то же почудилось и Кнопфу, и он проворно занял место рядом с Анютой. Теперь бумага летала и перед его лицом. Володька раз или два дернул за листом головой.

– Шурка, – сказал он вдруг, и лицо его обмякло. – Она вписала меня!

Содом продолжался минут двадцать, и даже пан Дрозд притащился со своей половины. Минуты две-три мне казалось: еще немного, и Заструга начнет нас убивать. Потом до меня дошел смысл происшествия. Кнопф, Владимир Георгиевич Кнопф, мой ровесник и прохиндей-неудачник занял место Сергея. Когда вопли и бестолковая беготня прекратились, я понял, что с такой парой Анюта уже не вернется к Кафтанову.

– Я бы тебя убил! – сказал Кнопфу отдышавшийся Заструга. – Я бы у тебя горло вырвал. Но ты просто дурак. Ты жулик недоделанный! Ты не мог это придумать. Это она, она! Ух, материны глаза бесстыжие! Откажись! – Он схватил Кнопфа за плечи, жадно всматривался в обвисшее лицо. – Или тоже думаешь, ко мне присосаться? Да ты на себя-то посмотри. Она с тобой поколбасится год и опять какую-нибудь штуку выкинет. – Тут Заструга оттолкнул Кнопфа и, словно очнувшись, спросил, успел ли Володька в Прагу? Кнопф не моргнул глазом и сказал, что не до того ему было, а Степан у себя на столе заерзал.

– Ладно, – молвил Заструга, – жизнь длинная, сюрпризов на всех хватит.

– Папа, – сказала вдруг Анюта, – не сердись, папочка.

Медленная судорога переползла лицо Заструги.

– Что твое, то твое, – проговорил он, – но чтобы ты с этим шутом гороховым… но чтобы тебя с ним и близко около меня не было. – Повернулся и вышел.

Мне видно было из окошка, как, стоя на крыльце, он давит кнопки мобильника. Степан тоже достал телефон вызвонил какую-то Катицу и вышел на крыльцо. Они стояли неподвижные, незамечающие друг друга, а мы с Кнопфом молча смотрели на них. Потом с разных концов дороги послышалось мотоциклетное зудение, потом оно стало громким и грозным, и два мотоцикла остановились у владений пана Дрозда. Я не рассматривал Катицу, которая увезла Степана, но Застругу, Застругу! – увезла Алиса.

– Зараза! – сказал Кнопф, – он уехал в моем пиджаке.

Тем же вечером Володька надрался с паном Дроздом, и они рыдали и долго и печально рассказывали друг другу о жизни. Я подумал, что не худо бы припрятать ключи от зажигания, но оказалось, что Аня их уже прибрала. Оленьке это понравилось необычайно. Она сказала: «так с ними и надо», но тут же загрустила, видно вспомнила Эдди.

– Александр Васильевич, – молвила Аня, – я хочу показать вам одну штуку. Из автобуса. Только она тяжелая.

Вот так-то, милостивые государи! У Кнопфа в автобусе оказался тайник. Я спросил Анюту, как она раскрыла Володькин секрет, но кроме легкой улыбки и странного полувзгляда не получил ничего. Мы выволокли из тайника коробку и занесли в дом.

В коробке был механизм, банки с разноцветным порошком, и нескончаемая инструкция на английском языке. Крепчайший запах пряностей источала эта коробка. Мне подумалось, а не пражское ли это наследство? А если это пражское наследство, почему оно так пахнет?

Оленька листала инструкцию, закусив губу, потом подняла к нам затуманившийся взор и сказала, что она бы это купила. Анюта фыркнула, однако пошла заглядывать Оленьке через плечо. За стеною Кнопф с Дроздом затянули песню. Меня вдруг неудержимо стало клонить в сон. Оля посмотрела поверх инструкции.

– Ты, папаша, спать спи, но меру знай.

Когда я проснулся, была уже настоящая ночь. Девчонки сидели на полу и позвякивали сверкающим металлом. На лице моей дочери было крайнее раздражение.

– Ты спишь, – сказала она, а у нас по третьему разу выходит самогонный аппарат. Ну, скажи, зачем было Кнопфу прятать самогонный аппарат?

– Мне не нравится, что ты разбираешься в самогонных аппаратах.

Оленька махнула на меня ладошкой.

– Смирись, папочка, дочь твоя держит ресторан, в чем же ей разбираться? В мотоциклах?

Тут и в самом деле застучал мотоцикл, подбираясь к дому, смолк, и послышались шаги на крыльце. Девчонки в моей юности в таких случаях ойкали, попискивали и повизгивали. Эти две негодяйки тоже испугались, но их переполох выразился в том, что они дружно и одинаково непристойно выругались.

Отворилась дверь и вошел Эдди. Барышни ругнулись еще раз и зарделись.

– Даром пугались, – сказала Оля с досадой. – Ты что, Эдька, сбежал?

– Абенд, – с достоинством сказал Эдди и, кося на разложенные на полу причиндалы, рассказал интересные вещи. Прежде всего: Степан бежал безвозвратно, и по этому случаю приставленный к Эдди караул без промедления изменил присяге. Впрочем и весь табор пришел в волнение, и, верно, сейчас начался уже поединок между Збышеком, который по мотоциклам, и Вованом-хакером. «За всю главность. You see? Бо маетность несметна».

Вот тут я испугался. За все услуги заплачено было Степану, который и таскал нас через границы неизвестными способами. Теперь Вован и Збышек выяснят, кто из них ужасней, и нам придется либо снова платить (а денег нет), либо идти сдаваться властям. Но власти непременно станут задавать вопросы…

– Нет, – сказал Эдди, поворошил железяки и проговорил длинную фразу на родном языке.

– Надежды рухнули, – объяснила Оля, – Эдька говорит, это не самогонный аппарат.

На хозяйской половине раздался ужасный крик. Электрическая судорога прошла у меня вдоль позвоночника.

– Ох, Александр Васильевич, – сказала Анюта, легонько касаясь моего плеча. – Вы спали, спали и все проспали. Пан Дрозд кричит каждую ночь. Ему снится страшное, а утром он рассказывает Владимиру Георгиевичу, что снилось. А потом записывает в сонную книгу.

– С ума я с вами сойду. Или Кнопф выучил чешский?

– Ах, да какая разница? Вот человек тридцать лет видит страшные сны и записывает, записывает… Уж может, и слов таких нет для его страхов, а куда денешься, если говорить не с кем? А тут Владимир Георгиевич.

По Аниному слову и состоялось. Послышался страшный зевок с подвывом, и вошел Кнопф. Анюта подала ему воды, и он, негодяй, выхлебал, не моргнув глазом.

– Светает, – сказал Кнопф. И тут он увидел разложенные на полу детали. – Кто смел?

Анюта пожала плечами и сказала, что тут и сметь-то особенно нечего.

– Автобус чей? Ничей. Значит, тайник тоже общий. И в тайнике – тоже.

– Нет, Анечка, не тоже. Это – мое! А если оно еще и ваше, что же вы не пустите его в ход? Вот вы, вот оно. Я же вижу: вы его собирали. Вы его собирали, собирали!

Блям! Блям! Блям! Кнопф стремительно соединил узлы друг с другом.

– Так?

Хрясть! Дзинь! Хрясть! Кнопф составил их иначе.

– Может так? А вы знаете, что такое премия для идиота? Ну, полюбуйтесь!

Оленька пошепталась с мужем.

– Эдди говорит, что тут чего-то не хватает.

– Соображаешь, сопля голландская, – сказал Кнопф яростно. Оленькино лицо болезненно покривилось, и я хотел уже звездануть Кнопфу по уху, но Анин взгляд – растерянный, беспомощный – остановил меня. Кнопф сказал:

– Вот гадство, Ольга, твой-то не понял, так что ли, ты меня прости. – Он достал из-за пазухи нечто вроде кобуры, протянул ее Ольге. – Пусть посмотрит.

Эдди вынул из кобуры скрытый в ней предмет и радостно рассмеялся, так красив был этот затейливо организованный металл. Сверкание многих канальцев, крохотные воронки, загадочные бронзовые вздутия – там и вправду было чему обрадоваться.

Эдди полюбовался веселым чудом, присел около только что собранного агрегата и долго переводил взор с одного сооружения на другое. Наконец, он разнял достояние Кнопфа надвое и туда, в сердцевину бережно, как душу, вложил металлическую тайну.

– Винти-верти, – сказал Кнопф. – До этого и я, слава Богу, допер. И что толку? Тащиться до самой Праги за самогонным аппаратом – кому сказать, не поверят.

Эдди успокоительно покачал длинной головой и снова распахнул железные внутренности. Он вынул оттуда таинственный узел, передвинул на нем сверкающую шишечку, развернул его так, что трубочки поменялись местами с воронками, и вернул на место. Теперь и вся машина соединилась иначе. В том месте, где скрывалось таинственное устройство образовался сустав, и верхняя часть, как семафор, нацелилась в дверь.

Эдди вдруг горячо и страстно заговорил. Речь его несомненно обращена была к Кнопфу, но взгляды и жесты – все это адресовалось стоящему на полу аппарату. Кнопф, приоткрыв рот, ловил в речи моего зятя крупинки знакомых слов, и кадык его от усердия дергался, когда среди голландских звуков встречалось что-то узнаваемое.

– Чтоб я сдох! – сказал он с досадой, когда Эдди остановился, но тут заговорила Оля. Кнопф выслушал ее, звонко щелкнул себя по лбу ладонью.

– Анюта! – замахал рукой на дверь. – Там, перед паном Дроздом на столе. Лежит! Мухой давай! Мухой!

Сам же опустился на колени и неожиданно точными, бережными движениями вскрыл агрегат. «Банки мне!» – и мы послушно обставили Кнопфа банками с разноцветными порошками. Потом он читал принесенную Анютой книжицу в багровых корочках, потом натрусил в воронки порошков, влил воды и, наконец, надавил кнопку у основания. Машина деликатно подала голос, Кнопф уселся рядом с нею на пол и закурил. Тихо приблизившаяся Аня поставила перед ним пепельницу и кувшин. «Да-да-да», – сказал Володька, сдвинул на корпусе заслонку и извлек оттуда блестящий хоботок.

«Пошла мазута!» – сказал неожиданно Эдди, но медитирующий Кнопф не слышал. Зато Анин взор так грозно сверкнул, что я не на шутку испугался за своего зятя. А между тем в машине раздалась череда хлопков, как будто несколько воздушных шариков лопнули один за другим, всхлипнуло что-то, и из хоботка вышла ровная блестящая, точно ртутная струя. Она упала в кувшин, беззвучно заполнила его до половины и иссякла, будто ее обрезали. «Ну и ну, – сказал Кнопф, поводив носом над горлом кувшина, – За что боролись? – он обвел нас печальным взором, – Выпьем и сдохнем. И так нам и надо». Проворная Анюта беззвучно принесла с хозяйской половины чашки, разлила казавшуюся необыкновенно тяжелой жидкость, и все принялись разглядывать ее, поворачивая чашки так и сяк. «Нэ сдохнэм!» – проговорил Эдди и отпил из чашки. Недолгое время я боялся глядеть на него, когда же взглянул, восторгом цвел мой зять. «Great! – воскликнул он, как бывало, – Холера ясна! Great!»

Выпили все разом. Сокрушительное было впечатление. Холодная и словно бы загустевшая от холода вода вдруг взрывалась во рту миллионом пузырей. Колючим искрящимся шаром вкатывалась в глотку, а что происходило дальше, этого не объяснить. Тут же налили в агрегат воды, насыпали, чего следовало, включили. И явился пьяный Дрозд. Хозяин наш мелко дрожал и все пытался изъяснить что-то. Кнопф отмахивался, девочки глядели на него в недоумении. Снова Эдди разрешил ситуацию. Он чашкой подхватил пошедшую из машины влагу и подал пану Дрозду. Пан выпил, ужас нарисовался на его усатом лице, и он протрезвел. Тем временем в кувшине набралось на всех. Эдди поднял чашку вровень с глазами, отхлебнул, потом опустил в жидкость палец. Напиток забурлил вокруг пальца, забил ключами. Эдди быстро заговорил, взглядывая на Ольгу, но дочь моя отчего-то не переводила. Брови ее сходились и расходились, а указательный палец время от времени вздымался. Речь Эдди становилась все горячей и горячей, когда же он иссяк, Оля спросила:

– А чье это?

Сам Эдди, по-моему, слегка удивился. Другого он ожидал от своей супруги. Но Оленька вопрос задала не для того, чтобы он повис в воздухе. Она перебирала строгим взглядом наше общество, пока Кнопф не сознался. «Ага», – сказала Оленька и стала задавать Володьке вопросы, от которых он впал в уныние, а Анюта – напротив, навострила уши и вслушивалась в тот странный разговор чересчур внимательно. Настал черед бумажек, которые толковали существование агрегата.

– Я не одинок, – сказал Кнопф раздраженно. – Вы же видите, Ольга. Это – раз. Во-вторых, это совсем не то, на что я рассчитывал.