Текст книги "Неумолимая жизнь Барабанова"

– Я до фига где воевал, – ответствовал темнорожий Степан.

– Оленька, – спросил я, – с кем он дерется?

Дочка судорожно вздохнула и сказала, что им с Эдди ничего не видно. Но приходят какие-то люди, и Степан с ними бьется.

– Ну, убедился? Врагам нас не одолеть. Мы доберемся до Праги хотя бы пешком. Степан, мы доберемся?

– А то! – сказал негр.

В тот вечер я отдал Кнопфу ключи от автобуса. А что было делать?

* * *

Немногого мне удалось добиться от Кнопфа. Каждый день к вечеру Степан с расквашенной мордой привозил ко мне на свидание Олю либо Эдди. Ни Степан, ни Кнопф не мешали нам разговаривать, и я мало помалу уверился, что нынешнее пленение и в самом деле наименьшее из возможных зол. Смущало то, что дети (и мои, и чужие) становятся от жизни впроголодь все прозрачнее. Деньги Ваттонена, которые прикарманил Кнопф, таяли, мои финансы тоже не были рассчитаны на широкие Володькины планы, и все мы сидели голодом. Некоторое оживление вносила негритянская рожа Степана, следы поединком на ней сменяли друг друга и придавали нашему чернокожему бойцу удивительную молодцеватость. Откуда силы брались?

Наконец, Кнопф подбил меня заняться извозом. Я объезжал окрестные хутора и мызы и свозил селян на городской базар. Селяне норовили рассчитываться натурой, и я не спорил. Теперь Кнопф изготавливал по утрам толстые, как подушка, омлеты, а вечером скармливал нам творог со сметаной. Через неделю, однако, мои фуражировки прекратились. Компания румяных эстонских парней остановила автобус между двумя мызами, вывалила крестьянский товар в придорожный грязный снег, мне же был обещан широкий выбор несчастий.

«Махровый национализм!» – сказал Кнопф, выслушав рассказ о диверсии. – «Что ж, Шурка, теперь моя очередь».

Признаюсь, коллега Кнопф поразил меня. С насупленным от старательности Сергеем они вынесли из дому легкий деревянный лоток и картонный короб изделий.

Боже правый! Мне и в голову не могло прийти, что Кнопф додумается до такого. Да что там додумается! Все это нужно было сделать, и уж конечно, не в одиночку, а усадив за работу детей.

– Кнопф, – сказал я. – Ух, Кнопф!

Было чему удивляться, было! Хитроумец придумал делать терновые венчики аккурат в размер тех распятий, которые продавались в здешних храмах.

– Видишь ли, Шурка, здешний терновый венец против нашего никуда не годится. Нету в нем страшности, нету в нем ужасности.

Но Кнопф был и гибок. Для публики с деликатным нервным устройством у него были нимбы европейского образца из проволочек и звездочек.

– Ты погляди, какая работа! На любой кумпол, любому святому. Сдвигай, раздвигай…

Но всего поразительнее была игрушка, изображавшая воскрешение Лазаря.

Гипсовая пещерка лепилась на восьмиугольной метлахской плитке, и, стоило потянуть за капроновый шнурочек, камень, приваленный ко входу, опускался, и обмотанная белым фигурка вставала в тесном мраке. Я, помню, удивился тому, что весь этот нешуточный труд делался втайне, но Кнопф объяснил, что и он, и ребята страсть как боялись моих насмешек.

– Потому что язва ты, – сказал Володька, всех запутал и запугал. Но теперь ты будешь возить по окрестностям наш товар.

Два городских и три сельских костела Володька забраковал безжалостно. Он вымарал их на туристской схеме со сладострастием удачно отбомбившегося летчика и велел мне ехать дальше. Наконец мы раскинули лоток у темного портала не по-деревенски массивного храма. Кнопф распорядился, чтобы я не выходил из автобуса и был наготове.

– Барабан, – сказал он, – полбеды, если от тебя покупатели разбегутся. А если бить начнут…

Тем временем месса закончилась, и народ окружил Кнопфа с его товаром. Ведь покупали же! Я слышал, как постукивали надгробные камушки Лазаря. Последним из церкви вышел пастор. Прихожане расступились и пропустили его к Володькиному лотку. Пастор сыграл бровями горестное изумление, сдержанный гнев омрачил его лицо, но тут-то мой коллега и показал себя. Я не слышал, что говорит Кнопф, но видел, как крестится он еретическим двуперстием, как сорвав шапку, подбирается все ближе к священнику, и как тот, притиснутый Володькиными маневрами к плотной стенке прихожан, благословляет его и сам берет в руки нашу пещерку.

На другой день мы двинулись к следующему костелу, и спектакль повторился. Жизнеутверждающее воскрешение Лазаря разбирали охотно, а смятый Володькиным напором пастор и тут благословил его.

– Греховодники, – сказал Кнопф, считая в автобусе выручку, – все им воскрешение подавай, а венцы терновые кому?

Итак, днем мы торговали благодатью, по вечерам возобновляли запас игрушек. Терновые венцы Кнопф забросил и кутал в погребальные пелены пластмассовых пупсов, за которыми время от времени ходили в игрушечную лавку девочки. Торговля набирала обороты. Уж мы не старались поспеть к окончанию мессы, не юлили перед крахмальными душистыми пасторами, которые деревенели, заслышав русскую речь. Лазарь наш вошел в моду. Лазарей дарили на день рождения, на именины, дети устраивали соревнования игрушек: чей Лазарь прытче выскочит из пещерки… При таком обороте мы скоро должны были набрать деньги на дорогу до Праги. Едва ли не каждый день я видел Оленьку и неожиданную перемену заметил тогда – она все сильнее походила на Евгению.

Странно вспомнить, но, кажется, именно тогда впервые за много лет я ощутил покой. Я осмелел и как-то вечером спросил Анюту, отчего они не взбунтовались, не потребовали вернуть их домой, ну, хотя бы не попытались сообщить о себе. Анюта передернула плечами (было зябко, а мы стояли на крыльце), посмотрела на меня с недоумением и сказала, что их давно бы нашли, если бы захотели. И к тому же со мной и с Кнопфом им интересно и не страшно.

– Хм. Не страшно. А как же стрельба?

Аня махнула рукой и сказала, что раз все целы, то и стрельба не в счет. Меня кольнуло то, что смерть старика признавалась чем-то не стоящим внимания. Но – повторяю, я был слишком, небывало спокоен в те дни. И даже это забвение стариковой смерти не опечалило меня.

Однако, спустя месяц, блаженное оцепенение закончилось. Мы как раз придумали новую забаву – чудо со статиром. В маленьком застекленном прудике – хотя в Евангелии-то говорилось о реке – помещалась красноперая рыба, которую миниатюрным сачком (Кнопф чрезвычайно ловко переделывал терновые венцы на сачки) следовало вытащить через отверстие в раскрашенном бережку. Весь фокус был в том, что в эту норку закладывались предварительно монетки разного достоинства. И какая из них вытащится с рыбиной, нельзя было знать наперед. В некоторые из игрушек решено было закладывать американские десятицентовики, их доставал где-то наш чернокожий воин. Словом, успех намечался решительный.

Но вот во время очередной торговой экспедиции рядом с нашим лотком возникли те самые румяные удальцы, с которыми я уже имел дело. Кнопф как раз дергал за шнурочки, проверяя товар. Надгробные камни со стуком отваливались от входа, и замотанные в белое Лазари восставали. Я крикнул ему из автобуса:

– Кнопф!

Кнопф, молодец, моментально понял все, а столь явная немецкость фамилии смутила разбойников. Главный краснощекий кивнул в мою сторону.

– И он Кнопф?

– Нет, сучья лапа, – ответил внезапно разъярившийся Кнопф. – Он – Барабанов, а тебе кранты!

Володька схватил игрушку и шарахнул ею по туго натянутой шерстяной шапочке. Мы делали игрушки на совесть! Пещерка даже не треснула, и Лазарь стоял в ней неколебимо. Краснощекий запричитал на родном языке, сел на землю, а прочие принялись аккуратно месить Кнопфа. Когда подбежал я, мне засветили в ухо да так, что я шлепнулся рядом с поврежденным атаманом. Схватка продолжалась недолго, победители удалились со всеми нашими Лазарями и одной красноперой рыбкой, выставленной в тот день на пробу. Хлюпая расквашенным носом, Володька затащил меня в автобус и принялся командовать. Я крутил баранку, переползая из одной улицы в другую, пока впереди не замаячили наши обидчики.

– Догоняй! – рявкнул Кнопф, – Не робей! Будет им сейчас кузькина мать и второе пришествие немецких баронов.

С этим он достал небольшую картонку с отвергнутыми терновыми венцами и проворно унизал ими пальцы обеих рук. Я сделал то же, и, стиснув жуткие кулаки, мы устремились на врага.

Этой ночью Оленька ночевала у нас, потому что чудовищный Степан остался и таился в зарослях сирени. И не даром. Ближе к рассвету молодцы явились, и Степан разил их, пугая черной рожей и жутким матом.

Утром Кнопф вскочил и засуетился. Одной рукой он завтракал, другой маскировал следы вчерашнего дня на лице. Позавтракав, раздул ноздри и сказал, что этот день нас удивит. При этом дети смотрели ему в рот, а я ощутил легкий укол ревности.

И что же? Кнопф оказался прав. Молва о наших победах разошлась по окрестностям, и бойкая торговля терновыми венцами началась немедленно.

Падение нравов – вот что наблюдали мы. Легконогие девочки-подростки, их прыщавые сверстники, юноши насупленные и юноши одухотворенные, сдержанные господа и строгие дамы с опасными взорами – все они, не торопясь, примеряли терновые венцы и платили без запроса. Кнопф стоял у лотка гордый, как фельдмаршал.

– Где ты такое видел? – сказал он через два часа и поднял цену на треть. – Я выпью этот город до донышка! – вот как разошелся Кнопф. – Я им покажу, что такое оскорбленный артист!

Мы победоносно торговали, а в конце дня явился тот самый священник из пригорода, у которого Кнопф выманил благословение.

– Поп! – сказал неизвестно кому изумившийся Володька. Пастора покрючило, но он промолчал. Он взял с лотка несколько терновых венчиков и принялся их рассматривать.

– Святотатство, – сказал он наконец. – Богохуление. Шипы, которые впивались в голову Спасителя, были внутри венца. У вас снаружи только. Бандитское оружие – вот что такое есть венцы ваши…

– Нет, Барабан, ты посмотри на него, ты только его послушай. Как бы я, церковная твоя башка, плел венцы, если бы они были внутри шипами? Да я бы себе все пальцы исколол!

– Полиция заинтересуется вашим бизнесом, – проговорил пастор тихо и невыразительно.

– Ах ты скотина!

– Вы можете ругаться сколько угодно, но если вы задержитесь в нашем городе, вам не поздоровится.

– Вот излагает, – сказал Кнопф, – Ксаверия на него нету.

– Прошу прощения, – сказал я и накрыл лоток крышкой. – О чем, собственно, речь? О каком оружии? О каком богохулении? Где свидетели? Вы, святой отец, паствы своей не знаете, вот что.

Пастор потеребил четки и сказал, что откровенность угодна Господу.

– Оставим богохуление, если вам не нравится. Но если патриотические молодые люди станут тревожить вас ежедневно, это вам вряд ли понравится тоже. Я полагаю, ваш чернокожий секьюрити тоже наскучит такое однообразие.

– Раньше твоим засранцам надоест с битой мордой ходить.

– О, нет-нет, не засранцам! Это достойные молодые люди, они ходят к вам голым кулаком. Но! – пастор поднял указательный палец, – они сменяют друг друга. А вы?

Мы с Кнопфом выругались разом, а пастор придвинулся ближе и сказал, что он готов всемерно облегчить наш отъезд. Тут же выяснилось, что речь идет об отъезде из Эстонии вообще.

– Вы не пожалеете. Скажите, куда вы, и мы поможем, сколько в наших силах.

Кнопф почему-то ляпнул, что мы держим путь в Италию. А по-моему так сразу надо было врать про Австралию. Пускай раскошеливается лютеранин. Лютеранин спорить не стал, но потребовал, чтобы мы оставили два десятка воскрешений Лазаря и столько же чудес о статире.

– И чтобы в Эстонию – ни ногой. А не то вам посадят на горячие утюги. – интимно склонился к нам, – Как это принято у вас в России.

Чтобы привести мысли в порядок, мы выехали из города и некоторое время катили среди черных полей, прикрытых кое-где остатками снега. Мозолистые ветлы вздымали прутья, прямые как иглы, и там, в этих иглах, дожидаясь своего часа, лежали пустые гнезда.

Я сказал:

– Кнопф, все отлично. Лютеранин ни слова не сказал о детях. Как это вышло не постигаю, но они ничего не поняли про наших детей.

– Верти, Барабанов, баранку, – отозвался Кнопф, и голос его был печален. – Штука-то в чем? А в том штука, что детишки эти по земле полной ногой ступают, а мы, дорогой писатель, суетимся. Вот девчонки в магазине пупсов брали. Я же у них потом спрашивал. Думаешь, у них кто-нибудь спросил, зачем им столько голышей? Им надо, понимаешь, и это их дело, зачем им надо. И все чувствуют, что в ихние дела соваться нельзя. А нам с тобой всю жизнь будут дурацкие вопросы задавать и документы… Да. В общем, прав ты: мы с нашими детьми, как масло с водой. Не смешиваемся. И это, конечно, хреново, но – хорошо. Верти, Барабан, к дому.

Весь этот вечер до поздней ночи и весь следующий день мы отливали, собирали, раскрашивали наши игрушечки, и Оля, и Эдди были с нами за длинным столом, и самовар кипел, не переставая, а Степан сидел на крыльце и каждый час заходил в дом.

– Не пей вина, Гертруда! – говорил он зычно и тяпал стопку местного самогона.

Когда труды наши окончились, я разделил остатки самогона между мужчинами.

– Выше голову! – сказал я, – Пройдет год, и вся Эстония будет забавляться нашим Лазарем и нашим статиром. И кто бы ни получил деньги, лютеранский бог знает, что к чему. За вас, дети!

– Да, – сказал Кнопф, обсасывая край стопки, – плакали наши денежки.

* * *

Я чуть не свихнулся. Мы вступили в Германию. Еще в Познани (О блуждания по Польше!!), так вот, еще в Познани нужно было сворачивать налево, вот и вышла бы Чехия. Так нет, перли прямо, пока не въехали в фатерлянд.

– А что я могу сделать, – сказал Кнопф, – ежели у нас визы такие?

Визы! Матка боска! Мы застряли на один день в крошечном польском городке, вокруг начиналась пахота, и многократно разведенный аромат навоза плавал коротенькими улочками. Я неспешно занимался профилактикой нашего автобуса, и тут прискакал Степан. Он действительно прискакал. Кобыла коровьей масти приплясывала под ним, а он еще взбадривал ее березовым прутиком с уже набухающими почками.

Не покидая седла, Степан вручил мне крохотный кейс.

– Все там, – сказал он, – и все в порядке.

Тут из автобуса высыпали заспанные дети, и он каждому дал прокатиться.

– Пока! – гаркнул Степан. – Увидимся в Германии! – и ускакал.

Помню, я подумал, что кобыла непременно должна быть краденой, подумал об этом спокойно, словно так оно и следовало. Но вот Германия… За каким чертом Германия? Я пошел будить Кнопфа. Кнопф пошелестел бумагами из кейса.

– Александр, – сказал он строго, – настало время объяснить тебе кое-что…

Тут дети прыснули, а Володька напялил купленную накануне конфедератку и увлек меня из автобуса.

На улице он обнюхал налетевший ветерок, раскланялся с пожилым дядькой (как? почему?) и сказал:

– Я щадил тебя, Барабан.

Потом последовало такое, что голова у меня пошла кругом.

– А что ты хочешь? У меня выхода не было. А тут – Степан.

Ну, то, что Степан нанят был чтобы стеречь моих детей, ясно было с самого начала. Однако то, что открылось в дальнейшем, проняло поначалу и Кнопфа. Чернокожий спецназовец Степан, подрядившийся стеречь Олю и Эдди, был предводителем странствующего сообщества, которое можно было бы назвать табором, будь они цыгане. Впрочем, цыгане были: одно семейство в таком же, как наш, автобусе. Цыганская мамаша придерживалась традиций и всеми способами гадала. Папаша цыган, его звали Карлом, давал сеансы массажа и занимался костоправством. Детей у них было… Я и сейчас не могу сообразить сколько. Так вот, национальный компонент этой орды исчерпывался этим семейством. Прочие лопотали на дикой смеси славянских языков с немецким, торговали для отвода глаз пилюлями от ожирения, апгрейдили обывательскую технику, но самое главное – втихаря промышляли хакерством и торговали крадеными мотоциклами.

Мне так и не удалось узнать, каким образом Степан предъявил права на престол, но ежедневные его битвы, о которых говорила Оленька, несомненно, были частью интриги. Претенденты по очереди являлись на поединок, а Степан бил их. Замечательно, что в этой войне не было и следа бандитского паскудства. В Степана не стреляли из-за угла, его не взрывали, ему не подсыпали яду. Рыцарственность процветала в этой странной общине. По словам Кнопфа выходило, что под секретной охраной их были не только мои дети, но и все прочие. Я, конечно, тут же спросил Володьку, как он рассчитывается с этими карбонариями. Коллега укоризненно посмотрел на меня и сказал, что будь на моем месте другой, фиг бы он рассказал, но я – другое дело.

– У них, Барабан, свой интерес, но об этом ни звука.

Давно я не чувствовал себя таким идиотом, хотя теперь причудливые петли нашего маршрута стали хоть отчасти ясны мне. Я попробовал навести разговор на пражское наследство, но Кнопф с необычайной спесью сказал, что это не касается никого.

– Не бойся, я не стану рисковать ничьей жизнью. Я пойду в Прагу один. Но добраться до нее мы должны вместе. А денег-то нет.

Я присвистнул, и Кнопф сник. Похоже, он думал, что я достану из сапога пачку зеленых.

– Ладно, – сказал Кнопф, – мы попросим денег у Степана.

– ???

– Да-да, у Степана водятся деньжата, но просто так не даст. Знаешь, Барабан, он даст под идею, – и тут Володька посмотрел мне в глаза милицейским взором. Я чуть было не сказал ему дерзость, но, слава Богу, одумался. В конце концов, Володькина одержимость разрешится только в Праге. И как бы они ни разрешилась для него, для нас с Оленькой это будет воля. Даже если пражское наследство окажется фикцией, не зарежет же Кнопф нас с досады.

Мне не давала покою мысль о братьях-славянах, вот что. В то, что они потеряли нас, я не верил. И все маневры Кнопфа просто не могли остаться незамеченными. Скорее всего, это значило, что в Праге нас с Кнопфом ждет сюрприз. То есть, ждет-то он, понятное дело, только Кнопфа, но всех нас толкают вперед, как платформу с балластом впереди паровоза по заминированному полотну. И если останется зазор между надеждой и разочарованием, вот тут-то и будут нужны нам деньги.

Я сказал Кнопфу, что за идеей дело не станет. Я сказал, что мне нужно много немецких газет, и что за рулем теперь будет он. «Яволь!» – сказал колега, и в лице у него прорисовалось такое облегчение и такая надежда, что мне стало не по себе. А что если я и в самом деле наша последняя надежда? Тем временем Кнопф заломил конфедератку и умчался.

И все-таки я очень хотел бы узнать, кто прокладывал наш маршрут? Тут не в одних визах дело, тут все было устроено так, чтобы я не видел своих детей, чтобы не свел дружбу со Степаном, табор этот безумный не разглядел…

Я понял бы это и раньше, но я плохой водитель. Сидение за рулем убивает во мне способность анализировать. Дорога… За ней нужно следить, а не то она вылетит из-под колес.

* * *

Если Кнопф думал, что его фамилия отомкнет германские границы, как «Сезам» из сказки, то он здорово ошибся. Не только странички паспорта глядели на просвет, самого Кнопфа передавали несколько раз из рук в руки, так что безжалостные дети заключали даже пари относительно его дальнейшей судьбы.

– …! – сказал Кнопф, не стесняясь детей.

– Я выиграл, – сказал Лисовский.

Автобус под рукою Кнопфа рыкнул, и мы, оставив за спиной пограничный Одер, покатили по Франкфурту.

– Мне не нравится твоя идея, – сказал Кнопф, когда дети вышли из автобуса. – Мне не нравится, что они пошли без нас.

– Детям нужно одеться, Кнопф. Они с тобой стали похожи на пионеров, которые провели в лагере три смены подряд. Или ты знаешь, как им одеться?

– Девчонки профукают деньги и вся песня.

– Они обойдут два квартала и будут знать все: что купить себе, что купить мальчишкам и где это продается. Ну же, Кнопф, не будь занудой.

Кнопф только вздохнул и стал глядеть в окно.

– Смотри, – сказал он через минуту.

В малолитражке перед автобусом разыгрывалась сцена. Хозяин пытался устроить на заднем сиденье огромного пса-водолаза. Псу, видно, смерть как не хотелось ложиться. Он топтался на сиденье, и косматый зад его, и хвост, помахивающий лениво, все это весело высовывалось из окна. Хозяин двумя руками вталкивал собачью задницу в салон, и тут же огромная улыбающаяся собачья башка высовывалась с другой стороны. Хозяин хватал пса за брыла, и тот втягивал голову под крышу, а в окошке с другой стороны показывался хвост, и все начиналось с начала.

– Будто и не Германия, – молвил Кнопф со вздохом.

Тут дети явились. Они, оказывается, наблюдали неспешный поединок собаки и человека с другой стороны улицы.

– Зануда, зануда, зануда! – сказала Нина, – Уже и хвостом не повиляй. Вот будь я эта собака – честное слово! – я бы его укусила и ушла.

Странно, их, как и нас проняла эта сцена, но не до разговоров было: обновки требовалось рассмотреть. Мальчики переоделись, подруги их повертели так и сяк, похмыкали и занялись собой.

Вот это так было преображение! Мы с Кнопфом малость перепугались, когда странная маска высокомерия легла на девчоночьи лица, и тут же рассеянная мечтательность, и тут же Бог знает что еще. Ошеломленные мальчики сидели, вцепившись в пакеты с обносками.

– Вот то-то, – сказал Кнопф, – объяснить не объяснишь, а понимать надо.

Ближе к вечеру мы выехали из Франкфурта, и Кнопф не забыл уступить мне место за рулем. Он сидел рядом со мной и следил за маршрутом. Едва заметный во Франкфурте дождь набрал силу и летел навстречу, дробно топоча по стеклам и по крыше.

– Чертовский ветер! – сказал Кнопф, возвращаясь из гущи придорожных елей, когда мы сделали остановку. Мгла уже размыла и ели, и поля за ними, и дальний лес за полями, и казалось, все это одно, шумящее дождем и ветром существо. Я включил ближний свет, и гладкая черная дорога покатилась перед нами. Дети спали.

– Ты верно рассчитал, Барабан, – сказал Кнопф со странной интонацией, – Все, как надо, все – для меня. И было бы честно, если бы все это придумал я. Но мне все равно не нравится твоя идея.

Мы проехали по мосту над шумной водой, остановились у первого поворота, и огромный Степан в сверкающем дождевике вышел из тьмы. Он забрался в автобус, пошумел плащом и сказал, что нам пора. Мы с Володькой взяли зонтики и пошли в сторону города. Слава Богу еще, что Кнопф оставил в автобусе свою дурацкую конфедератку.

На маленькой площади, обставленной игрушечными домиками, мы остановились. Странная то была площадь. Сверкающая под дождем брусчатка покрывала ее, как драконья чешуя, и пестрые блики расцвечивали ее. В темных, сомкнувших каре вокруг площади зданиях первые этажи были прозрачны, как аквариумные стены. Сухие нарядные люди за этими стенами пили, ели, ходили, даже танцевали и целовались.

– Гляди, Барабан, – сказал Кнопф, утираясь рукавом, – привыкай. Такая жизнь…

– Если я заболею, все насмарку!

– Мне почему-то все надоело, Шурка.

Вымокшие до нитки, злые мы обошли с тылу единственное здание, где не пировали горожане, и я ударил по звонку. Тогда готов был поручиться, а теперь просто знаю, из всей веселящейся публики, что глядела на ливень, ни один не заметил нас с Володькой. Во время дождя на площади не положено быть людям.

Между тем, дверь нам отворили, и вслед за крепышом лет шестидесяти мы миновали холл, где из сумрака выглядывали, поблескивая, какие-то предметы. Хозяин ввел нас в кабинет, и тут я увидел, что на плечах у него расстегнутый полицейский мундир.

– Твой план… – сказал Кнопф с досадой, – Если бы не твой план, кто-нибудь из детей переводил бы нам. А я? Что я за переводчик? Я знаю немецкий, на котором говорит банда Степана. А это я тебе скажу… – тут хозяин замкнул свой мундир на все пуговицы и обратился к нам с такой длинной фразой, что я, было, решил, Кнопфу – конец. Кнопф, однако, сказал, что это туфта и, не дрогнув, ответил носителю мундира. Фраза его была ничуть не короче, только славянские пришепетывания проскальзывали в ней.

– Теперь будет дело говорить, – пообещал Володька, и, склонившись ко мне, перевел:

– Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить… – тут Кнопф сморщился и быстро проговорил: – Чего-то у них с выборами заколодило.

– Что за наказание! Объясни ему, что мы все знаем, что мы потому и приехали, пусть лучше скажет, сколько времени продержится северо-западный ветер?

Немец выслушал Кнопфа, покивал и, включивши компьютер, открыл нам метеокарту окрестностей. Выходило, что нужный ветер будет дуть еще два дня. Я назвал сумму. Кнопф ухнул и перевел. Полицейский ерзнул мышкой по столу и сказал, что это слишком. Я спросил его, сколько он платил за такую услугу последний раз. Немец призадумался и сказал, что он баллотируется впервые. Я велел Кнопфу перевести, что мы пойдем к его сопернику. В отличие от герра Кунца герр Штрудель отлично представляет себе механику выборов и торговаться не станет. Да нам, собственно, и следовало сразу идти к герру Штруделю. Кто как не герр Штрудель.? И только молва о личных достоинствах герра Кунца привела нас сюда в такую непогоду.

Я блефовал, и риск был велик. Поставь мы на Штруделя, и мой план станет смертельно опасен. Что такое перчаточный фабрикант против разбушевавшейся стихии? Нет, тут требовался именно Кунц со всеми его полицейскими, портативными рациями, резиновыми лодками и теплым сухим бельем, которое щедро раздают пострадавшим.

– Ну? – сказал я, обращаясь к пуговице на горле Кунца, и Кнопф перевел мое «ну» как нельзя лучше. Раздалось короткое энергичное слово, которое я часто различал в бормотании Степана.

– Он согласен, – сказал Кнопф, – ты здорово уел его, Барабан.

Раз десять, не меньше писал я сочинения о том, кем я хочу стать, когда вырасту. Срам вспомнить, что я там писал. Теперь я знаю: я хочу быть начальником полиции в маленьком немецком городе. И чтобы перед крошечной ратушей шестнадцатого века стоял бы памятник какому-нибудь основателю, и чтобы фабричка по производству бюстгальтеров, абажуров или там помочей пыхтела бы на окраине.

А господин Кунц тем временем вполголоса говорил по телефону, и Кнопф уже не переводил, а только кряхтел. Потом Кунц, тускло посвечивая пуговицами, вывел нас через незаметную дверцу под дождь и затворился в своей цитадели. Мы с Володькой распахнули зонтики и двинулись в обратный путь.

– Луж нет, – сказал ни с того, ни с сего Кнопф, – Нет, Барабан, ты подумай, такой дождь, а луж нет. – Минуту или две мы ожесточенно шагали. – Мне не нравится твой план. – Обреченно встряхнул зонтом, и уж больше не говорил ничего.

Когда мы подошли к повороту, и Степан, увидев нас, вышел навстречу, странный гул послышался из-за дождя. Гул этот перекатывался где-то далеко, словно выходя из самых недр размокшей немецкой земли. Была секунда, когда я испугался, вспомнив о губительных водных валах, которые вдруг поднимаются ни с того ни с сего в горных реках. Но не было во всей этой тьме гор, к тому же река неподалеку шумела хоть и грозно, но по-прежнему. «Что же, – сказал я, – мы договорились обо всем». Но не слушал меня Степан. По-черепашьи выставив под дождь голову в панамке, он слушал тот же гул, и на черном лице его, почти утратившем границы во мраке, настороженно плавали глаза. Казалось, они вот-вот уплывут за черный горизонт, чтобы высмотреть там все и разведать. Однако – нет, глаза остановились, и границы черной лоснящейся рожи обозначились.

– Байки, – проговорил Степан сдавленным шепотом и медленно сгреб меня за лацканы. – Тут-то мы…

Но раздавливая с шипеньем воду, подъехал автомобиль, и полицейский подошел ко мне. Степан растаял во мраке, а полицейский заговорил. Я покликал Кнопфа, и тот, дожевывая и утираясь, выскочил из автобуса.

– Ага, – сказал он, выслушав полицейского, и переспросил:

– Туристише райзэ?

И полицейский ответил, что безусловно «Яволь!»

Потом полицейский чин забрался в свою машину, мы затворились в автобусе и вместе осторожно поехали к реке. За мостом немец включил у себя мигающий багровый огонек и поехал совсем медленно. Надо думать, что по его понятиям началась плохая дорога. Мы ползли довольно долго, и мне уже стало казаться, что это чей-то багровый глаз неотступно следит за нами. К тому же мигающий огонек вел себя как живой: он раскачивался из стороны в сторону, приподнимался, опускался, останавливался ни с того ни с сего. Я почувствовал облегчение, когда мы, наконец, остановились. Полицейский вышел из машины, и теперь другая красная мигалка зажимом держалась за его погон. Кнопф выругался, глядя, как шуцман уходит во тьму.

– Ужас, Шурка! Чего ж они тут напридумывали? Главное, что от него глаз отвести не можешь, а он моргает, падла, он моргает!

Вскорости полицейский вернулся, вошел к нам в автобус и принялся толковать с Кнопфом. Был он абсолютно мокр, но вел себя, как сухой.

Дети давно уже не спали, но помалкивали. Иногда только перешептывались, но почему-то по-английски. Впрочем, они успели привыкнуть ко многому.

– Внимание! – сказал Кнопф. – Внимание! – повторил он, когда полицейский вышел. – Предстоит экскурсия.

– Девочки спят, – сказал Сергей, а что они хихикают, так это сон такой.

– Почему полиция? – спросил Лисовский.

– Это не полиция, – злорадно проговорил Кнопф, – это драматургия такая. Вот вам Александр Васильевич растолкует.

– Анюта! – сказал я. – Ты помнишь Вифлеем?

Ох, как вспыхнули серые глаза! И белолицая Нина стиснула Анютины легкие пальцы так стремительно и сильно, что поначалу я испугался, а потом совесть заныла, как отрезанная нога. Мальчики что-то шепнули своим подругам, но те, кажется, и не слышали их. Но, скорее всего, мне почудились эти перешептывания, я придумал их тогда же. Нет, ребятишки поверили мне, поверили в большую игру, в которой и нам нашлось место.

Кажется, и ветер с дождем, и бушующая вспухшая река не только не пугали их, но напротив – придавали моим словам о необычайном представлении вкус истинности.

– А там, на острове, – спросил Лисовский, – там и в самом деле развалины замка?

– А что мы будем есть? – спросил Сергей, когда мы вышли из автобуса в непогоду, но увидел полицейского с мигалкой на плече, замолчал и уж до самой воды не вымолвил ни слова.

Потом дети, я, полицейский с мигалкой забрались в резиновый катер с задранным над водою мотором. Кнопф уперся сзади, закряхтел, толкнул, и мы закачались на черной зыби.

– Кнопф, – сказал я, чувствуя, как гадкая слабость подкатывает откуда-то снизу. – Прыгай, Кнопф.

– Не бойся, – сказал Володька с берега, – я все налажу. Должен же кто-то быть на берегу. – Он быстро исчез в дождевом мраке. То ли ушел, то ли темнота была так густа в ту ночь. Мне показалось, Кнопф сказал еще что-то. «Мне не нравится твоя идея, Барабан». Нет, пожалуй, только показалось.

Тем временем Анюта сказала что-то полицейскому. Тот ответил, и дети немедленно принялись по-английски обсуждать услышанное. Это был плохой признак. Столь явно не считаться со мной – этого они еще себе не позволяли. Хиханьки в автобусе не в счет.