Текст книги "Неумолимая жизнь Барабанова"

– Значит, я к ним должен явиться и свое получить. А ты не криви рожу, – строго сказал коллега Кнопф. – Конечно, я связался с засранцами. Может, я и сам стал засранцем? Но именно это им и требовалось. А раз так – подавайте мое наследство!

– Уже не о том ли Швайфеле, который умер в Праге, толкуешь ты, друг мой Кнопф?

Володька захлопал глазами, но встречу нашу на переговорном пункте вспомнил.

– Ты тоже ловкач, – сказал он одобрительно. – Но теперь я не стану таиться. Однажды, когда старина Швайфель проживал еще в Вене, я выручил его из беды. Он просил и умолял меня, и я выручил его с риском для жизни.

– Ну-ну. А на каком языке умолял тебя герр Швайфель?

– Он не герр. – терпеливо объяснил Кнопф. – Он пан из Праги. То есть, он еврей из России. Но в Праге у него родня, и он что-то такое изобрел. Тебе это все равно. В общем, я приехал в Вену отдохнуть, но по делам. Видишь ли, Барабан, одно время я занимался книготорговлей… А пана Швайфеля прихватили прямо у меня на глазах и прихватили ой-ой… Я задал им перцу, Барабан!

– Ну.

– Да не ну, а все он мне на радостях и завещал. И патент, и пивную в Праге… А эти теперь думают, раз я тут у Ваттонена прохлаждаюсь, значит, я от наследства отказался. Шиш им! Слушай-ка, Барабан, давай так: я сбегаю в Питер, разберусь, что к чему, а ты пока царя Ирода поиграешь…

– Ищи дурака, – сказал я, – И потом, если твое наследство в Праге, зачем мотаться в Питер?

– Братья-славяне, – пояснил Кнопф и со значением заглянул мне в глаза.

– Пусть так. Драться я с тобой не буду, но тут же позвоню Ксаверию. Встречу он тебе устроит, не сомневайся. Только кто на этой встрече расскажет, какой ты хороший? Кто объяснит, что ты ни в чем не виноват?

Кнопф быстро сказал, что уделит мне из наследства, и что я смогу жить у него в Праге сколько захочу.

– Гостем будешь.

На это я сказал, что невелика честь, и что в город он попадет только со мной. Бесшумно ступая, Кнопф без промедления скрылся в глубинах дома и явился с большим электрическим фонарем Юхана.

– Не обеднеет скотовод наш, а я, как получу наследство, десять таких ему куплю.

Интересное это было наследство. Появление братьев-славян вернуло Кнопфу надежды, а про охоту за Аней Бусыгиной он забыл бесповоротно. Неужели Володька и вправду верит в какие-то воздаяния? Но эти мысли вертелись где-то сбоку, высовывались из-за кулис. В центре же было одно: мне предстояло так извернуться в Петербурге, чтобы получить барышню Куус в обмен на ничего не подозревающего Кнопфа. Ибо, если наследство Швайфеля и в самом деле существует, то мой коллега Кнопф нужен будет своим неведомым покровителям хотя бы для того, чтобы отнять у него это.

А Кнопф сновал по кладовкам Ваттонена и, наконец, набил в невеликий рюкзачок всякую удобную провизию, бухту превосходной веревки и шерстяные носки.

– Я написал Ваттонену, что ты вернешься. – сказал Кнопф. – Ты вернешься, Шурка, тут дети. А кому они нужны кроме тебя? Каждому свое наследство, друг мой Барабанов.

Вот! Вот-вот-вот-вот. Что-то было в этом очень важное, чего не знал Кнопф. Мы уже оделись. Я взял фонарь, поправил лямку на плече у Кнопфа.

– Володька, как фамилия этого пражского бедолаги, которого кокнули братья-славяне?

– Швайфель, – угрюмо ответил Кнопф и застыл вполоборота ко мне, словно ожидая продолжения. Тогда он не сказал ни слова по поводу моего «кокнул». Спустя десять минут мы шли через насаженный Ваттоненом лесок. Ветки хлопали нас по плечам и по спине, а я думал о странном совпадении, на которое поначалу не обратил внимания. Швайфель – ведь именно так позвали к телефону Наума.

* * *

Мы задохнулись поначалу в городе, но выпили пивка, потом еще по кружечке, и все стало благоприятно. Кнопф сказал, что домой нельзя идти ни мне, ни ему. Он стоял с недопитой кружкой в руке, глядел вдоль Владимирского и думал. Но соборной колокольне ударили в колокол.

– Допивай, – сказал Володька, – Есть еще места, где нас любят и помнят.

Неподалеку от улицы Пестеля, рядом с почтой мы свернули во двор. «Лаваши» – было написано над окошечком. Две кавказские кепки стояли рядом и глядели неодобрительно. Кнопф забарабанил по стеклу. «Лара», – сказал он, когда окошечко распахнулось. Мне послышался сдавленный крик, но Кнопф ухом не повел. Он поманил меня, мы зашли сбоку, и железная дверь, широкая, как воротина, содрогнулась и распахнулась.

Удивительно милая женщина с лицом разгоряченным и усталым потянула Кнопфа к себе в прихожую. Впрочем, она и меня заметила и сразу поняла, что я с Кнопфом, и свободной рукой зазывала меня тоже. Но глаз от Володьки не отводила.

– Вова! – проговорила она обмирающим шепотом. Помню, меня даже досада взяла. Ну что такое Кнопф? Его ли такими взглядами и обрывающимся голосом встречать? Но коллега мой без своих обычных штучек поцеловал лавашницу в горсточку, потом в губы и сказал:

– Ларик, нам с товарищем деваться некуда.

Тут она немножко поплакала и немедленно принялась нас с Кнопфом кормить.

Это здорово, когда в виду надвигающихся событий женщина ставит на стол горячие щи. Не расспрашивает, не клянется, не упрекает – ставит на огонь кастрюлю и режет хлеб. Я давно заметил, что в это время и события перестают надвигаться, там у них происходит какая-то заминка. Одним словом, пока на столе щи, ничто не поздно.

– Ларик, – сказал Кнопф, вглядевшись в тарелку, – а как же чеснок?

Женщина поставила на стол глиняную миску с серебристым чесноком, и Кнопф вылущил по зубку себе и мне. Мы доели в молчании.

– Баранина? – спросил Кнопф, опуская ложку. – Ну, скажи, Ларик, я угадал? – Женщина засмеялась тихонько, а я словно проснулся. Я подошел к телефону, который выглядывал из-за горки нарядных луковиц в расписном корыте, накрутил номер Наума и неожиданно для себя попросил к аппарату Швайфеля. Володька дернул ушами, как пес.

Голос у Наума был страшно недовольный, когда же он узнал меня, то разозлился по-настоящему.

– Мы здесь, – сказал я.

– Такую мать! – сорвался Наум. – На вас нельзя положиться, Барабанов. Вы – дезертир. Вы – бросили детей! – Я промолчал, и он успокоился. – Э! – сказал Наум. – Да, я понимаю. Вы привезли Кнопфа на обмен?

– Да.

– Ну и как он? Готов?

– Мы обедаем в тихом укромном месте, потом отдыхаем, а через три часа…

– Нет, только завтра. Я должен все подготовить.

Мы молча отобедали и перешли в комнату. Кнопф улегся на широкой тахте, мне досталось раздвижное кресло.

– Мне твой разговор с этим типом не понравился. Нет, не понравился. И потом – зачем ты его называешь Швайфелем?

– Ты чудак, Кнопф. Это его фамилия.

– Хэхм! – сказал Кнопф, ерзнул с силою на диване и замолк.

Часа через два-три я проснулся от негромкого разговора в кухне.

– Не плачь, – говорил Кнопф устало. – Ты плачешь, Ларик, а у меня от этого силы кончаются. И соображаю я медленно, если ты плачешь.

– Ну, не буду, не буду, – заспешил женский голос. – Какой ты стал красивый, Вова! Как давно ты у меня не был. А я вот всех прогнала…

– Ларик, мы с Барабаном у тебя переночуем?

– А помнишь, как мы с тобой ежиков продавали? А как удава определяли, мальчик он или девочка, помнишь? Конечно, ночуйте. Хоть живите тут.

Потом разговор смолк, послышались осторожные шаги, и дверь в комнату прикрыли. Отступивший, было, сон снова налег, и стало тихо.

Когда я проснулся, Кнопф сидел на диване, скрестив ноги по-турецки, и глядел перед собой.

– Ну и почему они оба Швайфели? – спросил Володька, едва я открыл глаза.

Непростительное озорство! Не надо было мне, не надо было звать Наума по фамилии.

– А этот твой Швайфель он что делает?

Я начал объяснять Кнопфу про кафе «Семь сорок», и до меня дошло, что между занятиями здешнего Наума и пражского Швайфеля немалое сходство.

– Вот и я об этом, – сказал Кнопф, натягивая штаны. – Если еще и твой изобретатель, то я не знаю, что и думать. Слушай! – развеселился Кнопф, – а может, этот тебе чего-нибудь завещает? Что ли, для симметрии…

В кухне залился телефон, Володька зашлепал туда и сразу вернулся.

– Иди, – сказал он хмуро. – Да не одевайся. Лары нет, меня что ли стесняться?

– Порядок, – сказал Наум, не здороваясь. – Нас ждут. Этот готов?

Ну, положим, я и сам недавно лупил Кнопфа по голове, связывал его, но чтобы вот так говорить про Володьку, как про порожнюю посуду, которую требуется сдать…

– Он не этот, – буркнул я. Наум всполошился.

– Как это? Меня ждут с Кнопфом. Вы сами заинтересованы.

– Да все в порядке!

И мы стали договариваться.

Мы встретились в чудовищных новостройках за Невой. Наум стоял у рекламного щита с женской задницей, и снег вокруг него перелетал по тротуару.

Наум оглядел Кнопфа, как ручную кладь – надежно упакован? Слава Богу, Кнопф ничего не заметил.

– Барабан, – сказал он, – ты, конечно, вел себя по-скотски, но я надеюсь, что ты у меня побываешь. Пиво – дарма! – Наум даже попятился.

– Мы идем, наконец?

– Мы идем, мы идем, – почти пропел Кнопф. – Он вдруг стал игрив, словно насупленный Наум внушил уверенность в решительном успехе.

Мы миновали пустырь, страшный, как преддверие ада. Скрюченное железо то тут, то там тянулось к нам из-под снега. Кнопф с ожесточением плевал на эти ржавые клочья, пока я не дернул его за рукав. Он вырвал обшлаг из моих пальцев и скверно выругался. Вся веселость его улетучилась.

Наконец, у грязной парадной огромного, как ковчег, дома Наум остановил нас. Он сделался сух и неприветлив и довольно резко потянул назад Кнопфа, когда тот хотел шмыгнуть в парадную.

– Первым я, – сказал он отрывисто. – Потом, Барабанов, вы. Вы будете держать Кнопфа повыше локтя. Вот так. Главное, чтобы те, с кем мы встречаемся, не забеспокоились.

– Что такое? – проговорил Кнопф и руку мою, как налипшую грязь, стряхнул. – Кнопфа под конвоем? – С силою толкнул меня кулаком в грудь, пустился бежать вдоль дома. Качнувшись от толчка, я шлепнулся на асфальт, а Наум заметался и запричитал:

– Я не могу, Барабанов, понимаете, не могу идти к ним с пустыми руками. Он и сам не заметил, как стал передо мною на колени. Чудная была картина. Я сижу на заду, а передо мною на коленях хлопочет Наум.

Потом он спохватился, солидно гулко откашлялся, и мы встали.

– Вон он бежит! – с раздражением сказал Наум. Кнопф и в самом деле удирал, и метров сто уже было между нами. – Держать надо было. Держать!

– А ты стрельни, он и остановится. – Теперь, когда Кнопф исчез, разозлился и я. И вот мы стояли злые. Злые друг на друга, на Кнопфа, на свою бестолковость.

– Им нужен Кнопф, – сказал Наум, – тебе нужна она. А я к ним с пустыми руками… Нет никакого резона.

Я взял Наума под локоть, как только мог крепко. Будь он похилее, я бы просто потащил его за собой, но драку я боялся устраивать под окнами.

– Вы не можете уйти, Швайфель!

Наум приставил ко лбу кулаки и застонал.

– Боже мой! Боже мой! Боже мой! Ну, за что, за что мне такие несчастья? Вот ты, Барабанов, кто?

Раздался топот, и на нас набежал взмыленный Кнопф.

– Я подумал. Ничего не поделаешь, придется потерпеть. Но скажи мне, ты в самом деле Швайфель? Ага-а! А не изобретатель ли ты всякого такого, за что дают патенты?

О, как Науму не хотелось отвечать. Они с Кнопфом поняли вдруг что-то друг про друга.

– Я пойду с тобой, – сказал Володька, – я пойду с тобой, если ты скажешь мне все как есть. Ведь ты – Швайфель!

– Да, я Швайфель, и в этом нет никакой тайны. И да – я изобретатель. А что я изобрел это второй вопрос.

Кнопф пошевелил бровями.

– Ну, пошли.

– Барабанов, – молвил Наум, – Я хочу предупредить. Если тот револьвер при вас, вы его лучше того… Куда-нибудь. Не то знаете…

Кнопф хихикнул, я пихнул его, и мы вступили в парадную.

Не могло быть никаких сомнений: звонок был исправен. Резкие трели рассыпались, но дверь нам не открывали.

– Ах, ты Швайфель, – сказал Кнопф угрожающе, и сам принялся плющить кнопку. Потом Наум оттолкнул его от звонка, потом снова Кнопф… Злость меня взяла. Я развернулся спиной к проклятой двери и лягнул ее что было сил. Спутники мои оцепенели, дверь же, тихонько всхлипнув, отворилась.

– Надо уходить, – молвил Наум, заглядывая в темную пустоту.

– Да что же это? – заволновался Кнопф, – Да как же? Я им обои порву.

– Не надо заходить, – значительно проговорил Наум. Вдруг Кнопф сгреб его в охапку и пропихнул перед собой, приговаривая «Иди, иди, изобретатель хренов!»

Я вошел следом и, стараясь не шуметь замком, прикрыл дверь. «Это да! Это правильно». похвалил меня Кнопф, а Наум сказал: «Я дальше не пойду». «Без тебя обойдемся». – сказал Володька, задираясь, однако продолжал торчать в прихожей. Наконец, он стянул с головы шапку, бросил на полку из редких реек и шагнул внутрь. Стало слышно, как мы дышим. Я оттолкнул Наума, зацепил Кнопфа, который, вытянув шею, заглядывал в кухню. Я пробежал первую комнату, сходу влетел в смежную с двумя продавленными раскладушками и скомканным спальником на полу. Вернулся в первую (там уж был Наум) и узким проходом ринулся дальше.

Манечка Куус, печальная и прекрасная, сидела в дальней комнатенке на подушке от автобусного кресла. На коленях у нее, свернувшись, лежала змейка. Я подбежал к ней и опустился на пол. Змей зашипел.

– Ужик не любит, – сказала Манечка.

Я опустился на колени и целовал ее лицо, пока она не сделала холодными губами движение, напоминающее поцелуй. «Целуетесь?» – сказал Володька у меня за спиной. «А этот твой Швайфель так и стоит дыбом в прихожей. Я прошу прощения», – он опустился на пол рядом с нами. – «Что эти, которые тут были? Они совсем ушли или так, на минуточку?»

Тут барышнин змей зашипел на Кнопфа.

«Это непременно они вам подбросили», – сказал Кнопф. – «Я эту сучью породу знаю».

«Ужик», – сказала Манечка. – «Хороший ужик. Если бы я знала, мальчик он или девочка, я бы его назвала».

Я велел выйти Кнопфу и попробовал поднять Машу. Она взглянула на меня жалобно. «Александр Васильевич, ох, Александр Васильевич…»

«Вас обижали, Машенька?» «Если вы про то самое, то нет. Но они кормили меня овсянкой. Я думала – умру». У Манечки полились слезы. «Я дрянь, – сказала она, – Презирайте меня, если хотите. Я все рассказала им. Все-все. Про детей, про вашего отца».

Манечка выплакалась, мы прошли в большую комнату. «Смотри, – сказал Кнопф. – А этот твой у двери так и стоит, чтобы я не убежал. Вот гусь!»

Я махнул Кнопфу, чтобы он выкатывался на кухню, и он, слава Богу, понял. Машенька все еще не могла идти, и я стал рассказывать о нашем житье у Ваттонена. Нет, нет, моя девочка слушала меня, но не те слова, что я шептал ей, а то беззвучное, что происходило в ней в ответ на мои слова. Потом она обняла меня и сквозь запах табаку (в квартире было страшно накурено) пробился тонкий аромат ее кожи.

«Манечка, – шепнул я ей, – вообразите: там у Ваттонена я сочинил пьесу, а дети сыграли ее. И Кнопф, вы только представьте себе, играл царя Ирода». И тут Маша зарыдала в голос. Она плакала так, будто пришло горе, которого нам с нею хватит до конца жизни. Я однажды видел, как плачут, упав на гроб, Манечка плакала так же, только у нее не было и гроба – и руки, и плечи рушились в темноту. А прислониться ко мне она не хотела. Наум выдвинулся из прихожей, стоял на пороге и смотрел испуганно.

Манечка перестала плакать разом, без прерывистых вздохов и всхлипываний. Она подняла глубоко запавшие, в темных кругах глаза и голосом тихим и уверенным сказала, что не любит меня теперь, а может, и вовсе никогда не любила. Я как-то по-подлому засуетился; то схватывал Манечку за плечи, то пытался поцеловать. Она не отстранялась, просто сидела прямая, как доска, и я ничего не мог поделать.

«Не горюйте, Александр Васильевич, – сказала Маня, – вы-то меня тоже не любите». «Дура! – закричал я на нее, – бедная моя дура!» «Правда, правда, – сказала она, сосредоточенно глядя перед собой. – У вас украли меня, у вас убили папу, а вы сочиняете пьесу. Ну, разве только, что она про Ирода… Нет, нет, все равно. Вы же не бросились меня разыскивать, вы пошли за границу и написали пьесу. Да. Вот: вы настоящий писатель».

Змейка скользнула у Манечки из рукава, она погладила блестящий узор. «А я? – сказала Маня. – Я дрянь, дрянь! Если бы я могла, я бы так и отвела их к вашей дочке, если бы я знала еще что-нибудь, я рассказала бы им все. Понимаете ли вы, Александр Васильевич, что кроме своего страха я ни о чем, ни о чем не думала! А так ведь не бывает, если любишь».

Тут хлопнула входная дверь, и Наум, рыкнув, метнулся в прихожую.

– Ушел! – крикнул он. Пнул дверь и заругался, не стесняясь.

* * *

Не люблю вспоминать, что было в тот день дальше. Я вернул помертвевшую Манечку родителям и заехал в лавашную на Литейном, но Кнопфа там не было, только тихая Лариса плакала над своими лавашами. Наконец, к вечеру я добрался до нашего со стариком жилища. Я разогрел на сковороде бобы, вылил пиво в огромную кружку и поужинал, дивясь тишине. Уже допивая, сообразил, что тишина эта от отсутствия старика. Следовало немедленно кое-что проверить. Я пошлел в отцову комнату, где еще стоял запах стариковства, откинул с постели плотно убитый матрас и забрал конверты. На мое счастье он разуверился в банках. Я вытряхнул рубли на стол, рассовал их по карманам. Помню, мне все казалось, что я должен куда-то мчаться. Во втором конверте была валюта, но не та, которую копят добрые люди, а мне на удивление немецкие марки пополам с гульденами. Там еще лежала бумажка. На ней дрожащей, будто с кардиограммы линией, было вырисовано слово «курс». Следом за ним располагались еще несколько трясущихся линий. Это были записи старика, и один только Бог знал, что воображал он, глядя на выходящие из-под его руки зубчики и запятые. Не знаю уж, как это вышло, только вдруг обнаружил я, что плачу. Я помнил оставленного при дороге в снегу старика каждую минуту, но почему-то именно теперь над его каракулями меня пробило. Мне пришло в голову, что обо всем этом нужно будет рассказывать Ольге, и невыносимый стыд зажег лицо. Потом зазвонил телефон, и я подошел, стараясь ступать как можно тише. Я снял трубку и некоторое время вслушивался в чужое дыхание, не говоря ни слова.

– Ах, не томите меня, Александр Васильевич, раздался голос Кафтанова, а поскольку я еще цепенел, он переменил тон, и у нас состоялся разговор. Разговор получился странноватый. Как видно, известия о произошедших событиях просочились в школу через Алису. Своенравная дамочка профильтровала их своим причудливым разумом, и общество содрогнулось.

– Но не я, милейший господин Барабанов! Не я, не я. – заиграл баритон Ксаверия. – Скажите же мне, что не было налета, что вашу… кгм… подружку никуда не увозили… Скажите, наконец, что была просто славная выдумка увести детей в недоступное посторонним место и развернуть неслыханную культурную программу. Ну! Ну! – как-то особенно требовательно проговорил он.

Меня эти настойчивые взвизги разозлили, и я сухо и коротко спросил Кафтанова, откуда ему известны наши с детьми приключения, и с чего он взял, что я в чужих краях не сгинул, а напротив – сижу и жду его звонка. Баритон снова сделался серьезным.

– Ну что вы, право, сгинуть… Вам сгинуть время не пришло. – И опять, дрянь этакая, расхохотался. «Время не пришло!» – стало быть, живчик этот знает, когда мое время настанет…

И опять он свою игривость обуздал и сказал, что невелик труд трижды в день набрать мой номер.

– Что попусту болтать, – сказал он наконец. – Приезжайте, напишите подробный отчет, получите деньги. А вы как думали? А чтобы триумф был полный, приводите уж разом и детей. И Кнопфа! – и опять захохотал.

Я был настолько глуп, что позвонил Алисе и все ей выложил.

– Сочувствия не ждите, – отчеканила стерва. – Расскажите еще раз с самого начала.

Мне следовало послать интриганку подальше и бросить трубку. Вместо того я пустился объяснять. Извиняет меня только пиво. От пива разум теряет изворотливость.

– Подведем итоги, – сказала Алиса. – Дети, как ни странно, в безопасности. Кнопф – в бегах. Вы, друг мой, снова ни при чем. Знаете, Барабанов, вы редкостный недотепа, но вам везет. С вами, наверное, хорошо ходить в разведку. Но вот что: до того, как наши магнаты поймут, что дети у Ваттонена в безопасности, они сотрут вас, Барабанов, в порошок.

Мерзкая бабища! Анюта у Ваттонена, а я тут пропадай. Впрочем – Кнопф. Братья-славяне ясней ясного объяснили, что никакой им Кнопф не нужен. А значит до пражского Швайфеля с его наследством они собираются добраться сами. Батюшки! Да ведь Кнопф собирается начать со своими покровителями великое состязание за пражское наследство. При этом – домой ему нельзя, и денег у него нет. Но ночевать на чердаке или в подвале Володька не будет… Я поглядел на часы, быстро собрался и отправился на Литейный.

Когда в темном дворе около окошка с лавашами я увидел Володькин жукоподобный автомобиль, обрадовался, как пацан. Оставалось выманить Кнопфа, но это было просто. Я подошел к машине, уперся в дверцу задом и толкнул посильнее. Сигнализация заквакала, дверь хлопнула, Кнопф возник из мрака. Он, негодяй, довольно ловко наскочил на меня и прижал к капоту.

– Привет, Вова, милицию вызывать будем?

Кнопф стал ругаться неумело, но искренне. Под конец он сказал, что я ему, видите ли, разбил жизнь.

– Брось, Вова, не ты ли меня к Ксаверию своими руками привел?

– Дурак был, вот и привел.

– Ну, дурак там или нет, а были кое-какие планы. Сознайся, тевтонец ты мой распрекрасный.

– Долбану по голове, спущу в люк.

– Поздно. Нас сроднили невзгоды. И потом – мы школьные друзья. Неудобно – в люк. Со своей стороны могу предложить возвращение к Ксаверию.

Володька начал шипеть и плеваться, а потом сказал, что он мне готов простить все, если я не буду путаться у него на пути.

И тут я нечто сообразил.

– Скажи мне, друг любезный, откуда взялся Швайфель с наследством в Вене? Но не ври, Вовка, потому что настало время говорить правду.

К чести Кнопфа надо сказать, что изворачивался он совсем недолго.

– Да, черт дери, – сказал он, – Швайфель, царство ему небесное, был пентюх. И славяне, понимаешь, так все подвели, так все устроили, что ему и в голову не пришло, что дурят его, как последнего лоха.

– Ага, Кнопф, значит, придумал всю комбинацию не ты.

– Ну, не я. Но видел бы ты, Барабанов, как я все это сыграл…

– А то я не видел. Опомнись, Ирод! А знаешь, Кнопф, ты сам еще удивишься своим талантам. И очень, очень скоро. Но скажи мне прежде, сознайся: ведь похищение Анюты придумал тоже не ты? Отлично, я так и думал, что ребенка ты не обидишь. «Но что же это значит?» – спросит изумленный Кнопф. А то и значит, что каждый шаг твой по инструкции, все успехи твои по плану. Не обижайся, Кнопф, но ты, как трамвай. Покуда по рельсам катишься, цены тебе нет, а если не катишься, зачем рельсы прокладывать? Не обижайся, Володька, но если ты не покажешь себя самостоятельно мыслящей единицей, наследства тебе не видать. Уж не знаю я как, но к Швайфелю тебя не подпустят. Скажу тебе больше – затопят тебя в Фонтанке, как ты того гада заморского затопил.

– Откуда ты знаешь? Спросил Кнопф, и даже в темноте было видно, как раздулись у него ноздри.

– Знаю, и шабаш. Лучше ответь, почему братья-славяне связались с тобой? Володька, из тебя злодей и интриган, как из Лисовского акробат. Неужели твои благодетели не нашли никого поподлее, похитрее, пошустрее?

– Ты страшный человек, Барабан, у тебя нет жалости. Ты мог бы даже убить у своего коллеги веру в себя. Но теперь уже поздно. Я старался и стал незаменимым. Куда бы они ни совались, везде был я, и для меня не было неподходящей работы. Трех идиотов я нашел себе в помощь. Они слушались меня, как бога, а за зарплату согласны были умереть. Поверь, Барабан, у человека много лишних извилин. Нужно не думать, Шурка, а сильно хотеть. Я хочу, как сто голодных дураков! Я носил брюки с заштопанной задницей, я жрал картошку без масла – и этого больше не будет! Это ты можешь терпеть кофе из ячменя и ненормального папашу, а я не могу, не могу! Это я придумал план. Ага, удивляешься! План с твоей дочкой и с Бусыгиной. Я придумал эту путаницу для всех и я заслужил свою долю.

Кнопф стоял, упершись кулаками в капот, как в трибуну, грудь выпятил гордо. У меня голова закружилась.

– Пускай, – сказал я, – пускай ты такой хитрый. Но ведь ничего же не получилось.

Володька обошел автомобиль придвинулся ко мне.

– Неизвестно! – проговорил он свистящим шепотом. – Думаешь, за Анюту хотели выкуп? Нет. У моих славян другое на уме. Но что? – Коллега Кнопф вскинул палец и, как мне показалось спохватился. Я испугался, что он замолчит, спросил, словно бы заскучав:

– Вот кстати, братья-славяне – они действительно.?

– Липа, – сказал Кнопф убежденно. – Видел я этих славян… Вот ты, Барабан гордый, ты бы с ними и разговаривать не стал. А они, между тем, Швайфеля вычислили, а уже потом мне команду: «Валяй, Кнопф, действуй!»

И тут воздух, что ходил у меня в груди, стал холодным до колючего озноба, дыхание осеклось, и я понял, что начинается самое интересное.

– Я замерз, – сказал я Кнопфу, – а спать не хочется. Может быть, к тебе?

По-моему, Кнопф обрадовался. Невозможно молчать все время. Он взял из машины какую-то коробку, ударил ногой в дверь, и нам отворили. На этот раз Лариса показалась мне еще милее. Она принарядилась, видно, ждала Кнопфа, и на меня смотрела хоть и по-доброму, но с тревожным ожиданием. Честное слово, я ни минуты всерьез не стыдился того, что происходило за последние дни между Володькой и мной, а тут мне в голову пришла мысль о том, что Кнопф – тоже человек. И что не только детей или меня, но и его, Кнопфа, могут прихлопнуть, как муху. Мне даже пришло в голову, что где-то в Петербургских закоулках скрывается бледный маленький сыночек Ларисы и Кнопфа. Но это была глупость. «Меньше Диккенса надо читать!» – сказал я себе построже.

Потом мы выпили по чашке удивительного чаю, который был и крепок, и вкус его перекатывался во рту упругим благоуханным клубком. И тут я спросил размякнувшего Кнопфа, с чего им вздумалось разыскивать изобретателя Швайфеля? И не изобрел ли он вечный двигатель? Кнопф в ответ презрительно скривился и назидательно сказал, что вечные двигатели хороши только для писателей, которые сами ничего путного выдумать не могут. Что найдись и в самом деле такой изобретатель, его бы мигом пристроили куда подальше, чтобы не портил честным людям жизнь.

– Нет, Шурка, тут штука покруче. Этот Швайфель, покуда еще в России сидел, такое изобрел, что год-другой, и будешь ты бензин Олега Заструги по цене коньяка покупать. И не пикнешь.

– Не буду, – сказал я, а Кнопф опять скорчил рожу и махнул рукой – дескать, что с тебя взять… – Но постой, видать, у твоих липовых славян разведка была – класс? Отчего же тогда бездарная путаница? Вот они увозят Машу Куус вместо Бусыгиной, а потом не могут нас найти у Ваттонена…

Кнопф взял плюшку с блюда, откусил, глотнул.

– Была там разведка, Александр, была. Все у них было. Но я тебе скажу по старой дружбе: был у этого Швайфеля один признак. Особенность у него была. Такая особенность, что и ты бы его нашел. Верь слову! Это изобретение записано на двоих. Угадай, Шурка, кто второй? Анюта Бусыгина – вот! И очень грамотно Заструга его из России убрал. Купил ему в счет будущего заведение в Праге, квартирку… Живи!

– И что? Все это Швайфель завещал тебе? Не смеши, Кнопф.

– Благодарность его была безмерна, – сказал Володька совершенно серьезно.

– Ну ладно. Но неужели ты со своими благодетелями городил этот огород, чтобы стрясти с Заструги выкуп?

– Нет! – с неожиданной страстью выдохнул Кнопф, и чай у меня в чашке покрылся рябью. – Нет, Шурка, не такие они дураки. Я же понимаю, как ни сиди, как ни прячься – найдут. Думаешь, я не говорил? «Так и так, господа, в прятки я давно не играл, квалификация утрачена, поищите-ка вы профессионалов». Ни в какую! И знаешь, что загадочно? Их совершенно не интересовало, куда я с Бусыгиной денусь. «Исчезни на полгода» – вот какое задание дали мне они.

– Чудеса! – сказал я.

– Чудеса, – согласился Кнопф. – Но скажу тебе больше: братья-славяне предупредили, что мне не поздоровится, если они узнают, где притаились мы с Анютой. Мосье Леже – главный брат – сказал, что лучше бы нам с Бусыгиной превратиться на полгода в морские камешки где-нибудь на берегу Ледовитого океана.

– Зато потом! Пивная в Праге, процент с изобретения… Кнопф! До меня только что дошло: ты получишь процент в нефтяных делах Заструги.

– Скажу тебе откровенно, Шурка, этого-то я и боюсь. Верь слову! Однако деваться некуда. А ты, если ты такой умный, скажи мне, почему я им больше не нужен?

– Слушай, – сказал я. Нечто у меня в голове созрело, и сидящий передо мной Кнопф был как раз в том градусе доверчивости, когда легче верится именно в катастрофические известия. Я принялся втолковывать ему, как похож местный Швайфель (Наум) и Швайфель из Праги: Там пивная, тут – почти то же, там наследница – Аня, здешний Наум тоже при Заструге. Ты скажешь, Швайфель из Праги изобретатель, а я не удивлюсь, если и здешний изобрел какой-нибудь порох непромокаемый.

– Какой к черту порох! – разозлился Кнопф. – Не до шуток мне.

– Ну не порох! Ладно. Не в этом дело. Просто того, пражского Швайфеля, Заструга подсунул твоим покровителям. Подсунул, как блесну щуке. Похоже на рыбу, а не рыба! До них это дошло, и пожалуйста – Машенька на свободе, ты не у дел. Я думаю, их и в Петербурге нет.

Володька пошел пятнами и сказал, что он прекрасно понимает, в чем дело. Теперь я разеваю пасть на его наследство в Праге. Так не будет же этого! Я подумал, что с нас станется и здесь подраться, не стал длить паузу и сказал, что совершенно с ним согласен, и что будь этих Швайфелей хоть десяток, должен Кнопф стоять за свое наследство нерушимо.

– Я знаю способ, – сказал я и с облегчением увидел, как бледнеют пятна у Кнопфа на щеках. – Ты вернешься к Ваттонену.

«Ларик! Он смерти моей хочет!» – завопил Кнопф, но я-то видел, что он будет слушать.

– Ты убедишь Ваттонена, что гастроли с детьми по Европе – золотое дно. Ты убедишь его, Володька! Голову даю на отсечение, он сам об этом думает.

– Языки, – проговорил Кнопф озабоченно, – тут, понимаешь, не Рязань, не Оренбург…

– Эх, Володька, детей ты не знаешь, вот что. Эти дети не нам чета. Нина перепрет все на английский. Только скажи ей, чтобы не мудрила. Попроще, Кнопф, попроще. Мордой доиграешь, понял?

– Барабан, – сказал Кнопф задумчиво, а тебе не приходит в голову, что дети у нас того… ненормальные? А если дети у нас нормальные, то уж мы с тобой непременно спим и видим один и тот же сон. Почему они не бунтуют? Почему не требуют, чтобы их вернули родителям?

– Не родителям, не родителям, пойми ты, а Ксаверию. Хотя разница, кажется, невелика. А мы с тобой устроили им приключение. Да еще какое! В нас изредка стреляют, мы перешли границу, на чухонской ферме устроили театр. Жизнь-то какая! А наше с тобой присутствие – думаешь, оно ничего не стоит? Мы из школы, мы от Кафтанова, а значит, во всем есть какой-то порядок. Ordnung, Кнопф, ordnung!