Текст книги "Тайны прошлого. Занимательные очерки петербургского историка. От Петра I до наших дней"

Кто не знает Суворова – этого худенького старичка с седым хохолком на голове, восседающего на кляче и бесстрашно ведущего своих чудо-богатырей через альпийские перевалы?.. У многих сложился именно такой образ нашего великого полководца. А еще – Суворов воевал с турками, взял крепость Измаил, был в натянутых отношениях с Павлом I и вообще слыл при дворе чудаком… Но что кроется за этим хрестоматийным образом Суворова?

А ведь стоит только обратиться к письмам и документам того времени, как перед нами предстает совсем другой человек – заботливый отец, ревнивый муж, рачительный помещик, военный, опутанный дворцовыми интригами…

«Жизнь столь открытая и известная, какова моя, никогда и никаким биографом искажена быть не может», – наивно полагал старый фельдмаршал. Но чем выше восходила звезда полководца, тем больше появлялось у него завистников, пытавшихся исказить правду.

Доходило до курьезов. «Предупреждаю вас, милостивый государь, что в 123 номере геттингенской газеты напечатана величайшая нелепость, какую только возможно сказать, – писала Екатерина II своему послу в Германии. – В ней говорится, что генерал граф Суворов – сын гильдесгеймского мясника. Я не знаю автора этого вымысла, но не подлежит сомнению, что фамилия Суворовых давным-давно дворянская, спокон века русская и живет в России. Его отец служил при Петре I».

Фельдмаршал А.В. Суворов. Миниатюра Ксавье де Местра. 1799 г.

Сам Суворов утверждал, что его предки прибыли из Швеции, откуда они выехали в 1622 году при царе Михаиле Федоровиче. «По их челобитью» они были приняты в российское подданство и по имени одного из них – Сувора – стали называться Суворовы. Впрочем, наши историки к этому утверждению отнеслись скептически: никому не хотелось, чтобы знаменитый русский полководец оказался на четверть шведом.

Если в России мало что знали о родословной Суворова, то в Европе гадали, как он выглядит. Отсутствие достоверных изображений «освободителя Италии» порождало его фантастические портреты. С гравюры, изданной в Лондоне в 1799 году, на нас смотрит строгое лицо, знакомое многим по долларовой купюре. Кто держал в руках эту зеленую бумажку, без труда узнает первого президента Соединенных Штатов Джорджа Вашингтона. Все бы ничего, но под портретом стоит подпись: «Граф Суворов-Рымникский»… Пользуясь популярностью Суворова в Англии, ловкий книгоиздатель таким образом сколачивал себе капитал. На другом рисунке, имевшем широкое обращение в той же Англии, Суворов изображен с окровавленной саблей и свирепым выражением лица. Лоб русского полководца пересекает глубокий сабельный шрам…

В представлении англичан несокрушимые боевые успехи не могли быть достигнуты иначе, как человеком богатырского сложения, и поэтому они придают Суворову фигуру чуть ли не Геркулеса. Под рисунком оригинальное пояснение: «Этот замечательный человек находится теперь в расцвете жизненных сил, он ростом шесть футов и десять дюймов, он не пьет ни вина, ни водки; ест лишь раз в день и каждое утро погружается в ледяную ванну; одежда его состоит из простой рубашки, белого жилета и таких же брюк, коротких сапог и русского плаща; когда он испытывает усталость, то заворачивается в простыню и спит на открытом воздухе; он предводительствовал в двадцати девяти генеральных сражениях и участвовал в семидесяти пяти боях».

Фельдмаршал А.В. Суворов Рис. неизв. худ. 1799 г.

К 1799 году слава Суворова достигла апогея. Его восторженно встречали в освобожденных городах Италии, короли называли его своим кузеном и выражали желание «служить в армии бессмертного Суворова». Им восхищался сам адмирал Нельсон, а разбитый Суворовым французский генерал Мессена заявил, что отдал бы все свои победы за один альпийский поход русского полководца. Российский посол в Лондоне в те годы отмечал, что по всей Англии после здравия королевского следует здравие за Суворова. «Вы не можете себе представить, как им восторгаются здесь, – отмечал посол. – Он стал идолом нации, наравне с Нельсоном, их здравие пьют ежедневно и во дворцах, и в трактирах, и в хижинах».

Но сколь успешны были военные деяния Суворова, столь неудачно складывалась его семейная жизнь. Великий полководец, бравший самые неприступные крепости, признавался, что часто пасовал перед женским полом. «Правда, немного знавал я женщин, – признавался Суворов в одном письме, – но, забавляясь в их обществе, соблюдал всегда почтение. Мне недоставало времени быть с ними, и я их страшился. Женщины управляют здешнею страною, как и везде, и я не чувствовал в себе достаточно твердости защищаться от их прелестей». По воспоминаниям знакомых, Суворов был галантным кавалером, любил петь, танцевать. Но, как свидетельствует служивший с ним еще в 1790-е годы маркиз Дюбокаж, «не любил женщин, считая их помехою славы для военного человека, расстраивающих здоровье, действующих на нравы и отнимающих бодрость».

При этом нельзя сказать, чтобы Суворов был против брачной жизни. Хотя он и говорил про женщин, что «от них мы потеряли рай», но в действительности много хлопотал об устройстве семейной жизни других лиц, в особенности своих дворовых и крепостных. Он был даже недоволен, если кто-либо задерживал свое вступление в брак или совсем от него отказывался… «Вдову Иванову, – пишет он в одном из своих писем, – как она в замужество не желает, никому не дозволяю сватать». Точно так же рассердился он и на одну из своих родственниц, когда она, имея уже около тридцати лет от роду, отказала какому-то жениху. Суворов велел не выдавать ей обещанного приданого, ибо «она может браковать женихов другие тридцать лет…». Но для человека истинно военного брак, по мнению Суворова, мог служить только обузой. В этом отношении интересен его отзыв о некоем Грабовском, человеке женатом и потому, по словам фельдмаршала, неспособном к «быстрым действиям».

Портрет жены полководца. В.И. Прозоровской. Неизв. худ. нач. XIX в.

Сам полководец женился в возрасте сорока трех лет на княжне Варваре Ивановне Прозоровской. Хлопотал об этом браке отец Суворова, давно уже мечтавший видеть свой род, продолженный в лице внука. Варвара Ивановна была настоящей русской красавицей, хорошо воспитанной, но при этом недалекой женщиной, любившей пожить на широкую ногу и, как отмечали современники, «с наклонностями к мотовству». Неудивительно, что жизнь у супругов не заладилась. Тем более вскоре выяснилось, что Варвара Ивановна не прочь погулять с молодыми людьми и, в частности, с племянником полководца – майором Николаем Суворовым…

Взбешенный Александр Васильевич в сентябре 1779 года подал в Славянскую духовную академию прошение о разводе с женой, обвинив ее «в презрении закона христианского…». Знакомые дамы встали, конечно, на сторону жены и успели обвинить мужа: «Суворова жена, – пишет одна из них, – приехала в Москву, я ее не видела, а по письму, что сестра ко мне писала, думаю, что они с мужем в худом положении. Правда ли, что он так спился, что всякий час пьян?» Суворов негодовал: дворцовые интриганы начали обсуждать его личную жизнь! С большим трудом, не без участия императрицы, Суворов пошел на публичное церковное примирение. Но в 1784 году у Варвары Ивановны начался новый роман, который и переполнил чашу терпения ее супруга. Он подал повторное прошение о разводе прямо в Синод, обвинив жену в недозволенной связи с секунд-майором Сырохневым. О его настроении в эти дни свидетельствует коротенькая записка начальнику канцелярии Попову: «Мне наставил рога Сырохнев. Поверите ли?»

Разойдясь с женой, Суворов пожелал вернуть полученное им приданое, оставил бывшей супруге свой московский дом и определил ей годовой пансион в 1200 рублей. Весьма немного.

Детей у Суворова было двое, «а от прочих, – оставил он загадочную запись, – ради безвременного рождения младенцы умерли». Старшую дочь Наташу Суворов навсегда удалил от матери, отдав ее в Смольный институт. Великий полководец безумно любил свою дочь, называя ее ласково «Суворочкой». «Полететь бы в Смольный на тебя посмотреть, да крыльев нет», – писал он ей между боями с турками. После того как Екатерина II пожаловала Наташу во фрейлины, Суворов заволновался: он не мог вынести мысль о том, что его дочь станет жертвой какого-нибудь придворного ловеласа. «Будь сурова и немногословна с мужчинами, – предостерегает он в письме Наташу, – а когда они станут с тобой заговаривать, отвечай на их похвалы скромным молчанием… Будешь ты бывать при дворе и, если случится, что обступят тебя старики, покажи вид, что хочешь поцеловать у них руку, но своей не давай».

В конце концов упрямый полководец забрал свою дочь из Зимнего дворца и поместил к своему близкому другу Д.И. Хвостову. Суворов всерьез задумывался о замужестве, подходя к этому с полной ответственностью любящего отца: «Наташу пора с рук – выдать замуж! Не глотать звезды, довольно ей князя Долгорукова. Не богат, не мот, молод – чиновен, ряб – блогонравен. Сродники не мешают. Мне кажется он лутче прочих».

Дочь Суворова, Наталья (Суворочка). Неизв. худ. Конец XVIII в.

Сын Суворова, генерал-лейтенант А.А. Суворов. Неизв. худ. 1809—810 гг.

Но женихом стал не князь Долгоруков, а брат последнего фаворита императрицы – Николай Зубов. Впоследствии он принял живейшее участие в заговоре против Павла I, и именно он нанес роковой удар табакеркой в висок схваченному императору.

В 1805 году Наталья овдовела и больше никогда не выходила замуж. С ее именем, между прочим, связан интересный эпизод. В 1812 году, в день вступления в Москву войск Наполеона, ее карета была задержана французами при выезде из города. Узнав, что перед ними дочь Суворова, французы тотчас пропустили ее, отдав при этом воинские почести.

Сын Суворова Аркадий родился в 1784 году и свои детские годы провел с матерью, почти не общаясь с отцом. «Прорыв» в их отношениях случился во время альпийского похода, когда император послал Аркадия в Италию «учиться у отца победам». Там, высоко в горах, окруженные заснеженными вершинами и бесчисленным неприятелем, отец и сын впервые поняли и полюбили друг друга. Отважный юноша начал заполнять в сердце Суворова ту пустоту, что образовалась с замужеством и отдалением Наташи. Все прочили Аркадию блестящее будущее. Но в 1811 году во время Русско-турецкой войны он погиб при переправе через Рымник, ту самую реку, на берегах которой его отец одержал одну из своих блестящих побед. В тот год Рымник значительно разлился, и переходящие его вброд солдаты сильно рисковали. По словам очевидцев, молодой Суворов предлагал переждать разлив, но после заверений кучера о том, что тот «знает здесь каждый камешек», приказал трогать. Где-то посреди реки экипаж пошатнулся, завалился на бок и перевернулся вверх колесами. Судя по всему, Аркадию Александровичу удалось покинуть крытую повозку, после чего князь Италийский был подмят лошадьми… «О, Рымник! – воскликнул сподвижник великого полководца, узнав о происшедшем. – Ты дал имя отцу, а гроб сыну!»

Счастливый Суворов… Он умер за тринадцать лет до этого трагического происшествия… Только что явившийся победителем из Европы, старый полководец умирал в квартире на Крюковом канале. Его торжественная встреча была отменена. На рассохшемся комоде лежал высочайший приказ: «Генералиссимусу князю Суворову не приказано являться к государю». Первого мая последовал новый удар: император распорядился отобрать у Суворова адъютантов и разослать их по полкам. Это и была высочайшая благодарность за Альпийский поход…

Дмитрий Хвостов, близкий друг полководца, рассказывал, что за неделю до смерти Суворов спросил его: «А если я останусь жив, сколько лет проживу?» Чтобы ободрить умирающего, Хвостов решительно и громко сказал: «Пятнадцать!» Суворов приподнялся с подушек: «Злодей! – произнес он, нахмурив брови. – Скажи: тридцать!»

6 мая 1800 года Суворов скончался. В предсмертном бреду он назвал Геную – цель Итальянского похода, который ему так и не дали завершить.

Хотя «Санкт-Петербургские ведомости» обошли молчанием смерть Суворова, к дому на Крюковом канале шли толпы людей. А в день его похорон весь Петербург вышел на улицы, чтобы проводить в последний путь полководца, который однажды произнес: «Здесь только отчасти известно доброе имя мое, ибо был я здесь недолго…»

Еще в середине прошлого века в архиве академика В.А. Обручева хранилась толстая тетрадь в старинном переплете, заполненная четкими и очень мелкими буквами. Эта тетрадь была написана его двоюродным дедом, генерал-майором Николаем Афанасьевичем Обручевым (1802–1838), и носила название «Записки о нашем семействе моим детям… от отца их Николая Обручева; начата в Варшаве 1828 года в апреле и кончена 1830 года в генваре».

Автор пишет, в частности, о старшем брате Владимире, который в 1816 году командовал Нарвским пехотным полком, расположенным во Франции. Во время приезда в отпуск к родителям Владимир рассказал об интересном эпизоде, связанном с именем Суворова.

«Брат всегда с удовольствием говорил мне о Франции и о жизни своей в Мобеже… особенно он выхвалял хозяйку дома, в котором он имел квартиру. Она осталась вдовою после храброго генерала, служившего во время революции в Итальянской армии и попавшего в плен к Суворову в Швейцарии. Сие происшествие заслуживает особенного внимания по следующему обстоятельству. Суворов, обходясь весьма ласково с французским генералом, представил ему некоторую свободу. Однажды, прогуливаясь по саду после Мутентальского сражения (1799 г. – А. Е.), Суворов заметил своего пленника, сидящего под деревом; он держал маленький портрет и со слезами рассматривал его.

Суворов нечаянно подходит к пленнику и спрашивает о предмете, его опечалившем. Пленник с откровенностью признается, что перед самым открытием Кампании он только что женился на прекрасной девушке (указывая на портрет в руках своих), с которою война разлучила его и о которой он не имеет никакого известия. Это тронуло нашего Северного героя. „А желаете вы увидеть молодую жену вашу?“ – [спросил полководец]. Пленник отвечал со вздохом, выражающим невозможность сбытности его желания. Суворов понял его; сорвав на ближайшем кусте розу, он подал ее пленнику [со словами]: „Полагаясь на ваше честное слово, что не будете служить против нас в настоящую Кампанию, я даю вам две недели сроку, поспешите утешить жену вашу. Поклонитесь от меня [жене] и подарите ей сию розу в память от Суворова“.

Пленник был тронут до глубины сердца великодушием нашего Полководца и, повидавшись с женой, подарил ей эту розу, которая и теперь хранится в семействе как драгоценный памятник. Вдова показывала его Владимиру; лишась своего мужа, она посвятила дни свои для воспитания детей, и старость ее утешена прекрасной дочерью Аделью».

В 1821 году в редакцию «Отечественных записок» пришло письмо от чиновника Остахова. Он сообщал, что ему известно, как редактор «Записок» П. Свиньин ценит оригинальные истории, произошедшие с иностранцами, близкими к российскому двору. Об одной из таких историй Остахов слышал, что называется, из первых рук. В ней речь шла о некоем Г. Сегюре. Остахов признавался, что не знает, «какой чин имел этот иноземец, но он был известен во французской службе».

Речь, несомненно, идет о графе Луи-Филиппе Сегюре – французском посланнике в Санкт-Петербурге при дворе Екатерины II. И прежде чем перейти непосредственно к этой необычной истории, расскажу вкратце о самом Сегюре, ведь в свое время это была поистине легендарная личность.

Луи-Филипп – потомок аристократического рода, сын военного министра при французском короле Людовике XIV. Его семья была знакома со многими просветителями, в том числе с Вольтером. Борьба колоний против Англии за независимость подвигла Сегюра участвовать в войне с Британией. По возвращении на родину назначается представителем Франции при петербургском дворе, где и провел около пяти лет – с марта 1785-го по октябрь 1789 года.

С именем графа Сегюра связано утверждение дружеских отношений между Россией и Францией. Накануне Французской революции, когда дипломатические отношения между Парижем и Москвой охладились, Сегюру удалось добиться заключения в 1787 году торгового франко-русского договора. После революции 14 июля наш герой подвергся во Франции аресту, но уже при Наполеоне вернулся в политику, став членом Государственного совета и Сената.

Французский посланник в С.-Петербурге Луи Филипп де Сегюр. Французская гравюра начала XIX в.

Сегюр – автор многих книг, одна из которых занимает особое место в его биографии: «Записки графа Сегюра, относящиеся к его пребыванию в России в царствование Екатерины II». Эти мемуары подробно повествуют о правлении прославленной «Семирамиды Севера» и позволяют увидеть жизнь екатерининского двора глазами европейца. Среди прочего «Записки» охватывают путешествие императрицы в Крым: французский дипломат сопровождал Екатерину во время этой знаменитой поездки. Вообще, Сегюр был одним из немногих иностранцев, которых приблизила к себе Екатерина II.

В начале XIX века – уже в александровское правление – Сегюр снова оказался в России. Но вследствии очередного ухудшения отношений между Россией и Швецией (союзницей Наполеона) был арестован и сослан под Вологду. Эта часть биографии французского дипломата, связанная с Россией, не совсем ясна и еще ждет своего исследователя. Но вернусь к рассказу, записанному в 1822 году, он частично проливает свет на один день графа Сегюра в России…

«В продолжении войны со Швецией в 1807 году, – пишет Остахов, – взят был в плен – не знаю, какого чина, но известного во французской службе, – I. Сегюр, [который был] отправлен на жительство в Вологодскую губернию. Проезжая сей губернии Грязовецского уезда Домшинскую волость, потерял он шкатулку, в которой, по-видимому, находилось все бывшее тогда с ним имущество, и узнал о потере своей на третьей оттуда станции. Шкатулку нашел местный крестьянин Амвросий Федоров, сын Брезгин. Он принес [ее] домой и, догадавшись, что находка сия принадлежит приехавшему пленному французу Сегюру, немедленно послал сына своего за ним в погоню. Сегюр, возвращавшийся для отыскания потери, встретился с посланным, проехал к Брезгину и получил шкатулку в совершенной целости. Из благодарности хотел наградить он честного крестьянина. Сегюр открыл шкатулку и показал находившееся в ней богатство, состоявшее из разнаго рода монет и нескольких пачек ассигнаций, отсчитал пятьсот рублей и подал Брезгину.

– Избави Бог! – сказал ему крестьянин. – Не возьму ни копейки; я сделал свое дело. Ты – в плену: тебе нужнее деньги.

Сегюр не понял слов крестьянина, но видел, однако, что его убеждения не действенны.

– Чего же ты хочешь? – спросил он напоследок довольно чисто по-русски.

– Подари, барин, вот эту пуговку, – отвечал Брезгин, указывая на одну светлую пуговицу, лежащую в шкатулке вместе с деньгами. – Я пришью ее на шляпу моему мальчишке.

Сегюр отдал и со слезами на глазах вынул книжку, записал в ней прозвание крестьянина и потом направился в свой назначенный путь».

В завершение своего рассказа Остахов добавляет: «Во время служения моего в Вологодской губернии имел я случай узнать лично Брезгина. Он был всегда крестьянином, примерным как по воздержанию жизни, так и по честности, – умер недавно».

Во Франции до Великой французской революции 1789 года существовал средневековый обычай: король имел право присваивать себе наследство после иностранца, умершего на французской земле. Это право называлось droit d'aubaine (от латинского «иностранец»). В России никогда не беспокоились об этом праве, пока оно не коснулось недвижимой собственности князя Андрея Михайловича Белосельского-Белозерского, нашего посланника в Дрездене.

О нем, в отличие от его знаменитого старшего брата князя Алексея Михайловича, известий почти не сохранилось. По некоторым сведениям, князь умер вдовцом, не имея детей. В России князя Белосельского долго считали пропавшим без вести, а к вдове его брата время от времени обращались проходимцы с уверениями, будто князь жив, и, разумеется, с требованием денег.

Эти таинственные слухи побудили его внучатую племянницу княгиню Елизавету Трубецкую обратиться за разъяснениями во французское Министерство иностранных дел. Вскоре княгиня получила от герцога Деказа список бумаг, касающихся наследства князя Белосельского. Оказалось, что князь уже три года как скончался. Судя по документам, Андрей Михайлович умер 28 января 1776 года во Франции, по дороге в Марсель… В руках княгини оказались и бумаги, взволновавшие ее особо: согласно старинному королевскому праву, имущество князя Белосельского-Белозерского отходило в казну Людовика Шестандцатого.

Князь А.М. Белосельский-Белозерский. Гравюра нач. XIX в.

Княгиня тут же подключила к этому делу влиятельного графа Н.И. Панина, который написал русскому посланнику в Париже Барятинскому следующее письмо: «Мы получили известие из Марселя, что там намереваются распечатать пожитки покойного князя Белосельского и подвергнуть их действию права, известного во Франции под именем права на имущество умершего иностранца…».

Далее Панин сообщал посланнику, что императрица Екатерина II желает, чтобы тот настоял «на изъятии онаго имущества от применения вышеозначенного права, сославшись на права, которые взаимно соблюдаются государями по отношению к уполномоченным от них лицам; князь же Белозерский не переставал быть представителем Императрицы при Дрезденском дворе. Он получил только позволение отлучиться от своего места и продолжал быть министром Ея Императорского Величества, а не частным лицом, путешествующим по Франции».

Граф также выразил надежду, что, «учитывая доброе согласие между дворами», Французское министерство вернет конфискованное имущество покойного князя.

Тяжба за имущество Белосельского-Белозерского растянулась на три года и ознаменовалась длительной перепиской между русским и французским министерствами. Победило наше упорство: Людовик XVI отказался от «русского наследства» и велел только взыскать «с России» десять процентов в пользу делопроизводителей и юристов.