Текст книги "Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения"

При неполном совпадении богатства и знатности, при обилии локальных и промежуточных групп и подгрупп, особых статусов и т. д., и т. п., делавших картину социальной структуры средневекового общества внешне запутанной и мозаичной, все же в целом она была простой, и это облегчало «социальный разговор» на одном и том же языке, хотя и на разных социально-религиозных «диалектах». Иными словами, в докапиталистическом западном обществе, на ранней (феодальной) стадии Европейской цивилизации религия выступала как идейная система, выражавшая Истину и Интерес (а до конца XIII в. Веру и Разум) в качестве единого и слабо дифференцированного комплекса (ситуацию в религиозных неевропейских системах я оставляю в стороне – в силу специфики это особый разговор, для которого здесь и сейчас нет места).

Реформация, генезис капитализма (Великая капиталистическая революция 1517–1648 гг. и особенно ее финальная фаза – Тридцати летняя война 1618–1648) в ходе и посредством раскола как господствующего, так и угнетенного класса при все более активной и самостоятельной роли бюргерства в качестве третьего элемента, ломающего «бинарную оппозицию», привели к тому, что идейное выражение Веры (истины божественной), Разума (истины рациональной) и Интереса стало постепенно принимать идейно и институционально различные и дифференцированные формы. И хотя социальные и политические конфликты XVI–XVII вв. продолжали выясняться, а интересы артикулироваться на языке религии, тенденция к взаимообособлению и обособленному представлению Веры, Разума и Интереса наметилась уже тогда. Эпоха религиозных войн более или менее плавно перетекла в эпоху войн монархических, территориальных, а затем и национальных государств, к формированию которых объективно и привели – прав К. Шмитт – религиозные войны. «Национализация» религии, т. е. обуживание, парциализация последней, обособление политики от религии, и морали от политики – вот одна из линий раскола прежней идейно-мыслительной целостности, и без этого, кстати, тоже не понять многое в идеологиях XIX в.

Научную революцию XVII в. следует рассматривать не столько как ограниченное научной сферой событие (конкретные открытия), сколько как идейно-мировоззренческое (новые методы как следствие нового взгляда на мир, нового подхода к нему) и макросоциальное (превращение науки из «двумерной» – стиль мышления, тип деятельности – в «трехмерную», в социальный институт, т. е. рождение науки как таковой, как особой, наряду с философией, схоластикой и т. д. формой организации позитивного и рационального знания). Хотя интеллектуально явное и фиксированное противостояние Веры и Разума началось с 1277 г. (запрет 219 «вредных доктрин», пытавшихся примирить Веру и Разум), институционально это противостояние было оформлено в ходе и посредством научной революции XVII в.

Если наука как институт оформилась в XVII–XVIII вв., то возникновение и оформление идеологии произошло позже. Даже если признать Просвещение несостоявшейся единой светской рациональной протоидеологией («единая» идеология, в отличие от «единых» религии и науки, невозможна по ряду имманентных капитализму как социальной системе причин, о чем позже), то придется констатировать 100-150-летнее запаздывание. Ну а если говорить об идеологии как тримодальном явлении XIX в., то здесь «срока» увеличиваются до 200–250 лет. В любом случае, в так называемую «раннекапиталистическую» («раннесовременную») эпоху наметился раскол единого идейно-институционального христианского комплекса на три отдельные сферы (религия, наука, идеология), каждая из которых стала особой формой отношения к реальности и представления истины как «сгущенной», «сконденсированной» реальности и каждая из которых продолжила процесс самодробления, сегментации (разные формы протестантизма, три идеологии, три базовые социальные науки), что стало социоморфическим отражением дифференциации социального целого как нормы развития буржуазного общества.

VII

Любая идейная система есть отношение к реальности, представленной в идейно-упорядоченном виде, т. е. как истина и ценность. В этом смысле любое отношение к реальности есть отношение к истине (реальности-как-истине) и ценностям или ценностное отношение (либо на рациональной, либо на иррациональной основе), по крайней мере, в капиталистической системе. Сферы, о которых идет речь, следующие: 1) собственно религия (отношение «субъект – Бог», «субъект – абсолют», «субъект – дух как божественная, трансцендентная истина»; это комплекс отношения, основанный на Вере); 2) наука (отношение «субъект – истина», освобождение от веры и, строящееся на рациональной основе, как самодостаточной теоретически – «субъект – понятие»); 3) идеология (отношение «субъект – истина», выраженное секулярно и пропущенное сквозь призму особых социальных интересов; отношение «субъект – интерес» особой группы, в котором интерес данной группы представлен как универсальная истина и всеобщее благо).

Религия и наука, будучи диаметрально противоположны по принципам, целям и основам знания (вера и разум), схожи друг с другом как всеобщие (универсальные) и содержательные системы знания. И религия, и наука стремятся к Истине в качестве субстанции, противостоящей обществу в целом. Другое дело, что использоваться религия и наука могут в интересах отдельных классов, групп, корпораций, могут выполнять и такую функцию, однако, в данном случае последняя, во-первых, вступает в противоречие с субстанцией; во-вторых, может быть направлена против тех, кто таким образом использует религию и науку. С точки зрения функционально-частного, а не содержательно-общего использования наука и религия суть опасные и обоюдоострые средства.

Идеология, в отличие от религии и науки, есть частное и функциональное знание: частное – поскольку оно ищет и отражает истину, «противостоящую» не обществу в целом, не человеку вообще, но особой группе; функциональное – поскольку само содержание знания определяется интересами и в интересах особой социальной группы, т. е. является их социальной функцией. Повторю: религия и наука как всеобщие (универсальные) и содержательные формы знания могут использоваться и интерпретироваться в особых, групповых социальных интересах, однако это есть акт, нарушающий имманентные цели и суть религии и науки. Идеология же по своей социальной природе и целям есть форма организации идей, исходно ориентированная на специфическое, обусловленное особыми интересами отношение к реальности-как-истине, на искажение и отрицание этого отношения как универсального и содержательного, на социально-заинтересованное ограничение истины, т. е. на ее функционализацию, прав Л. Фойер, который считает, что для идеологии, в отличие от науки, нет объективной истины, поскольку идеология связана с интересами. Правда марксизм всегда претендовал на знание объективной истины, но марксизм в отличие от консерватизма и либерализма, провозгласил себя научной идеологией, что, как мы увидим, стало его силой и слабостью одновременно.

В этом плане одна из функций и задач идеологии – блокировать реальный анализ систем идей (знания об идеях – идео-логии) и их социальных корней и основ. Поэтому одна из первейших задач идео-логии – анализ и деконструкция идеологии: тень должна знать свое место. В то же время в задачи идео-логии входит и анализ общественно-экономических основ и «материального носителя» данной идеологии – тех или иных социальных и политических групп, так сказать «социальных жестких дисков и дискет»; этой задачей нередко вполне осознанно, но чаще бессознательно/подсознательно – бытие определяет сознание – пренебрегают идеологи и представители «социально-идеологических групп», например, интеллигенция. В этом (но только в этом!) плане идеология есть элемент системологии капитализма.

Будучи отрицанием одновременно и религии, и науки и стремясь объективно вытеснить их, подменив собой, идеология никогда не может и не сможет этого сделать ввиду тех имманентных ограничений, которые налагает на нее ее социальная и гносеологическая природа и которые проявляются в неразрешимом противоречии между исходной социопознавательной специфичностью и функциональностью, с одной стороны, и стремлением представить их как социальную всеобщность и содержательность – с другой, между претензией на представление классово ограниченной реальности как социально всеобщей истины и отсутствием содержательной и универсальной основы для этого.

Снять это противоречие, функционально компенсировать имманентно незавершенный характер идеологии относительно реальности и истины призвано использование идеологией элементов как науки, так и религии. Секулярные, рациональные, научные элементы «компенсируют» иррациональную, сакральную незавершенность идеологии, тогда как религиозные «дополняют» идеологию там, где она «незавершена» религиозно/иррационально. Поэтому, хотя своим функциональным характером идеология адекватна промышленному капитализму с несовпадением функциональных и субстанциональных аспектов его бытия, в результате чего резко усиливается автономия идеологии; хотя именно идеология выражает социальные конфликты мировой капиталистической системы в ее зрелом (1848–1968) состоянии и сменяет в этом качестве религию как идейную форму социальных конфликтов периода генезиса и ранней стадии капитализма (XVI–XVIII вв.); хотя именно идеология выступает как средство критики религии, несмотря на все это, идеология, будучи частичным секулярным «целевым» знанием, не только никогда не может избавиться от религиозных, иррациональных элементов (фактор цели!), но даже сама изобретает и внедряет их, чтобы избежать самоубийственной для нее чистой внецелевой секулярности и рациональности (культ Высшего Существа у якобинцев, языческие элементы культа Вождя и «культа мертвых» у большевиков и т. п.).

В ситуации полной чистоты и ясности идеология оказывается в положении «голого короля» – становятся видны все или почти все ее, скажем так, неадекватности; частичная и функциональная рациональность оборачивается целостной субстанциальной нерациональностью или даже иррациональностью. Бесстрастный лик Общей Истины превращается в хищный оскал Группового Интереса, и идеология выталкивается в неблагоприятную позицию по отношению к содержательным в своей всеобщности и всеобщим в своей содержательности формам знания. В то же время в той или иной степени (в разных идеологиях – разной и по-разному) идеология, по определению, являясь светской формой, должна акцентировать рациональность, научность и потому, что частично-функциональное представление реальности, «частично-функциональная истина» либо таит в себе опасность иррационального, либо даже может выглядеть иррационально.

В своем реальном функционировании идеология выступает как рационально-целевое (фактор изменения прогресса!) отношение к реальности, ограниченной и полагаемой как истина отдельной социальной группы относительно других групп, государства и индивидов; выступает она в более или менее ограниченном единстве с элементами религии (веры, всеобще-иррационального знания) и науки (разума, всеобще-рационального знания), а потому идеология – это социально (или классово) ограниченное рациональное знание или функциональное знание. Знание, в котором социальная функция доминирует над реальным содержанием и искажает его в определенных интересах.

Идеология – это ни в коем случае не просто комбинация науки и религии, их элементов. Это такое идейное единство, в котором частное, социально ограниченное, а потому функциональное знание воспроизводит себя посредством использования всеобщих содержательных форм и господства над ними. Поэтому даже в самой «научной» идеологии идеология, т. е. конденсированный особый социальный интерес, всегда будет господствовать над универсальным рациональным знанием, направлять и определять его; социальная функция будет всегда определять понятийное содержание, «разжижать» или даже подменять его; господство частного рационального (интереса, знания) над всеобщим рациональным будет ограничивать само рациональное и ставить предел на пути рационального и реального понимания мира (здесь, более того, заложена тенденция к иррационализации, а, следовательно, к смерти идеологии). При этом, чем больше и сильнее научные претензии идеологии, тем внешне она респектабельнее, современнее, но тем более она уязвима внутренне, тем легче противопоставить ей ее же научный «сегмент».

В равной степени, чем больше претензии идеологии на научность (марксизм), тем более она антирелигиозна и тем больше ограничена в возможностях использовать религию. А либерализму это делать легче, что придает ему большую внутреннюю размытость и в то же время ситуационно большую гибкость. Он способен выдержать такое давление реальности, от которого марксизм ломается. В то же время марксизм способен на такое преодоление реальности, которое либерализму не по силам.

Вообще одна из хитростей конструкции западной системы XIX–XX вв. в том и заключалась, что идеологий было три, а не одна. Поэтому при столкновении с внутренними и внешними проблемами можно было развернуть в их сторону «треугольник» под наиболее адекватным для решения возникшей задачи углом. Хитрость эта, однако, не была сконструирована специально некими геоисторическими инженерами – она лишь использовалась и совершенствовалась ими в качестве одного из «коварств» истории Запада. Возникла же она объективно по логике капитализма как активное отражение в духовной сфере законов производства вещественного («материального») и социального. Система идеологий есть идеальная изоморфа капитализма как системы. Не будучи способен существовать в виде единой мировой гомогенной капиталистической системы (вместо нее – мировая многоукладная система), капитализм не может ограничиться и одной идеологией; вместо нее – «идеологическая многоукладность», относящаяся к Протоидеологии Просвещения так же, как капиталистическое накопление относится к первоначальному накоплению.

VIII

Выше уже говорилось, что идеология (Идеология) возникла как тримодальное явление, как три идеологии, в отличие, например, от христианства, которое изначально было моносистемой и лишь в ходе дальнейшей длительной эволюции дробилось и ветвилось. Таких позиций действительно может быть только три. Но не только по логически-цифровой, «пифагорейской» причине, которая определяется феноменом изменения, а еще и по другой, более глубокой причине. Последняя связана не с объектом реагирования, а с субъектом и творимой им системой, а с какого-то момента – главным образом системой. Задача понимания этой причины требует продолжить аналитический путь с того места, где остановился Валлерстайн. Помимо прочего, это позволит понять и то, почему с определенного момента идеологическая борьба, идеологические сражения развернулись, как это ни парадоксально на первый взгляд, главным образом не в ядре капиталистической системы, а, во-вторых, между полупериферией и ядром, с одной стороны, и особенно вне зоны ядра – на полупериферии и периферии между различными социальными группами, с другой. Более того, главным образом зона именно вне ядра капсистемы стала идеологическим полем par excellence. Именно туда вытеснялись идеологические сражения и схемы. Именно там сформировались группы, для которых именно идеология, а, например, не наука или вообще профессия стали locus standi и field of employment. Такой группой, в частности, была русская интеллигенция, которая именно в идеологии обрела свой дом, а отчасти и слой, именуемый «советской интеллигенцией».

Разумеется, и в ядре капсистемы были группы, чьим полем жизни была идеология, однако, во-первых, это носило в большей степени функциональный, чем субстанциальный характер. Во-вторых, роль этих групп в обществах профессионального типа («professional society» – X. Паркин об Англии, начиная со второй половины XIX в), где интеллектуальный труд в намного большей степени профессионализируется, чем непосредственно идеологизируется, была намного меньше, хотя это и не значит, как полагают некоторые, что интеллигенция – это уникальное русское явление, отнюдь нет, не только. Уникальны роль и претензия этой социальной группы на власть-знание, на монополию на духовновластное, но выраженное не религиозно, а светски. Речь идет о монополии на социальное целеполагание, т. е. на идеологию, а следовательно – на (контр) власть. Нас сейчас, однако, интересует не русская ситуация сама по себе и не ее фарсовое повторение в СССР 1960-х – 1980-х годах, а проблема самой возможности существования в капиталистической системе «идеологических зон» без сколько-нибудь существенного развития самого капитализма. Меня в данном случае интересует вопрос, почему нематериальная (идеологическая, политическая) капитализация мира существенно обгоняла материальную (вещественную и социальную), в результате чего в некапиталистическом и «слабокапиталистическом» мирах возникали зоны или анклавы буржуазных и (или) антибуржуазных идеологий при отсутствии буржуазии и буржуазного общества, и адепты этих идеологий переживали идеологическое и схватывались друг с другом с таким накалом, который собственно буржуазному обществу и не снился? Почему и как возможно развитие буржуазного феномена идеологии вне буржуазного ядра капсистемы – до такой степени, что развитие это приобретает автономный характер и вовсе не буржуазное социальное (материальное) наполнение (словно иллюстрируя ситуацию «язычник, страдающий от язв христианства»). Но обо всем по порядку.

Мы уже знаем, что идеология, как особая форма выражения социальных интересов зрелого (промышленного, формационного) капиталистического общества, не может существовать в единственном числе, не только по логике реакции на ставший неизбежным факт изменения – последнее носит в большей степени внешний характер, а потому очевиднее и легче фиксируется эмпирически, но также в соответствии с сутью, законами развития капиталистической собственности.

Эта проблема глубоко исследована В.В. Крыловым, который подчеркивал, что лишь в действительном процессе производства капиталу, который функционирует в качестве производительного, принадлежат непосредственно все прочие факторы труда, а не только овеществленный труд. Как только процесс труда кончается, «вне активно осуществляющегося процесса производства капитал уже не покрывает собой все элементы и факторы совокупного процесса производства». Действительно, природные факторы принадлежат землевладельцам (частным или государству), рабочая сила – наемным работникам, социальные факторы производства – тем, кто организует разделение и комбинацию труда, а именно государству в лице бюрократии; духовные формы производства принадлежат особым корпорациям в виде институтов, университетов. Таким образом, заключает Крылов, вне действительного процесса труда, т. е. как совокупный процесс производства, система отношений капиталистической собственности оказывается шире, чем капитал сам по себе, хотя он и конституирует всю эту систему элементов. Исходя из своего анализа капитала, капиталистической собственности, В.В. Крылов показал, почему и как капитал развертывается в многоукладную систему, почему и как капитал не является и не может являться одной-единственной формой капиталистической собственности, отсюда – мировая капиталистическая система как многоукладная, включая «некапитализм(ы)» и антикапитализм.

Анализ В.В. Крылова также показывает, почему и как при капитализме невозможен один-единственный господствующий класс или одна-единственная господствующая группа, как, например, феодалы при феодализме или рабовладельцы при антично-рабовладельческом строе. Если оставить в стороне бюрократию как персонификатора функции капитала, то, по субстанциальной линии господствующих групп в зрелом капиталистическом обществе должно быть как минимум две: те, чьей основой являются действительный процесс труда (производства) и прибыль, и те, чьей основой являются природные факторы производства и рента, являющиеся, однако, не пережитком докапиталистического строя, а выступающие интегральным элементом самого капитализма. Я уже не говорю о представителях торгового, а позднее – финансового капитала.

Несводимость капиталистической собственности к капиталу объясняет целый ряд «странностей» капитализма и буржуазии. Например, тот факт, что буржуазия всегда стремилась не столько буржуазифицироваться, сколько аристократизироваться. И дело здесь не в том, что граф де Ла Фер звучит и выглядит привлекательнее господина Журдена. Дело в том, что только вкладывая средства в землю и стремясь таким образом получать часть прибыли от своего капитала, как от ренты, т. е. «прибыли», связанной с монополией, исключающей или минимизирующей капиталистическую конкуренцию, капиталист может относительно обезопасить свое будущее и будущее своих детей от колебаний рынка, от взлетов и падений прибыли, от рынка и в этом смысле – от капитализма.

Сам по себе капитал обеспечивает только настоящее, поскольку именно в нем протекает действительный процесс производства, в нем куется прибыль, тесно связанная с конкуренцией. Будущее обеспечивается вложением в прошлое – в землю, в недвижимость, владение которыми носит монопольный характер и подрывает конкуренцию. В этом, помимо прочего, заключается и причина того, что буржуазия (даже) в ядре капиталистической системы не создала собственного социального и культурного идеала, а заимствовала таковой у аристократии, т. е. подчинилась социокультурному идеалу того слоя, с которым по идее должна была бороться или, скажем мягче, сталкиваться во всех сферах, включая культуру и ценности. Даже в Англии, на родине промышленной революции, социальным идеалом в XIX в. (да и в XX тоже) был не буржуа-фабрикант-капиталист, а джентльмен, сельский сквайр. Как заметил М.Дж. Винер, идеалом британского образа жизни являются спокойствие, стабильность, традиции, тесная связь с прошлым, преемственность с ним. Не случайно в Англии говорят о «джентрификации буржуазии». Не все просто и с социальным идеалом в континентальной Европе: ни во Франции, ни в Германии буржуа им не является.

Капитализм, будучи единством капитала и некапиталистических форм собственности, есть «борьба и единство противоположностей» монополии и рынка, ренты и прибыли. Это, в свою очередь, раскрывает смысл броделевской фразы: «Капитализм – враг рынка», – которая, впрочем, вне реального системно-исторического анализа капиталистической собственности остается лишь красивым французским парадоксом, mot, еще одним артефактом французской интеллектуальной культуры, оральной по преимуществу.

Разумеется, нельзя излишне жестко противопоставлять господствующие интересы, группы и классы капиталистической системы по линии «прибыль – рента», реальность сложнее, чистых типов нет, большинство обладателей прибыли стремятся подстраховаться рентально – и наоборот. И все же поскольку это получается не у всех и не у всех в равной степени, поскольку различные виды деятельности тяготеют в большей степени либо к рынку (прибыль), либо к монополии (рента), наконец, поскольку с ростом «капиталистической мир-экономики» росло, расширялось ее европейское ядро, что особенно на первых порах усиливало его социальную и экономическую (укладную) неоднородность, выделяются два основных типа деятельности и отвечающие им комплексы интересов – с соответствующим отношением к изменению, за которым скрывается и сутью которого является действительный процесс производства в рамках совокупного процесса производства капиталистического общества.

С этой (но только с этой, поскольку идеология есть явление тонкое и многомерное, и любая попытка жестко и одномерно экономизировать его и прямолинейно связать с классом или статусом обречена на фиаско) точки зрения либерализм есть утверждение и выражение интересов и идеалов групп, контролирующих процесс действительного производства в его противоположности по отношению к другим фазам совокупного процесса производства; капитала как собственности – по отношению к другим формам собственности в рамках капиталистической собственности; прибыли – по отношению к другим формам извлечения дохода.

С этой же точки зрения консерватизм есть утверждение и выражение интересов и идеалов групп, находящихся в рамках капиталистической собственности, но вне капитала как собственности; грубо говоря – это отрицание капитала извне собственно капиталистического производства. Несколько упрощая и отвлекаясь от цивилизационных («социокультурных») и индивидуальных составляющих, которые очень важны, это наступление на капитал как собственность (и соответствующие ему социально-политические формы) с позиции, прежде всего тех форм капиталистической собственности, которые связаны с землей (рента), монополией (в том числе на рынке, ибо часто связаны с заморской торговлей). Иными словами, консерватизм есть отрицание – в рамках капиталистической собственности – капитала как субстанции овеществленного труда с позиций другой же субстанции – природы, не переделанной трудом, но уже включенной в капиталистическую систему и «вращающуюся» по законам ее «кругооборота».

А что же марксизм? Для ответа на этот вопрос нам надо рассмотреть одно из центральных противоречий капитализма – между субстанцией и функцией. Это же позволит нам лучше понять, почему вне ядра капсистемы идеология и его носители могут играть автономную или в какие-то моменты даже определяющую роль.

IX

У каждой общественной системы есть ее социальное «тело», субстанция, обладающая некими функциями, атрибутами. Чем примитивнее социальная система, чем больше общество зависит от природы, чем больше природные факторы производства господствуют над искусственными, а живой труд – над овеществленным, тем более простыми и менее острыми являются эти противоречия, тем больше функция «утоплена» в субстанции, тем меньше ее автономия.

Субстанция – это, прежде всего материальное производство в узком смысле слова (действительный процесс производства), те отношения, которые возникают непосредственно внутри него или непосредственно по его поводу, например в ходе распределения факторов производства (собственность).

Функция (или функции) – это те отношения, которые складываются не внутри субстанции и не непосредственно по ее поводу, а вне ее и опосредованно. Так, они могут опосредовать распределение факторов производства, т. е. отношения по поводу субстанции, выступая их более или менее активным атрибутом. И чем сложнее, многосоставнее и развитее субстанция, тем больше функций, тем больше и очевиднее несовпадение с ней, тем они автономнее; функции – это управление («государство»), регуляция социального поведения («политика»), коммуникации; у функций – свои структуры и формы организации, как и у субстанции.

Чем сложнее и развитее социальная система, тем менее абсолютна и непроходима грань между ее субстанциональными и функциональными аспектами. Особенно это проявляется в сфере производственных отношений. Так, производственные отношения – это в принципе отношения по поводу субстанции, они носят субстанциональный характер и представляют субстанциональный аспект социальной системы. Однако в капиталистической системе, т. е. такой, в которой системообразующим элементом является капитал, накопленный общественный труд, ситуация меняется. Поскольку капиталистическая собственность не сводится только к капиталу и оказывается шире его, но развивается по его законам, выступает его функцией, она обретает функциональные черты и в качестве таковой может противостоять субстанции (идеологически это нашло отражение в противостоянии, например, консерваторов и либералов, не говоря уже о марксистах).

Более того, в результате сложности и специфики субстанциальной природы капитала (овеществленный труд) сам капитал как комплекс социальных отношений приобретает значительное и сильное функциональное измерение, легко превращаясь по функции в не-капитал (просто богатство), оставаясь капиталом по субстанции. Иными словами, при капитализме, в нем самом производственные отношения утрачивают исключительно субстанциальный характер и приобретают функциональный – что до капитализма могло быть лишь исключением, редкостью, обусловленной особыми историческими обстоятельствами. В результате при капитализме противоречие субстанция-функция становится еще и внутренним для самих производственных отношений, т. е. довольно подвижным и гибким.

Итак, максимальной остроты противоречие между субстанцией и функцией (а также между содержанием и формой) обретает при капитализме, когда экономические отношения становятся системообразующими производственными, социальное насилие содержательно обособляется из сферы производственных отношений и возникают формы, регулирующие (в)неэкономические отношения индивидов и групп. Кроме того, при капитализме функционально снимается противоречие между отношениями производства и обмена – эксплуатация осуществляется как обмен рабочей силы на овеществленный труд («капитал»), входит в ткань производства, в результате обмен приобретает значительную автономию, а внешне вообще может показаться, что он диктует свою волю производству. Ведь капитализм – это, помимо прочего, товарное производство с целью получения прибыли, т. е. увеличения (меновой) стоимости. Любой продукт, попадающий на товарный рынок, становится товаром, независимо от того, в какой социальной системе, при каких социальных порядках, каким типом рабочей силы он произведен и как соотносятся в нем естественный и искусственный субстраты. Функционально обмен при капитализме превращает в стоимость то, что ею не является и не создается производительным капиталом. Иными словами, обмен выступает одновременно и основой производства, чего не было ни в одной докапиталистической системе, и ее специфическим функциональным органом, чего до капитализма тоже не было. При этом происходит максимальная функционализация производственных отношений.

С капитализмом социальная функция становится таковой в строгом смысле этого слова, порывая с субстанцией, «выныривая» из нее и утрачивая субстанциальные, материальные, природные характеристики, а потому не только функционализируется, но и социализируется. Процесс производства становится социальным не только по содержанию, но и по форме. Чем функциональнее и социальнее производственные отношения, тем мощнее они подстегивают развитие производительных сил, тем быстрее его темп.

Капитализм, благодаря функциональному характеру своих производственных отношений, в этом плане побил все рекорды. Например, производственные отношения рабовладельческого или феодального обществ, представляющие собой отчуждение воли трудящегося, т. е. превращение его полностью или частично в «говорящее орудие», в некую природную субстанцию, несут на себе большой субстанциальный отпечаток. Они сконструированы так и для того, чтобы функцию превращать в субстанцию, чтобы натурализовать общественные отношения по поводу присвоения природы. В этом смысле докапиталистические общества (и чем древнее, тем в большей степени) «сконструированы» и действуют так, чтобы свести к минимуму какую-либо функцию, кроме той, что растворена в субстанции, погружена в нее и если и «выныривает» из нее, то редко, невысоко и ненадолго. Капитализм, напротив, стартует с высокого уровня функционализации производственных отношений. Это – его начало. Логическим концом капитализма должна быть (и может быть) только полная функционализация производительных сил. Это соответствует функционализации как макрозакону развития производительных сил капитализма.