Текст книги "Когда шатается трон"

– А где, не говорили?

– Болтали, что в районе Поклонной горы дача самого… Но, может, это трёп.

– А ну, дай карту… Кто у нас есть из летунов?

– Савельев. Он по пьянке комэска застрелил, ну ему и впечатали по полной, погоны и Звезду Героя сняли. Он в войну на штурмовике летал, Москву прикрывал.

– Давай его сюда.

Притащили Савельева.

– Летал здесь?

– И не только здесь.

– По карте место опознать можешь?

– Если летал, то смогу, мы ведь по привязкам ходили.

– Тогда смотри. Здесь – север, здесь юг.

– А названия?

– Мил человек, кабы здесь названия были пропечатаны, за каким бы ты нам сдался? Давай, смотри, вспоминай!

Савельев завертел карту туда-сюда, склонился над ней, словно на бреющем летел. Цепкая память у летунов, нельзя им иначе, ошибёшься малость, собьёшься с курса, передок перемахнёшь и к немцам угодишь. Вот они и ходили по «железкам», рекам и шоссе, которые как стрелки на карте.

– Вот эта река знакома. И эти три населёнки равнобедренным треугольником. Тогда сбоку, к северу гора должна быть, Поклонная. Она хороший ориентир… Вот она! А здесь лес Матвеевский.

– Уверен?

– Уверен. Я здесь колонны бомбил и товарищей терял. Считай, на каждой версте могила с пропеллером. Поклонная это, а там – Москва.

– А здесь что?

– Не знаю. Но после войны нам тут летать запрещалось. Закрытый для полётов квадрат.

– Где конкретно?

– Отсюда до сюда, – очертил круг на карте летун.

– Ты молодец. Иди.

Командиры зашарили глазами по карте.

– Есть у нас кто из Москвы или Подмосковья?

– Человечка три-четыре имеются.

– Зови их сюда по одному.

Притащили москвичей.

– Откуда ты? Где жил? Кем работал?

– На Суˊхаревке. В Электроснабе.

Мимо…

Еще один.

– Где жил-обитал?

– В Марьиной Роще. Водилой был.

– В Подмосковье ездил?

– Нет, я таксистом между вокзалами мотался. Казанский, Белорусский, Киевский. Мне хватало.

Следующий.

– Место жительства?

– Подмосковье. Кунцево. Городок небольшой.

А вот это уже ближе…

– По грибы-ягоды любил ходить? На охоту, рыбалку?

– А что?

– А то! Поди, в Матвеевский лес с лукошком забредал?

Побелел зэк, головой замотал.

– Нет, там не был.

– А чего так?

– Нельзя туда. Там зона.

– Какая?

– Запретная. Там дача. Его… – покосился на портрет Сталина на стене. – Туда пойдешь, вмиг на Лубянке окажешься.

– Откуда знаешь?

– Все знают. Нам строго-настрого запрещалось… Энкавэдэшники по домам ходили, особенно, которые стоят около дороги, и требовали сообщать о любых подозрительных личностях.

Командиры переглянулись.

– Ну что, сошлось?

Сошлось. Так сошлось, что дыхание спёрло! Не думали, не гадали они, как чистые простыни и усиленная пайка обернутся, как их отрабатывать придётся.

– Но зачем?.. И почему мы?

– Потому, что мы – мясо! – зло ответил Партизан. – Зэки. Нас уже похоронили. Еще раз помрём – не страшно, никто нас искать не станет! Сделаем своё дело – и в грунт!

– Надо Петра Семёновича за жабры брать. Он больше знает.

– А если донесёт?

– Хуже уже не будет. Хуже некуда…

* * *

Не простой вышла беседа между командирами и Петром Семёновичем.

– Откуда узнали?

– Сорока на хвосте принесла. Не всё ли тебе равно?

Окружили Петра Семёновича командиры так, что не дёрнешься. И понятно, что не выпустят они его отсюда живым, если разговора не получится – споткнётся Пётр Семёнович на ровном месте и башку себе до смерти расшибёт. Или в тире под случайную пулю сунется.

– Чего молчишь? Или ты заговорённый?

– А если я скажу, что не знаю ничего?

– Тогда по-другому спросим. Ты же знаешь, мы умеем языки развязывать. И твой распустим. Только после ты уже не жилец. Даже если мы тебя вдруг отпустим, а ты нас сдашь, вряд ли тебе это зачтётся.

Это верно. Не простят ему такой промашки. Что он один без них, кому он нужен? Новых бойцов набрать взамен этих после такого ему не дадут, просить молчать под честное слово не станут – заткнут глотку свинцовой затычкой… А дело кто-нибудь другой сладит. Вряд ли они в этой игре одни, не такой товарищ Берия простачок, чтобы на единственную фишку ставить, где-нибудь у него еще одна подобная шарашка имеется…

Думает Пётр Семёнович, прикидывает в какую сторону кинуться. И нигде просвета не видит. Правду не скажешь, промолчать не получится, соврать… А ну как его за язык поймают и вырвут с корнем? Да и не знает он точно, что товарищ Берия задумал, лишь догадки имеются. Может, так всё, а может, иначе. Что командирам сказать? Может, полуправду?

– Ну, чего молчишь?

– Ладно, коли так дело повернулось… Правы вы или нет – не знаю. Место вы верно определили, а задачи… Мы должны человека из-под охраны вытащить, которая не просто охраняет – стережёт.

Командиры дыхание затаили.

– И кто же на это решился?

Пётр Семёнович только плечами пожал.

– Ну хорошо. Вытащим мы человека, а дальше что?

– Передадим в условленном месте, кому – не спрашивайте, не отвечу, это не наша забота. А наша… шкуру свою сберечь.

– Считаешь, получится?

– Не считаю, но не исключаю. Кто там за кого и кто верх возьмёт – поди догадайся, не срастётся что – на нас всех собак повесят, и тогда конец один.

– А если разбежаться?

– Куда?

– Страна большая.

– Страна-то большая, да всяк человек на ней как на ладошке. Вмиг во все уголки ориентировки полетят с нашими портретами и пальчиками. Конечно, можно в тайгу уйти, в болота и урманы, но разве это жизнь – с медведями зимой лапу сосать? Рано или поздно мы к людям за солью или спичками выползем, тут нас и прищучат.

– Черт с ним. Зато месяц-другой на свободе погулять можно!

– А родственники? Папки-мамки, братья… Их ведь всех до одного за нас потянут, и ваших, и наших, скопом. Закроют в крытку и ждать будут, покуда мы с повинной не заявимся. А нет – зелёнкой лбы помажут. Согласны мы на такой размен? Вот и я не согласен. Ладно бы мы их на жизнь в Сочи променяли, а на жизнь таёжную… Как, Партизан, житуха в лесу?

– Как на зоне – голод, холод, мошкара поедом жрёт. И еще зверьё дикое. Без помощи местных долго не протянуть. Ну или надо на большую дорогу выходить, чтобы деньгами или едой разжиться.

– Как ты?

– Как я… Только я фрицев резал, а здесь свои.

– И что делать?

– Сидеть и не рыпаться! – зло ответил Пётр Семёнович. – Наˊхрен кукарекать, пока не рассвело. Может, всё само собой рассосётся – мало ли заговоров против товарища Сталина было, и где те заговорщики?

– А если не рассосётся?

– Тогда шанс появится. За просто так с кондачка никто хозяина валить не решится, только если под ногами угольки горячие. Иначе давно бы… А как начнёт припекать, может, до нас очередь и не дойдёт, не успеет.

– А коли дойдёт?

– Тут есть варианты. Сладим мы своё дело гладко, глядишь, амнистию заслужим, ведь не кого-то, а вождя народов спасём. Не успеем или не сможем – вся страна с боку на бок перевернётся, такая делёжка начнётся – не до нас станет. Глядишь, щёлка и отыщется, в которую мы нырнём. Если подготовимся заранее.

– Складно поёшь, – кивнул Крюк, с прищуром глядя на Петра Семёновича. – Только всё это трёп. Мы уши развесим, а ты за ворота шагнёшь и стуканёшь на нас, чтобы шкуру свою спасти. Может такое быть? Не верю я тебе.

Верно, чужая душа потёмки, а со страху чего не наговоришь. Иной складно языком чешет, так что заслушаться можно, а на поверку – с гнильцой оказывается.

Думают командиры, сомневаются.

И Пётр Семёнович понимает, что за просто так ему веры не будет, что тут надо делом доказывать.

– Ладно, чтобы сомнения убрать, скажу.

Напряглись все.

– Стукачи у вас среди бойцов имеются. Мои люди. Они про все ваши делишки и слова, которые не воробей, мне докладывают.

– Как? Ты же ни с кем…

– Через «ящики почтовые» – щёлки в стенах, да камушки под ногами. Вот, смотрите… – Вытащил, расправил какую-то мятую бумажку, протянул. – Почитайте, что у вас тут вчера-позавчера было, кто про что речи держал и что измышлял.

Читают командиры, мрачнеют. Верно, были такие разговоры и происшествия мелкие, о которых они не докладывали. Видимо и впрямь затаились среди них чужие глаза и уши, которые всё видят и слышат.

– Кто это? Имена назовёшь?

– За здорово живёшь – нет. Баш на баш. Стукачок – против доверия. Без доверия мне… нам нельзя.

– Давай, говори!

– Одного назову, других пока нет. Это чтобы вы меня, сразу все узнав, не порешили. Теперь одного отдам, через неделю другого. А за это время мы кровушкой повяжемся, чтобы назад никому ходу не было.

– Как это?

– Деньги нам понадобятся, если вдруг придётся когти рвать. Без денег нам за забором часа не прожить – ни билет прикупить, ни ксивами разжиться, хлеба кусок и тот не добудешь. Так?

– Верно толкует.

– Что предлагаешь?

– Стоп с прихватом. Стволы у нас имеются в достатке, за забор я выведу, придумаю что-нибудь.

– Сберкассу брать?

– Нет. В кассе гражданские – много крови будет. Зачем на себя лишний грех брать? Чем больше жмуров, тем шибче менты пупы рвать будут. Машину надо брать так, чтобы один раз – и на дно с приварком. Если чисто сработаем, то никто нас не сыщет. Ребята мы залётные, следаки в первую очередь своих шерстить начнут. А мы… мы покойники, нас на этом свете нет.

– Инкассаторов на уши поставить?

– Почему бы и нет? Чем по кассам мелочёвку сшибать, лучше всю выручку разом взять.

– Так они при волынах, а может, и авторучки имеются.

– У нас тоже. Только других вариантов разжиться бабками я не вижу. Или, может, нам «блины печь» начать? Так, боюсь, квалификации не хватит, тут гравёр с золотыми руками нужен. Есть у нас такие? Нет… Вот и остаётся гоп-стоп.

Молчат командиры.

– Или вы под вышак попасть боитесь? Так смею вас уверить, мы все под ним ходим и новой «свадьбы» для нас не будет – ни судей, ни конвоя, ни гражданина прокурора, ни последнего слова – ничего. Нет нас, а на нет и суда нет! Яма будет и девять граммов в затылок. Так что думайте, господа командиры, пока у вас сквозняк в башке не засвистел.

Ва-банк Пётр Семёнович пошёл. А куда ему деваться, когда он между двух жерновов как зёрнышко, того и гляди в муку перемелют. Товарищ Берия – это потом, а эти прямо сейчас. Да и Берия ему не защита, а тот же палач, только отсроченный.

– А что тут думать? – тихо сказал Абвер. – Будут деньги, может, и близких вытащим. А без денег всё одно подыхать.

– Согласен, – кивнул Кавторанг. – Здесь, как на пятачке: впереди наседают, сзади жмут. Тут только на «ура!» прорываться. Я – за.

– Крюк?

– Будут бабки, можно будет попробовать на «малинах» отсидеться. А без денег никто с нами разговаривать не станет.

– А ксивы… сможешь добыть? – спросил Пётр Семёнович.

– «Чистую бирку» вряд ли, а «тёмные очки» можно попробовать. Знаю несколько гравёров, которые этим делом промышляли. Пару – лично сам посадил. Но таких умельцев в любом городе сыскать можно, хотя есть риск на подсадных налететь.

– Как это?

– Менты их не трогают, как живцов используют для уˊрок, которых «зелёный прокурор освободил» и им срочно «липу» добыть требуется. Мы много беглых через них словили без лишних хлопот – сами на нас выходили, только мы их сразу не брали, чтобы на живца не навести. Погулять давали, а потом случайную проверку документов на улице устраивали.

– Волки позорные!

– Какие есть. Но я нынче хоть и зэк, от прошлого не отрекаюсь и не жалею, что, может, сотню урок на нары спровадил. Я мамаш с детьми на руках видел, у которых карточки украли, а это почти верная смерть. За такое я и теперь готов их резать.

– Партизан?

– Я – за. Один чёрт, здесь ничего, кроме гроба с крышкой, не высидеть. Помогут деньги или нет – не знаю, но лишними они не будут. Только он, – ткнул пальцем в Петра Семёновича, – вместе с нами пойдёт и за спинами хорониться не должен. А если сдрейфит, я его лично сам пристрелю.

– На том и решили! – подвёл итог Абвер. – Терять нам нечего, дальше зоны не сошлют, больше вышки не дадут. А зона что, она нам как дом родной…

– Ну ты сказанул – дом.

– Что сказал, то сказал. Это ведь как посмотреть и с чем сравнить. Мне есть с чем, можете поверить…

* * *

Колючка посреди огромного поля, жиденькая, в один ряд, перед колючкой раздувшиеся, гниющие трупы, которые никто не убирает. Остальным в назидание.

Тысячи, десятки тысяч людей ползают, копошатся в земле, ищут корешки или червяков, которых тут же суют в рот. Но только не осталось ни травы, ни кореньев, всё выкопано и съедено, даже то, что есть нельзя. Месяц пленные красноармейцы живут под открытым небом, роют себе в грязи норы, чтобы от дождя, ветра или солнца укрыться, скребут ложками, пальцами, ногтями, случайными палками грунт, скукоживаются внутри, ноги к груди поджав. Сотни нор! Возле них люди на коленях стоят, иные прямо в лужах. Ждут, когда в норе кто-то умрёт и его можно за ноги выволочь, чтобы место покойника занять. Иной раз пройдёт кто сверху, осядет мокрая раскисшая земля, завалит нору вместе с человеком, погребёт как в могиле, если он выбраться быстро не успеет. Но тут же раскопают его, стащат шинельку, гимнастёрку, исподнее, обувку – донага разденут. Зачем трупу одежда, а живым она пригодится – две шинельки вдвое теплее, чем одна.

Беда, когда дожди зарядят. Но того хуже, если сушь – жарит солнце, немилосердно выжигая всё вокруг, а тени нет – ни деревца, ни кустика. Напиться бы, лицо смочить, но воды нет, кроме нескольких ржавых бочек с протухшей водой. Дождь пройдёт, люди из луж пьют, ладонями воду пополам с грязью зачерпывая, или как собаки, на четвереньки встав, лакают. И мрут сотнями от дизентерии, а может, и холеры, кто знает… Весь лагерь дерьмом пропах, кругом жёлтые с кровью экскременты – ступить некуда. И хоть вырыты выгребные ямы, да не все туда добежать успевают. А кто-то уже и дойти не способен и, лёжа на земле, ходит под себя…

Гонг. Зашевелился лагерь, как растревоженный муравейник. Земли не видно, только серые, зелёные, белые фигуры, если ничего кроме белья на тебе нет. Встают, лезут из нор, пошатываясь, толкаясь, бегут к воротам. Страшная, колыхающаяся человеческая масса.

В ворота въезжает грузовик, за ним другой. Откидываются борта, вниз, прямо в толпу, лопатами сбрасываются какие-то дурно пахнущие, раскисшие пищевые отходы – то что не доели солдаты рейха, да еще картофельные очистки, корм для свиней, трупы падших животных. Тысячи рук вздымаются над толпой, ловя куски еды, выхватывая очистки друг у друга, заталкивая их в рот, чтобы не отобрали. Страшен умирающий от голода человек. Да и не человек он уже.

С машин свалили в грязь несколько дохлых лошадей с червями, копошащимися в гнилом мясе. Пленные тут же стали рвать их зубами и ногтями, облепив со всех сторон. Прав был фюрер, когда говорил, что русские – недочеловеки, что они как звери. Брезгливо морщатся немецкие солдаты, видя, как дерутся, как рыча выхватывают друг у друга куски пленные. Не понять им, как можно вот так… потому что не было еще Сталинграда, московских морозов и сибирских лагерей…

– Хальт!

Очередь из автоматов поверх голов – отхлынула толпа, но тут же кинулась обратно к дохлым лошадям.

– Русишь швайн.

Очереди ударили в толпу, сшибая людей на землю. Кто-то страшно закричал, кто-то умер молча, не выпустив из рук кусок мяса или шкуры…

Съедены объедки до последней крошки, обглоданы до костей, до белых скелетов дохлые лошади, а после и кости растащены, которые грызут, ломая зубы или копают ими ямы.

Люди уже людей не напоминают – скелеты, обтянутые кожей, по ним ползают, копошатся белой массой тысячи вшей. Еще не умер человек, еще жить ему несколько часов, а вши уже лезут наружу: из бровей на веки, из усов и бороды на щеки, с белья на гимнастёрку – верный признак приближения смерти. Чуют вши скорый исход, уползают заранее нового хозяина искать.

Вчера опять нашли человеческий труп с перерезанным горлом, вырезанными мягкими частями, печенью и сердцем… И крови почти не было, потому что крови пропасть не дали, выпили горячую еще. Немцы выхватили из толпы тридцать случайных пленных, построили рядком и расстреляли. Но только без толку, завтра новый обглоданный труп найдут.

– Бежать надо.

– Куда?

– Хоть куда, лишь бы отсюда.

– Вон они лежат, которые хотели.

– Зато отмучились. Один хрен подыхать. Лучше от пули, чем от голода. Если всем разом на проволоку броситься, то ничего немцы сделать не смогут – ну сто, ну триста, ну тысячу постреляют, а остальные убегут.

– Далеко?..

– Что «далеко»?

– Далеко убегут? Мы тут как мухи дохлые ползаем, раньше надо было бежать, пока силёнки были, а теперь поздно. Даже если убредём куда, они нас по дерьму сыщут, которое через каждые сто метров, как метки. Им даже собаки не понадобятся.

– Так что, вот так подыхать? Я здесь не согласен, я там, за колючкой хочу. На свободе. Может, еще кого из них с собой прихвачу. А вы… чёрт с вами, догнивайте здесь.

– Не пыли, майор, я с тобой…

– И я…

– И я.

Ночью к воротам подошёл пленный, произнёс на немецком заученную фразу:

– Мне нужен комендант герр Шульц. У меня важная для него информация.

Откуда простому пленному знать коменданта по имени? А этот знает.

– Иди сюда.

Брезгливо морщатся охранники и даже не обыскивают пленного, боясь прикоснуться к нему. И о чудо, приходит комендант собственной персоной. Смотрит.

– Что нужно?

– Я по поручению майора Вильгельма Клауса.

Кивнул. Приказал:

– Вымойте его. Из шланга и мыло дайте. Потом переоденьте во что-нибудь чистое и ко мне.

Стоит пленный голый под струями ледяной воды, хватает ртом брызги, трётся мочалкой из сухой травы.

В кабинете коменданта тепло, железная печка топится, на столе хлеб и колбаса, ломтиками нарезанная.

– Хочу сообщить, что майор Пономарчук готовит из лагеря массовый побег. Могу его указать.

– Гут, – кивает комендант. – Ты хороший русский, ты помогать рейху. Ешь… – Крутит ручку полевого телефона. Говорит по-немецки: – Хайль, Вильгельм. Твой человек пришёл ко мне. Да, сообщил о готовящемся побеге. Что с ним делать дальше? Хорошо, Вильгельм, отсылаю его к тебе с часовым. Жду обратно бутылочку обещанного шнапса…

Трясётся грузовик по разбитым русским дорогам, так что не уснёшь. Это тебе не немецкие автобаны. Сидит охранник, на колени автомат положив, напротив пленный русский солдат. А может, уже и не пленный. Мог бы он сбежать, накинувшись на конвоира и перемахнув через борт грузовика, но нет, не бежит, сидит смирно.

– Разрешите, герр майор?

– А… Иван… Ты молодец, Иван, ты хорошо сделал свою работу, значит, немецкое командование может верить тебе. Ты предупредил большой побег, теперь мы расстреляем виновных и еще несколько десятков пленных, чтобы им наперёд повода не было. Так, кажется, говорят русские?

– Чтобы неповадно было.

– Йя, йя. Гут. Не-по-вадно. Надеюсь, ты понимаешь, что теперь назад идти нельзя, теперь тебя, если ты вернёшься, расстреляют. Здесь, в папке, подшиты все протоколы, которые могут попасть в НКВД, если ты станешь делать глупости. Ты соглашаешься?

Кивает Иван. А сам думает, всё время думает, почему всё случилось так? Именно так… Школа абвера, потом лагерь, где он должен был доказать свою преданность рейху. Доказать или там и остаться. И сгинуть. Что его заставило – инструкции командиров, которые приказали ему вживаться, несмотря ни на что, предупредив, что его будут проверять, возможно, вязать кровью и его долг выдержать испытание до конца, и коли перед ним поставят его товарища и прикажут расстрелять – стрелять без раздумий и угрызений совести во имя их общего дела, во имя победы. И он выполнил приказ, он прошёл проверку. Но долг ли его вёл или страх смерти? Не просто смерти, а вот такой, без еды, в земляной норе, с кровавым поносом, в общей безнадёге и злобе. Что это было – долг или слабость? Нет ответа. Потому что ответ этот страшен и безнадёжен.

– Теперь ты будешь курсантом школы. Забудь своё имя, у тебя будет много имён. Здесь по документам ты будешь называться курсант Клещ. Ты понял?

– Так точно, герр майор.

– Тогда ступай. Два дня у тебя отпуск – можешь отдыхать, спать, кушать и еще спать. Потом будет служба. Ты молодец, Иван, ты будешь настоящий немецкий солдат…

Так начал Абвер свою службу у немцев. Именно так. И не дай бог кому-нибудь еще…

Через неделю в курилке он встретил… Чёрт побери!.. Не может быть!.. Он встретил майора Пономарчука. Того самого… Живого. И вполне себе довольного жизнью. Смолящего немецкую сигарету.

– Чего вылупился? Узнал? Я это, я. Такой же, как ты. Я пленных на побег подбивал, ты нас заложил. После тебя без малого сотню немцы в ров рядком положили и еще десяток повесили. Так ладно мы сработали. Ты и я.

– Но ведь ты…

– Проверочка это была, должен был я побег организовать, чтобы шатающихся выявить. Хитрецы немцы, не желают ждать, когда кто-нибудь за колючку по своей воле сорвётся, вот меня и послали. И тебя вслед за мной. Одной верёвочкой нас повязали. Ты меня заложил, я бы на тебя указал, кабы ты про побег начальству не доложил. Так что вместе мы рейху службу сослужили и дальше служить будем верой и правдой…

И ведь придётся служить и через много чего еще пройти, и через кого переступить, чтобы выслужиться, продвинуться, карьеру сделать. Такая работа, за которую не немцы, так свои, коли возложенных на тебя надежд не оправдаешь, к стенке поставят, за измену Родине и за тот, не случившийся, побег из лагеря…

* * *

К сберкассе подкатила машина – пятьдесят первый «газончик» с фургоном вместо бортового кузова. Инкассаторы. Раньше они на открытых «виллисах» раскатывали, а то и на пролётках, но после войны, когда по всей стране пальба пошла, пересели на более вместительную технику. «Стволов» в стране-победителе было немерено, а бывшие дезертиры, власовцы и спившиеся фронтовики, сколотившие банды, с оружием обращаться умели.

Машина притормозила возле входа, из кабины выскочил человек в чёрной шинели, огляделся по сторонам, стукнул кулаком в борт фургона. Оттуда вывалились три автоматчика, двое зашли в сберкассу, один остался на улице. Усиленный наряд, значит, денег полна коробочка.

– Я пошел…

Крюк присел, сунулся коленями в ящик на подшипниках, взял в руки две короткие палки, оттолкнулся ими от асфальта. Безногий инвалид в вылинявшей гимнастёрке, с болтающейся на груди медалью «За отвагу». Таких инвалидов на улицах после войны пруд пруди, и внимания к себе они не привлекали.

«Инвалид» покатил к машине, отчаянно гремя железными подшипниками.

Абвер вышел из-за угла, пересёк улицу, что было сигналом для остальных. На дело пошли только командиры и пара проверенных бойцов. Сберкассу нашёл и почти неделю пас подходы к ней Пётр Семёнович, который единственный мог беспрепятственно выходить за периметр шарашки. Боевую группу тоже вывел он, что-то наплетя дежурному офицеру. Зэки хоть и охраняли сами себя, но присмотр за ними был.

В данный момент Пётр Семёнович находился в сберкассе, заполняя какие-то бланки. Инкассаторы с автоматами пересекли зал, один зашёл в подсобку, другой встал спиной к двери, наблюдая за посетителями. Грамотно – случись что, распушит из пэпэша длинную очередь от стены до стены, а его напарник, тот, что на улице, заблокирует дверь.

Крюк подкатил к кабине машины, стукнул костыльком в дверцу.

– Слышь, друг, закурить есть?

Водитель глянул в окошко. Крикнул:

– Проезжай, не задерживайся! Здесь стоять нельзя!

– Ты чего?! – возмутился «инвалид». – Ты же свой, я же вижу. Ты на каком фронте воевал, часом, не на Первом Белорусском?

– Ступай мимо! – прикрикнул водитель.

– Ты что орёшь? – возмутился пьяненький и потому обидчивый «инвалид». – Не для того я кровь в окопах проливал, чтобы ты тут на меня глоткой давил. Я ноги на фронте потерял, а ты, видать, на складах подвязался, вон какую ряху наел! – И припустил семиэтажными матерками. – А ну открой, я тебе покажу как над инвалидом измываться!.. – Он ткнул костыльком в дверцу.

Инкассатор вышел из подсобки в зал с большим вещевым мешком, направился к выходу. Второй, оглядываясь, за ним.

Пётр Семёнович шагнул к окну, помаячил лицом…

К сберкассе приближался Студент, паренёк в футболке и пиджачке, – типичный учащийся.

Крюк крепко впечатал костыль в дверцу машины так, что железо прогнулось.

– Открывай, крыса тыловая!

Этого водитель перенести спокойно не должен был. И не смог.

– Ты что творишь с казённым имуществом?! – заорал он, распахивая дверцу. Так поступать он был не должен. В руках у него оказалась монтировка.

К автоматчику в дверях, который тревожно окидывал взглядом улицу, с тротуара шагнул Абвер. Мужичок в очочках. Он близоруко щурился и виновато улыбался.

– Вы не подскажете… улица Первой Коммуны, я никак найти не могу…

– А ну, шагай мимо! – прикрикнул автоматчик, поведя стволом автомата в его сторону.

Пётр Семёнович быстро кинулся к выходу.

Водитель машины замахнулся монтировкой, не для того, чтобы ударить, чтобы пугануть, душу отвести…

Крюк быстро привстал, перехватил его за руку, а другой сгрёб за грудки и сильно дёрнул на себя, ударив лбом в лицо. Водитель даже вскрикнуть не успел, кулем свалившись на асфальт…

Инкассаторы вышли из сберкассы и тут им заступил дорогу Студент. Дёрнулся туда-сюда, споткнулся и стал падать…

Из-подворотни к инкассатору в дверях кинулись два человека.

Один из них, Абвер, быстро перехватил дуло автомата, дёрнув его к себе и одновременно ударил автоматчика ногой в пах.

– Ну, извините… – бросил он.

Выстрелить инкассатор не мог, потому что нужно еще было взвести затвор и снять предохранитель. Мирная жизнь – не война, сейчас со взведённым оружием по улицам не ходят во избежание случайных выстрелов по мирным прохожим.

Абвер пнул скрючившегося инкассатора мыском ботинка в лицо, сдёрнул с его плеча ремень автомата.

Вышедшие и замешкавшиеся в дверях сберкассы инкассаторы шарахнулись назад, к двери. Но оттуда уже вышел Пётр Семёнович, ткнул заточку в спину заднему автоматчику точно против сердца, прорезая шинель и мышцы так, чтобы кровь пошла, чтобы страшно стало. Прошипел на ухо:

– Не дури! Всё равно ничего не успеешь! Мне только чуть ткнуть. Ствол в землю!

Первого инкассатора придержал Студент, уперев ему снизу в живот ствол и толкнув в сторону автомат.

– Не дёргайся. Сумку давай!

Со стороны подоспели еще два бойца, взяв инкассаторов в клещи. Теперь тем деваться было некуда. Пётр Семёнович сдёрнул с плеча своего инкассатора автомат.

На противоположном тротуаре остановились прохожие.

Крюк просигналил из кабины. Быстрее!

Но что-то пошло не так.

– Деньги! – еще раз приказал Студент.

– Хрен тебе!.. Урка недорезанный… – с ненавистью прорычал инкассатор, крепко сжимая мешок с деньгами. Видно, это был фронтовик, оружие не вызвало у него паралич воли. Тыкали в него и автоматами и финками… Он резко дёрнулся в сторону, попытавшись сбить с ног левого нападавшего.

Пётр Семёнович, увидев, как разворачивается дело, ткнул заточкой второго инкассатора сзади. Но не в сердце – в шею, так чтобы не убить, но выключить из возможной драки. Нужны были кровь и боль – много крови и много боли. И нужна была рана, до которой жертва смогла бы дотянуться, пытаясь остановить кровь. Чтобы руки ему занять. Зажать рану – это инстинкт, который сильнее разума. А если в сердце, он мог еще с полминуты драться…

Первый инкассатор дёрнул к себе автомат.

– Стреляй! – гаркнул от машины Крюк.

Студент инстинктивно нажал на спусковой крючок. Негромко бухнул выстрел. Негромко, потому что ствол был упёрт в человека.

– Падла! – злобно и удивлённо вскрикнул инкассатор. И тут же сбоку получил удар рукоятью пистолета по голове.

Всё! Инкассаторы осели на крыльце, но они были живы, потому что шевелились и пытались что-то произнести.

– Ходу!

Нападавшие прыгнули в машину.

– Тут еще мешки!..

Крюк рванул с места.

Всё прошло почти гладко.

Но вмешался случай…

На тротуаре, наблюдая за сценой ограбления, замерли военные – капитан и майор, с дамами. Эти были не обычные ротозеи, а бывшие фронтовики. Они быстро оценили обстановку, увидели обливающихся кровью инкассаторов, испуганные лица работниц кассы, прильнувших к окнам… Капитан, толкнув дамочек в подворотню, отпрыгнул за случайный столб, выхватил из кобуры табельный ТТ и с ходу, не раздумывая, открыл стрельбу по машине, стараясь попасть в водителя.

Крюк пригнулся к баранке, почти не видя улицу. По лобовому стеклу расползлись трещины, в железо кабины ткнулись пули.

Капитан крикнул:

– Майор, бей по бортам!

Майор, держа оружие двумя руками, прицелился в фургон, прикинул, на каком уровне могут находиться люди, и стал стрелять, пунктиром перечёркивая борт. Сбросил обойму, воткнул другую…

Кто-то вскрикнул.

Машина, ревя мотором, свернула в переулок, потом в другой. Но уйти нападавшим было нереально, потому что лобовое стекло было всё в дырках, а офицеры, наверняка, кинулись к ближайшему телефону-автомату.

– Надо менять колеса!..

Крюк резко затормозил, выворачивая руль влево. «Газончик» развернуло поперёк дороги. Взвизгнули тормоза. Встречная машина чуть не въехала в борт.

– Ты как ездишь! – заорал водитель грузовика, выскакивая из кабины.

– Извини, – развёл руками Крюк. – Так вышло… – Ткнул водителю в живот ствол. – Тихо!.. Всем в кузов!

Командиры запрыгнули в кузов через борт, втащили мешки с деньгами и раненого бойца, который держался двумя руками за живот, капая кровью на асфальт. Зацепил его майор.

– И этого с собой, – приказал Крюк, указывая на ошарашенного водителя. – Пиджак ему на голову. За городом его сбросим. Будет дёргаться – пришейте. – Но это он сказал так, для острастки. – Всем лечь ниже бортов и не высовываться!

Сел за руль, развернулся, круша какие-то столбики. Грузовик тронулся с места. Теперь Крюк ехал осторожно, соблюдая все правила. За город выскочили быстро. Пётр Семёнович такой городишко и подыскивал, чтобы сразу за городской чертой – леса и грунтовки во все стороны. И чтобы сберкасса находилась на самой окраине. По грунтовкам перескочили на дальнюю трассу. Встали в перелеске.

– Водилу свяжите и бросьте в кузов, – распорядился Абвер. – А мы на «малину», в Марьину Рощу. Слышь, Гундосый, хороший куш мы взяли, погуляем теперь!

Это сказано было для связанного водилы, который будет давать показания в ментовке про «малины» и «Гундосого». Пусть следаки по горячим следам ищут чёрт знает кого в неизвестной «малине»…

– Ходу!

Вскоре машину бросили.

Пробежали по лесу километра два, специально оставляя следы. Около узкого каменистого ручья разделились – часть группы пошла дальше ломать кусты и впечатывать подошвы в мягкую почву, другая направилась вверх по ручью, аккуратно ступая по камням. Раненого волокли на брезенте, жёстко замотав живот тряпками, чтобы кровью путь не метить.

– Что с ним делать будем?

А что можно сделать? Пулю из живота без хирурга не вынуть, а в больничку с огнестрелом не пойдёшь. Еще сутки или двое раненый помучается, криком исходя, а потом один чёрт… Это понимали все. И раненый тоже. Потому что хаживал за линию фронта…