Текст книги "Старинное древо"

Предание третье. Молитвами праведника

В сто семьдесят втором году опять крымские татары своим набегом большое разоренье Северской земле учинили. Узнали о том в Москве из сказки игумена Иова: «По твоему великого государя указу, а по моему, богомольца твоего, челобитью построил я, богомолец твой, в Ольгинской пустыни церковь великомученика Димитрия Солунского и кельи поставил и братью собрал человек с тридцать и больше. И я, богомолец твой, вывозил лесу дубняку, чтоб построить на том старом городовом монастырском месте около монастыря великомученика Димитрия Солунского ограду вместо города, чтоб нам, богомольцам твоим, и близживущим монастыря всяким твоим государевым людям в приход воинских людей в той ограде вместо города убежище было. И нынче, государь, ту Ольгинскую пустынь разорили крымские и литовские люди, церковь и кельи пожгли…»

Пришла челобитная в Монастырский приказ к окольничему Александру Берестову. Тот, передавши её царю, пал на колени и попросил:

– Тринадцать лет служу я тебе, великий государь, на Москве. За эти годы вотчину свою запустошил, а теперь, как видишь, её татарва спалила. Отпусти меня город тот заново поднять и заодно дом отчий восстановить.

– Так и быть – отпускаю. Но из Москвы – не со службы: поедешь в Ольгин губным старостой.

Через три года снова татары под монастырские стены пожаловали.

А там уже ополчение из окрестных мест собралось. Кто с палашами, кто с пиками, а кто с дрекольем. Вышел люд православный за ограждение и начал крымский отряд теснить. Старец же с братией оружья не взяли: крестным ходом пошли, паству свою молитвой защищать. И ни одна стрела ни в них, ни в ополченцев не угодила: стороной облетали. Перепугались люди крымские, бросились к Семи да в ней и потонули. А иных в полон взяли. Кровь же людская совсем не пролилась.

Губной староста сам везти в Москву захваченных татар не пожелал. Послал сына своего Петра:

– Скоро тебе на государеву службу пора: вот и учнёшь её с этого похода.

Больше семидесяти пленных привёл младший Берестов царю Алексею Михайловичу и передал челобитье от отца принять сына на службу. За такие ратные успехи пожаловал великий государь монастырю милостыню: шесть больших пушек, триста мушкетов, пороховой казны и свинцу довольно да четыре знамени золотных по атласу шитых.

Сына бывшего окольничего своего похотел государь взять в спальники, но тот взмолился и напросился на ратную службу. Так оказался Петруша у воеводы князя Юрия Никитича Барятинского, только что воевавшего Литву и Польшу и немало порадевшего возвращению Московскому государству Смоленска по недавнему Андрусовскому перемирию.

Сразу же полюбился молодой ратник князю, и тот взял его в завоеводчики. А ему полюбилась дочь окольничего Марфуша. Но не смел он в том воеводе признаться. Сперва задумал в деле отличиться, а уж потом свататься.

На второй год его службы взволновалась голытьба козацкая на Дону. Во главе с лихим атаманом Стенькой Разиным воры двинулись сначала на Царицын, а оттуда на Астрахань, куда, на свою беду, недавно был прислан воеводой сын князя Семёна Васильевича Прозоровского Иван. Боярин Иван Семёнович отправил навстречу ворам стрельцов, но те передались Разину. А тут ещё два знамения подряд: сначала в ночь отворилось небо, и просыпались из него на землю точно печные искры, а спустя несколько дней на утреннем небосклоне радугой засияли три разноцветных столпа с венцами наверху.

В ночь на Ивана козаки пошли на штурм. И были встречены с радостью всеми астраханцами: и изменившими государю стрельцами, и простыми горожанами. Народ сразу бросился избивать дворян и детей боярских да верных им людей.

Боярин князь Иван Семёнович Прозоровский при штурме получил копьём в живот. Его, истекающего кровью, укрыли в соборной церкви. Но вскоре туда, прострелив из самопала затворы, ворвались обезумевшие воры. Воеводу и других дворян и детей боярских, а также стрелецких голов, дьяков и подьячих выволокли наружу, связали и посадили под раскат ожидать суда. Но вместо суда учинилась скорая расправа. По приказу самого Разина раненого князя возвели на раскат и ринули вниз. Остальных четыреста сорок человек иссекли мечами и бердышами.

Княгиня Прасковья Фёдоровна с сыновьями утаилась в митрополичьей келье. Атаман достал и их. Старшего княжича допросил о казне, а услышав, что она роздана на жалованье передавшимся ему стрельцам, велел повесить вниз головой на городской стене. Та же участь постигла и его восьмилетнего брата. Правда, на другой день мальца сняли, высекли и вернули несчастной матери, потерявшей сразу и мужа и первенца, которого живым сринули со стены.

Досталось не только начальным людям, но и простым астраханцам, так радостно встретившим воров. Кому походя отсекли ногу, кому руку, а кому и голову.

За Астраханью последовали Саратов и Самара. И всюду одно и то же: казни, членоотсечение, грабежи, пожары, окозачивание горожан.

Дальше на пути у Стеньки стоял Симбирск. Но туда прежде лихого атамана поспел из Казани окольничий князь Юрий Никитич Барятинский со своими полками.

Дважды сходились войска окольничего с ворами и, за малым числом пехотинцев, не могли их одолеть. Через месяц взяли хитростью: когда Разин стоял уже у городских ворот, приказал воевода полковнику Андрею Чубарову ночью зайти со своим полком за Свиягу и окриками показать, будто подоспело в подкрепленье новое войско из Москвы. С полковником пошёл и Петруша Берестов, имевший не по годам зычный голос, унаследованный от деда. Затея удалась: Стеньку обуял такой страх, что он вместе с верными донцами бросился к своим стругам и уплыл восвояси, сказавши остававшейся астраханской, царицынской, саратовской и самарской голытьбе, будто отправляется на царских воевод. Покинутый атаманом сброд был тут же наголову разбит князем Барятинским.

После этого воевода очистил от воров Алатырский и Саранский уезды. Разин же тем временем сбежал на Дон, но Черкасск уже передался великому государю Алексею Михайловичу и к себе его не пустил. Разбойник со своей шайкой подался в Кагальницкий земляной городок, где его вскоре повязали старые козаки и отправили в Москву, под топор царёва палача.

Вернувшись из похода, Пётр Берестов, показавший себя храбрецом и умельцем в ратном деле, посватался к дочери окольничего. Князь Юрий Никитич покачал головой:

– Не смогу я внуков своих сиротить: отца их под свинец водить. Благословлю, коль поприще переменишь и к другому воеводе под начало уйдёшь.

Венчался Петруша почти в один день с великим государем: царственный вдовец взял в новые жёны Наталью Нарышкину, дочь худородного Кирилла Полуектовича Нарышкина, скромного капитана из Смоленска. Помогло девице родство с приближённым царя Артамоном Сергеевичем Матвеевым: он-то и сосватал. Через четыре месяца после свадьбы – сразу после рождения первенца царицы – Алексей Михайлович пожаловал Матвеева в окольничие, а ещё спустя два года, по случаю появления на свет царевны Феодоры, – в бояре.

Пётр же Берестов сразу после венчания перешёл в товарищи к боярину князю Василию Васильевичу Голицыну.

Ровно через четыре года после новой женитьбы великий государь Алексей Михайлович неожиданно скончался, однако успел благословить на царство старшего из остававшихся у него сыновей в присутствии патриарха Иоакима, назначив в опекуны ему боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого.

Но Матвеев задумал другое. Видя, что в час кончины отца сам Фёдор Алексеевич лежит едва живой, он решил возвести на престол маленького Петра, для чего не сразу повестил бояр о кончине государя. Собравшись, видят они трёхлетнего ребёнка, уже восседающего на троне. Все в ужасе молчат. Говорить начинает сам Артамон Сергеевич:

– Царевич Фёдор совсем плох, не встаёт с постели и царствовать не может. Давайте целовать крест Петру.

Тут появляется Долгорукий, знающий последнюю волю великого государя.

– Кого отец благословил на царство? – вопрошает он патриарха Иоакима.

– Фёдора, – твёрдо отвечает тот.

– Так чего ж вы слушаете этого брехуна Артамошку? Пошли за Фёдором! Подходят к покоям царевича, а двери на замке.

– Ломать! – кричит Долгорукий.

Бояре застают наследника в полной немочи: даже идти сам не может. Тогда его берут на руки, несут к трону, сгоняют оттуда сына Нарышкиной и сажают законного царя.

Через несколько дней Матвееву указывают ехать воеводой в Верхотурье. Но и туда добраться не дают: по пути извещают о лишении боярства, имения и ссылке в Пустозёрск, к им же притеснённому непокорному протопопу Аввакуму.

С падением Артамона Матвеева возвысился князь Василий Васильевич Голицын.

Первый поход с ним Петруша Берестов совершил в родные Северские края – в Путивль, а оттуда в запорожскую столицу Чигирин: воевать турок и их верного союзника Юраску Хмельницкого, отложившегося от Московского государства и лишившегося через это отцовской булавы.

Ради спасения Киева Чигирин пришлось спалить. Но и турок посекли великое множество и сильно их там потеснили.

И всё же война эта принесла мало радостей, показала слабость русских ратей. После похода боярин князь Василий Васильевич Голицын убедил Фёдора Алексеевича учинить ратные преобразования и собрать для того выборных из разных чинов служивых людей. Оказался среди них и Пётр Берестов.

Открывая комиссию, князь Василий Васильевич так обратился к стольникам и генералам, рейтарским и пехотным полковникам, стряпчим и жильцам, дворянам и детям боярским: «Ведомо великому государю учинилось, что в мимошедших воинских бранях, будучи на боях с государевыми ратными людьми, неприятели показали новые в ратных делах вымыслы. Для этих-то новомышленных неприятельских хитростей надобно сделать в государских ратях лучшее устроение, чтоб иметь им в воинские времена против неприятелей пристойную осторожность и охранение и чтоб прежде бывшее воинское устроение, которое показалось на боях не прибыльно, переменить на лучшее, а которые и прежнего устроения дела на боях с неприятелем имеются пристойны, тем быть без перемены».

Выборные посчитали наиболее прибыльным такое военное устройство: всех служилых расписать по ротам, а в ротмистры и поручики назначать изо всех родов и чинов, чтоб быть всем между собой без мест, в каком чине великий государь укажет.

Фёдор Алексеевич с тем согласился, указал списки ротмистров и поручиков. Но выборные люди остались недовольными теми родами, из которых по обычаям в бояре и окольничие, минуя низшие чины, возводятся. Подговорённый боярином Голицыным, Петруша Берестов предложил всем купно бить о том челом царю. Выборные с радостью его поддержали.

Князь Василий Васильевич доложил великому государю челобитную, и тот назначил чрезвычайное сидение с боярами. Пригласили также патриарха, архиереев и выборных начальников монастырей. Зачитали челобитье выборных: «По государеву указу они, выборные люди, братья их, дети и сродники написаны в ротмистры и поручики, а Трубецких, Одоевских, Куракиных, Репниных, Шеиных, Троекуровых, Лобановых-Ростовских, Ромодановских и других родов в те чины никого теперь не написано… Так опасаются они, выборные люди, что после от вышеописанных и от других родов не было им и родам их укоризны и попрёку. И для совершенной в ратных, посольских и всяких делах прибыли и лучшего устроения указал бы великий государь всем боярам, окольничим, думным и ближним людям и всем чинам быть на Москве в приказах и полках у ратных, посольских и всяких дел и в городах между собой без мест, где кому великий государь укажет, и вперёд никому ни с кем разрядом и местами не считаться, разрядные случаи и места отставить и искоренить, чтобы вперёд от тех случаев в ратных и всяких делах помешки не было».

На это Фёдор Алексеевич ответил так: «Злокозненный плевосеятель и супостат всеял в незлобивые сердца славных ратоборцев местные случаи, от которых в прежние времена в ратных, посольских и всяких делах происходила великая пагуба, а ратным людям от неприятелей великое умаление. Наша царская держава, рассмотря, как вредит это местничество благословенной любви, как искореняет мир и братское соединение, над неприятелем общий и пристойный промысл, разрушает усердие, особенно же как мерзко и ненавистно оно всевидящему оку, желаем своим всесильным повелением оное разрушающее любовь местничество разрушить и от такого злокознества разрозненные сердца в мирную и благословенную любовь соединить».

Патриарх, бояре, окольничие и думные люди словом своим поддержали великого государя. Тогда Фёдор Алексеевич велел принести разрядные книги и запалить их прямо тут же в дворцовых сенях: «Для совершенного искоренения и вечного забвения все эти просьбы о случаях и записки о местах изволяем предать огню, чтоб злоба эта совершенно погибла и вперёд не поминалась и соблазна бы и претыкания никто никакого не имел. И от сего времени повелеваем боярам нашим и окольничим и думным и ближним и всяких чинов людям на Москве в приказах и в полках и у ратных и у посольских у всяких дел быть всем между собою без мест, и впредь никому ни с кем никакими прежними случаями не считаться и никого не укорять и никому ни над кем прежними находками не возноситься. Для потомства на память изволяем в Разряде держать родословную книгу. Которые княжеские и иные честные роды при предках его государевых и при нём были в честях, боярах, окольничих и думных людях, также и старые роды, которые хотя и не явились в честях, но с царствования Ивана Васильевича и при его державе явились в посольствах, полках и городах воеводами и в иных знатных посылках и у него, великого государя, в близости, а в родословной книге имён их не написано, и те роды с явным свидетельством написать теперь в особую книгу. А которые роды в вышеписанных честях и в знатных посылках не были, а с царствования Михаила Фёдоровича и при нём, государе, были в полковых воеводах, и в послах, и в посланниках, и в знатных каких-нибудь посылках, и в иных честных чинах и в десятнях[2]2
  Десятни – войсковые списки (прим. автора).


[Закрыть] в первой статье написаны, и тех родов имена также написать в особую книгу со свидетельством. А которые в тех вышеписанных честных и знатных чинах не были, а в десятнях написаны в средней и в меньшей статьях, и тех имена написать в особую книгу. А кто из нижних чинов за службы отцов своих или за свои написаны в московские чины, и тех имена написать в особую же книгу по их росписям, и быть всем во всех чинах без мест».

Так возникла Бархатная книга. Оказались вписанными в неё и Берестовы.

Отныне в Московском государстве начиналась новая эпоха. И без участия малолетнего Петра.

Но вскоре судьба нанесла страшный удар.

Когда через три с половиной месяца великий государь Фёдор Алексеевич покинул бренный мир бездетным, наследовать ему по всем обычаям должен был следующий из братьев – Иван. Царевич достиг того же возраста, в котором вступали на престол его дед и отец – шестнадцати лет (старший брат венчался будучи ещё на год моложе). Но Иван Алексеевич рос круглым сиротой, и его партию после устранения сродников матери Милославских составляли лишь сёстры да тётки, а какой с них прок! У младшего же брата его, десятилетнего Петра, была и энергичная мать, и властолюбивый дед Кирилл Полуектович Нарышкин, и дерзкие дядья, рвавшиеся к высшим чинам.

Многое зависело от патриарха. Однако Иоаким, не слишком любивший Фёдора Алексеевича из-за внимания того к советам постылого монаха-пиита Симеона Полоцкого да любезниченья со свергнутым Никоном, на сей раз не пришёл к смертному одру государя и не слышал благословения из уст умирающего, а посему, вместо объявления старшего по летам, решил спросить о будущем царе у бояр. Те, почуяв подвох, сослались на мнение всяких чинов всяких людей. Но патриарху недосуг было созывать Собор. Он тут же вышел на крыльцо и повелел собраться всему народу перед церковью Спаса. Когда площадь заполнилась, Иоаким вопросил: «Кому из двух царевичей быть на царстве?» Понятное дело: громче орали желавшие нарушить естественный порядок престолонаследия и возвести на трон малолетку. Когда составлявшие большинство сторонники старых обычаев опомнились и начали кричать Ивана, было уже поздно. Не помог и зычный голос Петра Берестова, напугавший когда-то самого Стеньку Разина. Тут пахло разбоем покрупнее.

Патриарх вернулся в палаты и благословил Петра. На деле это означало неминуемую власть его матери, царицы Натальи, её отца, братьев и уже спешившего в Москву опального боярина Артамона Матвеева.

Но не все признали такое решение. Целый стрелецкий полк наотрез отказался целовать крест Петру, пока его не уговорили родовитые люди. Назревал бунт пострашнее Соляного.

Сам юный царь осрамился в первый же день: не смог выстоять панихиду по почившему венценосному брату и ушёл от гроба, попросив поесть. Сразу после погребения подлила масла в огонь дочь великого государя Алексея Михайловича царевна Софья, единоутробная сестра отринутого Ивана, крикнувшая скорбевшей толпе: «Видите, как брат наш царь Фёдор неожиданно отошёл с сего света: отравили его враги зложелательные. Умилосердитесь над нами, сиротами, нет у нас ни батюшки, ни матушки, ни брата; старший брат наш Иван не выбран на царство, а если мы перед вами или боярами провинились, то отпустите наш живых в чужие земли…».

Тем временем стрельцы не унимались: требовали своих полковников на правёж за разные обиды и недоплаты. Тут же от имени царя Петра Алексеевича поступил указ: двоих из них бить кнутом и ещё двенадцать человек – батогами.

Но наказание полковых голов не успокоило, а лишь раззадорило стрельцов. Они почувствовали свою силу, и унять их становилось невозможно. Да и партия Петра вела себя неразумно: на второй день после публичного правежа полковников двадцатидвухлетнего Ивана Кирилловича Нарышкина поспешили пожаловать в бояре.

Тем временем Милославские кипятили кровавый заговор. И уже б подняли мятеж, но дожидались главного своего врага.

Тот не замедлил появиться. Вечером двенадцатого мая восстановленный Петром во всех чинах и правах Артамон Матвеев вернулся в Москву. И началось: кто к нему с поклоном, кто с хлебом-солью, а кто и с челобитной.

Партия Милославских снова начинала проигрывать. Поэтому утром пятнадцатого в стрелецких полках прокричали, будто царевич Иван задушен Нарышкиными.

Полки двинулись к Кремлю. Не только с оружием, но и списком изменников, подлежащих смерти. Первым значился Артамон Матвеев. Его и других бояр стрельцы потребовали выдать на расправу. Не помогло и явление живого и здорового Ивана.

Тут и случилось диво. Матвеев вышел сам и очень скоро утишил бунтовщиков.

Но следом неудачно встрял в дело князь Михаил Юрьевич Долгорукий, товарищ своего отца по Стрелецкому приказу. Начал криком гнать стрельцов из Кремля и докричался, что сбросили его с крыльца на копья, а потом добили бердышами.

Первая кровь опьянила мятежников, и учинились страшные убойства.

Матвеев держал под руку юного царя. Его вырвали у Петра и изрубили на куски прямо перед Благовещенским собором. Покончив с главным врагом, принялись искать Нарышкиных. За одного из них оплошно приняли стольника Фёдора Салтыкова. Спохватившись, повезли изуродованное тело отцу. Боярин Пётр Михайлович, имевший у стола великого государя Алексея Михайловича второе место (после князя Никиты Ивановича Одоевского), на извинения убойц сына молвил лишь: «Божья воля» – и напоил гостей вином и пивом.

Поехали каяться и к начальнику своего приказа восьмидесятилетнему боярину Юрию Алексеевичу Долгорукому. Мол, под горячую руку князя Михаила живота лишили. Опекун покойного царя Фёдора Алексеевича выслушал их с достоинством, тоже угостил вином и пивом, а спровадив, сказал безутешной невестке: «Недолго им побунтовать. Скоро будут висеть на зубцах по стенам Белого и Земляного города». Слышавший это княжеский холоп догнал стрельцов, поведал об угрозе, те воротились, выволокли больного старика во двор и четвертовали.

Побили и других родовитых людей. После каждого уличного убойства глазевшую с ужасом толпу вопрошали: «Любо ли?» Кто не кивал одобрительно головой, рисковал её тут же и лишиться.

Нарышкины два дня хоронились в тёмном чулане вдовствующей царицы Марфы Матвеевны. Отчаявшись их отыскать, бунтовщики пригрозили перебить всех бояр, ежели не выдадут им Ивана Кирилловича.

Пришлось царице Наталье Кирилловне, понукаемой перепуганными вельможами, отправить брата на мучительную смерть. Перед четвертованием его пытали о заговоре против царевича Ивана, но он не проронил ни слова.

Последним казнили доктора фон Гадена. Его обвинили в отравлении великого государя Фёдора Алексеевича. Не сумела спасти иноземного лекаря и вдова покойного Марфа Матвеевна, подтвердившая, что врач сам отведывал все снадобья, прежде чем давать их мужу.

Челобитные от стрельцов следовали каждый день, но становились всё милосерднее. Восемнадцатого потребовали они всего лишь пострижения царёва деда Кирилла Полуектовича. Девятнадцатого попросили себе имение убитых. Двадцатого передали список на отправку в ссылку, включавший всех оставшихся в живых мужчин рода Нарышкиных.

Основные требования последовали позже. Двадцать третьего выборные от стрельцов, сославшись на многие чины Московского государства, пожелали видеть на престоле обоих царевичей. Через три дня новое условие: Иван должен быть первым, а Пётр вторым. Ещё через три дня прозвучало самое главное: за молодостью обоих государей (ой ли, старшему-то уже шестнадцать) вручить правительство сестре их Софье.

А значит – князю Василию Васильевичу Голицыну, сердечному другу царевны.

Петруша Берестов, хоть и кричал Ивана, бунтовщикам не сочувствовал и перекрестился с облегчением, когда главного заводчика мятежа боярина князя Ивана Андреевича Хованского вскорости казнили по такому же облыжному навету, на какие сам он был падок.

Петруша больше думал об угрозах от Крыма. Поэтому и князя Василия Васильевича подначивал идти туда походом.

Однако выступили в него русские рати только через четыре года. Повёл их сам воевода Василий Голицын, чаявший стяжать себе новую славу. Но снова изменили присоединившиеся к московскому войску запорожцы. Козаки подожгли степи, и продвижение пришлось остановить. Старого гетмана Ивана Самойловича низложили, новым дружно избрали другого Ивана, есаула Мазепу.

В другой раз отправились в Крым ещё через три года, и снова под водительством князя Василия Васильевича. На сей раз хан вышел навстречу и был изрядно потеснён. Открылся путь на главную неприятельскую крепость Перекоп. Аза ней опять степь, бескормица для лошадей и всего три колодца. Боярин выслал послов, предлагая мир, но татары мешкали с ответом. Лазутчики Петра Берестова донесли, что Мурад-Гирей хочет заманить русских вглубь полуострова, а там заморить их жаждой. Она уже была невмоготу.

– Опять будем возвращаться? – спросил боярин Голицын.

– Видать, не судьба… – покачал головой окольничий Берестов.

На обратном пути упросил он князя Василия Васильевича отпустить проведать отца с матерью: шли-то почти мимо.

Поэтому и не поспел он в Москву к назначению наград за второй крымский поход.

А когда приехал, уже не застал своего благодетеля. Отправили его ещё дальше Пустозёрска. Самого же Берестова решил допросить великий государь, его тёзка, только что отодвинувший от кормила власти ненавистную сестру.

– Сказывай: по твоему совету Васька Голицын от Перекопа отступил, каковым нерадением государству разоренье учинил, казне убытки, а людям тягость?

– Отступил он от больших убытков и тягостей, великий государь, а уж по моему ли совету или по своему умышлению, то ты лучше у него о том спроси.

– Выходит, нельзя нам Крым воевать?

– Можно. Но сперва в низовье Днепра городом укрепиться, а уж с него и наступать. И бить с двух сторон: с суши и с моря.

– Для того надобно флот иметь, – усмехнулся царь, – а мне его ни брат, ни сестра не оставили.

– Сказывают, ты, великий государь, сам его строишь нынче. Исполать тебе.

– Значит, не такой уж я плохой царь? Почему же ты тогда Ивана кричал?

– Чтоб недруги тебе не пеняли, будто одни твои люди собрались и выбран ты не всем народом. Меня-то хорошо слышно было: даже ты запомнил.

Ответ пришёлся государю по нраву.

– Получил я две челобитные касаемо тебя. Одну от Васьки Голицына. Просит в бояре тебя возвести за заслуги ратные. Другую от служивых людей. Те бьют челом все чины у тебя отнять как у изменника. И тоже за крымские походы, для государства нашего бесполезные.

– Позволь слово молвить, великий государь. Польза от походов немалая учинилась, поелику сила русской рати неприятелю явлена была и единение с малороссийскими козаками показано. Вотчина батюшки моего в северских землях. Раньше сильно страдала она от татарских набегов, а после первого нашего похода басурман и близко не видать.

– Вот и отправляйся вотчину родительскую оберегать, – молвил царь, от недавнего гнева поостывший, но понимавший, что умные воеводы ему ни к чему. – Что до челобитных, то по обеим укажу что просят, дабы никому обид не чинить.

– Прими тогда и от меня челобитье, великий государь, – осмелел «боярин на час». – Возьми на службу сына моего. Он ещё юн, отцовским вниманием не обласкан, и все новые задумки твои с радостью разделит.

И эту просьбу выполнил Пётр: пожаловал к себе в спальники из недорослей Александра Петрова сына Берестова.

Вернувшись к отцу, вспомнил Пётр Берестов об игумене Иове.

– Покинул нас старец после набега стольника Нащокина.

– А зачем стольник сюда приходил?

– Сыски беглых крестьян промышлял. Они в монастыре от него укрывались. Игумен выдавать людей отказался, на засовы ворота затворил. Нащокин приказал из пушек по ним палить. Братия же тем временем к молитвам приступила. И снова чудо сотворилось: ядра от стен деревянных, как яблоки, отскакивали. Не поверил стольник глазам своим, велел в другой раз орудия зарядить. Так одно ядро прямо от ограды аж назад в жерло залетело и его разворотило. Так и пришлось ему убраться восвояси. Вот что значит моление праведника!

– Отчего ж всё-таки ушёл от нас старец?

– Он не сказывал. Но думаю, не захотел пустынь в постоялый двор превращать: нынче многие из-за помещиков своих бегут. Только люди недаром говорят: на Бога надейся, а сам не плошай. Кому невтерпёж – пусть на Дон уходят, а не по монастырям хоронятся. Вот и Иова в козацкие земли подался.

На другой день направились отец с сыном пешком к Дмитрию Солунскому, помолиться за благополучие рода своего.

Вслед им покачивал опустевшими ветвями возмужавший берест.