Текст книги "Старинное древо"

Неожиданно кто-то дёрнул его сзади за рукав. Рука явно была женской, девичьей. Берестов обернулся и обомлел:

– Вита?

Нет, это оказалась другая, хотя и очень похожая на мордашку. Но всё остальное не шло ни в какое сравнение со вчерашней попутчицей.

– Рита. Всего на одну букву ошибся, – ответила девушка. – Но пусть будет Вита, если ты так хочешь. Пойдём?

– Куда? – удивлённо спросил Александр.

– К тебе.

За весь день он не встречал не только злостных алкоголиков, но и представительниц другого привычного для родного пейзажа порока. Значит, и здесь такие водятся.

– А почему не к тебе?

– Я не здешняя. Я из Москвы. Приехала на свадьбу к подруге.

Всё ясно! Та самая столичная ложка дёгтя, которая попала в добрую, патриархальную бочку мёда. Хорошо хоть ненадолго. Глядишь, назавтра уберётся восвояси, не успев совратить какого-нибудь нецелованного юношу, типа Серёжи Стремоухова, или сомневающегося в своих поступках горе-выпивоху.

А вдруг успеет? Нет, такого допускать никак нельзя. Он должен ценой самопожертвования защитить целомудренный город, так любезно его встретивший, от заразы, залетевшей с его развращённой родины. Кому, как не ему, нести ответственность за тлетворное влияние своего погрязшего в грехах мегаполиса!

Что ж, и в моральном отношении приходится иногда совершать подвиг наподобие того, который Александр Матросов и иже с ним совершили телесно.

Предание второе. Чудо любви

В день своих именин, двенадцатого июля, Михаил Фёдорович, как и обычно, отправился к заутрене со всем семейством: царицей Евдокией Лукьяновной, царевичем Алексеем и царевнами Анной, Ириной и Татьяной.

Накануне пошёл тридцать третий год его пребывания на престоле.

Во время службы государю внезапно сделалось плохо. Его на руках отнесли в личные покои.

Прибежали иноземные лекари Венделин Сибелиста, Иоган Белоу и Артман Граман. Принялись отпаивать больного разными снадобьями.

Но к вечеру Михаилу стало ещё хуже, и он повелел призвать к себе жену, патриарха Иосифа и наследника с дядькой его боярином Борисом Ивановичем Морозовым.

– Тебя, сын мой Алексей, благословляю на царство. А тебе, боярину нашему, – обратился он к Морозову, – приказываю сына и со слезами говорю: как нам ты служил и работал с великим веселием и радостию, оставя дом, имение и покой, пёкся о его здоровье и научении страху Божию и всякой премудрости, жил в нашем доме безотступно в терпении и беспокойстве тринадцать лет и соблюл его, как зеницу ока, так и теперь служи.

В ту же ночь призвал Господь великого государя.

Впервые на памяти даже старожильцев самодержца не пришлось выбирать на Соборе: по крови престол перешёл Алексею Михайловичу, сыну Михаила Фёдоровича, внучатому племяннику последнего из Рюриковичей.

Но молодой царь в большой радости не пребывал, скорее, наоборот. Лишившись в шестнадцать лет отца, он тут же потерял и мать: царица Евдокия Лукьяновна, не дожив и до сорочин, последовала за мужем.

По высочайшему повелению, государство погрузилось в траур не на сорок дней, как раньше, а на целый год.

Как раз в ту пору многие татаровы люди совершили набег на Северскую землю и среди прочих сёл сожгли вотчину Петра Берестова. Сам хозяин с женой и дочерьми укрылись в соседней Ольгинской пустыни у старца Иова. Сын же их Александр служил тем временем у путивльского воеводы князя Семёна Васильевича Прозоровского.

Достигнув осьмнадцати годов, надумал Алексей Михайлович жениться. На смотрины привезли две сотни дочерей боярских и дворянских. Выбрали из них для показа государю шесть самых писаных красавиц, положили в тонких одёжах пред царёвы очи и велели прикинуться спящими. Больше других глянулась венценосному жениху девица Евфимия, дочь касимовского помещика Всеволожского. Отец уже по обычаю переменил прежнее имя Рафа на Фёдора. Но не тут-то было.

Войдя в силу при своём воспитаннике, Морозов пренебрёг просьбами покойного Михаила Фёдоровича: служил теперь больше не государству, а себе. Приуныл он, услышав о государевом выборе: сам-то в свои пятьдесят семь лет сватался к Анне Милославской, а подопечному предназначал в супруги сестру её Марью. По наущению боярина один дворовый человек двоюродного брата царя Никиты Ивановича Романова навёл на Всеволожскую порчу, и всю семью мигом сослали с глаз долой аж в далёкую Сибирь.

Через год сыграли две свадьбы: Алексея Михайловича с Марьей и Бориса Ивановича с Анной. И тут же возвысился отец обеих невест Илья Данилович Милославский, дворянин доселе не слишком родовитый.

Долго будет терпеть царь наглость тестя. Лишь спустя тринадцать лет, когда новоиспечённый боярин станет похваляться на Думе: «Если государь даст мне начальство над войском, то я скоро приведу польского короля пленником», тишайший из Романовых вскочит с трона, влепит старику пощёчину и, оттаскав его за бороду со словами: «Как ты смеешь, страдник, худой человечишка, хвастаться своим искусством в деле ратном? Когда ты ходил с полками? Какие победы показал над неприятелем? Или ты смеёшься надо мною?» – вытолкнет взашей из палаты.

Народ такого долготерпения не явит: взбунтуется уже через четыре месяца. Но на родителя царицы всё ж поднять руку побоится. Достанется за него другим: ближайших подручных по нечестной наживе – окольничих Леонтия Плещеева с Петром Траханиотовым заставит осудить на казнь (палачом первого станет рассвирепевшая толпа), думного дьяка Назария Чистого (лишь по прозванью, а на руку-то совсем нечистого) растерзают бунтовщики, они же сорвут для острастки с Анны Морозовой все драгоценности, убьют её слугу, а мужа, Бориса Ивановича, обратят в бегство. Но и того мало: разграбят домы многих именитых бояр, сожгут все посады и множество улиц.

Придётся ломать шапку перед мятежниками народному любимцу Никите Ивановичу Романову. Пообещает он от имени своего царственного брата предать смерти и Морозова. Но хитрый Милославский закатит многодневный пир для главных людей московских, а потом сам Алексей Михайлович купит у народа жизнь своего наставника за щепотку соли, снизив на неё цену. Так и войдёт в историю этот мятеж как Соляной бунт.

Пообещает государь и другое: назначить взамен людей злых людей добрых.

Ещё один мудрый вывод сделает Алексей Михайлович: созовёт новый Земский собор, дабы прежних великих государей указы и боярские приговоры на всякие государственные и земские дела собрать и справить со старыми судебниками, а на которые статьи в прошлых годах в судебниках указа не положено и боярских приговоров нет, те статьи написать и изложить общим советом, чтоб Московского государства всяких чинов людям, от большего до меньшего чина, суд и расправа были во всяких делах всем равны.

Всё это собрать и в доклад написать поручит царь боярам Никите Ивановичу Одоевскому с князем Семёном Васильевичем Прозоровским, а также окольничему князю Фёдору Фёдоровичу Волконскому и дьякам при них.

Не скоро узнал Сашка о набеге, уничтожившем отчий дом.

Выбрался он навестить родителей лишь через два года, когда всё уже было обстроено заново.

Подъезжая к родным местам, подумал он сперва, что обознался: холмы вроде бы те же, да и речка та же, а остальное – в диковину: вместо прежних привычных хором – терем, и почему-то на другом берегу.

– Один только он после набега и остался, – с грустью поведал Александру отец, кивая в сторону одиноко росшего береста. – Другие братья его в огне погибли, а он Божьим промыслом уцелел, – как о живых людях вспомнил он о сгоревших деревьях. – Решил я новый дом по эту сторону реки ставить. Ежели опять пожар случится, надёжней убережётся сынок спасителя моего.

– Нынешней весной пол-Москвы полыхало, – попробовал утешить Петра сын.

– Слыхивали мы про то. Только там народ злым умыслом свой же город спалил, а у нас татарва поганая прошлась. Ей теперь вольготно стало: сказывают, козаки запорожские во множестве в Московское государство перешли, в Азове укрылись и рубежи наши оголили. Теперь от Крыма до здешних украйн никаких застав православных и не осталось. Нынче в любую минуту новых незваных гостей жди. Видать, нужно мне было государю челом бить о подмосковном поместье в вотчину. Жилось бы нам тогда куда спокойней.

– Не кручинься, батюшка, в последний год многое переменилось: крымский хан теперь с запорожцами поляков воюет. Гетман Хмельницкий уже Новгород Северский захватил и писал Алексею Михайловичу, чтоб тот на Смоленск войско высылал, а он ему с другой стороны поможет.

Умолчал дьяк, что царь с ответом помешкал, и Хмельницкий свернул на Волынь, а тем временем король Владислав преставился, после чего хитрый гетман начал с Сеймом ссылаться: вдруг от нового правительства и ему чего-нибудь достанется.

Смоленск был большой печалью окольничего Петра Берестова. Не единожды ходил он туда с полком, но возвращался не солоно хлебавши и с великими обидами.

Последний раз семнадцать лет назад, по указанию великих государей Михаила Фёдоровича и отца его, святейшего патриарха Филарета, боярин князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский и боярин князь Борис Михайлович Лыков отправились с войском к Дорогобужу и Смоленску, чтобы неправды польскому королю отомстить и города русские, отданные Польше и Литве, поворотить по-прежнему к Московскому государству. Жигимонт как прознал о том, со страху отдал Богу душу. Тут бы, в бесцарствие, в самый раз неприятеля теснить, да удумали оба воеводы друг на друга челом бить великим государям. Начал князь Борис Михайлович Лыков: мол, князем Дмитрием Мамстрюковичем люди владеют (конечно, на окольничего Петра Берестова в первую голову намекал), нрав у него тяжёл, и никак ему у того в товарищах быть невместно. Князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский в ответ: князь Борис Михайлович его поносит, говорит всем, что он перед ним стар, служит уже сорок лет великим государям, лет тридцать ходит своим набатом, а не за чужим и не в товарищах.

Пришлось заменить обоих на боярина Михайлу Борисовича Шеина и окольничего Артёмия Васильевича Измайлова. Только те, как сказывали, изменниками оказались. Когда им уже подходила от Можайска подмога: князья Дмитрий Мамстрюкович Черкасский и Дмитрий Михайлович Пожарский с товарищами и войском, сдались они новому польскому королю Владиславу и якобы положили перед ним свёрнутые знамёна да кланялись ему в землю.

Не поверил тогда Пётр Берестов в обвинительную сказку, по коей Шеину с Измайловым отрубили их несчастные головушки. Бил челом государю Михаилу Фёдоровичу: «Поелику ты, великий государь, пожаловал мне вотчину и в службу окольничим взял за сыск о воеводе Артёмии Измайлове, а сыскал я, что его поклепали напрасно, то теперь, когда он по другим наветам смертью казнён, прошу тебя поместье моё назад в казну забрать и от службы меня, нерадивого, отставить».

Призвал к себе окольничего великий государь:

– Слишком много просишь. Могу сделать что-нибудь одно. Коль, вижу я, стал ты без ума, то выполню вторую твою просьбу. А за первую не взыщи: ничего менять не стану. Да и вотчина теперь уже не только твоя, но и рода твоего, а дети малые ни в чём предо мной не провинились.

Хотел Пётр напомнить государю, как тот при венчании на царство обещал никого смерти не предавать, наказывать только заточением и вместе с преступником не осуждать его родственников. Но так и не осмелился.

Поначалу предназначали ту же казнь и Семёну Васильевичу Прозоровскому, однако все ратные люди, бывшие под Смоленском, засвидетельствовали о сугубом раденьи князя, и голова его осталась на плечах. Правда, приговорили сослать воеводу в Сибирь, а жену с детьми разослать по городам. Когда же боярин вернулся и стал путивльским воеводой, Пётр Берестов определил к нему на службу единственного сына Александра (другие же умерли в младенчестве). Но не ратником (время-то мирное), а подьячим.

Наутро отец снова завёл разговор о своём любимце:

– Это, Сашка, не просто дерево – это рода нашего хранитель. Даром, что ли, мы именем его теперь прозываемся. Я на всякий случай каждый год крылатку с него беру и за домом сажаю. Целая роща уже образовалась. Если что с главным берестом случится, семени его не будет изводу.

После вечерни, когда мать с сёстрами отошли ко сну, решился Александр поведать отцу важную тайну: путивльскому воеводе дано высочайшее указание снестись с гетманом Богданом Хмельницким и выведать, что у того сейчас на уме. Ему же князь Семён Васильевич Прозоровский поручил вести за себя дела уложенные, за чем он снова направляется в Москву.

– Замыслили мы с другими дьяками, по велению государя, такое уложение составить, чтобы опричь его никаких приговоров боярских в силе не осталось и чтобы не искать их, когда надо суд вершить, а только к соборному уложению ссылаться, и чтобы оно впредь было прочно и неподвижно. Старые указы все нами собраны. Но надобны и новые. Про те же вотчины. Не только родовые и выслуженные, как твоя, но и купленные. Родовым и выслуженным вдовы не вотчинники: они в род переходят. А купленными почему бездетным жёнам умершего не владеть? Либо по живот свой, либо пока не постригутся.

А сыновьям, когда они за отцом наследуют вопче, ни одному без других той вотчины ни продать, ни заложить. Ежели кто и захочет для своих недостатков продать или заложить, тому братья другие пусть деньги дают по оценке, чего его жребий стоит, но чужих в вотчичи не пускать.

– Мудрёно говоришь. А как быть, если вотчины даны за московское осадное сидение в королевичев приход тем, кто в осаде и не был? Я про таких хитрецов немало слыхивал.

– Ежели учнут на тех людей бить челом, что в осадном списке имён их не написано, сыскивать накрепко. Коль будет сыскано, что тот в осаде не сидел, а взял вотчину ложно, у тех вотчины отымать. Но сперва ставить их с челобитчиком с очей на очи, а за очи и, не сыскав допряма, тех вотчин у них не забирать.

– А вдруг кто без ума станет и после живота своего вотчину чужому откажет?

– До такой вотчины детям его, внукам и всему роду впредь дела нет. Но будет кто из них духовную челобитьем оспорит, то разымать судом.

– Незаконным детям, когда других нет, вотчину передадут?

– Нет, а ежели кто, выблядка у наложницы прижив, на ней и женится, ему того выблядка в законные дети не причитать и поместий его и вотчин тому выблядку не давать, потому что прижит он у наложницы беззаконно до женитьбы.

– Интересно рассказываешь, – усмехнулся отец. – А будет кто вотчину свою, родовую ли, выслуженную или купленную, кому продаст, деньги возьмёт и купчую даст, но в Поместном приказе ту вотчину за купцом не отметит, а после того ту же вотчину иному кому продаст и в книги ту вотчину за последним купцом запишет?

– Владеть той вотчиной тому, за кем она в Поместном приказе значится. А первому купцу велеть по купчей доправить его деньги. Продавца же за такое воровство при многих людях бить кнутом нещадно, чтобы, на то смотря, иным неповадно было так делать.

– А ежели он, ту вотчину продав обоим купцам, ни одного в Поместном приказе в книги не запишет?

– Тогда вотчиной владеть первому купцу, а второму велеть на продавце доправить по купчей деньги.

– А пустые земли кому достанутся?

– Дворянам и детям боярским верстаным, которые государеву службу служат. А будет кто о таких землях учнёт государю бить челом в продажу, а иной в те же поры учнёт государю бить челом в поместье, то отдавать в поместье, а не в куплю. Но кому подмосковное поместье продано будет в вотчину, тем людям впредь подмосковного поместья не давать.

– Землю-то как межевать станем, ежели споры какие учиняться?

– Только с окольными людьми и старожильцами. На межах ямы копать, столбы ставить, грани тесать и всякие признаки чинить, чтобы впредь ни у кого ни с кем в поместных и вотчинных землях спору не было. А будет у кого с кем учинится спор, межёвщикам про те спорные земли сыскивать накрепко всякими окольными людьми и старожильцами и те спорные земли по сыску тому разводить, а межи и грани на тех спорных землях с окольными людьми и старожильцами учинять. А будет кто послан межевать спорную землю и разведёт не по правде, для своей корысти, и в том на него будут челобитчики, и сыщется про то допряма, что он в том деле учинил неправду, за то воровство жестоко бить его кнутом, а спорную землю велеть развести иному кому, чтобы в той земле у смежных помещиков и у вотчинников впредь спору не было.

– А насчёт дорог какое установление будет?

– Ежели старые дороги надумаешь потопить прудами или вспахать к своей земле для своей корысти, то вместо старых дорог надобно учинить на своей земле, близко тех старых дорог, новые дороги таковы же, каковы старые дороги были, чтобы теми новыми дорогами всяким проезжим людям с тяжёлыми возами ездить было мощно и не далеко. А ежели новые дороги будут хуже старых или перед старою дорогою объезд будет далеко, придётся очистить старые дороги.

– Да, непростые всё дела… Скажи мне теперь: девки у меня к чужим крестьянам бегать повадились. Как с ними быть? Чьи они?

– Коль сбежит из вотчины крестьянская девка и выйдет замуж, и тот, из-за кого она сбежит, учнёт о ней бить челом государю, и по суду и по сыску сыщется про то допряма, что та девка сбежала, тому, из-за кого она выбежит, отдать и с мужем её и с детьми, которых она с ним приживёт. Коль сбежит крестьянка-вдова, а муж её за тем, из-за кого она выбежит, написан, и выйдет замуж за чьего кабального человека или за крестьянина, ту крестьянку-вдову тому помещику, за кем первый её муж написан, отдать с мужем. А будет первый муж в писцовых и в переписных книгах и в иных каких крепостях не написан, той вдове жить за тем, за чьего она человека или за крестьянина замуж выйдет.

– Ишь, как лихо! Спасибо, что предупредил. Выходит, теперь за покойниками в книгах пуще надо следить, чем за живыми. Ну а случись в Литву кому отъехать, а потом воротиться, что с ним будет?

– Ежели крестьяне, пришед из-за рубежа, у старых своих помещиков и вотчинников жить не похотят, учнут просить воли, тех беглых крестьян, расспрашивая, отдавать тем, из-за кого они бегали, а воли им не давать.

– А сам-то я могу в духовной вольность кому из своих людей отказать?

– Можешь. А ежели наследники твои тех людей на волю не отпустят и похотят их у себя удержать, то тем людям бить челом на них государю, и о том подавать челобитные в Холопий приказ, а из Холопья приказа судьям по челобитным тех людей посылать приставов и велеть, их сыскивая, ставить с теми челобитчики с очей на очи и, расспрашивая, велеть тем холопам отпускные давать безо всякого задержания.

– Ох, и утешил старика, ох, и утешил!.. Ладно, пора спать укладываться. Скажи напоследок: о волоките вы подумали? Как с волокитчиками поступать, коим несть числа стало?

– С этим у нас строго. Ежели дьяк или подьячий для посулу дел делать вскоре не учнут, а челобитчикам за теми делами придётся ходить многое время, и в том на дьяка или на подьячего будут челобитчики, и сыщется про то допряма, что дьяк или подьячий волочил кого многое время для посулу, а сделать было ему то дело вскоре можно, за то на дьяке или на подьячем челобитчику по сыску доправить с того числа, как дело зачалось, по то число, как о том деле учнёт челобитчик бить челом, по две гривны на день. Да в наказанье дьяков бить батогами, а подьячих кнутом.

К Соборному уложению, подготовленному с участием Александра Берестова, приложили руку кроме него самого ещё триста четырнадцать участников Земского собора, в том числе святейший патриарх Московский и всея Руси Иосиф, два митрополита, три архиепископа, один епископ, пять архимандритов, один игумен, двадцать бояр и князей родовитых, пять окольничих, ещё человек двадцать московских дворян и детей боярских, а остальные – больше двух с половиной сотен – всяких чинов всякие люди из всех городов русских. Многие из них грамоте не умели, и подписи по их велению ставили за них другие выборные.

Через год приехал сын к отцу в другой раз. Странные вести сказывал. Ездил он по приказу князя Семёна Васильевича Прозоровского с товарищем в стан гетмана Богдана Хмельницкого с грамотой от государя Алексея Михайловича. Требовал тот наказать конотопского городового атамана, написавшего имя великого государя не попригожу, да жаловался на литовцев, захватывающих русские земли. И вот что услышали посланцы от гетмана:

– Ездите вы не для расправы – для лазутчества. Пусть ваши воеводы ждут меня к себе в гости в Путивль скоро. Иду я войною тотчас на Московское государство. Вы о дубье да о пасеках хлопочете, а я все города московские и Москву сломаю. Кто на Москве сидит, и от меня не отсидится за то, что не помог он мне ратными людьми на поляков.

Но не только Хмельницкий – и простые козаки открыто толковали о войне на Московское государство.

Вернувшись, дьяк доложил о том князю Семёну Васильевичу.

Но следом пришла грамота от гетмана Войска Запорожского. Тот сообщал воеводе, что за убытки Московскому государству велел с литовцев взыскать денежно и просил не сердиться на конотопского атамана, человека простого и неписьменного.

– Вот на кого надежда наша на избаву от крымских набегов, – заключил рассказ Александр. – Семь пятниц у него на неделе. То вспылит, то остынет.

Покачал в ответ головой старый окольничий:

– Что ты всё о делах государевых… Скажи прямо: есть у тебя зазноба? Ведь уже тридцать годов стукнуло – пора бы и род наш продлевать.

Смутился тут дьяк, залился румянцем, как отрок.

– Не серчай, батюшка, что прежде вам с матушкой не сказывал. Посватался я к дочери стольника Толубеева.

– И что стольник тебе ответил?

– Сказал: не станет перечить, ежели она согласна.

– А она?

– Ей я люб.

– Так за чем дело стало?

– За твоим благословением.

Уже через год старый окольничий нянчил в люльке маленького Петю. Старшие дочки к тому времени были уже выданы за людей вполне родовитых, а младшие дожидались своего часа.

Жить бы теперь Петру Берестову да радоваться.

Но внезапная хворь напала на Любушку его ненаглядную. Иссушила её за одно лето.

– Ежели матери не станет, то и мне не жить, – признался он сыну. – Ты уж берест наш вниманьем не оставь и сестёр с приданым выдай.

Прискакал как-то раз к путивльскому дьяку дворовый человек отца. Хочет слово молвить, но не может. Не то с устатку, не то от скорби.

Сразу догадался Александр, что случилось.

Помчался в вотчину. Атам уже не один гроб, а два стоят.

Накануне отпевания внесли раба Божьего Петра и рабу Божью Любовь в церковь и на ночь оставили.

Пришли утром, смотрят и глазам своим не верят: повернулись они друг к дружке в домовинах своих.

Тогда приказал Берестов отпевание отложить и смастерить родителям один общий гроб.

Запричитал сельский поп: мол, где это видано, чтоб двух покойников под одну крышку клали, не положено такое по книгам.

– Считай, батюшка, вписали они в книги новую страницу. Оказывается, любовь не только до гроба бывает, но и после, – ответил ему Александр.

Как прожили Пётр с Любушкой тридцать лет и три года неразлучно, опричь походов мужниных ратных, так и опустили их в сырую землю рядышком.

А как дальше Господь их рассудит – то уже не земное дело. Но верится, что за одну только любовь верную простит им их прегрешения вольные и невольные.