Текст книги "Старинное древо"

Глава четвёртая

Небольшая комнатка, служившая и кабинетом директора музея, и подсобкой, и импровизированной столовой, к приходу московского гостя украсилась цветами и нетронутым хлебом-солью со вчерашнего праздника.

– Не побрезгуете? – больше попросила, чем спросила Лариса. – Начальник железной дороги даже кусочка, положенного по обычаю, не отломил, а наши умельцы с такой любовью выпекали.

Каравай по вкусу напоминал крутой пасхальный кулич. Александр, забыв обо всех самоограничениях, наложенных из-за лишнего веса, но вспомнив о предстоящей дороге и позднем обеде, наворачивал кусок за куском и запивал свежезаваренным чаем. В это время немногочисленные музейщики наперебой излагали ему историю города.

– Ольгин наш во многом старообрядческий. Мало где ещё в России и после революции оставался действующий древлеправославный храм, – поведала пышная Василиса. – А начиналось всё со старца Иоанна Тимофеевича, принявшего в начале семнадцатого века при постриге имя только что почившего в Бозе первого русского патриарха Иова. Не один монастырь основал на Руси этот странствующий схимник. Вскоре слава о нём докатилась и до столицы. Сам Филарет, новый предстоятель церкви и родитель молодого государя Михаила, взял его к себе в келейники, ан всё же удержать до конца не смог: неугомонный пустынник ушёл создавать другие обители. Начало недолгой эпохи Никона встретил он в Киеве, где постриг в монахи своего послушника боярского сына Ивана Савёлова. Но вскоре и их пути разошлись: Иов не принял реформы Никона и после свидания с ним отправился в наши края обустраивать здешний монастырь. Любимый же ученик под именем Иоакима вскоре прославился как очередной патриарх Московский и всея Руси.

О патриархе Иоакиме Берестов знал немало. Он водил близкую дружбу с представителями его рода, где память далёкого предка благоговейно почиталась. Но про Иова ни разу не слыхал.

– На целых семнадцать лет, дольше, чем где-либо, осел у нас знаменитый старец. Однажды силой слова своего и молитвы остановил под стенами города вражью татарскую рать, двигавшуюся на север из Крыма. Да не суждено ему было упокоиться в ольгинской земле. Пришлось спешно покидать её, скрываясь от карательного отряда стольника Нащокина, посланного огнём и мечом искоренять отеческую веру. Последнее пристанище, уже на девятом десятке своей земной жизни, нашёл Иов в верховьях Дона, куда даже царёва длань не могла тогда дотянуться. Но остались в нашей обители верные иноки Арсений и Гурий. Перехитрили они столичного посланца: вырыли пещеры и катакомбы, где утаились от незваного гостя. Так и сохранилась у нас истинная вера и обряды давних предков. А уж после гонений века семнадцатого невзгоды века двадцатого оказались и вовсе нипочём.

– К тому же, – добавил Стремоухов, – революция здесь большого энтузиазма не вызвала. Лишь осенью восемнадцатого со скрипом началась национализация торговли и промышленности. А аресты потенциальных контрреволюционных элементов до середины девятнадцатого года вообще не проводились. Лишь близость фронта заставила изолировать возможных пособников белых. Но не помогло: осенью город захватили деникинцы. Правда, ненадолго.

– А при них случались репрессии? – поинтересовался Александр.

– Архивов, к сожалению, не сохранилось, однако, по воспоминаниям старожилов, обошлось без крови. Душили другие напасти: тиф, голод. Вернувшиеся большевики хозяйствовали неумело, а дореволюционные запасы исчерпались. Начались бунты, подстрекаемые из окрестных сёл. Только тогда и дошло до смертоубийства. Но вскоре нэп всё исправил.

Берестов вспомнил о дефиците времени и решил больше вопросов не задавать, хотя не столь давняя история во многом проясняла и настоящее города.

После завтрака перешли в главный зал, где на большом столе гостя дожидались многочисленные «дагерротипы». Быстро смекнув, во что может вылиться их опознание, он решил взять дальнейшую инициативу в свои руки:

– Давайте сделаем так: я отберу знакомые мне снимки, вы сами назовёте изображённых, и, если мои сведения будут отличаться, я вас поправлю.

Это была неприкрытая хитрость: имён он не помнил совсем и надеялся с помощью местных краеведов освежить их в памяти.

Вскоре на столе осталась лишь малая толика первоначальной экспозиции. Правда, в сомнительных случаях Александр убирать фотографии не стал, боясь попасть впросак.

– Начнём со старших, – взяла слово Лариса. – Вот ваш прапрадед и полный тёзка капитан Берестов. Погиб в возрасте Христа под Севастополем, оставив двухгодовалого сына.

Прапрадеда посетитель музея видел впервые: такого дагерротипа (по-иному и не назовёшь работу полуторавековой давности) в их доме не осталось. Поражала чёткость и сохранность изображения.

– Его младший брат Пётр. Прогрессивный деятель эпохи александровских реформ. Участвовал в губернском комитете по земельной реформе. Ездил в столицу депутатом в редакционную комиссию.

Пришлось честно признаться, что столь далёкого колена он не знает совсем. А были в нём ещё и две сестры, удачно вышедшие замуж и наплодившие множество кузенов и кузин берестовского клана.

Зато прадеда, Петра Александровича, чей портрет до сих пор висит в отцовской квартире, нынешний глава рода признал сразу.

Лариса с Анатолием Сергеевичем, чередуясь, взахлёб представляли ему других родственников. Добрую половину из них он не помнил по именам. Другая половина с трудом, но всплывала со дна памяти. Выяснилось, что почти все свойственники были ещё и соседями: женились тогда преимущественно на дочерях владельцев сопредельных имений. Поскольку катаклизмы двадцатого века привели к истреблению практически всех прямых потомков родственных ему фамилий, Берестов, по прежним законам, унаследовал бы сегодня пол-уезда.

И всё же свою лепту ему внести удалось: на одной из фотографий он опознал очаровательную барышню с длинной косой. Лицо её мало изменилось к тому моменту, когда, полвека спустя, она посещала их дом, называя бабушку тётечкой:

– Елена Николаевна Волобуева, – едва ли не выкрикнул Александр, испытав радость закоренелого двоечника, сумевшего наконец правильно ответить учителю.

Услышав это имя, Стремоухов тут же пояснил:

– Троюродная сестра вашего папы по материнской линии. Отец погиб во время Ледового похода, а мать умерла здесь от тифа. Вам известна её судьба?

Пришлось рассказать анекдотичный случай времён хрущёвской оттепели. В разлом рухнувшего «железного занавеса» протиснулся из Парижа некий господин Сапунов, сын ольгинского купца. В ранней юности он был без памяти влюблён в красавицу Элен, но тщетно добивался взаимности: классовые предрассудки вставали непреодолимой преградой. После гражданской войны молодому купчику удалось отплыть к другим берегам, а осиротевшая институтка осталась в Совдепии и зарабатывала себе на хлеб, уча пролетарских дочек бальным танцам. Вышла замуж за обычного архитектора, но хорошей фамилии. Однако семейная жизнь не заладилась: супруг вскоре погиб на финской войне, бессмысленно пролежав несколько часов в сугробе и при первом же движении став лёгкой добычей снайпера.

Овдовел и Сапунов. Узнал, что его первая любовь выжила в звериных лапах большевизма, и при первой же возможности ринулся её вызволять. Нашёл свою драгоценную Элен в московской коммуналке, живущей на нищенскую пенсию. И сделал новое предложение, сорок с лишним лет спустя. Маленький Саша, затаив дыхание, просидел под столом весь семейный совет, когда отец со своей матерью решали: дать ли согласие на этот брак. Голоса разделились: папа решительно поддержал одинокую кузину, которая чудодейственным образом получала шанс обеспечить остаток жизни, а бабушка заявила категорическое нет такому возмутительному мезальянсу. Хотя старуха и почиталась негласной главой клана, но Елена Николаевна предпочла прислушаться к мнению брата как старшего из мужчин. И поплатилась полным разрывом с «тётечкой»: та послала ей вдогонку пространное письмо, в котором сообщила об отказе от дальнейшей переписки и нежелании впредь поддерживать какие-либо отношения.

Посиделки затянулись аж до половины одиннадцатого. Но Александр уже об этом не жалел: они стали очень важной для него прелюдией, помогли с головой погрузиться в мир детских воспоминаний, насыщенный картинами прошлого. Ему даже начало казаться, что теперь он легче сориентируется в Троицком.

Извилистая дорога с идеально уложенным стараниями прежнего губернатора асфальтом (тот как мог боролся с обеими главными русскими бедами) оказалась совершенно свободной, и шофёр Володя лихо срезал углы на поворотах, не боясь встречного транспорта. У Берестова даже захватывало дух от такого лихачества, но Стремоухов сохранял полное спокойствие: видимо, здесь привыкли гонять по своим ровным трассам.

После очередного крутого виража – резкий спуск к мостику через небольшую речушку, потом – тягучий подъём на вершину очередного холма. Почему-то вспомнилась детская песенка из школьного репертуара:

 
Up and down, up and down,
This is the way to London-town…
 

– Вот и Троицкое, – торжественно провозгласил водитель. – И справа и слева. Нам куда?

Александр вспомнил отцовскую карту: село действительно располагалось по обе стороны от шоссе. Дрожащей от неожиданного волнения рукой он достал из папки предсмертный полурисунок-получертёж родителя. Тот, разумеется, основывался на детских воспоминаниях, когда никакого асфальта, разрубающего села, ещё не лежало. Ориентиром служила церковь.

Угадав его мысли, Стремоухов поникшим голосом произнёс:

– Должен сообщить вам тяжёлую правду: храм не сохранился. Извините, но не хотелось травмировать вас раньше времени.

«Ага, – мелькнуло в сознании у Берестова, – видать, ты тоже не был уверен, что я когда-нибудь сюда приеду».

Хотя домчали всего за полчаса, нужно было тратить непредусмотренные минуты на поиски развалин.

Невдалеке показалась хорошо одетая дама городского вида. Она только что свернула из западной части села и двигалась вдоль шоссе в их сторону. Александр вышел из машины и поспешил ей навстречу.

– Извините, пожалуйста, вы случайно не местная?

– И да и нет, – услышал он в ответ, – я работаю в здешней школе, а живу в Ольгине.

– Может быть, вы знаете, где здесь была церковь?

– Пойдёмте. Я вам покажу, – без колебания предложила учительница. – Это недалеко.

Она привела Берестова и присоединившегося к нему Стремоухова на вершину холма – идеально ровную площадку, поросшую высоким бурьяном.

– Храм стоял тут. Знаю по преданиям: сама его уже не застала.

Александру нередко доводилось видеть разрушенные каменные церквушки, без окон и дверей, полов и куполов, иконостасов и алтарей, крыш и крестов – один голый остов: даже без фресок и росписей на стенах. Но чтобы не осталось совсем ничего… С таким вандализмом он сталкивался впервые.

И тут его осенило: конечно же, отец знал об этом. Иначе бы в своём плане посещения села нашёл и ей место. Там, правда, значилось: заказать панихиду, но служба по усопшим возможна только в действующем храме, императивность же записи указывала на экстерриториальность намерения. Посещение руин в помыслы не входило. Значит, их отсутствие не составляло секрета для родителя.

Кладбище располагалось на весьма почтительном расстоянии от церковного холма. Но ведь храм и погост издревле соседствовали друг с другом.

– Очевидно, кладбищенская территория сильно расширилась, а место прежних захоронений распахали в какой-нибудь голодный год, – предположил Стремоухов.

Боже, какими же нужно быть бессердечными и небогобоязненными, чтобы сеять над прахом усопших!

Самой старой могиле, судя по надгробному камню, едва исполнилось семьдесят лет. Поиски следов предков и родственников становились бессмысленными.

Обезглавленный холм и осквернённое кладбище всё же задавали примерный азимут для поисков места бывшей усадьбы. Нужно было спускаться вниз по просёлочной дороге и двигаться на запад.

Шофёр Володя виртуозно вырулил на узкую тропу. Дальнейшая езда напоминала родео: машину заносило то вправо, то влево, разворачивая градусов на сорок пять, но «козлик» упрямо продвигался вперёд. Кончилось всё резким креном на правый бок. Оба колеса завязли в луже, смахивавшей на небольшое болотце, заднее левое упёрлось в кочку, а переднее повисло в воздухе.

Водитель со Стремоуховым озадачились поисками сельчан, способных помочь вызволить из плена автомобиль, а Берестов медленно двинулся навстречу пугающей неизвестности.

Первой на глаза попалась ему любопытная старуха, видимо, углядевшая в окно появление чужих людей и выползшая из-за своего забора разузнать причину посещения. Если судить на глаз, то возраст бабули вполне подходил для обстоятельного разговора.

– Добрый день, – поприветствовал её Александр. – Не скажете, где здесь раньше была господская усадьба?

Старуха отрицательно замотала головой:

– Не знаю, милок. Я с двадцатого года. Никаких господ уже не застала.

– И старшие не рассказывали?

– Нет, у нас об этом не говорили.

Село казалось совсем безлюдным. Все его обитатели почтенных лет наверняка сидят по своим домам. Не стучать же в каждые ворота?

– Не покажете, где у вас правление (чуть не сорвалось с языка: колхоза) или администрация?

– Это тебе надо на почту сходить, – посоветовала старуха. – Вон туда, – и она показала рукой в том же направлении, в каком он и шёл. – На место бывшей берестовой рощи.

– Берестовой рощи? – удивлённо переспросил пришелец. – А почему бывшей?

– Вырубили её. Вот это я хорошо помню. Брёвна долго не увозили. Потом там сельсовет построили и избу-читальню.

К концу разговора подоспел и Стремоухов. С помощью троих местных мужиков удалось вытолкнуть машину, подложив в лужу доски и срыв кочку из-под заднего колеса.

Но рисковать не стали: оставив Володю изучать безопасный путь назад, в администрацию отправились пешком.

Дорога заняла минут пять, не больше, поэтому присмотреться к селу толком не удалось. И всё же первые наблюдения обнадёживали: заборы ровные, крепкие, крашеные; дома за ними – добротные, не покосившиеся и не облупленные; кое-где даже мелькали гаражи – это напоминало подмосковные дачные посёлки. За одним исключением: на всём пути не попалось им ни единой живой души, даже четверолапой.

За поворотом взору городских гостей открылась череда явно нежилых построек за невысокой изгородью из редкого штакетника. Они выбивались из общего ряда, заметно отступая в глубину ровной лужайки. Первая, судя по висевшему на фронтоне трёхцветному флагу, принадлежала местной власти, хотя из вывески следовало, что это почта. Во второй, маленькой и неказистой, но вполне аккуратной вполне угадывалась та самая «изба-читальня». Третья же принадлежала совершенно иной эпохе – бетонно-стеклянной. И явно смахивала не то на кинотеатр, не то на дом культуры (понятие клуб, прочно связанное в народной памяти с бревенчатой или щитовой развалюхой, сюда никак не подходило). Однако самый жалкий вид имело именно это относительно новое (по сравнению с почтенным возрастом деревянных старожилов) строение: фундамент подёрнуло мохом, из трещин в стенах торчали пучки сорной травы, а ржавая железная дверь, похоже, не открывалась целую вечность и казалась намертво приваренной к косяку.

От низенькой приоткрытой калитки тропинка вела к зданию с флагом. Почта не работала: выходной день, а в левой части здания, занятой администрацией, посетители обнаружили женщину в годах за старомодной даже по докомпьютерным временам пишущей машинкой с непомерно широкой кареткой.

– Геннадий Владимирович на совещании в райцентре, – поведала она о главе сельской администрации. – Вернётся часам к четырём.

– Вы к нему, а он, оказывается, к вам, – не без упрёка в голосе прокомментировал услышанное Берестов, обращаясь к Стремоухову.

– Не к нам, а к нашим соседям напротив, – пояснил тот. – Сельские населённые пункты подчиняются им. Мы только в черте города действуем.

– Что значит подчиняются? Разве у нас местное самоуправление может входить в систему органов государственной власти?

– По конституции, не может. Но никакого самоуправления тут и в помине нет, – мигом отозвалась бойкая машинистка. – Геннадий Владимирович не избран сельчанами, а назначен на должность руководителем администрации района.

– Ничего себе порядочки! – возмутился московский гость. – Выходит, в эпоху моего прадеда демократии было существенно больше.

– Совершенно верно, – поддержал его Стремоухов. – До земской реформы Александра Второго нам ещё очень далеко. Похоже, никто в России, кроме Александра Солженицына, не понимает её смысла и значения. Когда он вернулся, поначалу показалось, что неумёха Ельцин станет к нему прислушиваться и исправит многие свои глупости. Но тот предпочёл повторить ошибку большинства неумных правителей: выслушал великого писателя и сделал всё наоборот.

Спорить со своим Санчо Пансой Александр не стал, тем более при постороннем. Да и время подгоняло. Почувствовав в секретарше человека толкового и сведущего, он решил кое-что у неё выяснить:

– Скажите, кто бы мог рассказать нам историю села? Наверняка у вас есть собственные краеведы.

– Обратитесь к Людмиле Васильевне, библиотекарше нашей. Она тут родилась, выросла, всё и всех знает.

«Изба-читальня», стоявшая метрах в десяти от здания почты-администрации, встретила уютом и порядком: книги ровно выстроились на полках, журналы и газеты – стопками и подшивками заполняли столы, в углу красовался картотечный шкаф с ящичками на каждую букву. Газеты были свежими, а вот последняя годовая подборка «Нового мира» – десятилетней давности. Хозяйка, приятная женщина средних лет, перехватила удивлённый взгляд посетителя и пояснила:

– В последний раз деньги на подписку нам выделяли в девяносто первом. С тех пор сюда только областную газету присылают.

«Да, – подумал про себя Берестов, – в этой капле моря житейского – вся суть реформ девяносто второго года: культуру – долой, зато пивом импортным – хоть захлебнитесь: ведь литературный журнал – товар нерыночный, а жестяные банки – отличное подспорье для извлечения сверхприбыли».

Пока он размышлял, Людмила Васильевна вынесла большой альбом, исписанный ровным размашистым почерком: история села последних четырёх веков излагалась в нём в типичной для советских времён манере:

«В гнусную эпоху царизма крестьяне были бесправными рабами: их могли избить, изуродовать, продать и просто убить. Но и после отмены крепостного права в 1861 году жизнь не стала лучше. Землёй по-прежнему владели господа, которые не считали простых тружеников за людей. По воспоминаниям очевидцев, барыня даже не дозволяла своему сыну играть с крестьянскими ребятишками».

– Узнаю бабушку, – невольно вырвалось у Александра. – Она и мне, через полвека после революции, запрещала водиться с детьми из так называемых «сомнительных» семей. Скажите, а где находилась господская усадьба?

Главного-то библиотекарша и не знала. Пришлось отправляться в поисках старожилов.

– Зайдём сначала к бабке Матрёне. Ей уже под девяносто, но голова ещё работает исправно.

Путь предстоял недолгий: долгожительница обитала через дом напротив. Провожатая несколько раз ударила валявшейся под ногами палкой по воротам.

Хозяйка вышла не сразу: ждать пришлось минуты три-четыре. Женщины уселись на небольшую лавочку у забора, мужчины обступили их.

– Баба Матрёна, гости из Москвы хотели у тебя кое-что расспросить, – начала Людмила Васильевна.

– Опять начальство снимать приехали? – высказала не то догадку, не то желание довольно крепкая для своих лет старушка с живыми глазами и глуповатой улыбкой на морщинистом лице.

– Нет, что вы, – сокрушил её надежды Берестов. – Я внук Александра Петровича, последнего владельца здешней усадьбы. Хотел выяснить, где она стояла.

– Не помню, милок, – ласково ответила Матрёна. – Мне в революцию всего-то три годочка исполнилось. Вот немца помню: уж больно тяжко нам тогда пришлось. А про усадьбу ничего сказать не могу.

– Вы хотя бы церковь застали? – поинтересовался Стремоухов.

– Церковь помню. Поначалу она заколоченная стояла. Потом, при колхозе, амбар в ней устроили.

– Значит, года до тридцатого дожила? – решил уточнить Александр.

– Дожила. Её только перед войной разрушили.

– Зачем?

– Кто ж их знает? Кирпич, видать, понадобился. Я тогда как раз первенца своего рожала. Вернулась из больницы, а холм голый. В одно мгновенье всё порастащили. Даже склёпы со святыми унесли.

– С какими святыми? – переспросил Берестов.

– Которые рядом похоронены.

– Бабуля, наверное, имеет в виду могилы в церковной ограде, – предположил Стремоухов.

– Да-да, – подтвердила та.

Столичный гость достал из папки листок с отцовскими записями.

– Вы не знали Алёну Божкову?

– Алёнку? Так кто ж её тут не знал: бедовая девка была. Все парни за ней бегали. А она к милиционеру в город подалась.

– В Ольгин? – решил уточнить Стремоухов.

– В Ольгин, – закивала головой Матрёна.

– Тогда мы её найдём.

– И не надейтесь, небось, уже все косточки сгнили: она меня годков на пять старше.

– Вам сейчас-то сколько, если не секрет? – преодолевая естественное смущение, полюбопытствовал Александр.

– Восемьдесят семь на Илью сравнялось.

– Кто у этой Алёны родители, не помните? – продолжил Берестов.

– Нет, не помню.

– Чем они занимались? – пришёл на помощь Стремоухов. И очень кстати, потому что первый вопрос бабка истолковала по-своему.

– Как и все тут: хлеб сеяли, скотину держали, огород сажали.

– Крестьяне, значит?

– Выходит, так.

Похоже, загадка прояснялась. Видать, «бедовая» Алёна первым вскружила голову барскому дитяти. Когда тому исполнилось шесть, а ей самой – семь или восемь. Поскольку с простыми детьми играть ему не разрешалось, общение малолетних Ромео и Джульетты протекало наверняка самым романтическим образом, почему и запомнилось на всю жизнь.

– Трофима, кучера, не припоминаете? – заглянув в список, продолжил Александр.

– Какого кучера?

Как тут объяснишь? Конечно, в советское время бывший барский слуга сменил род деятельности: не односельчан же ему возить.

– Кучером он был до революции. Может, вспомните, где мужик с таким именем жил?

– Трофимов я знала двоих. Один со мной в школе учился, а другой к сестре моей сватался.

– К старшей?

– Нет, к младшей.

Отпадали оба.

– Отца Варфоломея знавать не доводилось?

– Какого-такого отца?

– Священника местного.

– Нет, – замахала руками Матрёна. – Как Бога отменили, так и священников тоже. Я ещё нагишом по селу бегала.

– Кто ж это Его отменил? – возмутилась невежеству односельчанки Людмила Васильевна.

– Не знаю. Помню только, как бабушка пришла домой заплаканная: «Теперь, – говорит, – и Бога отменили, как раньше царя».

– А где Сивковы жили?

– Почему жили? Они и сейчас живут.

– Вам Сивковы нужны? – оживилась библиотекарша. – Могу к ним проводить.

Отправились вчетвером: словоохотливая Матрёна, видно, из любопытства увязалась за остальными. Из-за неё пришлось передвигаться со скоростью «Мерседеса» на Садовом кольце в часы пик. Но нет худа без добра: удалось получше рассмотреть пейзаж и запечатлеть его на плёнку. Село напоминало тщательно сделанную – Творец тут потрудился особенно усердно – гигантскую широкую лестницу: на первой ступеньке – речка с узенькой береговой линией, на второй – жилые постройки и на верхней – поля, переходящие в леса.

У Сивковых из ворот вышел довольно энергичный старик, оказавшийся к тому же и толковым собеседником. По собственному признанию, ему в прошлом году перевалило за восемьдесят, но рассказы старших о дореволюционных временах отчётливо отложились в его памяти:

– Усадьба стояла чуть глубже, чем сейчас почта, библиотека и дом культуры, а за ней росла берестова роща. По нынешнему получается, как раз на месте этих построек. Говорили, будто хозяева каждый год высаживали по одному деревцу. И так с незапамятных времён.

– По архивным сведениям, первый владелец, Пётр Берестов, поселился здесь в середине семнадцатого века, – уточнил Стремоухов.

Александр показал Сивкову рисунок отца.

– Да, дом был двухэтажным, деревянным. Поэтому и сгорел в одну секунду.

– Кто же его поджёг?

– Вам правду сказать или официальную версию? – загадочно спросил Сивков.

– Честно говоря, я не знаю ни того, ни другого.

– Не обидитесь?

Александр не сразу нашёлся, что ответить:

– Поверьте, я приехал не счёты сводить, а узнать историю своей семьи.

– Считалось, что усадьбу спалила сама хозяйка. Чтобы народу она не досталась. На самом же деле, тут приложил руку мой отец. Батя всегда гордился этим.

– Он был большевиком?

– Нет, в партии даже при советской власти не состоял.

– Большевики, хоть и наделали много зла, погромами имений не занимались и даже осуждали поджигателей, – подтвердил Стремоухов.

– Революционером батяня не числился, но бунтарём оказался знатным. За бунтарство своё стал первым председателем сельсовета. Потом ушёл на гражданскую. После неё оженился, хозяйством оброс и уже не служил. Однако дух у него прежний остался. Это его и сгубило. В тридцать третьем забрался на церковь, под самый купол, повесил лозунг «Долой колхозы!» и подрубил под собой деревянную лестницу. Она его так расплющила, что хоронить в закрытом гробу пришлось.

– Лозунг-то долго висел?

– Пока храм не снесли. Правда, буквы издалека не разглядеть, лишь сблизи разобрать. Поэтому кладбище внутри ограды сразу распахать приказали и ходить по целине запретили.

– Ох, верно-верно, – запричитала Матрёна. – А я уж всё подзабыла. Помню только: церковь можно было спасти. Начальство из Ольгина три дня дало, чтобы плакат снять. Но все поленились. На кой, мол, она пустая нужна.

– Там же амбар находился, – напомнила Людмила Васильевна.

– Сама подумай: чего в голодный год в амбаре хранить? Лебеду и ту кругом скосили. У меня тогда быстро молоко пропало, и сыночек мой не выжил, в четыре месяца помер.

Берестов хотел было съехидничать: что же, мол, колхозное правление старший Сивков не уничтожил, как барскую усадьбу. Но, слава Богу, не успел. Раздал скрип соседних ворот, и на улицу вышел грузный старик на костылях.

– Василий Евдокимович, – Сивков кивнул в сторону соседа, – тоже должен помнить эту историю: он меня на четыре года старше.

– Ты о чём, Стёпа? – спросил подошедший.

– О том, как батя мой церковь своей глупостью сгубил.

– Ой, какая красавица стояла! – снова запричитала Матрёна. – Одна звонница чего стоила! Колокол наш по праздникам в окрестных сёлах слышали, а в Троицу – в самом Ольгине.

– Не говори так об отце. Тем более чужим людям, – недобро глянул на гостей Василий Евдокимович. – Фёдор Семёнович святым человеком был: работящим, справедливым. Храм бы так и так не спасли. Рано или поздно он бы от плесени рухнул. А вот правду людям никто не мог сказать, как он.

– Вы-то сами не пострадали? – осторожно поинтересовался Александр.

– Нет, обошлось. Приехали из Ольгина комиссары, признали отца сумасшедшим, даже орден Красного Знамени не забрали. Так и остались мы с матерью и братом в родной избе.

– Евдокимыч прав, – подтвердила Матрёна. – Дядю Федю веемы любили. А колхоз этот окаянный через его смерть ещё пуще возненавидели.

Берестов внимательно разглядел сына поджигателя родового гнезда: лицо волевое, вовсе не стариковское, даже красивое. И невольно поймал себя на мысли, что ему хочется обнять и расцеловать этого незнакомого человека, хотя многим его желание может показаться странным.

– Кучера Трофима никто случайно не помнит? – спросил он после невольно возникшей минуты молчания по погибшему почти семьдесят лет назад Сивкову.

– Это мой дед, – по-стариковски просипел Василий Евдокимович. – Маленечко помню. Он при нэпе извоз в Ольгине держал, а сюда редко наведывался. Даже по праздникам не приезжал: для всех, говорит, отдых, а мне – самая работа.

– Вы его единственный внук?

– Нет, ещё жива моя сестра. Но она далеко – в Сибирь с мужем после войны перебралась. Мы лет пятнадцать не встречались и уже никогда на этом свете не свидимся. Но ребятишки у неё хорошие: случись что – мигом мне телеграмму отобьют.

– А у вас самого есть кто?

– Татьяна моя в том году умерла, – голос старика дрогнул. – Сын с дочкой давно поразъехались. Паша – в Саратов, а Маша – в Харьков. Хоть и ближе, но теперь это заграница.

– Что, и Харьков? – сделала удивлённый вид Матрёна. – Совсем с ума сошли: русский город чужим отдать! Я думала, только Крым хохлам подарили. Неужели и Харьков тоже?

Собеседники сочувственно покивали головами, но мудро решили не развивать тему.

Отцовский долг начинал жечь карман Александра. Знать бы, какую сумму он составлял. Даже если незначительную по тем временам – сегодня это не мелочь для одинокого старика.

– Извините, Василий Евдокимович, в суматохе забыл представиться: Александр Петрович Берестов – сын того самого мальчика Пети, которого возил ваш дед. Отец перед смертью записку оставил, что у него должок перед ним остался.

– Это я знаю, – перебил его старик. – От бабки своей. Она Трофиму до конца дней простить не могла, как тот все их деньги барыне отдал.

– Ой, расскажи, Вася, я и не слышала, – живо отреагировала Матрёна.

– Когда его отец, – Василий Евдокимович кивнул в сторону Сивкова, – со своими правдолюбцами нагрянул в усадьбу революцию делать, барыня с мальчонкой в окошко выпрыгнули и через берестову рощу к нам. Дело было ночью, в темноте – вот они и убереглись. Не то бы мокрое место от них осталось. Дед сразу смекнул, как действовать. Запряг лошадей и к железной дороге. Путь недлинный, Фёдору никак не догнать. А там тогда ещё хоть какая-то власть держалась, господ в обиду не давала. Доставил он их целёхонькими, а у барыни даже на билеты с собой нет: она чуть ли не в исподнем сбежала. Тогда Трофим ещё раз домой сгонял и денег ей привёз, с избытком, на всякий случай.

– Чего это она так испугалась? – удивился Сивков. – В революцию женщин не трогали.

– Ещё как трогали! – разуверил его Василий Евдокимович. – В соседнем селе хозяйку вилами проткнули, а трёхлетнего сынишку на кол посадили.

– Да, – подтвердил Стремоухов, – лето семнадцатого оказалось необычайно жестоким: усадьбы громили и поджигали, помещиков вырезали семьями, даже племенным жеребцам отрубали конечности. Всё по Пушкину: типичный русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Позднее об этих «доблестях» не принято было вспоминать – вот мы и не знаем о них почти ничего.

Перед Берестовым стояли три старика, двое из которых уже явились на этот свет к тому жуткому моменту, когда один сосед убивал ни в чём не повинных женщин и детей, другой их спасал, а третий взирал на происходящее с подчёркнутым равнодушием. Потом убийцы сами стали жертвами, равнодушные – палачами. Все эти метаморфозы происходили на небольшом клочке земли, в микроскопически малый для истории промежуток времени. И люди продолжали жить рядом, возделывать сопредельные, а иногда и совместные наделы, хоронить родных на одном погосте, брать воду из общего колодца, но внутри каждого кипела, стремясь вырваться наружу, смертельная ненависть друг к другу.