Текст книги "Терпеливая история"

– Вот и славненько. Как раз то, что надо: один депутат, другой – от общественности, – попытался смягчить оппонента думский председатель.

– Вы-то как на это смотрите? – спросил старший младшего.

Младший, монархист до мозга костей, вызвался ехать отчасти из тщеславия, отчасти в надежде на чудо: вдруг там, в Пскове, в штабе фронта, в окружении преданных династии офицеров, всё повернётся вспять. И тогда он, превысив свой мандат, согласится от имени революции на волю государя. Выходило всё намного проще: надо только немного поводить пером по бумаге.

– Я берусь составить текст договора, а вы пишите манифест об отречении.

И всё так легко, просто, буднично…

Разделив обязанности, оба посланца словно и разделились в позициях. Каждый болел за свой труд, поэтому один невольно стал сторонником договора, другой – отречения.

Первому в дороге работалось спокойней: его никто не отвлекал. Второго, более известного общественного деятеля, в недавнем прошлом – председателя Государственной Думы и члена Государственного Совета, при каждой остановке заставляли выступать перед солдатами – своеобразная плата за беспрепятственный проезд.

После Луги, где пришлось ещё и вести переговоры с местным военным комитетом, уже однажды свергнутым и снова восстановленным в правах (и как они умудрились проделать всё это за считанные дни), старший наконец спросил:

– Вы закончили писать?

– В общих чертах да.

– Давайте обсудим. Одна голова хорошо, а две – лучше.

Кое-что перекроили, но основное осталось. Верховная власть соглашается передать представительной все законодательные функции и только промульгирует законы. В случае отказа – обе палаты голосуют вторично, а если примут снова – промульгируют сами. Правительство полностью формирует Дума. Царь лишь утверждает председателя: одного из двух кандидатов от победивших партий. (Здесь оба проявили дальновидность: вдруг всех опередят советские.) Обер-прокурор Синода назначается императором, но в правительство входит ex-officio. Формирование Государственного Совета остаётся прежним (можно было бы и другое придумать, но уже лень напрягать мозги, и кому он теперь нужен). И самое главное: прямые, всеобщие, равные и тайные выборы. Это – чтоб заткнуть глотку советским.

Представительная власть обязуется не вмешиваться в династические вопросы. Кроме того, верховной власти по-прежнему принадлежит жалование титулов и дворянства, назначение высшего духовенства, награждение орденами и медалями и прочие церемониальные функции наподобие английских. И, разумеется, верховное главнокомандование войсками. Глупо было бы сейчас что-то тут менять.

Вроде бы не так уж и мало. Не стыдно предлагать государю.

Обсудить манифест об отречении так и не успели. Решили, что он вряд ли понадобится.

2.

В Псков приехали почти в десять вечера. Перебелённые наскоро листы хотели было отдать для перепечатки, но в последний момент спохватились: вдруг свитские подменят.

Сразу пошли в царский вагон.

Государь принял гостей сдержаннее обычного. Не удостоил их приватной аудиенции и, пригласив генералитет и министра двора, сразу перешёл к делу:

– Господа, мы полагаем, вам недосуг вести долгие беседы. Давайте займёмся спасительным для отечества документом.

Николай поспешно ознакомился с проектом. Судя по перекладыванию страниц, прочёл его дважды.

Повисла мертвящая тишина.

Каждый в эти секунды думал о своём.

«Конечно, это предательство. Революция в самом гнусном её виде. Карл с Людовиком на эшафоте испытали меньшее унижение, стоя на коленях перед палачом. Так и чешутся руки изорвать всё в мелкие клочья. Но у меня есть право только на один удар. Нанести его нужно как можно сильнее и больнее для всякого сброда».

«Он всё-таки может отречься. Тогда – полная катастрофа. Эти краснобаи из Таврического страну не удержат. Армия дезертирует и начнёт мародёрствовать. Окраины, особенно неправославные, мигом отпадут и сделают заложниками всех живущих в них великороссов. Один я могу спасти сегодня Россию. Своей рукой вычеркну всё, что он пожелает. В ногах буду валяться, но подписи от него добьюсь».

«Унести бы отсюда ноги. Он, конечно, руку на нас не поднимет. Но генералы смотрят косо, а некоторые даже глаза отводят. Не к добру, ох, не к добру! И ведь не объяснишь им, насколько плохо дело в Петрограде. Да они, тупо устремлённые на запад, и не поймут. Всю накопившуюся злость на глупых офицеров, неповоротливых солдат, дурные дороги, медленные поставки и лукавого врага на нас обратят».

– Необходимо расширить договор, – прервал наконец затянувшуюся паузу необычно громкий голос государя. – Пусть не только «две могучие ветви российской государственности», как названы здесь помазанник Божий и народные избранники, скрепят его подписями. Предложим его всем нашим партиям. Разумеется, добавив пункт об отказе впредь от всякой революционной деятельности. Кто согласится не чинить беспорядков, не агитировать за насильственное свержение законной власти, прекратит террор и подстрекательство к массовым выступлениям, тот и получит право участвовать в выборах на даруемой нами основе прямого, всеобщего и равного голосования. Мы ведь собрались здесь с одной целью: обуздать взбесившуюся за нашей спиной клячу революции. Ответственное министерство – вопрос куда менее существенный.

– Полностью согласен с вашим величеством, но ваше справедливое замечание надо для начала облечь в словесную форму, – мгновенно отреагировал один из гостей.

– И направить телеграфом для согласования с Временным комитетом, – добавил другой.

– В таком случае потрудитесь разъяснить свои полномочия, – потребовал император.

Первый гость явно стушевался. Второй, более решительный, был готов к такому осложнению:

– Мы уполномочены предложить вам от имени Временного комитета договор, а также, в случае отказа его подписать, принять отречение от престола.

Первый гость, услышав последние слова, вздрогнул. Но опровергать их не решился.

– Для этого, милостивый государь, присылают фельдъегеря, а не парламентёров. Да, мы согласны, что в России сегодня две могучие ветви, идущие от ствола самодержавия: тот, кто даровал право избирать, и те, кто им воспользовался, как мы надеемся, во благо отечества. Хотелось бы знать правомочных решать за вторую.

– Временный комитет Государственной Думы.

– Допустим. Тогда пусть явятся сюда.

Николай явно не собирался уступать. Локомотив переговоров явно катился в тупик, откуда выбраться можно лишь задним ходом.

– Ваше императорское величество, – попробовал смягчить возникшую неловкость первый гость, – наш мандат носит весьма ограниченный характер. Мы можем заменить отдельные слова, кажущиеся вам неудачными и не влияющие на общий смысл. Но документ, переделанный даже с нашего согласия, едва ли будет иметь необходимую силу.

(Не расскажешь же царю про Совет. Что он теперь хозяин положения.)

– Мы не просим вас ничего переделывать и не предлагаем замены ни единого слова. Речь идёт о добавлении всего одного пункта, не составленного загодя, очевидно, из-за спешки или недальновидности авторов проекта. Согласитесь, господа, что тот джинн, которого вы собираетесь выпустить из сосуда, может наброситься и на вас самих. Снятие цензовых ограничений должно непременно сопровождаться обязательствами вести себя прилично от тех, кто не преминет этим воспользоваться. Разве не в наших общих интересах противостоять террору и насилию? Ведь всеобщие и равные выборы, как вы понимаете, дают такие же права, как и вам, сегодняшним каторжникам и кандальникам.

Государь говорил всё увереннее и убедительнее. Но это только осложняло положение.

Гости переглянулись. Первый вопросительно смотрел на второго, но тот едва уловимым движением левой брови дал понять, что не находит в услышанном никаких существенных доводов в пользу пересмотра проекта. Значит, нужно брать дело в свои руки.

– Относительно дополнений мы также не располагаем полномочиями. Но считаем своим верноподданническим долгом незамедлительно проинформировать о них Временный комитет.

– Передайте вашему комитету слово в слово: документ, составляемый лишь одной стороной, называется не договором, а ультиматумом. Под ним две подписи не ставятся.

Второй гость также решил нарушить молчание:

– Вы совершенно правы, ваше величество. Обстоятельства требуют определённых жертв. Наша задача – уменьшить их до предела. Большинству ваших подданных плохо известна разница между договором и ультиматумом. Одни удовлетворятся формой, другие – содержанием: так мы легче избегнем лишних волнений и возможных нежелательных последствий.

Говоривший, предвосхищая категорический отказ царя подписать договор после такого наглого выпада, уже полез было в карман за другой бумагой. Но его напарник, мгновенно оценивший накал обстановки, сумел вклиниться в словесную перепалку:

– Предлагаю дополнить соответствующий пункт словами: «Право участия в выборах получают политические партии, заявившие о своём отказе от революционной деятельности, то есть попыток насильственного свержения государственного строя». Подчёркиваю: это не новый пункт, а продолжение имеющегося. Что касается подписания обязательств, то не лучше ли его немного отложить? Вряд ли это можно сделать быстро, а нарастание волнений в Петрограде не оставляет нам никакого времени.

– Тогда уж просто: «заявившие о своём отказе от попыток насильственного свержения государственного строя», – буркнул второй гость. – Революционная деятельность – это очень расплывчато.

Хитрость удалась. Давно известно: стоит предложить вместо идеи какой-нибудь готовый текст, и обсуждают уже не дух, а букву.

– Мы готовы согласиться с вами, господа. Стеснение во времени несомненно следует брать в расчёт. Второй документ мы подготовим сами. Своего рода «Договор об общественном согласии». А ваш документ дополним одной фразой. Мы сейчас распорядимся передать её телеграфом в Петроград.

Пока свитские ходили к юзу и дожидались ответа, возникло неловкое положение: говорить больше не о чем, а отправлять делегатов некуда. Эту пустоту Николай решил заполнить по-свойски:

– Должен поставить вас в известность, господа, что мы получили сегодня из Ставки прелюбопытнейший документ. Наши генералы советуют нам отречься от престола в пользу сына нашего Алексея Николаевича при регентстве брата нашего, великого князя Михаила Александровича. Даже если не брать в расчёт бестактность, недопустимую для офицеров, верных присяге, совет этот нелеп и по причине полной безграмотности. После того, как наш несчастный пращур Пётр Фёдорович был принуждён изменниками трона написать единственное в истории империи отречение, сын его, наш прапрадед Павел Петрович, навсегда исключил такое понятие из свода законов. Он заповедал впредь своим потомкам отрекаться от престола, дабы будущие смутьяны лишены были соблазна свергнуть священную особу помазанника Божьего его же руками. Отречься от будущих прав на трон может только цесаревич, и то при условии, что имеется другой равнородный наследник. Такой прецедент создал однажды великий князь Константин Павлович, чем, сам того не желая, вызвал известные волнения с трагическими для репутации России последствиями. Мы же всегда исходили и исходим из непреложного правила, что незыблемость государства обеспечивают, во-первых, верность венценосца законам и обычаям предков и, во-вторых, верность всех подданных своему государю. Можно лишить императора живота, как поступили заговорщики с тем же Павлом Петровичем, но нельзя требовать от него в какой бы то ни было форме нарушения устоев державы, каковым безусловно является противное закону отречение. Да и как можно отречься от креста своего, вручённого самим Господом!

Гости слушали царя, затаив дыхание. Вдали от разгульного безумства, рождавшего в воспалённом сознании одно решение нелепее другого, они лишь сейчас начинали понимать, в какие дебри и как далеко завело их желание улучшить государственное устройство. Ведь противовесом порядку может быть только беспорядок, хаос, иными словами, возврат к первобытному состоянию. И бунтующий Петроград действительно уже стоит на четвереньках, воображая, что отбрёл более твёрдую опору, чем прежде. Как всё-таки хорошо, что Бог посылал и посылает России человека, ни при каких обстоятельствах не поддающегося на сатанинские призывы крушить и строить заново здание, возведённое руками Творца всего сущего!

Им вдруг стало по-детски стыдно за свои невинные поначалу шалости, поставившие вековую империю на грань гибели. Кому бы они привезли отречение, доведись государю свернуть со своей природной стези? Великому князю Михаилу? Или Временному комитету Государственной Думы? Нет, вожделенный манифест тут же перехватили бы бесы из Советов и своими копытами мигом добили бы великую державу на радость её внешних врагов.

И страшно подумать, какую память потомков заслужили бы они, добровольные визитёры к царю, за участие в неправедном, губительном деле!

На другом конце провода добавлению, против напряжённых ожиданий в Ставке, даже обрадовались: отчего не убрать лишних соперников чужими руками. Лишь бы эти самозванцы, невесть откуда приползшие в Таврический собачьи и рачьи депутаты образца девятьсот пятого, не подняли ненужный шум.

На прощание царь беззвучно назначил предложенный Временным комитетом состав временного правительства во главе с князем Георгием Евгеньевичем Львовым, председателем Всероссийского земского союза.

Второго марта тысяча девятьсот семнадцатого года монархия в России стала конституционной.

3.

На следующий день газеты вышли с Договором, пояснением к нему думских вождей и совершенно неожиданным манифестом Николая Второго:

«Волею Божьей вступаем мы в пору решающих сражений отечественной войны, патриотически поддержанной всеми нашими подданными. Руководство кампанией требует постоянного нахождения нашего в Ставке. Посему мы сочли за благо принять предложения выборных от народа облегчить заботы наши по управлению Державой передачей Государственной Думе права назначать ответственных перед ней министров. Председатель совета министров будет утверждаться нами из кандидатов от крупнейших думских фракций. Мы также даруем большему числу наших подданных возможность избирать своих представителей.

Все силы наши будут направлены теперь на победоносное завершение великой войны, освобождение славянских земель от чужеземного владычества, что было начато дедом нашим, государем императором Александром Вторым сорок лет назад.

Всю мощь воинства нашего мы теперь смело можем направить против врага внешнего, полагая, что сим Манифестом и Договором с выборными от народа нами окончательно покончено с врагом внутренним и чинимым им нестроением».

Николай не тешил себя никакими иллюзиями. Он действительно проиграл странному альянсу либеральных интеллигентов, молящихся на Запад, и бездумной толпы, из-за не пережёванной вовремя краюхи готовой снести под корень здание вековой государственности. Но в тяжёлую годину войны главное – сохранить в своих руках армию. Ради этого можно пойти на любые уступки. Пусть тешат себя любимой игрой, расставляя на двуцветной доске коней и слонов. Большинство фигур всё равно пешки, а самая главная из них, как бы ни звалась и кем бы ни назначалась, на деле будет исполнять обязанности старшего тылового интенданта. Белые же всегда победят чёрных, потому что у них право первого хода.

Выборы всем миром, включая баб и студентов? Извольте. Только не плачьтесь потом, когда познаете на собственных шкурах, что лишь по цензовому принципу, а не по этой четырёххвостке столичные златоусты могут оказаться в большинстве. Столько понаедет депутатов от сохи – никакие надушенные платочки не спасут! Сами от смрада разбежитесь. Царям же не впервой разбираться с мужиком. Для того профессор – тьфу, никто. А перед барином он, хоть и с мандатом в кармане, шапку ломать будет. Перед царём же батюшкой и вовсе на колени упадёт. Сам умолять начнёт: порви ты, государь, этот Договор, хотим прежнего самодержавия.

Не глупее он, в конце концов, правнучки основателя династии. Та короновалась тоже по «договору», а потом эти кондиции прилюдно изодрала в клочья.

Восторги площадных ораторов по поводу победы революции услышат единицы, а царский манифест прочтёт весь народ. Да ещё для неграмотных попы с амвона возгласят. Вот и посмотрим, кого Россия сочтёт победителем. Лишь бы фронт вперёд продвинуть.

В конце весны прошли первые выборы с помощью «четырёххвостки»: всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Все ждали прихода к власти главных устроителей Февральской революции – конституционных демократов. Но не тут-то было! Ошеломляющая победа досталась социалистам-революционерам. Малограмотному избирателю, составлявшему большинство в условиях «всеобщего и равного», название «революционеры» показалось куда роднее рутинного «демократы». Жаждали ведь революцию, а не демократию. По той же причине недобрали голосов и эсдеки: как умеренные меньшевики, так и неистовые большевики, хотя в сумме уступили эсерам совсем немного. Полностью провалились октябристы. Их мандатов не хватало даже для создания простого большинства в блоке с кадетами и мелкими националистическими фракциями право толка. Левый фланг оказался намного сильнее.

А ведь как хитрили правые, составляя Договор! Они допускали своё поражение на всеобщих и равных выборах, но только от одной партии социалистического толка. Потому и слукавили: мол, пусть царь сам назначает премьером выдвиженца любой из двух крупнейших фракций. Быть вторыми они предполагали при любом раскладе голосов. А оказались лишь третьими: ниже эсеров и эсдеков-меньшевиков. Да и большевиков опередили совсем на самую малость.

По условиям Договора императору представили на утверждение двух кандидатов: от социалистов-революционеров – Виктора Чернова, от социал-демократов – Георгия Плеханова. Николай предпочёл второго, словно в насмешку над недальновидным расчётом Милюкова с Набоковым.

Первый русский марксид, здоровье которого сильно пошатнулось после возвращения из 37-летней эмиграции, ещё долго кочевряжился, заставляя уговаривать себя принять назначение. Едва ли не решающей стала просьба командующего Черноморским флотом Александра Колчака, курьёзная тем, что боевой адмирал, плохо разбиравшийся в политике, перепутал партийную принадлежность претендента и приехал к нему поддержать… давно симпатичных ему эсеров против ненавистных эсдеков.

– Я-то как раз из тех, кого вы не любите, – поправил его патриарх российской социал-демократии.

– Неважно, – тут же нашёлся флотоводец, – я очень сильно уважаю лично вас и только вам могу доверить руль нашего корабля в столь ответственный для России момент.

Момент был действительно ответственным. После вступления в войну Северо-Американских Соединённых Штатов на стороне Антанты исход её уже ни у кого не вызывал сомнений. Осенью восемнадцатого три империи – Османская, Австро-Венгерская и Германская – капитулировали одна за другой в считанные дни. Правда, первый премьер свободной России до этого торжества не дожил: он тихо угас в канун лета, уйдя незадолго до этого в отставку. Кресло его всё-таки всеми правдами и неправдами досталось лидеру эсеров.

Спустя два месяца после окончания войны в Париже открылась мирная конференция. Странам-победителям предстояло заново перекроить карту Европы.

Свой кусок полагался и России. Но не революционерам же определять новые границы империи, хотя они и во главе её правительства!

Глава третья

1.

На следующий день после прихода скорбного известия из Петрограда газеты всего мира захлёбывались траурными материалами. У многих они заняли не одну полосу.

Писали об утрате последнего из могикан девятнадцатого века, о смерти единственного действующего политика, родившегося ещё до появления на карте объединённых Италии и Германии и создания Третьей республики во Франции.

Почти все сходились во мнении, что скончавшийся император был главным созидателем сложившейся к концу второго тысячелетия мировой системы.

«The Times» откликнулась большой аналитической статьёй, заготовленной, очевидно, на такой случай заранее. В ней портрет государя давался с традиционной британской основательностью и образностью:

«Николай Второй правил больше любого из русских царей, хотя и немного меньше королевы Виктории. Ему выпала почти невыполнимая задача провести свой корабль с низин самодержавия до высот истинной демократии. Для этого пришлось строить не один шлюз. Однако он блистательно справился с задачей и, несмотря на некоторые жертвы, не дал затонуть судну российской государственности».

Автор, так и не названный редакцией, не ограничился красиво расцвеченными банальностями и предложил читателям новое, доселе не применявшееся ни в журналистике, ни в научной литературе понятие – доктрина Николая. Вот как он её объяснил:

«В ходе поступательного развития человеческого общества от тирании и диктата к цивилизованным формам народовластия рудиментами прошлого считались любые проявления политической самостоятельности коронованных особ, сохраняемых как церемониальный институт власти при конституционной модели монархии. Венценосцам дозволялось меньше самостоятельности, чем даже простым смертным, получившим свободу слова. Их тронные речи писались правительствами, они подписывали верительные грамоты послам из рук министров, списки не только награждаемых государственными орденами, но и возводимых в дворянское достоинство проходили бюрократическую селекцию и подавались на высочайшее утверждение в виде, не допускавшем зачёркивания и дописывания. Пренебрегавшего этими правилами почитали в лучшем случае варваром, а его страну – деспотической и отсталой.

Николай Второй, считавшийся самым безвольным представителем правящего в России Дома, шаг за шагом уступал демократической фронде неправдоподобно долго сохранявшиеся Романовыми позиции. На бумаге он соглашался со всеми калькированными с западных источников идеями своих “прогрессистов”, преподносимыми подчас в форме не слишком тщательно скрываемых ультиматумов. На деле же он действовал сообразно обстоятельствам, преследуя исключительно национальные интересы России. Когда институты демократии представали естественным продолжением межпартийных и внутрипартийных споров, своеобразным шлейфом карьеристских расчётов и конъюнктурных решений, он избегал использовать их для постановки задач государственной важности. К решению геополитических вопросов им вообще не подпускались дилетанты и профаны, какие бы посты они ни занимали. Нет, он был не из тех, кто морит голодом дворню. Но сажать её за один стол с собой он не собирался и кормил исключительно на кухне.

Такая политика позволяла России добиваться успехов там, где ортодоксы от демократии набивали себе шишки, спотыкаясь на тот частокол, которым конституции обычно огораживают политическое пространство. Русский царь всегда находил лазейку из него и в кульминационные моменты продолжал действовать на полном просторе, достаточно самостоятельно, но вполне корректно по отношению к своему демократическому истеблишменту. Не опутанный тенётами идеологий, партийных программ и предвыборных обещаний, он легче находил оптимальные решения, чем любой политический гений, появившийся на свет из лона не августейшей матери, а урны для голосования. Так ему удалось обыграть всех и в девятнадцатом году, и в тридцать восьмом, и в сорок первом, и в сорок пятом, хотя сам он ни разу не появился на аренах ожесточённых противостояний. Видимо, здесь сказывался давний русский опыт, когда управляющий командует лишь мужиками и их наделами, а имением в целом фактически заправляет сам барин, даже если он при этом живёт в Петербурге или Париже.

Николай всегда имел самое левое правительство во всей Европе. Но внешняя политика России от этого не страдала и оставалась такой, какой была при его отце, деде и прадеде. И никаким вольнодумцам (было буквально напечатано: volnodumtsam, со сноской, что это непереводимая игра слов) изменить её недоставало сил.

В том и заключалась необъявленная “доктрина Николая”, позволявшая ему при всём внешнем безволии железной рукой направлять мировое развитие на протяжении всей первой половины двадцатого века. И если вторая половина началась с в общем-то локальной войны, где он так и не успел или не захотел показать себя во всём величии, то объясняется подобная аномалия либо отсутствием собственных интересов России в этом конфликте, либо возрастной дряхлостью царя.

Мир лишился главного вершителя судеб. Станет ли он теперь иным, покажет время. Но сомнительно, чтобы основы, заложенные покойным императором, оказались подорванными до полной смены поколения, принявшего выстроенную им систему».

Авторство статьи молва мгновенно приписала самому Уинстону Леонарду Спенсеру Чёрчиллю. Но едва ли она была права.

2.

Разговор с председателем совета министров оказался как никогда тяжёлым.

– Правительству стало известно, что союзники направляют в Париж своих премьер-министров. Надеюсь, Россия не станет исключением, – без обиняков заявил государю Виктор Чернов, сменивший покойного Плеханова.

– Нет, мы не станем лишать себя удовольствия принимать первого сановника империи с еженедельными докладами. На конференцию пусть едут дипломаты.

– Ваше величество имеет в виду министра иностранных дел?

– Отнюдь. Мы говорим о настоящих дипломатах.

Слышал бы это бедный Абрам Гоц, так гордившийся новым назначением!

– Следует ли понимать под этим намерение вашего величества определить состав делегации без участия правительства?

– Мирная конференция – это продолжение боевых действий, господин Чернов. Возможно, самое главное сражение всей кампании. Вы же не претендовали на роль командующего фронтом или начальника Генерального штаба?

– Правительство не вмешивалось в дела Ставки, соблюдая условия мартовского Договора. Однако государственные переговоры – совсем другая материя.

Николай усмехнулся:

– Не обязательно. Князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов успешно совмещал и то и другое. Что касается назначения послов, оно всегда есть забота главы государства. Мы не видим оснований изменять этому правилу. Даже при конституционной монархии верительные грамоты подписывает и принимает венценосец, а не премьер-министр.

– Позволю заметить вашему величеству, что делегаты на конференциях о новом мировом устройстве – это вовсе не те, кого принято именовать послами.

– Они такие же дипломаты. Наш нынешний посол во Франции Александр Петрович Извольский, который был также, как вы знаете, министром иностранных дел, имеет немалый опыт участия в подобных конференциях. Он заключал от нашего имени важнейшие соглашения с Англией, Японией и Австрией. А его предшественник Александр Иванович Нелидов подписал Сан-Стефанский мирный договор, не менее важный для своего времени: именно по нему Болгария и Босния с Герцеговиной стали автономными, Сербия, Румыния и Черногория – независимыми, а Россия немало расширила свои пределы. Как вы смотрите на кандидатуру господина Извольского в качестве главы делегации?

– Осмелюсь прямо заявить: отрицательно.

– Весьма прискорбно. Боюсь, после этого нам едва ли придётся видеться раз в неделю.

Так и случилось. Назначение Извольского вызвало правительственный кризис. Чернов ушёл в отставку. Кабинет возглавил министр внутренних дел Николай Авксентьев.

3.

Россия оказалась не единственной из великих держав, чью делегацию составляли второстепенные персоны. Японский император также прислал в Париж не премьер-министра, а своего гэнро Киммоти Сайондзи.

Правда, семидесятилетний дипломат из Токио раньше руководил правительством страны, и не раз. Было это и во время заключения русско-японского соглашения 1907 года, когда его партнёром по переговорам выступал не кто иной как Александр Петрович Извольский.

Президентом конференции избрали французского премьера Жоржа Клемансо, чей возраст приближался к восьмидесяти. Вице-президентами стали его английский и итальянский коллеги Дэвид Ллойд Джордж и Витторио Эмануэле Орландо, американский госсекретарь Роберт Лансинг (президент Вильсон, возглавлявший делегацию САСШ, счёл оскорбительным для себя оказаться ниже даже не Пуанкаре, а всего-навсего Клемансо), а также Извольский и Сайондзи.

Главное бремя подготовки документов легло на плечи Совета двенадцати, куда вошли по два человека от каждого из государств первой категории. Американцев представляли президент и государственный секретарь, французов, итальянцев и англичан – премьер и министр иностранных дел, и лишь от Японии и России не было высших государственных деятелей.

Зато в секретариате, сформированном из шести представителей великих держав для редактирования протоколов, русскому делегату барону Роману Романовичу Розену досталась ведущая роль, и он не преминул воспользоваться этим в интересах собственной страны. Не подумайте, что барон фальсифицировал документы. Просто он умело сортировал их на официальные и неофициальные.

Однако главные успехи российской дипломатии были всё-таки связаны с именем Извольского. Поначалу ему пришлось немало потрудиться для увеличения представительства Сербии. Удалось, но ценой компромисса: наряду с Сербией и Бельгией, наиболее пострадавшими от австро-немецкой агрессии, трёх делегатов получила и крупнейшая из воевавших стран, имевших интересы частного характера, – Бразилия.

Великие державы милостиво разрешили иметь двух делегатов трём британским доминионам – Австралии, Канаде и Южной Африке – и колониальной Индии, а также Греции, Китаю, Португалии, Румынии, Сиаму, Хиджасу и новообразованной Чехословацкой республике. Всем остальным досталось по одному мандату.

И тут Россия неожиданно поставила вопрос о Царстве Польском. Если Великобритания представлена не только метрополией, но даже колонией, то почему наряду с российской не может быть самостоятельной делегации и от самоуправляемой Польши. Тем более что именно польская территория представляла собой самый кровопролитный театр военных действий. Да и при определённых решениях конференции статус Царства Польского может быть империей изменён.

Мгновенно навострились не одни уши. Пересмотр статуса в таком контексте подразумевал по меньшей мере дальнейшее расширение автономии или даже… страшно подумать.

Предвосхищая первую сенсацию, конференция расщедрилась и не просто допустила самостоятельную польскую делегацию, но и дала ей два мандата – как доминионам. Позднее эти лишние голоса станут решающими для российской дипломатии.

Польский вопрос решено было рассмотреть отдельно, до расчленения трёх повергнутых империй.