Текст книги "Звезда Запада"

Отец Целестин ещё раз осмотрел своё пристанище. Всё прибрано, всё на месте. Книги на полках, распятие, очаг совсем остывший уже. Смахнув слезу, святой отец решительно ступил за порог и подпёр дверь колом.

Потом выпрямился, осенил свой дом крестом, забросил мешок за плечо и, переваливаясь, зашагал вниз, где на серо-голубых волнах фьорда красовался крутобокий кнорр.

Когда он вышел на берег, то стало ясно, что ждут только его. Торир вовсю отдавал последние распоряжения, круглые щиты уже висели на бортах, дружинники ставили вёсла в уключины, переругиваясь и отпуская шуточки по поводу отсутствия ветра, – и впрямь утро было на диво тихое. Еле слышно пофыркивали датские лошади, привязанные возле мачты.

– А, это ты! Поднимайся сюда! – Торир углядел монаха и махнул ему рукой. Конунг смотрелся по-боевому – кольчуга, поверх неё всё та же проклёпанная куртка, на голове шлем островерхий. Бороду конунг в две косицы заплел, как и многие из дружины.

Монах протопал по сходням, бросив высокомерный взгляд на годи, припёршегося проводить Торира. Жрец аж позеленел от злости. Что-то ехидное углядел в его взгляде отец Целестин, но не придал значения.

Пробравшись на корму, к рулю, он разглядел сидевшую под кормовой палубой Сигню. Сигурни уже давно явилась на берег, вовсю разыскивая непослушную падчерицу, и как Видгар протащил девушку на кнорр, оставалось загадкой, разгадывать которую у монаха не было никакого желания – не до того.

– Ну что, Торир? – осведомился отец Целестин.

– Что, что! Тебя только и дожидались. Устраивайся где хочешь. Эй, Снорри, Альвис! Сбрасывайте доски!

Мостик полетел вниз, и трэли вытащили его на берег. И тут же вёсла разом опустились в волны.

– С нами помощь Одина!! Вадхейм!!! – крикнул Торир, и дружина ответила конунгу восторженным рёвом, от которого у отца Целестина заложило уши. Торир встал к рулю, и нос ладьи с лёгким плеском рассёк воду фьорда.

– Господи, спаси, сохрани и благослови! – набожно прошептал монах, глядя на медленно удаляющийся берег. Холм Вадхейма – огромный купол, выросший из густых лесов – отодвигался всё дальше и дальше, и вот уже ладью окружили с двух сторон отвесные скалы, возвышавшиеся будто две серо-коричневые стены. Свой домик отец Целестин разглядеть уже не мог.

– Тебе страшно? – спросил подошедший сзади Видгар.

Монах вздрогнул:

– Нет. Такова воля Господа, и я пройду по этому пути. Вместе с тобой.

Кнорр обогнул островок у устья фьорда и вышел в океан. Качка сразу усилилась, появился ветер, и Торир распорядился спустить парус. Синяя звезда затрепетала, квадратная парусина хлопнула, и южный ветер ударил в расписное полотнище. Вёсла стали не нужны. Торир, взглянув на солнце, направил корабль на северо-запад.

Когда миновал полдень, берега Норвегии скрылись из виду.

Вокруг «Звезды Запада» лежал океан.

Глава 6
Гуннар

Первые три дня плавания прошли в смертной скуке. Пару раз на юге и западе появлялись чьи-то паруса, но как ни чесались руки у большей части дружины, Торир не стал гнаться за неизвестными кораблями, хоть и понимал, что ребятам хочется поразвлечься и погреметь мечами.

– Вынырнет кто у нас под носом, тогда и говорить будем, а сейчас чего время терять, – только и ответил конунг на настойчивые просьбы Снорри, углядевшего белое пятнышко на горизонте. – А сейчас даже не думай об этом. Не затем мы на запад пошли.

– Что, лишнее золото помешает? – только и пробурчал тот, недовольный отказом, прекрасно, однако, зная, что уж чего-чего, а золота на корабле предостаточно. Торир разорил свою личную сокровищницу, не слушая отчаянных увещеваний Саннгрид, советовавшей оставить хоть что-нибудь на чёрный день. Конунг взял с собой полный сундук, набитый монетами чеканки всех известных государств – от арабских динариев до полновесных марок Карла Великого. Что ни говори, а золото никогда карман не оттянет. Тем более в таком-то предприятии.

Интересности, граничащие с чудесами, начались практически сразу после того, как «Звезда Запада» покинула Норвегию. За все прошедшие дни сильный ровный ветер ни разу не ослабел, и за вёсла браться не приходилось. Парус не спадал ни днём ни ночью, и ежели всё и дальше так пойдёт, рассуждал Торир, то берега Исландии появятся где-то через неделю, а то и раньше.

Что-то завораживающее было в этом постоянстве. Не усиливающийся и не гаснущий ветер с юга, а иногда с востока только лишь наполнял собой полотнище с синей восьмиконечной звездой, но не поднимал волн на воде. Надо добавить, что погода стояла солнечная и, насколько возможно для Северного моря, тёплая. Отец Целестин объяснял всё с материалистической точки зрения, – мол, всякое бывает. Торир только головой качал. Не было на его памяти столь ясных и тёплых дней в апреле, да ещё и в этих местах.

– С нами благословение богов, – сказал конунг монаху. – Ты ведь помнишь, что тебе тогда айфар говорил?

– Возможно, – пожал плечами отец Целестин, оглядывая горизонт. – Гладсхейм сказал тогда, что нам кто-то поможет. Только кто? Какие силы? Слушай, а может быть, Видгар чего знает?

– Видгар, поди сюда! – позвал Торир своего наследника, оживлённо спорящего о чем-то со Снорри и Торгейром, братьями-близнецами. – Вы чего там расшумелись?

– А ну их! – Видгар, забравшись на кормовую палубу, только рукой махнул. – Говорили, что Британия близко, заглянуть туда бы... Всё повоевать хотят.

– Ещё навоюются. Слушай, мы тут тебя спросить хотели...

– Да-да! – подхватил отец Целестин. – Скажи-ка, ты ничего эдакого не чувствуешь, а?

– Чего ещё «эдакого»? Ты о чём? – удивился Видгар.

– Ну-у, ты это должен знать лучше нас. Что, совсем ничего не замечаешь? Ветер уж больно странный, да вот прошедшей ночью на севере гроза была, а у нас тишь да гладь, и хоть бы капля дождя упала или качнуло посильнее!

– Нет. Хотя иногда... Ну, нечто неуловимое бывает. Словно кто-то рядом есть, такой же как айфар – невидимый. Не знаю. Э, Торир, посмотри-ка вон туда! – Видгар указал куда-то на воду, справа от корабля. Среди волн чернела едва видная точка. Бревно?

– Сворачивай паруса! – вдруг заревел Торир, налегая на руль и кладя кнорр на правый борт. Его острые глаза чётко различили, что́ именно высмотрел Видгар.

Не в обычаях норманнов помогать кому-либо на воде или суше, но тут то ли любопытство конунга заело, либо же подтолкнула его некая сила, и вот уже отец Целестин ясно видит несколько обгоревших проклёпанных досок и двоих людей, распластанных на них. И ни один не пошевелился, когда ладья медленно подходила к плоту, а дружина галдела, как стая хриплых сорок, обсуждая, как втащить их на борт. Мертвы, похоже, оба.

Доски стукнули о борт кнорра, и двое самых здоровенных вояк спрыгнули с борта корабля на обломки, пояса обвязав верёвками – на всякий случай. Сам плот поддерживали с корабля баграми.

– Один живой! – гаркнул снизу Эйрик, тот самый, которого утыкали стрелами датчане, и добавил с оттенком чёрного юмора: – А другого-то, может, тоже возьмём? На обед?

– Заткнись, дубина! – рыкнул Торир. – Бери живого и тащи сюда!

Эйрик подхватил тело на руки, наверху дружно ухнули, и, отталкиваясь от борта ногами, Эйрик со своей ношей перевалился через борт, кряхтя от натуги.

– Эльмод, а ты чего возишься? – Конунг глянул вниз, где названный Эльмодом хирдман обшаривал труп. Сорвав с руки золотой браслет, дружинник спихнул тело в воду и, подняв голову, прокричал:

– Рыбкам тоже есть охота! Поднимайте меня!

Эту довольно плоскую, на взгляд отца Целестина, шутку оценили дружным хохотом. Едва Эльмод забрался обратно на корабль, конунг бросил взгляд на монаха и Сигню и указал на спасённого: «Займитесь делом», а сам, прикрикнув на развеселившихся дружинников, чтоб поднимали парус, отправился к рулю.

Под наблюдением отца Целестина сыновья Халльварда и Видгар оттащили человека на нос корабля и, расстелив холстину, положили. Пыхтя и отдуваясь, монах вскарабкался на небольшую носовую палубу и склонился над простёртым у его ног телом.

– Чего стоите, охламоны?! – шикнул отец Целестин на обоих братьев и Видгара, с интересом наблюдавших, как он щупал жилу и разглядывал зрачки у неизвестного. – А ну быстро что-нибудь тёплое тащите! Не видите – поморозился он. Сигню, а ты скоренько горячего питья сделай и зверобоя туда брось. У меня в мешке травы найдёшь.

Пока исполнялись его приказы, отец Целестин вновь уставился на своего нового подопечного. Выглядел тот не ахти – щёки ввалились, губы в трещинах, глаза кругами коричневыми обведены. Не один день, похоже, его по морю носило. И как только выжил без воды пресной да на холоде таком? На глаз человеку можно было дать лет двадцать—двадцать пять, правда, старило обветрившееся лицо да светло-рыжая многодневная щетина на щеках и подбородке. Похоже, что парень был воином, а никак не торговцем, хотя какая разница, спрашивается? В этих краях и та и другая профессия не разнятся; и уж точно он не был трэлем – из-под насквозь мокрой куртки проглядывали обрывки кольчуги. Батюшки светы, а там ещё что такое?

Монах только сейчас углядел на бедре человека длинную и, судя по всему, глубокую рану, явно оставленную мечом. Этого ещё не хватало! Да-а, теперь шансы выжить у этого молодчика совсем невелики. Может, даже и в сознание уже не придёт – крови столько потерять!

Видгар и Снорри притащили целую охапку звериных шкур да меховых фуфаек и уставились на отца Целестина, который, бормоча сквозь зубы что-то не совсем подобающее его сану, стягивал со спасённого кожаные штаны.

– Помогите его раздеть, одежда-то мокрая вся!

Через минуту некогда вполне добротные, а ныне на редкость драные и грязные одеяния были свалены в кучу, а монах и оба молодых норманна закутали человека в пушистый волчий мех.

– Мари... тьфу чёрт, Сигню, ну где ты там, копуша? – обернувшись, воззвал отец Целестин к своей помощнице, всё ещё не решаясь называть девушку при всех христианским именем.

– Готово. Иду уже! – отозвалась Сигню, снимая с небольшого костерка, разведённого на железном поставце, котелок с варевом. Налив кипяток, в котором плавали распарившиеся листочки из мешка отца Целестина, в глиняную кружку, она бросила туда же пару кусочков засахарившегося мёда из прошлогодних запасов, привезённых конунгом из Гардарики, и вихрем взлетела на палубу.

– Напоить?

– Давай, только осторожненько.

Между прочим, Сигню вполне освоилась с совершенно ей непривычной жизнью на корабле. Морской болезнью она не страдала, – впрочем, настоящей качки пока и не случалось. Правда, многие дружинники посматривали на неё косо, а поседевшие в походах старые викинги так и открыто выражали своё неодобрение, – это в каких же законах сказано, чтобы девица наравне с мужчинами в дальний викинг отправилась?

Конунг Торир, однако, быстро прекратил любые споры, поставив недовольных на место: она тут, мол, по моей воле, и всё! Благо знаете, что не в обычный поход идём.

На второй день на Сигню-Марию уж и внимания никто не обращал, а не похвалить её стряпню мог только самый изысканный гурман ромей. Уставала она, конечно, преизрядно – накормить шайку не жалующихся на отсутствие аппетита громил, да ещё лошадкам корму дать, да за монахом присматривать (по её мнению, отец Целестин, этот большой ребёнок, сам за собой углядеть никак не мог – ещё, упаси Господь, простудится или за борт, чего доброго, свалится по рассеянности). И вот теперь ещё дело появилось – сиделкой при незнакомце быть, иначе кто за ним ходить будет? А долг истинной христианки обязывает помогать ближнему. Вливая в рот человека небольшими порциями горячее сладкое питьё, Сигню-Мария уже воображала, как будет читать выздоравливающему Святое Писание и наставлять на путь служения Господу и спасения души... Ежели язычник он, то обратит Сигню его в истинную веру, ну а буде христианином случись сей муж, то найдёт достойного собеседника, благо до Исландии плыть и плыть, а отец Целестин в раздумьях целые дни, и слова из него не вытянешь.

– Вот это красотка, – послышался слабый и глухой голос с германским акцентом. Сигню, грубо вырванная из благолепных мечтаний, аж питьё расплескала и, опустив взгляд, обнаружила, что на неё в упор глядят два светло-серых глаза.

– Mein liber, может, ты согреешь меня своим теплом, а? – поинтересовался несколько неожиданно пришедший в себя парень. Причём в голосе его не было и намёка на юмор. Сигню застыла...

– Нет, нет, спасибо, – пробормотала она. – Ещё пить хочешь?

– Давай. Кстати, меня зовут Гуннар. Так как насчёт погреться?

Похоже, сей Гуннар и на самом деле был германцем. «Давай» в его устах звучало как «Тафай», но вроде бы норвежский язык он знал вполне сносно.

– Будет жить, – откомментировал отец Целестин услышанное и примирительно посмотрел на Видгара, который уже положил руку на рукоять меча. – Не горячись сынок, а? Он, видимо, не понимает, что Сигню не рабыня, а девица свободная. Ты иди, а я с Гуннаром сам побеседую.

Видгар исподлобья оглядел германца, потом показал ему кулак и спрыгнул вниз, к остальным. Сигню на всякий случай отодвинулась подальше от нахала, но потом христианский долг превозмог обиду, и она сунул в руку Гуннару вновь наполненную кружку, единственно позабыв бросить в неё мёд.

– Бычья моча, – сообщил Гуннар, отпив. Сигню едва не расплакалась.

– А ну заткнись! – рявкнул отец Целестин, видя, как задрожали губы у возлюбленной духовной дщери. Если хама немедля не поставить на место, то потом на шею сядет!

– Сам заткнись, боров! – не меняя спокойной интонации, посоветовал германец и добавил несколько слов на своём языке, да таких, что понимавший германские наречия монах покраснел до корней волос. «Да, будет с ним хлопот. Никакого воспитания. Отвратительный тип».

Отец Целестин, призвав всё своё смирение и терпимость, всё же сдержался и не отвесил Гуннару заслуженную оплеуху. Выглядел этот варвар изрядным здоровяком – ни капли лишнего жира, сплошные жилистые мышцы. Такой ещё и ответить может, хоть и ослаблен да вымотан.

– Ладно, давай поговорим спокойно. Кто ты и что с тобой случилось?

– А ты кто? Где я сейчас?

– Моё имя Целестин, и я... гм... монах ордена святого Бенедикта. Ныне же сопровождаю конунга Вадхейма Торира в походе к землям исландским. Ты на корабле конунга.

В течение довольно продолжительной беседы монах успел сменить своё отношение к Гуннару с отрицательного до спокойного, а затем и благожелательного. Пускай тот периодически вставлял в свою речь выражения, которые могли бы привести в смущение самого закоснелого пьяницу викинга, но, однако, был наделён яркой индивидуальностью и своеобразным чувством юмора. Выяснилось, что Гуннар уже три года плавал в дружине шведского ярла Хигелака. Восемь дней назад, на пути к берегам Бургундии, их застиг шторм и отнёс к северу, разметав дракары ярла. Ладья, на которой находился Гуннар, уцелела, однако на другой день после шторма случилась новая напасть – на повреждённый дракар налетели три датских корабля. Команду Хигелака перебили, а дракар подожгли. Раненный в ногу Гуннар и ещё один дружинник уцелели – их не добили, как это обычно водится. Просто даны не обратили внимания на прикинувшихся мёртвыми людей. Когда корабль начал гореть, чудом выжившие Гуннар с товарищем кое-как выломали топором несколько досок из палубного настила и, невесть на что надеясь, перебрались на плот с охваченной пламенем ладьи. Им повезло снова – и со стоявших неподалёку разбойничьих судов (а ваше что, не разбойничье было? – подумал монах) опять ничего не углядели. Потом почти семь дней в море. Хорошо, хоть дожди иногда шли, а то погибли бы без воды! Спутник Гуннара вчерашним днём умер от холода, а сам германец уж хотел зарезаться, да, похоже, сознание потерял... И вот боги, ответив на мольбу о помощи, её послали.

«Ага, говорит про богов. – В отце Целестине проснулся профессионал-теолог. – Значит, язычник. Так, так».

– А родом ты откуда?

Гуннар оправдал подозрения монаха. Из рассказа германца выяснилось, что появился на свет он в бескрайней чаще Тевтобургского леса, в бурге, принадлежавшем его роду. Древнее поселение стояло в землях, названных Гуннаром Везербергландом, недалеко от места, где русло реки Везер резко сворачивает к северу, огибая поднимающиеся на правом её берегу покрытые дремучими лесами взгорья. Род Гуннара жил в тех местах очень и очень давно, почти не имея связи с внешним миром. Задав несколько наводящих вопросов, отец Целестин понял, что культура да просвещение, кои несла язычникам Святая Мать-Церковь, начали добираться до тевтобургских чащ совсем недавно. Несколько лет назад Гуннаров бург отказался платить дань королю германскому Людовику Благочестивому, сыну императора Карла, и кёниг да старейшины изгнали христианского проповедника, покусившегося на языческих идолов. Возмездие не заставило себя ждать – бург пожгли, родовичей перебили, используя все утончённые католические жестокости, применяемые к не желающим уверовать в Бога Единого язычникам. Братья и отец Гуннара погибли в битве, а дом с оставшимися родичами попросту спалили, не давая никому выскочить из огня. То, что посёлок брали вовсе не воины короля, а наёмники – фризы и норманны, – которые сами являлись идолопоклонниками, ничуть не смутило ни королевских маркграфов, ни епископа Кёльнского, руководившего карательной акцией и благословившего мечи убийц.

«Хвалишься законом, а преступлением закона бесчестишь Бога?»[8]8
  Римлянам,. 2,23.


[Закрыть] – вспомнил отец Целестин слова апостола Павла и покраснел, устыдившись. Однажды монах слышал речи Патриарха Константинопольского и согласился с тем, что, по словам предстоятеля Восточной Церкви, «слуги Божии не есть сам Господь». Поговорить бы с этим «епископом Кёльнским» по душам... Но отчего, скажите, разрушения и непотребства, чинимые варварами и язычниками в христианских землях да городах, воспринимаются с гневом и ужасом, а такие же зверства со стороны жаждущего новых земель и богатств епископата кажутся само собой разумеющимися? И небось дураком да невеждой показал себя миссионер, пришедший проповедовать веру в Единого в германские леса!

«Эх, а сам-то! – подумал монах и смутился ещё больше. – Восемь лет прошло, а на путь истинный смог только Сигню наставить!.. Но всё равно оправдания случившемуся в бурге Гуннара не найти!»

– А дальше, дальше-то что с тобой было? – отводя глаза, спросил отец Целестин. Германец продолжил свою повесть.

Гуннар тогда был схвачен, обращён в рабство и продан какому-то франку. Потом сбежал, долго бродяжничал по Франкии и Германии, пока не оказался в Дании, вначале нанявшись в дружину Ильвингов; потом же попал в Бирку и там обратил на себя внимание ярла Хигелака: знал Гуннар некий секрет, как в бою приводить себя в жуткое неистовство, – секрет, ещё от отца доставшийся. Хигелак его к себе и переманил, видя сие искусство.

– Это как? – не понял монах. – Объясни.

– Не-е, – замотал головой Гуннар. – Дай лучше ещё пить. У меня на шее мешочек висел, ты его не брал?

Отец Целестин порылся в куче гуннаровской одежды и извлёк оттуда туго затянутую кошёлку из замшевой кожи на цепочке.

– Этот, что ль?

– Дай сюда. Там нет золота.

– Нужно мне твоё золото, – оскорбился монах, но всё же налил ещё питья и подал германцу.

Тот надел мешочек себе на шею и удовлетворённо хмыкнул:

– Дай поспать, а? Уболтал ты меня, толстяк. Как есть уболтал.

– Ну хорошо, только дай ногу-то тебе перевяжу...

Затем отец Целестин вздохнул и поплёлся на корму. Море по-прежнему было спокойным. Кнорр неудержимо двигался на северо-запад, разрезая форштевнем серые воды, где-то наверху похлопывал парус, и иногда только скрипело весло руля, – кораблём правили Торир или сменявшие его Видгар и Олаф, один из старейших дружинников. Сигню улеглась вздремнуть внизу, а монах, пребывая в меланхолии, созерцал темнеющее небо, на котором высоко стояла яркая белая звезда – пока единственная появившаяся на освещённом закатом западном небе. Лёгкое покачивание корабля, долгие, протяжные песни норманнов действовали успокаивающе, и сейчас, после плотного ужина, даже думать не хотелось ни о каких-то древних богах, Исландии, землях, именуемых Мидденгард, и прочем. А уж тем более о наглом германце. Спи-ка, отец Целестин, спи себе и забудь до завтра обо всём этом бардаке.

 
Священную землю
Вижу лежащей
Близ Асов и Альвов;
а в Трудхейме будет
Тор обитать
До кончины богов[9]9
  Ст. Эдда. Речи Гримнира. Строфа 4.


[Закрыть].
 

Под эту медленную, тягучую песню дружины монах окончательно провалился в сон и не почувствовав, как Видгар укрыл его плащом.

* * *

Из серебристого тумана появилась неясная высокая тень, принявшая облик старца в надвинутой на глаза потрёпанной широкополой шляпе. В руке он держал копьё.

«Привет тебе, служитель Эйра».

«Здравствуй. А ты кто?»

«О, имён у меня побольше, чем у тебя волос на голове. Ты некоторые из них знаешь. Ну, зови меня, например, Видрир».

«Хорошо, пусть будет Видрир. А откуда ты знаешь, что я служу Единому?»

«Я много знаю. Ещё я знаю, что ты и Торир не вняли предупреждениям Гладсхейма и возжелали устроить разыскания в Исландии. Ещё раз говорю, не нужно этого. Я незримо присутствую среди вас и помогаю, чем могу. И пусть даже моя сила сравнима с силой тех, кого вы можете встретить, но, возможно, я не сумею оборонить вас, даже позвав своих родичей на подмогу. Я не всемогущ».

«Кто ты, Видрир?»

«Узнаешь... Узнаешь совсем скоро. У нас будет возможность побеседовать».

Туман сгустился, мерцающие вихри поглотили силуэт старца и растворили в себе.

* * *

В глаза отцу Целестину ударило яркое утреннее солнце, и он почувствовал, что отлежал правую руку. Что за чертовщина? Ни разу таких вот снов не было!

– Торир! – Монах пихнул в бок дремлющего рядом конунга. – Торир, проснись. Проснись же, поглоти тебя геенна!

– Чего ещё? – недовольно пробурчал конунг, продирая глаза и слегка осоловело оглядывая корабль. Все ещё спали, как водится, вповалку. Разве что Олаф чуть позади что-то под нос напевает.

– Сон мне был... – И отец Целестин, сбиваясь, изложил Ториру всё, что привиделось.

– Как ты сказал имя его? Видрир?

– Кажется, так. А что такое?

В ответ Торир произнёс строки из известной монаху саги:

 
Ты, Фригг, молчи!
Ты Фьергуна дочь
и нравом распутна:
хоть муж тебе Видрир,
ты Вили и Be
обнимала обоих...[10]10
  Ст. Эдда. Перебранка Локи. Строфа 26.


[Закрыть]
 

Отец Целестин едва не поперхнулся собственной слюной. Он начал понимать.

– Так, значит, это был... – Монах аж онемел.

– Вот-вот, Видрир – одно из имен Одина, – закончил за него конунг. – А ты говорил, что суеверия, выдумки!.. Тьфу...

Видгар, которого монах немедленно растолкал, отнёсся ко всему гораздо спокойнее:

– Теперь понятно, отчего парус не спадает? Точно тебе говорю, отец Целестин, без Асов тут никак не обошлось.

Асы Асами, а вот без чего точно не обошлось на сей раз, так это без истинно ортодоксального мракобесия. Монах собственноручно набрал кожаной бадьёй забортной воды, освятил её, а после с неуклюжей грацией раскормленного кабана прыгал по всему судну, окропляя святой водой всё, что попадалось под руку. Привыкшие ещё по Вадхейму к подобным чудачествам дружинники, впрочем, и глазом не моргнули – пускай себе бесится.

Исполнив свой долг, монах, коего тот факт, что сии богонравные действия практически ничего не изменили, не поверг в уныние, с деланным достоинством удалился обратно на корму подкрепить свои силы хлебом насущным.

Торир с Видгаром и Сигню переглядывались, но ни слова неодобрения не высказали. Конунг, кстати, запретил всем посвящённым хоть слово лишнее кому обронить о странном видении, посетившем отца Целестина.

Когда солнце поднялось совсем высоко и начало изрядно пригревать, монах, за переживаниями позабывший обо всём на свете, вдруг хлопнул себя по лбу:

– Ах я дурак старый! Что же я про Гуннара-то запамятовал... Сигню, Сигню, поди сюда!

– Я-то не забыла, – сказала Сигню, строго посмотрев на отца Целестина. – И поесть ему уже отнесла и... ну, в общем, рану ему заново завязала чистым.

– Чего? – вытаращился святой отец. – Он же... он же не одет! Что, меня не позвать было? Экое нецеломудрие, порицания достойное, а? А ну-ка читай тридцать раз Ave Maria и десять раз Pater!

Наложив на духовную дочь сию епитимью, которую она приняла, как и полагается, со смирением, разбушевавшийся монах, потрясая замусоленным перстом, отправился к Гуннару. Сигню только глазами его проводила, заключив, что приступ религиозного рвения сегодня что-то на редкость силён. Этак если каждую ночь ему Один являться будет, всё, упаси Господь, помешательством кончится.

– Как тебя перевязали? – язвительным голосом осведомился отец Целестин у Гуннара, возлежавшего на прежнем месте в позе римского патриция. Вокруг валялись птичьи косточки – на еду для германца Сигню не поскупилась.

– Особой надобности в том не было, но скажу, что руки у девицы той куда как ласковей твоих будут. Ты же так вчера затянул, что я думал, за ночь нога отсохнет, да и ещё кое-что в придачу.

– У тебя отсохнет! – Но тут лекарь поборол в святом отце священника и заставил себя не пререкаться попусту с дикарём. Не слушая возмущённой ругани Гуннара, монах содрал повязку, дабы осмотреть рану. Не такая уж она и глубокая, как вчера показалось.

– Встать можешь?

– Наверно, может... – последовал ответ, – если оставишь меня в покое и не будешь больше лезть со своими тряпками.

Отец Целестин только сплюнул.

– Ну знаешь ли...

– А ну, покажите-ка мне его, – громыхнул за спиной монаха густой бас.

Обернувшись, он увидел Эйрика, разглядывавшего Гуннара со странным интересом.

– Скажи-ка, парень, у тебя зубы все на месте? А то и не продать тебя будет, беззубого-то. – Эйрик нагнулся и схватил своей ручищей германца за подбородок, пытаясь заглянуть ему в рот. Ответ был получен немедленно – быстрое движение руки, и Эйрик покатился по настилу, а его островерхий шлем, сорвавшись с головы, вылетел за борт.

– Да я тебя, тварь такую... – заревел норманн, хватаясь за топор, но монах решительно загородил ему дорогу:

– Уймись! Чего ты хочешь?

– А того!! – брызгая слюной и размазывая по усам кровь, хлынувшую из носа, заорал дружинник. – Взял его я, и теперь он по закону мой раб, и сделать я с этим сыном Хель могу что пожелаю! Хочу – продам, а хочу – сейчас на корм рыбам выкину!

Отец Целестин хотел было попытаться как-нибудь утихомирить разъярённого Эйрика и не доводить дело до серьёзной ссоры, но тут Гуннар поднялся на ноги и бросил в лицо норманну такие слова, что у Эйрика волосы дыбом встали и едва косица на бороде не расплелась.

– Дай-ка мне меч, что ли? – совершенно деревянным голосом сказал Гуннар монаху, пока Эйрик приходил в себя.

– Место им дайте! – орали дружинники, бывшие свидетелями этой сцены. – Пусть поединком решают!

Монах умоляюще посмотрел на подошедшего Торира, но тот только руками развёл.

– Побьёт он Эйрика – будет свободным и в дружину возьму. А нет так нет, – провозгласил конунг. – Меч ему!

– Ты бы хоть э-э-э... оделся, а? – шепнул монах на ухо Гуннару, но тот только отмахнулся: «Да наплевать!» Поймав правой рукой брошенный клинок, левой он развязал мешочек, висевший на шее, и что-то положил в рот. Целестин торопливо слез с палубы вниз и присоединился к вопящим и улюлюкающим зрителям.

Пара сошлась явно неравная: Эйрик, пусть и без шлема, но в кольчуге и со щитом, был вдобавок куда выше ростом и шире в плечах германца, но тот единственно выигрывал в подвижности.

«Будем надеяться, что рана его не подведёт, – подумал отец Целестин. – Да куда ему против такого-то здоровяка? Ой, не жить ему, верно не жить!»

Топор Эйрика со свистом рассёк воздух в том месте, где мгновение назад стоял Гуннар, но вонзился в палубные доски, а сам Эйрик получил весьма чувствительный пинок в правый бок. Выдернув лезвие, норманн с угрожающим рыком повернулся, закрылся щитом, как дверью, и, сделав обманное движение топором, попытался пихнуть германца щитом к самому борту, а потом либо прибить, либо сбросить в воду. Похоже, что он не ждал от сравнительно невысокого и ещё достаточно слабого противника эдакой прыти. Что случилось с Гуннаром, никто так и не понял: он вертелся вокруг Эйрика волчком, не давая тому передохнуть, – казалось, что борются полусонный медведь и взбесившийся заяц. Пару раз Эйрику достались крепкие удары по кольчуге, и наконец случилось вообще нечто невообразимое: Гуннар выбил из рук дружинника топор быстрым замысловатым финтом, вцепился зубами в верхний край щита, издавая какое-то утробное ворчание, резко дёрнул головой, вырвал щит из рук соперника, затем, пнув его здоровой ногой в окольчуженную грудь, сбил с ног и, в довершение ко всему, нанёс мечом удар в место, мало опасное для жизни, но весьма и весьма обидное.

Дружина замерла в молчании.

– Бьёрсерк... – с уважением в голосе произнёс Снорри.

Так оно было или нет, но спустя мгновение послышался глухой стук – Гуннар рухнул на доски рядом с поверженным Эйриком.

Хирдман, поднятый на ноги друзьями, выглядел удрученно, кусал бороду и рычал сквозь зубы проклятия. Большего позорища он доныне никогда не переживал.

– Батюшки, да что же с ним такое?! – причитал отец Целестин, осматривая германца, всё ещё лежавшего без сознания. – Эй, Видгар или кто-нибудь, воды!

Но ни три ведра морской воды, вылитых на Гуннара, ни похлопывание по щекам не дали никакого результата. Ничего не оставалось делать, как снова завернуть его в шкуры и оставить на какое-то время.

Пока пришлось заниматься врачеванием изрядной раны, оставленной Эйрику мечом германца, отец Целестин гадал, что же привело Гуннара в такой экстаз. Ну про бьёрсерков он и раньше слыхал, и говаривали, что перед битвой жрут они какую-то гадость. Это не в мешочке ли, что у Гуннара на шее висит, секрет кроется? Надо взглянуть будет. Где же такое видано, чтобы человек, едва в себя пришедший, побил противника куда как более сильного?! Да и выглядит Гуннар сейчас странно – зрачок узкий, пот льётся, слюна течёт. И что интересно, все зубы на месте, хоть и на щите Эйриковом отметины глубокие остались. Дела...

– Ну, что там с нашим героем? – спросил монаха Торир, когда тот прибыл перекусить. От всех волнений сегодняшнего дня у отца Целестина разыгрался небывалый аппетит.

– Вот, глянь-ка. – Он протянул вымазанную жиром ладонь, на которой лежал кошель, висевший у Гуннара на шее.

Внутри мешочка оказались невзрачные серо-зелёные крошки, похожие на высушенный и мелко накрошенный мох.

– Что это, по-твоему?

– Ума не приложу. – И отец Целестин сделал очередную глупость. Забрав мешочек у Торира, он сунул в него палец и слизнул налипшие комочки. Издав чмокающие звуки языком, монах поднял глаза на конунга: – Совершенно неизвестный мне вкус. Странный состав...

И вот тут-то всё поплыло у него перед глазами.

Очнулся монах оттого, что по подбородку потекла горячая жидкость. Рядом на корточках сидели Торир, Видгар и Гуннар, а Сигню пыталась напоить его чем-то отдалённо напоминавшем отвар дубовой коры.