Текст книги "Звезда по имени Алголь (сборник)"

Рукопись
Рассказ

Григорий Тимофеевич, учитель литературы, выходил из дверей классной комнаты, когда путь ему преградила маленькая мальчишеская фигура.

– Чего тебе, Веретёнкин?

– В-вот… – Веретёнкин теребил в руках несколько помятых листов бумаги.

– Ну? И что это у тебя? – качнул подбородком учитель.

Мальчишка посмотрел на листки.

– Это? – спросил он и замялся, как будто подбирая нужное слово. – Рукопись, – вымолвил он наконец.

– Рукопись?! – уже другим, уважительно-заинтересованным тоном переспросил Григорий Тимофеевич, присматриваясь к потрепанным и словно пожелтевшим от времени листочкам. – Хм, любопытно. Давай отойдем в сторонку. Что за рукопись? Как она к тебе попала? Старинная?

– Н… не очень, – слабым голосом отозвался ученик.

– Кого-то из известных?

Веретёнкин промычал что-то неразборчивое.

– Чья же?

Веретёнкин приблизился к учителю вплотную и почти что в самое его ухо прошептал:

– Моя.

Раздалось громкое шипение (Веретёнкин даже испугался). Это Григорий Тимофеевич с шумом тянул носом воздух.

– Тво-я ру-ко-пись?! – протянул он дрожащим не то от гнева, не то от сдерживаемого смеха голосом. – Я надеялся, что это рукопись кого-то из великих. Льва Толстого, например. Или Чехова. Не-ет, это еще более бесценное творение! Самого Ивана Веретёнкина! Ну что, великий ты мой? – уже более благодушно похлопал он школьника по плечу. – Хочешь, чтобы я это прочёл? – Григорий Тимофеевич взглянул на часы и после некоторого колебания взял у ученика листы. В пустом классе он бросил листы на стол и сел. Веретёнкин замер в дверях.

– Р-рукопись, – хмыкнул учитель. – Ну, братец, насмеши-и-ил!

Он приподнял за уголок верхний лист и с пафосом, точно со сцены, прочитал:

– «Рассказ»! Что ни слово – то и подарок! Ты бы уж, Веретёнкин, прямо с романа начинал, чего мелочиться! Глядишь, к окончанию школы собрание сочинений выпустил бы. А если говорить серьезно, сколько раз ты, Веретёнкин, переписывал свое творение? Мне просто интересно знать.

– Три, – с надеждой в голосе ответил тот.

– Три-и, – с подчеркнутой грустью повторил Григорий Тимофеевич. – Три-и… А знаешь ли ты, Веретёнкин, что Гоголь – Николай Васильевич – переделывал свои рассказы до восьми раз. Хемингуэй… тридцать девять раз переписывал окончание романа «Прощай, оружие!». А Веретёнкин – три. Да тебе, Веретёнкин, и пятьдесят три не повредит! Но даже тогда неизвестно, получится ли что-либо стоящее. А ты уж сходу – “рукопись”! Рукопись, дружище, это когда она хранится веками.

Наконец он принялся читать. Веретёнкин почти не дыша следил за выражением лица читающего. Однако по лицу учителя ничего нельзя было понять.

Но вот он пробежал глазами последнюю страницу, распрямился и, ни слова не говоря, уставился в окно. Веретёнкин стоял ни жив ни мёртв, ожидая приговора.

– Вот что, мой драгоценный Веретёнкин, – с расстановкой произнес учитель, поднимаясь из-за стола. – Что я тебе посоветую. Снеси-ка ты эту свою рукопись в «Костёр».

Веретёнкин остолбенел:

– В костёр?..

– Да-да, в «Костёр». Смело неси в «Костёр», – хладнокровно подтвердил учитель, направляясь к выходу.

– Григорий Тимофеевич…

– В «Костёр», голубчик, неси в «Костёр»! – донеслось уже из глубин коридора.

В школьном дворе пахло горьковатым дымком: дворничиха тетя Клава жгла опавшие листья.

Прислонясь спиной к шершавому стволу дерева, Веретёнкин глядел на дымную кучу с вырывающимися из нее редкими, как будто бы пыльными, язычками пламени. Когда листья разгорелись сильнее, он приблизился и остановился у огня в нерешительности. «Бросить? Или не бросать? – мысленно спрашивал он, словно обращаясь к костру. – Я ведь так переживал над этим рассказом… Но Григорий Тимофеевич все же лучше знает».

Костёр обдавал его едким слезоточивым дымом и волнами жара, точно отгоняя от себя. Но Веретёнкин не уходил. Зажмурясь, он вдруг быстро наклонился и положил на самую вершину пылающего холма пачечку бумаги. Тотчас от нее повалил дым, белый по краям и горчично-желтый в середине. Края листов стали быстро чернеть, коробиться. Верхний лист шевельнулся и вспыхнул, свернувшись в трубочку. Вслед за ним свернулся и вспыхнул второй, третий. Охваченные пламенем, страницы быстро скатывались, обугливались и рассыпались. Могло показаться, будто это огонь перелистывает их, будучи их последним читателем.

– Ты что там, Верёвкин, – прокричала от соседнего костра дворничиха. – Никак дневник спалил? С двойками?

Веретёнкин повернулся и побрел прочь.

Ледовое побоище
Рассказ

Пятиклассники Петька, Ванька и Степка удрали с уроков. До завтрашнего дня, когда придется объясняться с учителями, было еще далеко, и можно было наслаждаться свободой в заснеженном парке.

– Играем в царя! – выкрикнул Петька, самый рослый из троих.

Снег хорошо лепился, и из него вылепили трон. Кто в борьбе захватит трон – тот и царь. Почти всегда царем оказывался Петька, иногда Ванька, а Степка – ни разу. В конце концов трон развалился, и Петька с Ванькой соорудили новый, двойной, и оба стали царями.

– Я царь Петр Первый! – провозгласил Петька.

– А я – Иван Грозный! – подхватил Ванька.

– А ты будешь Стенькой Разиным, бунтовщиком! – объявили они Степке. – Подымай восстание и свергай нас!

Степан Разин поднял восстание и попытался свергнуть Ивана Грозного, но тот ухватился за Петра Первого, и двоих их не удавалось сдвинуть ни на сантиметр. Бунтовщик остановился, не зная, что делать дальше.

– Ну, нападай же! – поощрял его Петр Первый.

– Не хочу.

– Ну, тогда мы тебя изловим, разбойника, и отсечем голову! – закричали самодержцы. В считанные минуты они поймали неуклюжего в пухлом пальто Разина и казнили – так хватили сумкой по шее, что развязавшаяся ушанка отлетела на несколько метров. Степан кое-как нахлобучил ее, подхватил допотопный портфельчик и решительно зашагал прочь.

– Степка, погоди, – догнали его. – Ну стой же! Вот псих.

– Слышь, Степ. Ну, хочешь, поиграем во что-нибудь другое? – миролюбиво предложил Петька. – О! Придумал! – обрадовался он. – Играем в Ледовое побоище!

Неподалеку находилась припорошенная снегом большая лужа, которая вполне могла сойти за озеро.

– Я Петр Великий, а вы немецкие рыцари на конях! – крикнул Петька, выламывая в кустарнике палку-копье.

– Не Петр, а Алексей Невский, – неуверенно поправил Степка.

– Тогда лучше – Петр Великий-Невский! – Разогнавшись, Петька проехал по крякнувшему от такой дерзости ледку.

– Эй вы, чучелы! Нападайте! – потряс он оружием с другого берега.

Тевтонец Ванька взобрался на загривок коня Степки и ступил на лед Чудского озера.

Лед испустил еще более изумленный звук, затем прогнулся… и с печальным треском конь провалился по колено в темную болотистую воду.

– Ха-ха-а-а! – захохотал Невский (он же Петр) и снова проскользил через озерцо, на ходу ткнув незадачливого рыцаря копьем в бок.

Конь вместе с всадником кое-как доковылял до берега. Но тут вновь вихрем налетел владимирский князь и чем-то похожим на булаву гулко огрел тевтонца по спине. Рыцарь, всхлипнув, кинулся вдогонку. Окрестности озера огласились ударами мечей, хрустом копий и стонами – прямо как в настоящем сражении.

Степан Разин (он же конь) ощупывал в это время свои грязные и мокрые, постепенно твердеющие штанины.

На другой день Петька явился в школу с перебинтованной рукой, Ванька – с подбитым глазом, а Степка – простужено хлюпая носом и прихрамывая.

– Вы прямо как после побоища, – усмехнулся их виду вошедший в класс учитель истории. – А мы как раз разбирали вчера без вас такую тему – о Ледовом побоище. Ну, значит, вам троим и отвечать.

Живописцы
Рассказ

Когда мы с моим другом Барчиком (Сережкой Барчаниновым) учились в пятом классе, мы соперничали между собой в умении рисовать. Сережка лучше меня работал красками, по всем правилам (отец у него был художник), и кисточки у него были замечательные – горностаевые, колонковые; и еще имелись краски в тридцать шесть цветов и оттенков, восхитительно пахнувшие. Зато у меня точнее выходил рисунок. Предметы в моем изображении получались такие объемные, что хотелось протянуть руку и потрогать их.

На уроках рисования учитель, бывало, демонстрировал наши рисунки всему классу, подробно разбирая достоинства и слабые стороны каждого.

– Главное же, – сказал он однажды, – в этих рисунках присутствует то, что мы называем чувством и без чего нет настоящего художника.

Иногда он пускал наши произведения по рядам, и все головы по очереди поворачивались к нам с Барчиком, и это были особенно волнующие минуты, потому что неизбежно рисунки добирались до Наташки. И Наташка тоже оглядывалась, как будто желая убедиться, что мы с Барчиком – все те же, живые и улыбающиеся, а не висим в солидных рамах где-нибудь на стене.

Когда нам задавали рисовать на вольную тему, я выбирал такой сюжет, какой мог бы, на мой взгляд, понравиться Наташке. Как-то раз я увидел у нее открытку-календарик с изображением грибов… Я стал рисовать грибы. В основном это были белые, как на том календарике. У меня они выглядывали из травы, иной раз с прилипшим к шляпке сухим листом, или лежали, срезанные, чуть повернутые изнанкой, с аппетитными овальными выемками, оставленными слизняками, или наполняли горкой плетеную корзину (тут уже были разные сорта).

Многие в классе просили меня нарисовать грибы для них, по заказу. И был счастливый день, когда и Наташка попросила сделать ей такую «грибную картинку».

Правда, не все признавали наши с Барчиком художественные достижения. Колька Оседловский, например, утверждал, что его рисунки не хуже наших, просто не всем дано понять абстрактное искусство. Но если случалось, что урок рисования по какой-то причине отменяли, абстракционист Колька радовался, что можно ничего не делать, а мне весь школьный день казался пустым и скучным.

Но однажды всё переменилось. Нашего учителя рисования забрали на военные сборы. А вместо него появилась учительница. Елена Ивановна.

– Сегодня мы будем учиться рисовать лист клёна, – объявила она на первом своем уроке. И показала всему классу приколотый к бумаге, словно распятый, желто-бордовый кленовый лист.

Мы с Барчиком, как всегда, рьяно взялись за дело. Я изобразил лист лежащим на шляпке гриба, оставляющим на ее краях замысловатую тень, с каплей росы в серёдке. Потом добавил паутинную нить и несколько хвоинок. Мой друг, я видел, рисовал лист, летящий в голубом воздухе, чуть свернувшийся, так что сразу чувствовалось, какой он сухой и легкий.

Учительница прошлась между рядами и собрала все рисунки в стопку. И унесла… Без всякого обсуждения. Но еще больше все изумились, когда на следующем уроке она раздала работы и обнаружилось, что у Сережки стоит «четыре», а у меня – «четыре с минусом»..

– Мы учимся изображать лист. Форму листа. А у вас какие-то фантазии, – сердито ответила Елена Ивановна на вопрос, за что снижены оценки.

Вслед за кленовым листом пошли бесконечные узоры. На каждом уроке – узор. С бумажкой-образцом в руке Елена Ивановна выводила узор мелом на доске, а весь класс срисовывал. Узоры эти напоминали мне ковры или завитушки обоев, а один был точь-в-точь, как на этикетке маминого крема.

Я терпеть не мог узоры. Разве это живопись? И Барчик их недолюбливал. Но всё же мы старались. Сережка не жалел красок. Я делал извивы линий такими причудливыми, что им позавидовал бы среднеазиатский минарет. И что? За первый же узор мы получили по «тройке».

– Надо было рисовать, как на доске, – было сказано нам. – Всё у вас, не как у других.

Зато те, кто раньше не особо блистал на уроках рисования, стали получать «четверки» и «пятерки». Даже Колька Оседловский получил «четыре». Это было уже чересчур! Мы с Барчиком стали назло рисовать не то, что на доске, а свое, на вольную тему. Мы расписывали целые картины и неизменно получали за них «два». И как-то незаметно одноклассники перестали считать нас «художниками». Ведь большинство сами теперь имели по рисованию «пятерку» (а раньше эту отметку заработать было очень нелегко). Некоторые поговаривали, будто они всегда рисовали хорошо, но прежний учитель занижал им оценки.

– Просто вы с Барчиком были его любимчиками, – заявил нам Колька Оседловский.

К урокам рисования, которые я до этого так любил и ждал с нетерпением целую неделю, я стал относиться, как Колька. И если, к примеру, урок отменяли, я замечал, что радуюсь, как он.

Барчик же, чтобы не испортить себе оценку за год, стал срисовывать с доски. А еще он помогал Наташке раскрашивать ее узоры, так что скоро и Наташка сделалась пятерочницей по рисованию.

А я скучал и почти ничего не делал. Я и для себя перестал рисовать. И все мои прежние рисунки постепенно порастерялись. И только уже учась в десятом классе, я обнаружил, что один из них всё же сохранился, мой рисунок с грибами. Он висит у Наташки дома, над ее письменным столом.

Формула гениальности
Рассказ

Шестиклассник Семен Никáков утер рукавом вспотевший лоб. «Кажется, я на пороге великого открытия», – подумал он с нарастающим внутренним трепетом. Он даже зажмурился на несколько секунд, точно ужаснувшись самих этих слов: «великое открытие».

Немного успокоившись, он покосился на сидящую с ним за одной партой Светку Мямлину. Пишет, усмехнулся он, и не подозревает, что рядом с ней совершилось событие огромной научной важности. Трудно даже представить, какой важности! Ну, может, не такой важности, как открытия Ньютона или Пифагора… А может, и такой. И уже не в силах ждать окончания урока, Семен лихорадочно заерзал на сидении.

Едва грянул звонок, Никаков первым вскочил на ноги.

– Внимание! – выкрикнул он. – Научное открытие! Определение гениальности человека по размеру лба!

Через минуту он уже находился в плотном окружении одноклассников.

– Ты что же, Никаков, вот так просто по лбу можешь узнать, кто гений? – недоверчиво спросил Филькин, известный в классе придира.

– С большой точностью, – подтвердил Семен. – Я рассчитал специальную формулу. Вот она: «икс», то есть коэффициент гениальности, равняется: «а» на «бэ», то есть высоту лба делим на ширину, а затем умножаем на синус одной второй угла, какой образуют две линии, если их провести от середины лба до средин бровей, – Семен перевел дух. – Я обследовал десяток лбов великих людей – Юлия Цезаря, Геродота, Ньютона… По их портретам, разумеется. И вот: если коэффициент гениальности больше ноля целых пяти десятых, то это и есть гений. Если же он хоть чуточку меньше, то это просто умный человек, но не гений. А если меньше ноль-четырех, то это человек малоумный, или, по научному говоря, примат.

Было заметно, что речь Семена произвела впечатление. Ученики молча, с почтением глядели на исписанные цифрами листы, разложенные у Никакова на парте.

– А почему синус, а не косинус? – спросил зануда Вознюк, который даже учителей изводил своими занудными вопросами. – Почему именно синус? – занудно повторил он.

– Всякое открытие – это озарение, – твердо отвечал Семен. – На меня тоже нашло озарение. Оно и подсказало, что нужно брать синус.

После такого убедительного ответа никто не стал возражать против синуса, тем более что никто и не представлял себе толком, что это такое.

– Ну? С кого начнем?

Самым решительным оказался верзила Дубасин. Растолкав всех, он выдвинулся вперед и пригнул голову:

– Меряй!

Семен кое-как приладил к неудобно бугристому первобытному лбу Дубасина пластмассовую линейку, которую пришлось даже изогнуть в особо неровных местах:

– Та-а-ак… центр лба… Расстояние… – бормотал Никаков. – Теперь угол, – он протянул ладонь, и ему вложили в нее транспортир. – Есть угол. – Семен уселся за парту и взял калькулятор. – Остается математическая обработка данных. Значит, так. Сто сорок два… Одна вторая… Синус. Ноль девяносто четыре. Высота лба… Делим. Ноль тридцать восемь. Умножаем. Ноль триста пятьдесят семь. Берем среднее. Ноль тридцать шесть. Итак, твой коэффициент – ноль целых тридцать шесть сотых!

– Гений? – спросил Дубасин, потирая кулаком лоб.

– «Гений»! – фыркнул Семен. – Держи карман шире! Ноль тридцать шесть – это самый что ни на есть примат!

– Примат?! – раздул ноздри Дубасин. – А ну, давай на локтях, – и он с громким стуком поставил на парту локоть, приглашая Никакова помериться силой. – Посмотрим, кто из нас примат.

– Мы не физическую силу меряем, а силу ума, – с расстановкой произнес Семен. По улыбкам и смешкам одноклассников он почувствовал, как стремительно падает авторитет Дубасина, а его, Семена, так же стремительно возрастает.

– Следующий! – командным тоном выкрикнул он и с ощущением своего могущества оглядел одноклассников.

Скоро почти все лбы были обмерены и рассчитаны по «формуле Никакова». Гениев не обнаружилось. Просто умных насчитывалось шесть человек. Остальные угодили в приматы.

Когда Семен снимал мерку со Светкиного аккуратного лобика, ему подумалось, что хорошо бы потрудиться и вывести формулу красоты. Чтобы определять ее не на глазок, а точно по науке, в цифрах.

– Всё это чушь! – заявил вдруг Филькин, у которого коэффициент гениальности оказался самым низким. – Говорила же нам Броня Андреевна, что у первобытного человека лоб был маленький, а мозг – почти такой же, как у нас, только неразвитый.

– Точно! – поддакнул Дубасин.

– Когда это Броня Андреевна говорила такое? – насторожился Семен.

– Как это «когда»?! Только что же она рассказывала нам про первобытного человека. Ты где был?

– Разве была история? По расписанию математика…

– Проснулся! – засмеялись вокруг. – Урок же заменили, ты что, с неба свалился? А еще гений!

– Какой он гений?! С чего вдруг? – выкрикнул Филькин. – Его же не обмеряли!

– Надо обмерить, надо обмерить, – забеспокоился Дубасин.

Однако в эту самую минуту раздался звонок.

– Ладно, – решили все, – после урока обмеряем.

Семен Никаков сидел, склонившись над своими бумагами. От недавнего ощущения собственного величия и торжества мало чего осталось. Он украдкой ощупывал свой лоб, и ему воображалось, какой поднимется хохот, если его коэффициент гениальности получится меньше ноля целых четырех десятых. И еще ему было странно, как это целый урок истории выпал у него из головы…

Тут он почувствовал толчок в бок. Светка Мямлина с округленными глазами делала ему какие-то знаки в сторону доски. Ничего не понимая, Семен посмотрел в указанном направлении и увидел учителя математики Геннадия Сергеевича, в упор глядящего на него.

– Ну? – сказал учитель.

– Что? – спросил Семен.

– Отвечай на вопрос.

Возникла пауза, под конец которой в классе послышались смешки.

– Да-а, Никаков, – вздохнул Геннадий Сергеевич, – у тебя, я вижу, хроническая рассеянность, прямо как у гениев. Садись.

Под общий смех Семен сел, но тотчас же хлопнул себя ладонью по лбу. «Рассеянность! – едва не закричал он. – Вот показатель гениальности! Нужна поправка на рассеянность!» Он схватил листок бумаги, калькулятор, ручку и, словно боясь упустить момент озарения, принялся торопливо нажимать на клавиши и записывать цифры. «„Аш“ (фактор гениальности), – едва слышно бормотал он, – равняется: к „иксу“ (коэффициенту гениальности) прибавить „икс“, умноженный на „цэ“, где „цэ“ – отношение времени пребывания человека в рассеянном состоянии… к времени его пребывания в состоянии бодрствования…»

Разумеется, он ничего не слышал и не видел из того, что происходило на уроке. Да и какое это имело значение! Ведь он, Семен Никаков, выводил новую, теперь уже окончательно верную формулу человеческой гениальности!

Спасатель
Рассказ

Часто на уроках ОБЖ (кто не знает, это обеспечение безопасности жизнедеятельности) нам говорили, что мы живём в тревожный век катастроф, аварий и несчастных случаев. Учительница рассказывала, как надо в этих случаях действовать, как спасаться самому и спасать других. Я сидел и думал о том, кого бы я стал спасать. Первым делом, конечно же, моего друга Кудрика – Вальку Кудряшова. Я представлял себе, как буду тащить его на спине, раненного. Его ноги будут безжизненно волочиться по земле (я не раз видел такое в кинофильмах). А вокруг – огонь, взрывы! Я задыхаюсь от дыма, но тащу! Я сочинил про это целую историю и пересказывал её Кудрику несколько уроков подряд, так что Тина Николаевна нас рассадила.

– Хватит, друзья, – сказала она. – Моё терпение лопнуло, – и переселила меня на свободную парту. Но мы надеялись, что за хорошее поведение нам разрешат опять сесть вдвоём.

А потом появилась эта новенькая – Вика, и её посадили с Кудриком.

– Теперь уж нам вряд ли вместе сидеть, – уныло проронил Валька на перемене, накручивая на палец чуб, который у него вечно топорщился.

– Надо что-то придумать, – сказал я.

Мы оба задумались и замолчали на целых минут пять.

– Придумал! – воскликнул я наконец и хлопнул Кудрика по плечу. – Ты её заболтаешь!

– Как это? – уставился на меня приятель.

– Ты станешь с ней болтать! Ещё больше, чем со мной. И тебя от неё пересадят опять ко мне, потому что других мест нету!

Кудрик в порыве восторга запрыгнул мне на спину, и я побежал с ним через весь класс, как будто он был раненый.

– А если её пересадят к тебе? – спросил Валька, когда я сгрузил его в санитарную машину (то есть на парту). – Ничего ж не изменится.

– Хм, – потупился я, но тут же смекнул:

– Тогда я стану с ней болтать!

Так и решили. На следующем уроке я приготовился и стал ждать: сейчас Кудрик начнёт! Ждал, ждал – не начинает. Сидит, слюнявит палец и приглаживает им чуб.

– Ты что?! – набросился я на друга после звонка. – Почему не болтаешь?

– Почему-почему… – проворчал Валька. – Потому. Про что мне с ней болтать? С тобой – понятное дело, обо всём можно, а с ней?

– Про что угодно! – сказал я сердито. – Мели всякую чепуху.

Начался следующий урок, а Валька опять молчит, точно онемел. Тогда я кинул в него резинкой, чтобы он повернулся, и давай ему знаки всякие делать. Тычу пальцем в окно и изображаю двумя руками круг – мол, говори про солнце, про погоду. Потом попрыгал пальцами по парте, изобразив птичек. Ну давай, действуй!

Кудрик шмыгнул носом, поёрзал на сиденье, наконец повернулся к новенькой и, кивнув на окно, что-то промямлил. Та посмотрела на него не то удивлёнными, не то испуганными глазами.

– Ну что? – подошёл я к другу после урока.

– Сказал ей, что если в нашей школе террористы взорвут бомбу – нам придётся прыгать из окон на клумбу.

– И что она?

– Сказала, что не допрыгнет.

Назавтра дело пошло лучше. Валька шептал громко (как договаривались), так что я даже слышал некоторые слова:

– …а Мишка – р-раз! А оно как шарахнет! А мы бежать! А Мишка…

Молодец!

В тот день Кудряшов заработал три замечания в дневник, и Тина Николаевна сказала, чтобы он пригласил в школу кого-нибудь из родителей.

– Ещё немного, и меня из школы выпрут, – пожаловался он мне. – А ей хоть бы хны!

– Балбес, ты один болтаешь. А ты к ней приставай, спрашивай чего-нибудь, чтобы она тоже болтала, – поучал я.

Дни стояли весенние. Валька с Викой сидели против окна, и когда солнце озаряло их головы, то казалось, волосы на них вот-вот вспыхнут, и мне придётся их тушить.

Кудрик шептался теперь с соседкой постоянно, у него это получалось совершенно натурально. Уже и Вика получила несколько замечаний, и я ждал: ещё малость – и их рассадят.

Как-то в эту пору я взял у Вальки тетрадку по русскому языку, чтобы сверить домашнее задание. Я листал тетрадь друга, с удовольствием отмечая, что его почерк очень похож на мой, как вдруг изнутри выскользнула на парту фотография. Из тёмной глянцевой глубины, чуть склонённое набок, на меня глядело девчоночье лицо. Лицо Валькиной соседки! Какое-то время я смотрел на изображение, пока мне не показалось, что стыдно так пристально рассматривать человека, даже на фотоснимке. Я прикрыл фотографию ладонью, но сквозь пальцы выглядывал лукавый, как мне чудилось, глаз.

И тут до меня дошло: Кудрик в опасности! Я слышал, что мужчина, влюблённый в женщину, становится сам не свой, ему тогда и на друзей, и на всё на свете наплевать. Я вспомнил, что Валька давно уже не спрашивает меня, о чём ему говорить с напарницей. Да и вообще он стал какой-то не такой…

Я покосился в их сторону. Из-за Кудрика был виден лишь краешек Викиного лица и уголок глаза. И в этом уголке как будто искрились насмешка и торжество.

Шёл урок ОБЖ. Тина Николаевна развесила плакаты. Люди на плакатах были похожи на розовых пластмассовых кукол с лицами, которые не меняют выражения, даже если поблизости что-то горит или взрывается. Я по старой привычке повернулся в сторону Кудрика, чтобы вместе посмеяться над этими плакатами. Но…

Валька, как всегда, о чём-то оживлённо шептал соседке. Вика тихо смеялась, опустив голову и прикрывая ладонью рот. Потом она принялась что-то писать и один раз блеснула глазами в мою сторону. Валька сложил её листочек и бросил мне.

Аккуратным, похожим на взрослый, почерком на кусочке бумаги было написано: «Валентин говорит, что в случае опасности ты его спасёшь. А меня?».

Она что, издевается? Мне захотелось пожевать эту записку и залепить ею Кудрику в лоб: зачем он, дурак, рассказывает девчонке о наших делах? Я рассерженно скомкал бумажку и бросил под парту.

Но потом мне всё вспоминалась эта записка. В самом ли деле Вика желала, чтоб я её спасал?

С того дня я стал следить за Валькиной соседкой. Делая вид, будто смотрю в окно, я украдкой приглядывался к ней. Я объяснял себе это тем, что хочу узнать, чем она так подействовала на моего друга. Вроде бы ничего в ней особенного: всё как у всех. И всё-таки было что-то такое, отчего она казалась лучше других…

Нет, говорил я себе, хватит думать о ней. Пора подумать о друге. Но почему-то о друге как-то не думалось. Я пробовал, как раньше, вообразить, будто спасаю Кудрика во время землетрясения или пожара, но вместо Вальки мне представлялась Вика. Я нёс её на руках сквозь дым и огонь, сам израненный, а она прижималась ко мне со страхом и благодарностью. Замечтавшись, я видел всё новые и новые катастрофы: чудовищное наводнение, такое, что вода достигает окон второго этажа и обрушивается водопадом прямо в класс; или извержение вулкана рядом со школой, так что потоки лавы перекрывают все пути к отступлению. Или нападение террористов, чем нас не раз пугали учителя. И неизменно, проявляя невероятную ловкость и силу, я, точно герой фильмов-боевиков, выносил на руках Вику.

В тёплую и сухую погоду уроки физкультуры проходили у нас на улице, на площадке за школой. В тот день мы сдавали прыжки в высоту. Мальчишки сдали первыми (я, между прочим, взял метр двадцать), и теперь настала очередь девчонок. Прыгнула одна, другая, третья… Вот и Вика, такая необычная в чёрном трико, разбежалась, оттолкнулась от земли и уже почти взяла высоту, но зацепилась ногой за планку и как-то неуклюже упала на песок. Попробовала встать, но сморщила лицо. Её окружили подружки.

– Что случилось? Нога? – наклонился над ней преподаватель. – Где больно? Здесь? – (Вика слегка ойкнула). – Похоже, растяжение. Надо к врачу.

Мне было досадно, что именно Вика, с которой я столько раз оказывался мысленно в грозных и опаснейших ситуациях, из которых мы едва выходили живыми, так неловко прыгнула и теперь сидит на земле перед всем классом, перепачканная песком.

– Ребята, кто-нибудь помогите однокласснице дойти до медпункта, – проговорил физрук.

Разве это тот случай, о каком я столько мечтал, подумалось мне. В ту же минуту я почувствовал грубый толчок, и мимо меня прошёл Кудрик. Он протиснулся между девчонками и нагнулся над Викой. Она обхватила рукой его шею, привстала, и он повёл её к школе. Она скакала рядом с ним на одной ноге.

Ну и что, угрюмо думал я, бредя следом вместе с остальными. Подумаешь! Что тут особенного? Вот если бы случилось что-нибудь этакое… Рванула бы где-то поблизости цистерна с бензином или упал огромный метеорит – я, не задумываясь, подхватил бы Вику на руки… У неё были бы опалены волосы, а на мне дымилась одежда, и я, сам раненный, истекая кровью, всё равно нёс бы её… А за спиной гремели бы взрывы, и летели осколки, и я прикрывал бы её своим телом…

Но ничего такого не случалось, а впереди Кудрик поднимался по ступенькам школьной лестницы с Викой на руках.