Текст книги "Черный престол"

Жила у Мечислава за Притыкой, у Почайны, старая зазноба – Любомира-вдовица, женщина хоть и не молодая и не писаная красавица, зато умна да надежна. Усадьбой сама управляла – двух девок-рабынь в кулаке держала, более никто ей и не надобен был, окромя Мечислава. Понимала вдовица – опасна за Притыкой жизнь, могут и дожечь усадебку, или, не дай боги, неурожай. Куда тогда идти-податься? Вот и не теряла с Мечиславом связи. А тот – хитромудрый – редко ее навещал, чтоб не прознал кто, но всегда с подарками – и не с простыми, с богатыми: серебришко, кольца золотые, куний мех. Знал, обрадуется тому вдовица, готовил себе заранее лежбище – кто знает, как она еще, жизнь, обернется?

Вот у Любомиры-то и можно будет подержать стервеца Ярила. Амбары у нее надежны, высок частокол, крепки стены. Подождать только... Впрочем, чего ждать?

Осторожно – чтобы не разбудить челядь – Мечислав прокрался в овин. Знал – там, на свежей соломе, любил Ярил ночевать. Вот и сейчас – с овина донеслось тихое дыханье. Мечислав заглянул внутрь – ярко светила луна, и всё вокруг было хорошо видно. Грудь спящего юноши мерно вздымалась под рубахой, волосы разметались по соломе, почти не отличимые от нее по цвету. На тонкой шее билась синеватая жилка. Придушить, что ли, пса прямо сейчас? Мечислав еле удержался. Ладно, успеется еще. Схватил парня за плечо:

– Эй, Ярил. Яриле!

Зевота недовольно забурчал, заворочался.

– Чего, дядько Мечислав?

– Завтра, с утра раннего, на Притыку поскачешь, за медом. Там на мысу меж Глубочицей и Притыкой человечек тебя ждать будет. Заберешь у него мед, заодно спросишь, не возьмет ли он по дешевке хищеную утварь. Только не говори, что утварь хищеная, скажи, залежалась, вот и продаем дешево.

«А то мужик не догадается, откуда утварь? – подумал про себя Зевота. – Ну и глупень же ты, Мечиславе!»

– По двору с утра не ходи, не мешкай, – напутствовал Мечислав. – Меня тоже не буди, лошадь на конюшне возьмешь, я скажу челядинам.

– Сделаю, дядько! Не сомневайся. Дай поспать хоть чуток.

– Не проспи только.

– Да не бойся, нешто я когда просыпал? С первосолнышком встану!

– Ну, смотри...

Мечислав-людин ушел, и Ярил поглубже зарылся в солому.

А хозяин корчмы так и не уснул до утра. Едва забрезжило, вывел с конюшни самолучшую лошадь, уселся в седло. Челядин побег отворять ворота.

– Сейчас Ярилко явится. – Мечислав наклонился к слуге: – Дашь ему худого конька, рыжего.

– Сполню, батюшка!

– Ну, да помогут нам боги.

Хлестнув плетью коня, Мечислав-людин ходко поскакал к городским воротам.

Город вставал, просыпался. Затеплились дымки над крышами, на Подоле, понизу, да по пристани расплывалась утренняя туманная дымка. Заругались где-то поблизости, на пути, в кузне загромыхали железом. По дальним улицам, к воротам, на луг заливной, поспешая, шли косцы. Покуда до луга дойдут – так и солнышко встанет, росу высушит.

Пристроившись за ними, Ярил Зевота смачно зевнул – один раз в детстве, зеваючи, челюсть вывихнул, еле потом вставили, оттуда и прозвище – и потянулся. Ехал неспешно – да на этом-то коньке только так и можно было, – ну и дурень Мечислав, на тайное дело послал, а коня пожалел справного! Тупой, как топор неточеный!

Выехав за ворота, Ярил обогнал косцов и потрусил вдоль Притыки по узкой, потрескавшейся от августовского зноя дорожке. Вокруг росли кусты бузины, малины, орешник. Не выдержав, Ярил свернул к малиннику – срывал прямо губами сочные ягоды, не замечая, как сладкий сок капает на рубаху, а как увидал – уже поздно было.

– Ладно, на реке постираю. – Зевота улыбнулся – ему сделалось вдруг так хорошо, как не было уже давно. Может быть, от хорошего утра, синего, прозрачного и росного, от яркой зелени трав, от березовой рощицы, что встретилась на пути, от широкой ленты реки по правую руку, от ласкового солнышка, припекавшего спину, от пения жаворонков, от всего...

От всего этого Ярил даже запел песню, почему-то свадебную:

 
Красны девицы,
Мастерицы,
Чесаные головы,
Обутые голени.
Молоды, молодки,
Хороши походки!
Куньи шубы,
Соболиные пухи,
С поволокою очи...
 

– Мать честная!

В реке, на излучине, у мыса меж Глубочицей и Притыкой, купалась дева красоты неописуемой! Стройная, загорелая, черные волосы ровно вороньи крылья. Тонок стан, лицо, грудь... ууу... что за грудь! а глаза... Глаз из-за кустов не разглядеть было.

Отпустив конька пастись на лугу, Ярил осторожно раздвинул кусты, любуясь девушкой.

Позади послышался скрип подводы. Парень вздрогнул, но тут же расслабился. Ну как же – это ведь и есть условное место. Неслышно выбрался из кустов – вот, у дуба, подвода. На возу, на сене, спиной к нему сидел мужик в круглой шапке.

Оглянувшись на девушку, Ярил подошел ближе:

– Эй, паря! Я от Мечислава.

Мужик обернулся. Ухмыльнулся широко – здоровенный, мосластый, круглолицый... без бороды... Да не мужик это, а баба! Ну и дурень Мечислав-людин, мужика с бабой перепутал.

– Чего смотришь, миленок? – с усмешкой спросила баба. – А поворотись-ка!

– Зачем?

– Поворотись, говорю, да встань ближе к дубу! – Баба обернулась к реке, крикнула зычно: – Эй, Любима, собирайся! Хватит купаться.

Любима? Так вот, значит, как зовут девицу. Любима...

Улыбаясь, Ярил встал ближе к дубу.

И тут же на голову ему накинули пыльный мешок, заломили руки, скрутили веревками.

– Ну, теперь вези его, матушка, – услыхал Ярил грубый мужской голос. – Девки-то твои приблудные не помешают?

– Не помешают. Вот я их где держу, Мечиславе!

Мечислав!

Послышался конский топот. Связанного Ярила грубо бросили на дно повозки, придавив сверху чем-то тяжелым.

«Мечислав... Мечислав...» – повторял Ярил, задыхаясь в пыли. Как же он недооценил этого похожего на медведя мужика, которого все считали не очень-то умным. А он, оказывается, хитер! Ошибочка вышла с Мечиславом, ошибка. И как бы эта ошибка теперь не стоила Ярилу жизни.

Сидевшая на сене баба чмокнула губами, и лошадь медленно тронулась. Поскрипывала на ухабах повозка, на дне которой, словно сноп, валялся Ярил Зевота.

Ошибка...

Глава 11
МОЛЕНИЯ И МЕЧТЫ НИКИФОРА

Август – сентябрь 863 г. Киевщина

Только звон колокольный идет издали,

Еле внятен пока, еле слышен,

То ли с неба звон, то ли с земли,

Всё равно этот звон всевышен.

Сергей Наровчатов. «Василий Буслаев»

Неизвестно почему, но после загадочного исчезновения Ярила Зевоты Хельги-ярл не чувствовал себя спокойно, хотя, казалось бы, что ему за дело до пропавшего прощелыги? Если б Хельги был обычным викингом, то оно, конечно, так бы и было – ну, пропал и пропал парень, и пес с ним. Жалко, что ли? Однако давно уже осознавший свою необычность молодой ярл считал себя в ответе за всех, с кем делил кров и пищу, кто хоть немного доверял ему или, вот как Ярил, всего лишь верно служил. Да и верно ли?

Вот уже больше трех дней Зевота не оставлял тайных знаков, не шлялся по рынку, даже в корчме Мечислава-людина на Щековице не появлялся. Хельги уже подумывал, не заявиться ли в корчму самолично, иль послать кого из друзей – расспросить, да вот только уж слишком они все были приметны и хорошо известны Мечиславу и его людям.

Кроме всего этого, ярлу не давала покоя странная миссия известного работорговца Харинтия Гуся. Если верить словам пропавшего Зевоты, именно его невольничий караван должен был на днях отправиться в земли радимичей. Отправиться неизвестно зачем. Снорри, ничтоже сумняшеся, даже предложил выследить и ограбить караван, на что Хельги-ярл отвечал уклончиво – дескать, подождать да посмотреть надо.

– Да чего на него смотреть-то? – Снорри с возмущением хлопнул себя ладонями по коленям. – Что мы, работорговцев не видели? Птички жирные, пощипать стоит.

– Он прав, – поддержал его Ирландец. – Серебро для нас лишним не будет. Только для начала хорошо бы вызнать об этом караване всё, что возможно. Может, и нет у Харинтия этого никакого серебра – одни невольники. И что мы с ними будем делать? В Миклагард продавать повезем? Ведь здесь не удастся.

Вздохнув, Хельги согласился с обоими. Тайна каравана требовала разгадки, ведь Харинтий Гусь был тесно связан с Ильманом Карасем, а через него – и с друидом, от которого можно было в любой момент ожидать любой подлости. Интересно, знает ли тот, где именно остановились ярл и его люди?

– Конечно, знает, – грустно усмехнулся Ирландец. – Иначе как бы он послал мне записку? И полагаю, следит за каждым нашим шагом, через слуг, через купцов, да через кого угодно! Ведь и ты, ярл, на его месте поступил бы точно так же.

Хельги молча кивнул, терпеливо ожидая, когда Конхобар перейдет к конструктивным предложениям, а таковые у него наверняка имелись – голова у бывшего жреца варила, как, пожалуй, ни у кого больше в компании бильрестского ярла. Хельги хорошо знал об этом и специально вызвал Ирландца на разговор. И не ошибся.

– Думаю, нам следует вычислить соглядатаев, – закончив с обсуждением предполагаемых козней друида, наконец, предложил Ирландец. – Сделать что-нибудь этакое и посмотреть, как, кто и чем на это ответит. Ну, не мне тебя учить, ярл. Это во-первых. Во-вторых, срочно заняться поисками пропавшего Зевоты, уж больно не вовремя для нас он исчез. Погиб в случайной драке? Может быть. Но вряд ли. Во всяком случае, это нужно выяснить. Ну и, наконец, Харинтий Гусь с его караваном. Что мы вообще о нем знаем, об этом Гусе? Похоже, ничего.

– Пара укромных мест его всё-таки нам известна, – улыбнулся ярл. – Помните, там, на берегу реки?

– Интересно вас слушать, – скептически ухмыльнулся Снорри. – Только как мы это всё проделаем? Не разорваться же!

– А почему бы и нет? – Ирландец бросил на него быстрый взгляд. – Разделимся. Кто-то отправится в корчму Мечислава, выяснить о Зевоте, кто-то пойдет шататься по торгу и пристани, собирая все сплетни о Харинтий Гусе, ну а кто-то, думаю – ты, ярл, – останется в корчме за главного. Ну, заодно и для того, чтобы обнаружить тайного соглядатая. Или даже не одного.

Выслушав Ирландца, Хельги-ярл довольно кивнул:

– Не хмурься, Снорри! Конхобар дело говорит. Думаю, тебе стоит пройтись по рынку, корчма Мечислава – уж слишком тонкая работа!

– Думаешь, я не справлюсь, ярл?!

– Конечно справишься. Но наш друг Ирландец это сделает быстрее, ведь для общения с Мечиславом требуются недюжинные коварство и хитрость. А ты, Снорри, – добрый честный вояка!

– Ну да. – Снорри совсем по-мальчишески порозовел от похвалы, соглашаясь с тем, что, конечно, уступает бывшему жрецу в коварстве и хитрости.

– Ну, вот и славненько, – подвел итоги ярл. – Тогда – быстренько разошлись по своим местам, нечего мешкать!

– Да, но...

– Ты что-то хотел сказать, Снорри?

– Мы забыли о Никифоре, ярл.

– Что? О, боги! И правда... А кстати, где он?

– Похоже, как всегда, со своими единоверцами – поклонниками распятого Бога, – сказал Ирландец. – Я собрался было проверить их всех, да не хотел обижать Никифора недоверием. Да и лишняя работа, придет – сам расскажет.

– И то правда, – согласился ярл. – Ну, да сопутствует вам удача!

Накинув, несмотря на жару, плащи – для статуса, – Снорри с Ирландцем взяли в конюшне Зверина по лошади и выехали со двора.

Проводив их глазами, Хельги надел тунику понезаметнее – темненькую, затасканную, выкрашенную дубовой корой в теплый коричневатый цвет – и вышел в гостевую залу, полупустую ввиду раннего времени.

В Киеве еще не было постоянного христианского храма. Верующие – поклонники распятого Бога, как их называли варяги, – собирались раз в неделю в просторном доме церковного старосты Мефодия. Молились на недавно привезенную из Константинополя икону Пресвятой Богородицы, жгли свечи, общались. По вечерам читали по-гречески жития святых столпников да вели неспешные беседы о подвигах во имя веры.

Встретив здесь, в Киеве, наконец своих единоверцев, Никифор воспрянул душою. Не раз и не два за день заглядывал к Мефодию, прикладывался к иконе, молился вместе со всеми, по воскресеньям с благоговением внимал службе. Проповеди церковного старосты оказывали на него большое влияние. Внимая описаниям подвигов Варлаама-пустынника или столпника Варвария, Никифор представлял себя на их месте. Постепенно, под влиянием Мефодия, в душе его возникло и окрепло желание служить Господу не в известной всем ирландской обители, а среди полудиких лесных племен, погрязших во мраке язычества, еще не озаренных светом истинной веры. Что может быть угоднее Богу, чем основать обитель в дальнем урочище, привечать страждущих и неутомимо нести слово Божие идолопоклонникам-дикарям? Вот это и есть самый настоящий подвиг, подвиг ради славы Иисуса Христа, несомненно достойный деяний первых апостолов.

Никифор слушал сладкие речи Мефодия, не замечая ни хитрого блеска его маленьких коричневатых глазок, ни бросающегося в глаза богатства, ни жадности, нет-нет да и проявлявшейся в отношении церковного старосты к братии. Ничего этого не замечал Никифор, и отнюдь не потому, что был невнимателен или глуп, нет, просто не хотел замечать, гнал из головы все сомнения, уж больно привлекательную идею предложил ему Мефодий. А тот давно уже понял, какое яростное пламя бушует в душе молодого послушника, и подпитывал его разговорами, разжигал ежедневными молитвами, укреплял таинственными намеками.

– Скоро уже, Никифор, – мягко говорил он, поглаживая тонкую руку послушника. – Скоро. – И тут же быстро поднимал глаза: – Сможешь ли ты отправиться в дальнюю даль, где несть ничего человеческого и Божия, где живут одни язычники, где нет храма, чтобы помолиться, нет икон – преклонить колени, нет ничего, одни дикие звери да непроходимая чаща?

– Смогу! – падая на колени, горячо шептал Никифор. – Я готов, отче.

– Жди, сын мой. И помни – никому ни слова. Местные языческие князья спят и видят, как бы извести светлую Христову веру.

Никифор кивал, и мечтательная улыбка озаряла его осунувшееся лицо. Вот он, ответ Черному друиду, о котором говорили друзья – Хельги, Снорри, Ирландец. Но имеет ли он право ничего не говорить им, исчезнуть внезапно, бросив в трудное время? Наверное, имеет, ведь толку от него не так и много, скорее больше вреда – ведь это по его вине исчезла неизвестно куда красавица Ладислава, и не способен он на интриги, соглядатайство, участие в кровавых стычках – на всё то, что так нужно было друзьям в последнее время. Никифор чувствовал это – они постепенно перестали давать ему ответственные поручения, всё меньше посвящали в свои дела, а в последние дни вообще как бы забыли о нем. Значит, не так он им и нужен. Гораздо больше нужен Господу! Правда, уйти так просто, не предупредив их, как просил Мефодий, было бы непорядочно, нехорошо, нечестно. Но ведь Мефодий просил... А это – друзья, с далеких северных фьордов делившие с ними кровь, пот и пищу.

Не говорить... Не говорить никому... А он и не скажет! Он напишет. Пусть знают, что он не исчез незнамо куда – иначе ведь будут искать, – пусть ведают, что наконец-то решился Никифор на подвиг во имя веры. Жаль, друзья его язычники... Но очень неплохие люди! Парадокс – как сказали бы древние эллины. В смятении переживал молодой послушник последние дни, разрываясь между привязанностью к друзьям и к Всевышнему.

– И куда ж он исчез, твой юный дружок Ярил? – язвительно усмехнулся Дирмунд.

– Он не мой дружок, Мечислава, – хмуро возразил Ильман Карась, стараясь не встречаться взглядом с друидом. – Мечислав тоже спохватился – три дня не объявлялся парень. Думал, может, я его куда послал? Так я не посылал.

– А сам он не мог догадаться? – хищно прищурился князь. – Догадался, заметил, что следят за ним, и на всякий случай сбежал, затаился.

– Вряд ли так. – Ильман покачал прилизанной головой. – Незадолго до пропажи видел я его, да и Неруч – соглядатай наш – видел. Весел был парень, как обычно, за столом в корчме шутковал да песни пел препохабные.

– Он мог всё это делать для вас, специально, чтоб усыпить бдительность, – возразил друид. – Скрывать свои истинные чувства весьма просто.

– Только не для Ярила! Уж слишком молод, едва шестнадцатое лето пошло.

– Да, пожалуй... – подумав, согласился князь. – Тогда, может, его убрали те, за кем мы следим?

Ильман Карась пожал плечами:

– Зачем им это? Тем более он им служит.

Друид лишь скривил губы в презрительной улыбке: не очень-то ему хотелось объяснять этому глупцу очевидные вещи. Причин для Хельги и его друзей убрать своего агента хватало, и самая главная – на всякий случай, чтоб не выдал, ежели что. Друид бы поступил точно так же. И скорее всего, это их рук дело.

Вот уж, поистине, послали боги помощничков! Что ни помощник – то дурак, каких мало. Взять хоть этого Ильмана. Вроде не сказать, что дурень, – хитер, хитер, бестия, коварен! Но вместе с тем и не умен нисколько. Ведь хитрость это совсем не то, что ум. О Мечиславе и говорить нечего – по рассказам Ильмана, туп, как полено. Однако ж с разбойничками своими неплохо управляется, так для этого не ум нужен, а кулак крепкий. Эх, вот был раньше слуга – Конхобар. Вот уж кто умен – не откажешь. Трусоват, правда, зато нюх – как у волка. За одно лишь то, что увел его Хельги, заслуживает молодой ярл смерти!

Теперь, имея в руках Камень, можно попробовать наказать предателя Конхобара. Но с ярлом не поможет и Камень! Друид заскрежетал зубами, вспомнив тот давний случай в Таре. Кто бы мог подумать, что сила волшебного Камня совсем не подействует на Хельги? Значит, кроме Камня, нужно что-то еще. Быть может, сила богов? Но богам нужны жертвы, настоящие человеческие – и не одна-две, а много, много больше! А для этого необходимо быстрее брать себе всю власть в Киеве, заставить киевлян и окрестные племена приносить обильные кровавые жертвы, для начала – хотя бы Перуну, и не хотеньем – так силой. Подчинить себе всех местных жрецов – волхвов. Вот где пригодился бы умный помощник типа Истомы Мозгляка. Да-а... Наверное, зря он, Форгайл Коэл, отдалил от себя Истому, сначала отправил его приглядывать за молодым ярлом в Ладогу и Хазарию, а затем, по возвращении, толком не обласкал, не уверил в собственной его, Истомы Мозгляка, значимости и нужности. Да уж, что имеем, не храним...

– Как там наш староста Мефодий поживает, Ильмане? – Дирмунд неожиданно для собеседника перевел разговор в другое русло.

– Мефодий? – вздрогнул Ильман. – Ничего себе поживает, хитрован толстый, жирует, можно сказать. Тем более серебришко теперь есть... Я б ему и засохшей корки не дал!

– Возьмешь еще серебра, – невозмутимо произнес князь. – Передашь, да скажешь – тот богатый господин, чье серебро, хочет встретиться да сговориться окончательно насчет обители дальней. Как там у него с Никифором дела?

– С каким Никифором? А! – Вспомнив, Ильман Карась ухмыльнулся. – Кажинный день ходит тот Никифор к Мефодию, да не по одному разу. Беседуют друг с дружкой умилительно, всё так, как ты и приказывал, княже.

Дирмунд одобрительно кивнул, жестом отправляя Ильмана вон.

– Да, осмелюсь просьбишку высказать, княже. – Тот вдруг остановился в дверях. – Не свою, Мечислава.

– И чего ж он хочет?

– Защиты. Забижают его, батюшка.

– Кто ж это его забижает? Он сам кого хошь обидит. – Дирмунд засмеялся.

– Незнаемые вои. Окольчужены, дерзки, в шлемах да масках-бармицах.

– Вот как? – удивился князь. – Окольчужены, говоришь? Что за воины? Вижу, ты что-то знаешь. Говори!

Ильман Карась замялся:

– Не знаю, как и сказать, князь...

– Говори, как есть, да не темни!

– Слушаюсь, – Ильман оглянулся на дверь, придвинулся ближе, зашептал: – Мы с Мечиславом мыслим – то старшая дружина шалит от безделья. Отсюда и оружье, и уменье воинское, и превеликая дерзость. Всех обидели, не токмо Мечислава. И квасных, и лошадников. А те – людищи серьезнее некуда, враз голову оторвут. Знать, те, кто грабил, за собою великую заступу чуют.

– Старшая дружина? – переспросив, нахмурился князь. – Если так, у них сильный заступник – князь Хаскульд!

– Аскольд, – на славянский манер повторил Ильман. – Тако ж мы и мыслили, с Мечиславом.

– «Мыслили»! – не удержавшись, передразнил Дирмунд. – Пришла весть от Лейва.

– Неужто уже и острожек выстроил? Успел? – удивился Ильман. – Так теперь надоть...

– Теперь надоть позвать ко мне Харинтия Гуся, – с усмешкой перебил его князь. – Пусть придет сегодня. Да тайным ходом, чтобы никто не видел. Мефодия тоже тайно проведешь, только его пораньше... Впрочем... Нет!!! – В черных глазах друида вдруг вспыхнул огонь ярости и азарта. – Первым пусть придет Харинтий... Мефодий – опосля. Будет у меня с ним важная беседа... Что там вы сболтнули пропавшему Зевоте?

– Как и договаривались, что большой караван отправится скоро к древлянам.

– К древлянам. Думаешь, он вам поверил?

– А как же! Уж про радимичей ни в жисть не догадается...

– Не догадается? Ну, иди, Ильман, действуй. – Дирмунд лично прикрыл за ушедшим разбойником дверь, усевшись на лавку, ухмыльнулся: «Не догадается! Это если такой же дурень, как вы... Так пусть догадывается. А мы поостережемся! Заодно посмотрим – на том ли свете предатель Ярил или еще на этом. Всяко может быть. И если на этом...»

Тонкие губы Дирмунда побелели, так крепко он их сжал от ненависти и злобы.

Харинтий Гусь, широко известный в определенных кругах Киева работорговец и людокрад, вышел от князя Дирмунда в недоумении. Договаривались об одном, а тут вдруг речь пошла про другое. Ну, он князь, ему виднее. Только к чему все эти сложности, когда можно просто?

Харинтий поправил шапку из собольего меха – старый пройдоха любил себя побаловать и имел слабость к богатой одежке. И порты у него были из зеленого аксамита, и рубаха из светло-синего шелка, и кафтан – по варяжской моде – с пуговицами переливчатыми, а плащ – тонкой фризской шерсти, цвета вишневого, и золотом по всему полю птицы да рыбы диковинные вышиты. Что и говорить – богато! Кожаные башмаки-постолы и те серебром тисненные.

Выйдя через тайный ход, Харинтий отдышался и грузной походкой направился к ореховым зарослям, где ждал верный служка с конем. Толст был Харинтий, руки – как у иного нога, голова – как котел, круглая, бородка чернявая, тонкая, усики тоже линией изящной подстрижены, нос, правда, подвел – картошкой, щеки – про такие говорят, что из-за спины видны, волос на голове редкий, лысина проглядывает, ну да не беда – под шапкой не видно, а так – человек осанистый, идет – брюхо впереди колыхается. Однако ж, несмотря на одышку, силен был Харинтий изрядно, да и не глуп.

По батюшке – ромей, киевлянин – по матери. Так вот и сошлись в нем царьградская хитрость да славянский ум, смесь удалась на диво – мало кто мог с Харинтием в делах поспорить, тем более – тайных. Нюхом выгоду чуял, а промахнувшись, сам же над собой смеялся громко – га-га-га, – вот и прозвали Гусем.

С помощью слуги взгромоздясь в седло, Харинтий выехал на Подол – там, ближе к реке, стояла его усадьба. Велел слуге бежать вперед, пускай домочадцы готовятся к встрече. Ехал спокойненько, погруженный в раздумья.

А над Киевом, над Подолом, над Копыревым концом и детинцем, над дальней Щековицей и дальше, над Оболонью, плавился августовский теплый вечер, пахло свежесжатым житом, соломой и яблоками. На лугах, за Подолом, девки с парубками водили хороводы и, перекликаясь, пели песни.

Неспешно доехав до собственного двора, Харинтий Гусь бросил поводья челядину. Достав из-за пазухи увесистый мешочек, недоверчиво подкинул его на руке – в мешке приятно звякнуло.

– Ну и дела, – покачал головой торговец. – Надо же... Что ж, он князь, ему виднее. Эй, Якша! – Он перевел взгляд на челядина. – Беги в горницу, вели, чтоб подавали пиво с раками да лепешками аржаными. И побольше, побольше!

Церковный староста Мефодий – тоже выжига известный – был несколько удивлен, если не сказать больше, ласковым приемом, который оказал ему князь. Да, да – князь! Хоть и скрывал он свое положение, да у Мефодия глаз наметан, сразу признал молодшего князя Дирмунда.

Впрочем, долго князь с ним не разговаривал – зато серебра отвалил щедро. Да и, окромя серебра, людишками обещался помочь. Для охраны в пути-то к новой пустыни мало ль что приключиться может, места вокруг глухие. А ведь князь – язычник! И вот щедрою рукой жертвует на обитель. Уже, говорит, и послушники объявились, охочие ехать в дальний-то монастырь, откуда и прознали? Вроде бы ни с кем планами своими не делился Мефодий, окромя Никифора. Так, может, тот и разболтал? То худо... Впрочем, нет худа без добра – иначе б не было и послушников, а как без них обитель строить?

Придя домой, староста велел челядинам крепко запереть ворота и двери и высыпал на стол полученное серебришко. Пересчитал, разделил на две примерно равные кучки. Подпер кулаком голову, посидел этак, на серебро смотря, подумал. Потом отгреб из той кучи, что справа, горсть, присоединил к левой. Снова подумал. Еще отгреб – от правой кучки к левой. Затем вздохнул и аккуратно сгреб левую, большую, кучу в подол рубахи. Подошел к распахнутому сундуку, ссыпал монеты, закрыл крышку. Посидел на ней. Затем, накрыв рогожкой оставшиеся лежать на столе деньги, выглянул во двор, справился у служки, не приходил ли брат Никифор.

– Был, как же! – поклонился слуга. – Тебя, кормилец, ждал-пождал – не дождался. Обещался вечерком зайти. Может, и придет вскорости.

– Как придет, немедля ко мне! – распорядился Мефодий и нервно заходил по горнице из угла в угол. – Вот так князь! – изумленно приговаривал он. – Вот так Дир! А говорили – язычник.

Хельги проснулся рано – едва забрезжило. Челядин уже растапливал очаг. Чувство неосознанной тревоги почему-то не покидало ярла, хотя откуда оно взялось, он не мог бы сказать. Вроде и не снилось ничего такого, но...

В гостевой зале вдруг послышался шум: шаги, громкая ругань. Голос был знакомый – Снорри. И чего не спится? Впрочем, здесь все поднимались рано.

– Ты не спишь, ярл? – Снорри подошел к двери.

Хельги вздрогнул: похоже, его нехорошие предчувствия оправдывались. Быстро натянул тунику, отворил дверь:

– Что?

– Никифор, – вымолвил молодой викинг, протягивая ярлу кусочек пергамента.

– «Господь позвал меня в путь», – прочитал ярл. Написано было местным письмом – глаголицей, кою Хельги старательно изучал в последнее время. – «Дела мои нужны Господу, и я верю: когда создам обитель, козни препоганого языческого волхва будут разрушены благодатью Божией. Прощайте же, и да поможет вам Бог». Да поможет вам Бог... – грустно повторил ярл. – Просмотрели мы Никифора... Просмотрели.