Текст книги "Черный престол"

– Лучше всего – по реке, – авторитетно заявил выпущенный из овина Ярил.

Вместо сожженной рубахи Ладислава дала ему свою – ярко-синюю, с желтой вышивкой, когда-то принадлежавшую отроку Порубору, которого где-то носят сейчас боги? Сама девушка осталась в коротком посконном платье, рабочем, что дала ей – и всем беглянкам – хозяйка. Удобное для работы платье было коротким, оставляя открытыми ноги аж до самых колен. Несколько отошедший от пыток – видно, и в самом деле маслице помогло, – он нет-нет да и косил глазом на стройные ножки Любимы. Да и у Ладиславы ноги были ничуть не хуже. Впрочем, Любима Ярилу понравилась сразу, он вообще любил темненьких.

Узкая тропка вывела беглецов на густо заросший камышом берег. К воде спускались серые досчатые мостки, рядом с ними, привязанная к колу, покачивалась легкая лодочка-берестянка.

– Поистине, боги благоволят к нам! – увидев лодку, радостно воскликнул Ярил. – Чего стоите? Садитесь.

Он сам и полез первым. А вот у девчонок утлое плавающее средство особого доверия не вызвало.

– Может, лучше пешком, по бережку? – испуганно пролепетала Речка. – А то на этом-то челнище быстро утопнем. Або русалки утянут.

– Пешком по бережку нас быстро догонят, – терпеливо пояснил парень. – У них к тому же и пес. А что лодка не очень – так нам бы чуть-чуть продержаться, а там, ниже по реке, рыбаков встретим. Уж с ними-то я договорюсь. А у этих-то, похоже, больше и нет лодок. – Он кивнул в сторону скрытой лесом усадьбы. – Любима, пошарь-ка в траве, нету весел?

– Есть. – Девушка протянула Ярилу длинное весло.

– Везет, – улыбнулся тот, покривившись от боли в спине. – Так бы и дальше.

Они выплыли на быстрину, и лодка, покачиваясь на волне, ходко пошла вниз по течению. Мимо проплывали ракитовые кусты, заросли камыша и редкие сосны.

– Хорошо идем! – любуясь судорожно ухватившимися за борта лодки девушками, крикнул Ярил. – Этак к ночи будем в Киеве.

– К ночи? – обернулась Речка, в глазах ее застыл настоящий ужас. – Мы что, и ночью плыть будем?

– Если понадобится – и ночью, – серьезно посмотрев на нее, ответил Ярил. – Да вы поспите пока...

– Ага, поспите! Я и так уже вся мокрющая! – Ладислава со смехом показала на подол платья.

– Ой! Да тут, кажется, дырка, – снова заволновалась Речка, и Ладислава с Любимой принялись ее успокаивать. Дескать, плавает она хорошо, сами видели, так что беспокоиться не о чем, потонет лодка, так выплывем.

– Да-а, выплывем... – канючила Речка, вот-вот готовая разреветься. – А если водяной утащит? Или русалки?

– Русалки? Да мы их прогоним, я много русалочьих отговорок знаю, – захохотал Ярил и попросил девчонок рассказать, как те очутились у Любомиры.

– Дело долгое. – Ладислава переглянулась с Любимой. – Давай я не с самого начала начну?

– Да хоть с конца, – засмеялся парень и подмигнул Любиме. Та вдруг зарделась, и Ярилу подумалось, что, может, и не зря сцапал его Мечислав-людин, не зря бросал ему на спину горящие угли? Без этого, наверное, не встретил бы он эту девушку с пушистыми ресницами и мягкими бархатными глазами... Любиму.

Свою историю девчонки рассказывали интересно. Начала Ладислава, затем что-то забыла – подхватила Любима, потом снова продолжила Ладислава, да и рыжая Речка, позабыв про свой страх, то и дело вставляла свои замечания, к месту и не к месту.

Изо всего услышанного Ярил уловил только, что девок и до этого уже кто-то похитил... Уловил, да вдруг так и замер с поднятым веслом. Ну, он и дурень! А не про этих ли девок выспрашивал варяжский ярл? Выходит, про них. А он-то...

– Эй, кормщик! – Любима оглянулась, сверкнула очами. – Ты что, переката не видишь? Ведь прямо туда идем.

Ярил сильно загреб вправо. Всё равно стукнулись бортом о камень. И – задери леший это течение – сели-таки на камень. Вокруг бурлила вода, а они так и сидели, пока Ярил не спрыгнул в воду – неожиданно здесь оказалось глубоко, почти по самую шею, – да не протолкнул лодку вперед, едва успев перевалиться через борт.

– Ух, успел! – стаскивая через голову рубаху, перевел он дух. – Ну-ка, дайте-ка сюда весло.

– Весло? А оно, во-он, впереди нас плывет.

– Эх вы, вороны!

Солнце между тем садилось, и от деревьев, от берегов, от кустарников потянулись по воде длинные размытые тени. К берегу решили не приставать, плыть, елико возможно, – ведь впереди ждал Киев, ждал родной дом, ждали друзья, ждал... Ждал ли? Ладислава вздохнула. Нет, похоже, никак ей не вырвать из сердца образ улыбчивого варяжского ярла, который, дурень, к этакому влечению и поводов-то не давал никаких. А вот не вырвать! Да и нужно ли вырывать?

Немножко обсохнув, принялись рассказывать дальше. О страшном лесном пожаре, о реке, широкой и бурной, о двух отроках, сгинувших неизвестно куда, о том, как шагали вдоль реки, одинокие, голодные, без оружия. Да что уж там оружие? Одежды и той не было, не считая украденной Ладиславой рубахи, так и шли голышом, прикрыв наготу лишь кусками бересты да лыком.

Питались чем придется: ягодами, кореньями, грибами, несколько раз, выломав из сушняка орясину, запромыслили на отмели рыбу. Так и съели сырой – огня-то не было. Отощали слегка, да с голоду не померли – странно было бы помереть летом в лесу, да у реки. Комары, правда, кусали нещадно – от них мазались речной грязью. Как-то набрели на рыбаков, – выскочили, обрадованные, из лесу – только рыбаков и видели, те унеслись, не надо и рыбы, видно, приняли за русалок или лесных шишиг.

Так и скитались – боги оказались к ним милостивы, не набрели девки на лихих людей, – покуда не вышли к усадьбе, да не попались в лапы Любомире, которая, оно конечно, тетка не вредная, да уж больно дикая, нелюдимая. Да и работы в ее хозяйстве хватало, летом любой на вес золота был. Отпустила б она девчонок осенью? Может быть, да, а может быть, и нет, что теперь гадать?

Никто и не заметил, как Любима оказалась на корме, ближе к Ярилу. Сидела рядом, иногда оборачивалась, смеясь, а у бедного парня от того смеха заходилось сердце.

Всё темнее становилось на реке, опускались сумерки. Впрочем, было еще не так темно, чтоб уж совсем невозможно плыть, скорее, не темно, а темновато, как бывает в тот час, когда кто-то уже зажег свечи, а кто-то еще нет, но постепенно свечей становится всё больше, и вот они уже притянули настоящую ночную тьму.

– Ладья! – крикнула вдруг Ладислава, да Ярил и сам уже рассмотрел выплывшее из-за излучины реки темное громадное тело. Ладья шла под парусом, видно, ветер был попутный, и, огибая камни, вдруг резко пошла к берегу, да так быстро, что Ярил едва успел повернуть лодку. Так и уперлись носом в высокий борт судна. Хорошо хоть так, могло случиться и хуже.

– Кормщик, так твою разэтак! – заругался Зевота. – Спишь, что ли, песий ты сын?

– Ладно те лаяться-то, – лениво отмахнулся кормщик – высокий сутулый мужик с окладистой, давно не чесанной бородой. – Ну, виноват, не заметил. Так ведь попробуй заметь вас! – Он склонился к лодке. – Ого, тут и девицы. Чтой-то вы больно мокрые. Угостить, что ли, вас ромейским вином? А и правда, лезьте на ладью.

– Некогда нам по твоим ладьям лазать, – хмуро отозвался Ярил, не замечая, что, услыхав его голос, метнулась от мачты на корму, к воинам, чья-то шустрая тень. – Хошь угостить – давай сюда кувшинец.

– Ай!!! – неожиданно взвизгнула Речка. Лодку качнуло и сильно прижало к ладье.

Еще б не прижало, когда трое воинов, незаметно подобравшись за бортами, прихватили лодчонку баграми.

– В реку! – запоздало крикнул Ярил, да и сам нырнуть уже не успел. Просвистев в воздухе, с ладьи полетели арканы.

– Винца, говоришь, тебе? – нехорошо засмеялся мужик, весь словно бы прилизанный, масляный, с крупной бородавкой на левой щеке. – Изволь, друже Яриле!

Ярил вздрогнул и застонал, поскольку, к ужасу своему, узнал в наклонившемся к нему мужике Ильмана Карася, лиходея с далекой Ладоги.

Откуда он тут взялся?

Оттуда...

Глава 13
ДОРОГИ И ПУТНИКИ

Сентябрь 863 г. Древлянская земля – радимичи

Сентябрь – хозяин хмурый:

Приспели времена,

Походкою понурой

В обувке жесткой, бурой

Уходят семена.

Элизабет Ланггессер. «Уход семян»

Дорога, местами превращавшаяся в узкую, почти непроходимую тропу, змеилась вдоль оврагов, взбиралась на заросшие густым еловым лесом холмы и ныряла в распадки, чтобы снова рвануться вверх, через колючие кусты, через сгнившие деревья, через сухостой, через буйные – в человеческий рост – заросли папоротников. Небо хмурилось, дождило, хоть иногда и показывалось солнышко, высвечивая голубую полоску неба, сиреневые тучи, облака, похожие на снежные комья. На болотах курлыкали журавли, поднимались стаями в небо и медленно тянулись к югу. Осень...

Месяц хмурень стоял не поймешь какой – то дожди, то жара почти что летняя. Бывало, день-два дождь, потом – вёдро, а случалось, дождь лил с утра, а к обеду рассупонивалось, уползали тучи и вновь светило солнце, чтобы к вечеру смениться дождем. Непонятная была погода.

Никифор помолил Господа о солнышке и, подбросив в потухающий костер сучьев, оглянулся на спящих парней – монахов будущей обители, что пробирались сейчас дремучими лесами на север, к Десне-реке. Именно там и замыслено было основать монастырь в честь Святого Пантелеймона – тот с давних пор считался покровителем рода Мефодия, и Никифор перечить не стал – Пантелеймон так Пантелеймон.

Будущие чернецы – числом десяток без одного – на чернецов не походили вовсе. Неотесанные, буйные, драчливые, они подчинялись только проводнику – дюжему, давно не стриженному мужику с руками как грабли и черными глубоко посаженными глазами, зыркавшими из-под кустистых бровей. Звали его Авдеем, и – не считая самого Никифора – он был единственным, кто хоть как-то упоминал Господа, правда, обычно – богохульствуя. Парни – уже не отроки, но еще и не мужи – не молились вовсе, по крайней мере, Никифор не слышал их молитв за всё время пути.

А шли они уже недели две, не меньше. Сначала – по правому берегу Днепра, потом, у развилки с Десной переправились и пошли на север, сперва черниговской дорогой, широкой да многолюдной, а после того, как та повернула налево, – лесной. Узкой, ухабистой, грязной. Тяжело было идти, да всё хоть дорога, но вскоре и она исчезла, и всё больше и больше углублялись путники в темную, почти что непроходимую чащу. Черный лес стоял вокруг, высоченный, густой, мрачный, глаз уставал, не видя нигде простора, – везде тянулись глухие урочища, поросшие угрюмыми соснами и мохнатыми темными елями, редко когда встречались осины, а уж березки – то за праздник считалось.

Проснувшийся Авдей, не к добру поминая Бога и дьявола, пинками растолкал спящих:

– А ну, хватит дрыхнуть, псины! Подъем! Подъем, я сказал! Кто еще спит? Ах ты ж, тварь! На, получай! Вот тебе, вот!

Авдей принялся охаживать замешкавшегося парня дубинкой, с которой не расставался никогда, даже и спал с ней.

– Дальше пойдем болотами, – предупредил он во время завтрака. – Держитесь за мной, не виляйте, иначе утащат вас кикиморы в тину.

Кто-то из парней в страхе икнул, и Никифор неприязненно взглянул на него – уж лучше бы, право, перекрестился. Ну и братия! Хотя на первое время сойдут и эти. Выстроить обитель – много ль надо? Избушку-скит да небольшую церковку, вот и всё! Перезимовать – а там из этих-то кто уйдет, а кто и останется. Потом слух об обители пройдет, о смирении чернецов ее да благочестии – вот народ сюда и потянется. Никифор улыбнулся. Пожалуй, он зря тревожится.

Позавтракав оставшимся от вечера рябчиком и убрав деревянную посуду в заплечные мешки, путники зашагали вслед за проводником. Накрапывал дождик, небольшой, нудный, серенький, и ноги скользили по раскисшей тропе. Росшие по обеим сторонам ее осины роняли листья, между деревьями краснели папоротники.

– О, грибы! – Кто-то из парней кинулся было влево. Авдей тут же огрел его дубинкой по спине:

– Куда прешь, тля? Сказано было – за мной. Тут везде болотины – провалишься и не заметишь. – Он погрозил остальным кулаком и быстро ушел вперед. Показалось болото – зыбкое, вонючее, затянутое густым туманом. Под ногами захлюпала противная холодная жижа, заскрипели остатки старой гати. Где-то рядом жутко закричала выпь.

Один из парней в испуге шарахнулся в сторону. И сразу же провалился по пояс.

– Стоять! – крикнул Авдей. – Кто там поближе, киньте ему слегу.

– Уже кинули, господине.

– А ты не стой, чадо! Ляг на брюхо да греби под себя тину, греби... Вот! Ну, вылезай, вылезай. Да хватайте ж его...

Парня вытащили. Тот хрипел, выпучив глаза, не верил, что вырвался из трясины.

– Ну, что встали? Пошли! – крикнул откуда-то из тумана Авдей.

Болото закончилось к полудню – сначала на пути стали всё чаще попадаться деревья, невысокие, худенькие, а затем и побольше, покуда не превратились в целую рощу.

– Отдых, – выйдя на поляну, коротко бросил проводник.

Неподалеку, в овражке, журчал ручей. Никифор спустился к нему вместе со всеми и вздрогнул: ручей тек не просто так, а по берестяному желобу, падая небольшим водопадцем в выдолбленную из ствола толстого дерева колоду. Ни водосток, ни колода не производили впечатления запущенных или слишком древних. Но кто-то же сделал их? Значит, здесь, в этой глуши, жили люди? Впрочем, какая ж это глушь? По рассказам купцов, где-то на востоке, недалеко, есть город Чернигов, к северу, чуть подальше, – Любеч. Не такое уж и заброшенное место, хотя вот посмотришь вокруг на эти болота, урочища, папоротники, так и подумаешь, что нет на земле-матушке ни Кенугарда-Киева, ни Ладоги-Альдегьюборга, ни каких иных городов. Даже моря и того нет, не говоря уж об Ирландии.

Напившись, Никифор осмотрелся и заметил заросшую травой тропинку, уходящую на холм, в чащу. Трава была примята – должно быть, кто-то уже прошел, скорее всего проводник – его что-то не видно – прошел по обычным людским надобностям. Выждав немного – проводник так и не появился, – Никифор пожал плечами и медленно поднялся по тропинке на холм. По пути никого не встретил, лишь на вершине холма увидел смотрящего вдаль Авдея. Тот что-то шептал, верно, прикидывал дальнейший путь. И шептал – Никифор не поверил своим ушам! – по-гречески. Затем повернулся, не замечая молодого монаха, и, сотворив короткую молитву, яростно плюнул в сторону старого дуба, средь ветвей которого серебрилась деревянным окладом потемневшая от времени и дождей икона Матери Божьей.

– Богохульник! – не выдержал Никифор. Авдей бросился на него, повалил наземь, сдавив горло... Коричневая туника монаха с треском порвалась у горла, и серебряный крестик его выпростался на грудь.

Мельком взглянув на крестик, проводник вдруг замер, словно увидел змею. Смертельная хватка его ослабла. Правой рукой прижимая поверженного к земле, он осторожно взял крестик левой, пробормотал ошеломленно:

– Это же его клеймо... Работа ювелира Козьмы. Откуда у тебя этот крест?

– От отца, – спокойно ответил Никифор.

– Так твой отец – Константин Дре... – Авдей зажал себе рот рукой. – То-то я и смотрю – ты мне кого-то напоминаешь... – Он и не заметил, что продолжает говорить по-гречески.

– А ты, похоже, иконоборец. Вон как плевался в сторону Божьей Матери, – усмехнулся Никифор.

Авдей вздрогнул.

– Наверняка один из павликиан, спасшихся от гнева императрицы. Если так, ответь – почему ж ты тогда помогаешь мне основать монастырь? Ведь павликиане отрицают монашество.

– Монастырь?! – Проводник неожиданно расхохотался, надсадно и громко. – Монастырь? Да знаешь ли ты, что никакого монастыря не будет? И эти жалкие ублюдки, которых я веду, вовсе не жаждут дать обет монашества, совсем наоборот, их привлекают только власть и богатство!

– Не говори так о людях, Авдей.

– О людях? Так ты, может, и прощелыгу Мефодия за человека держишь? Он лишь польстился на серебро и думал, мне ничего о том неизвестно... Чем ты прогневил князя, монах?

– О каком князе ты говоришь?

– О Дирмунде. Думаю, именно он и дал серебро Мефодию. Ты здесь совсем не нужен, и ни о какой обители речь не шла. Меня наняли лишь довести вас до нужного места... Вернее, их. – Авдей кивнул в сторону ручья. – Что же касается тебя, ты должен остаться здесь, привязанным к этому дубу... Нет, ты бы не умер. Вскоре бы тебя развязали... добрые люди... ничего общего не имеющие с христианами, но рядящиеся в их одежды. Именно так велел поступить с тобой Мефодий.

– Я не верю тебе!

– Твое дело. – Проводник тяжело поднялся на ноги. – Я даже мог бы убить тебя, если б ты стал уж очень сопротивляться, об этом тоже говорил Мефодий...

– Нет, Авдей, вряд ли б ты смог так просто меня убить, – возразил Никифор, показывая торчащее из рукава острое лезвие кинжала.

– А ты не глуп, – одобрительно кивнул проводник. – И слишком опасен, хоть и монах.

– Что поделать, таков мир, – грустно ответил Никифор, отряхивая прилипшие к тунике иголки. – Что ты знаешь о моем отце?

– Его казнили по приказу императора Михаила. Казнили, как видного иконоборца. А ты, выходит, его предал.

– Как я мог предать, если я его совсем не помню? – Авдей покачал головой:

– Мой тебе совет – беги отсюда! И как можно скорей. Иди всё время на восход солнца – и выйдешь к Чернигову. По болоту иди на большой серый камень, он виден в ясную погоду. В дождь и туман – жди.

– Благодарю тебя, Авдей, – кивнул Никифор. – Скажи, куда ты поведешь этих юношей?

– Туда, откуда придут и за тобой, если ты не уберешься отсюда.

– Но кто эти люди?

– Я мало знаю о них.

– Постой, Авдей... Привяжи меня к дубу!

– Что?

– Сделай так, как должен был поступить. Я дождусь их, а там – посмотрим.

– Ты безумен, монах!

– Я предал друзей, выходит, ради того, чтобы, ничего не узнав, позорно бежать отсюда, подобно собаке, поджавшей свой хвост? Ну, нет... Привязывай!

– Как знаешь.

Крепко привязав Никифора к дубу, Авдей направился прочь. У кустов обернулся:

– Прощай.

– Удачи! – улыбнулся Никифор.

Однодеревка Хельги быстро продвигалась вперед, рассекая речные волны загнутым кверху носом с изображением солнца. Хоть ветра почти не было и вымокший от дождя парус лежал на дне, гребцы – нанятые на киевской пристани молодые сильные парни – трудились как проклятые. Гребли азартно, в охотку, так, что временами небольшая ладья, казалось, выпрыгивала из воды. Вылетев из-за излучины, они даже не сразу заметили далеко впереди темные силуэты судов – это был караван Харинтия Гуся.

– Я ж говорил, они совсем рядом, – обернулся сидящий на носу Снорри. – Эй, сбавьте-ка ход, ребята!

Хельги-ярл знал уже от Снорри с Ирландцем, недавно вернувшихся из разведки, что корабли Харинтия снаряжены весьма странно.

– Понимаешь, ярл, – задумчиво рассуждал Ирландец, – там нет ничего такого, ради чего можно было бы отправляться в столь дальнее плаванье себе не в разорение. Нет, я заметил несколько тюков тканей – на что диким древлянам дорогие ткани? – но тюков немного, так, словно бы взяли их просто на всякий случай. Продадут, так продадут, а нет... Очень странно для такого ушлого торговца, как Харинтий Гусь. Он точно плывет к древлянам себе в убыток! Ведь торговлишки-то там нет. Ну кто же из них будет обменивать на ткани и дорогое оружие мед или звериные шкуры, когда и то и другое можно свезти по реке в тот же Киев и продать в несколько раз дороже? Хотя, конечно, может, кто и согласится. Тем не менее выгода всё равно невелика, даже если она и будет. Может, кто-то бы и согласился на такое, да только не Харинтий Гусь.

– Значит, он имеет с этого еще большую выгоду, – кивнул Хельги. – Какую – мы не знаем.

– А может, он просто водит нас за нос? – спросил Снорри, и ярл вздрогнул: очень уж было похоже на то. Но ведь Харинтий не мог знать о них и не знает? Не знает...

– Вот что, сегодня ночью снова поглядим на Харинтия. Я и ты, Конхобар. Снорри, ты останешься за старшего.

– Да и ладно, – обиделся парень. – Что я там не видал, у этого толстого тролля Харинтия? Ходил, как к себе домой.

– Вот это-то и настораживает, – тихо произнес ярл, чувствуя в мозгу знакомые удары. – Я разгадаю эту загадку. – Он упрямо сжал губы. – И этой же ночью.

Не дожидаясь полной темноты, Хельги с Ирландцем скрылись в лесу, чтобы, пройдя берегом, неслышно подкрасться к лагерю Харинтия Гуся. Его ладьи уже стояли, вытянутые носами на песчаный пляж. Бродившие по лесу людишки собирали для костров хворост. Прямо к реке спускалось несколько удобных, заросших колючими кустами, овражков, одним из которых и воспользовались соглядатаи.

Залегли в кусточках, у самого берега, – весь лагерь Харинтия был виден как на ладони. Разгоняя сгустившуюся тьму, запылали костры, от реки явственно потянуло холодом. Рядом, среди камней, расположилась стража – ну как же без этого? Только часовые оказались какими-то полоротыми: негромко переговаривались друг с другом, смеялись, а один раз, бряцая снаряжением, все вместе сбегали к костру, погреться. Сам Харинтий Гусь с пылающим факелом в руке расхаживал вдоль ладей, взбирался на каждую, поправляя лежащие у бортов тюки.

– Вроде спокойно всё, – шепнул Ирландец.

Хельги машинально кивнул, чувствуя, как всё сильнее бьют в голове барабаны. Нет, всё же что-то тут было не так! Не так – и всё. И это «что-то» явно бросалось в глаза, только вот обозначить его, понять было пока невозможно.

– Уходим, – приказал ярл.

Однодеревка ждала их у спускающихся к самой воде кустов. Переправившись на другой берег, расставили шатры и полегли спать, не разжигая костров и выставив стражей.

– Ты видел все те овраги, Конхобар? – начал Хельги, ощущая, как боль в голове и удары уходят, а сознание становится ясным, словно кристалл. – Ты бы выставил там стражу?

Ирландец молча кивнул.

– И я бы выставил, и Снорри – ведь это самые удобные места для вражьих лазутчиков. Кстати, мы ими тоже воспользовались. Так почему так не поступил Харинтий? Хочешь сказать, он не викинг, а простой купец? Так он ушлый, умелый купец, купец-воин, и вряд ли бы допустил подобную оплошность. Теперь дальше... Костры. Тебе не кажется, что их слишком много? Словно бы специально осветили весь лагерь, чтоб возможным лазутчикам было удобней всё рассмотреть. Сам Харинтий даже не поленился, с факелом обошел все ладьи, вот, мол, сколько товаров везет он в древлянские земли. Одного только не предусмотрел... Ты заметил, как сидят в воде его ладьи?

Ирландец отрицательно покачал головой.

– А я заметил, – продолжал ярл. – Слишком высоко для груженых. Между тем тюки с товарами разложены у самых бортов, словно их некуда больше деть. Так для чего всё это? Или для кого? Правильно, для нас, глупых. Раз уж мы знаем, что Харинтий выполняет поручение Дирмунда, то – вот вам, следите, валите вслед за ним в древлянскую землю, где, конечно же, ничего интересного нет, а они тем временем...

– Значит, они раскрыли Ярила Зевоту, – мрачно кивнул Ирландец.

– Выходит так, – согласился ярл. – И подставили нам. Или просто использовали, ничего ему не сказав... Жаль парня.

– Да, нет уж его в живых. – Ирландец потянулся. – А чего его жалеть-то? Дело свое выполнил, нам честно рассказал про радимичей – ведь именно оттуда вернулся как-то Ильман Карась, а мы прохлопали.

– Но ведь я был уверен, что Харинтий Гусь повернет к радимичам!

– А он повернул к древлянам. А мы...

– За ним. Как полные придурки! – Хельги грустно усмехнулся. – Что ж, надо исправлять ошибки. И как можно быстрее. С утра поворачиваем обратно. Буди-ка кормщика...

Кормщик, русоголовый мужик лет тридцати, невыспавшийся и лохматый, влез в шатер и вопросительно уставился на Хельги:

– Звал, боярин?

– Далеко ль до радимичской земли? – вместо приветствия поинтересовался ярл.

– По рекам до Чернигова дня четыре.

– А так?

– А так – вон она, как раз на этом берегу начинается. Знать, куда идти, – пешком быстрее будет добраться.

– Вот именно: знать бы куда. – Хельги вздохнул и тут же встрепенулся: – А впрочем, как не знать? Место должно быть глухое, дикое, почти непроходимое, для непосвященных, но, с другой стороны, и не очень далекое от селений, где-нибудь меж крупными градами.

– Ну, тогда вам отсюда – точнехонько на восход. Через день-два меж Черниговом и Любечем как раз и окажетесь. Там и чаща, и лес, и болотины.

– На восход, говоришь? А ты сам-то те места знаешь?

– Нет, боярин. По рассказам только. Да там селений хватает, ежели заплутаете – ужо дорожку-то спросите, есть у кого. Возьми вон парней с собой, две пары гребалей только оставь, уж мы с ними – в обрат.

– Погоди в обрат. Гребцов тебе оставлю, даже серебра дам больше, чем уговаривались. Только не торопись в обрат. Поплывите-ка за Харинтием еще денька два-три, да так, чтоб он вас хоть иногда видел где-нибудь на излучинах.

– Сполним, боярин. – Кормщик засмеялся.

Утром, простившись с кормщиком и оставшимися в однодеревке гребцами, Хельги-ярл, Снорри, Ирландец и еще четверо парней с ладьи, взяв с собой оружие и припасы, углубились в лес. Прямо в глаза им светило красное восходящее солнце.

– Рад, рад, Ильмане! – Лейв Копытная Лужа, сойдя с коня, обнял долгожданного гостя. Ильман Карась тоже был доволен, еще бы – без всяких приключений добрался почти до нужного места, теперь еще несколько верст по лесу – и всё. Привез припасы для нового острога, гвозди, топоры, пилы, а самое главное, новых отроков числом двенадцать – воинов для будущей дружины Дирмунда-князя. Отроки и несли все выгруженные с ладьи припасы. А позади них, под охраной стражи, угрюмо шагали пленники: Ярил Зевота и девчонки – Речка, Любима, Ладислава.

– Ба, какие к нам гости! – подъехав к ним ближе, изумился Лейв. – А мы-то думали – сгорели в пожаре. Богам будет приятно получить их в жертву. Молодец, Ильман! Всё будет доложено князю.

Ильман Карась поклонился низехонько. Ну и что с того, что молод еще Лейв-варяг, молоко на губах едва обсохло? Что с того, что туповат, зато жесток, исполнителен. За то и ценит его Дирмунд-князь, знал об этом Ильман, потому и кланялся – спина-то, чай, не переломится.

А Копытная Лужа чувствовал себя в новом острожке владетельным князем! До Дирмунда далече – когда еще тот приедет, – не то что на старом месте, у капища. Капище и здесь было – новое, тщательное обустроенное, на глухой поляне средь густого елового леса. Жаль только дуба не было, любимого дерева Перуна... и Крома. Зато были идолы, вырезанные из крепкого бука. Род, Святовит, Перун... И еще один – самый большой – безликий! Вкопанные в землю, они хмуро смотрели на каждого, кто осмеливался войти в узкие воротца ограды. На толстых губах никогда не пересыхала кровь. Бычья, куриная, кобылья и – пока лишь иногда – человечья. Пока...

Копытная Лужа не очень любил сам приносить жертвы – страшился гнева друида. Еще чего-нибудь не то сделаешь. Вот приедет Дирмунд-князь – тут у него все жертвы под рукой, выбирай любую: хочешь – светлорусого, с вороватыми глазенками парня, хочешь – прежних девок. Всех их, приведенных Ильманом, бросили в крепкий поруб, да не как раньше – надежную стражу выставили. Посидите покуда, а там...

– Хочешь ту златовласку, Немил? – проследив за взглядом отрока, с ухмылкой спросил Лейв. С некоторых пор Немил стал его доверенным лицом, в чем-то даже заменив старого слугу, лысого Грюма. Немил – круглоголовый, ноздреватый, страшненький – втянул в себя слюни. – Получишь. – Лейв похлопал его по плечу. – Только сначала выполнишь одно поручение.

– Я готов, боярин!

– Зайдешь вечерком в терем. – Копытная Лужа повернул от поруба прочь. На ходу обернулся к Немилу: – Смотри, запри их покрепче!

– Не изволь беспокоиться, – поклонился отрок и, подойдя ко всем девчонкам, по очереди попробовал – крепко ли скованы? Не удержался, провел рукой по щеке Ладиславы. Ух, красива девка! И скоро будет его.

Лейв совиным взглядом впился в проходящих мимо вновь прибывших отроков. Выбрал одного, светленького, подозвал, заговорил ласково. Опосля поманил Грюма, кивнул:

– Приведешь вон того ночью.

Сзади неслышно подкрался проводник Авдей, напомнил про расплату.

– Заплачу, заплачу, – замахал руками Лейв. – Разберусь вот со всеми только. Сам видишь – голова пухнет.

И в самом деле, туповатой башке Лейва было от чего пухнуть! В до того тихий и спокойный острог, словно по колдовству во мгновенье ока выросший в дремучих лесах меж Черниговом и Любечем, вдруг понаехала эдакая прорва народу! Парни – будущие волхвы, – которых привел Авдей, десять без одного, да двенадцать привезенных Ильманом отроков, да пленники в порубе, да стража... Тьфу ты. Шум от них один, гам да непотребство, что и говорить... Одначе, с другой стороны, кабы не столько забот, приятно было. Все ему кланялись, знали – кто тут хозяин.

Вечером в летний терем, где с удобствами расположился Лейв, вошел круглолицый Немил. Поклонившись, напомнил с порога:

– Ты, боярин, мне девку обещал.

– Обещал, обещал, отдам, – льстиво улыбнулся Копытная Лужа. Он почему-то – и сам не мог понять почему – побаивался этого звероватого парня. – Сперва дело.

Немил вопросительно уставился на него.

– Знаешь, где на болоте старая гать?

– Та, что идет от камня?

– Она... Так вот. Слушай внимательно, дело важное, сам Дирмунд-князь, ежели что не так, спросит! А спрашивает он, как ты знаешь, строго.

Немил сглотнул слюну.

Спаситель Никифора объявился к обеду, так что почти сутки молодому монаху пришлось стоять привязанным, ощущая спиной шершавую кору дуба. Молодой парень, почти отрок, с круглой, как котел, головой и широким носом с вывернутыми ноздрями, актером он был никудышным – вышел к дубу напролом, через кусты, словно знал, где и кого искать.

Не подав виду, Никифор сразу же бросился благодарить парня. Тот стоял хмуро, отвечая на расспросы весьма односложно.

– Откуда ты?

– Путник.

– А откуда и куда идешь?

– В Чернигов из Любеча. Говорят, там есть крес... хрис... хрис-те-а-не. – Немил, так звали спасителя, произнес это слово так неумело, что Никифор едва не расмеялся. Сдержавшись, спросил:

– Так ты, видать, тоже христианин?

– Угу, – кивнул Немил и, словно чего-то испугавшись, быстро добавил: – Только недавний. И ищу... этого... покоя и единения!

– Ищешь покоя и уединения? Похвально в столь юном возрасте. Что ж, тебе повезло. – Никифор улыбнулся. – Вряд ли ты обретешь всё это в Чернигове. Оставайся здесь, выстроим скит, сладим церковь. Только скажи сначала, кого ты признаешь больше – Папу или патриарха?

Немил замялся, не зная, что и ответить. Буркнул про себя что-то, да поскорей отвернулся, вроде как осмотреться. Никифор мысленно рассмеялся. Сам он, конечно же, признавал главным Римского Папу, но уважал и константинопольского патриарха, хотя раздор меж западной и восточной церквями с каждым днем увеличивался. Но всё же это еще была единая, христианская, церковь.

– Да, пожалуй, я останусь здесь, с тобой, – наконец ответил Немил. – Тут недалеко, через болото, есть одно селение... там живут страшные иду... удо... идолопоклонники, но есть и хре... христиане, я к тебе их потом приведу.