Текст книги "Осенняя женщина (сборник стихотворений)"

Андрей Владиславович Шацков
Осенняя женщина: сборник стихотворений

И снова август

Ильин день

 
Черной копотью небо завешано.
На исходе ненастного дня
То, что прадедов кровью завещано,
Обожгло в одночасье меня.
 
 
Тучи падают спелыми сливами.
По затонам гуляет гроза.
Вот и я поседел над обрывами
Над бездонными, щуря глаза,
 
 
Над путями, в закат невеселыми,
Где одна лебеда да полынь,
Где грохочет над русскими селами
Затихающий праздник Ильин,
 
 
Где любили и верили истово
В заповедной гречишной глуши,
Где крылами о дно каменистое
Задевали шальные стрижи.
 
 
И, опомнясь, стояли в безмолвии
На закраине той колеи,
Где сгорели грехи наши в молнии
Безрассудного гнева Ильи.
 

Фиолетовый стих

Памяти В. Д. Берестова

На рассвете сады молчаливы,

Легкой зыбью покрыт водоем,

Только слышно, как падают сливы

Фиолето-восиним дождем.

Перенявшие хитрости лисьи,

Ускользая от солнца огня,

Тихо падают сливы на листья

Облетевшего, прошлого дня,

Чтобы вновь на успение лета

Мир укрыл плодоносный покров

Загустевших мазков фиолета:

Туч, опавших садов, васильков.

Чтоб седатые мхи голубели,

Бородой, оплетая кору,

Чтобы строгие синие ели

Заступали зиме в караул,

Чтобы август над миром лиловым

Отлетал горевым сизарем,

Тихо падают сливы тяжелым

Фиолетово-синим дождем.

Август 2001

Прощай, Лазурь Преображенская

И золото второго Спаса.

Смягчи последней лаской женскою

Мне горечь рокового часа…

Б. Пастернак. Август

 
Туманится даль предвечернею мглою,
Смыкается ночь над душою бездомной.
Лишь голуби кружат опавшей листвою,
Лишь омуты глаз все черней
и бездонней.
 
 
И будут снега от Покрова пластаться,
И плакать капелями в день Евдокии.
И встретиться вновь тяжелей,
чем расстаться,
Чтоб стужей дышать на просторах
России.
 
 
Чтоб только во снах позадавнее лето
Опять приходило в твоем сарафане.
И лили грибные дожди до рассвета,
И пахли малиновым духом елани.
 
 
И благовест медленно плыл, зависая,
Дивясь разноцветных лугов узорочью.
И ты косогором бродила босая,
И плакала, если не виделись ночью.
 
 
И были слова горячи, но не лживы.
Теперь по приметам рассудим едва ли,
Что светлой печали задел положило,
Лишь первые звезды на землю упали.
 
 
Лишь белые росы от Первого Спаса
Легли, как пролог ледяного безмолвья,
Седою предтечей последнего часа,
Забытого верой, надеждой, любовью.
 

Август 2002

 
Август – время вкушенья плодов,
И медов и расчета по давности срокам.
Где-то в городе Рузе блуждает любовь,
Согревая последним теплом,
по дорогам.
 
 
Видно, чтот-о случилась не то и не так,
Как шептали стихи на лощеной бумаге.
Волочатся репьи на хвостах у собак,
И бездомные тати засели в овраге.
Но на весь этот со́ром, на древний
погост,
На Димитрия храм, изузо́ренный
дивно,
Зачарованно падают ливни из звезд,
Заповедно-желанные звездные ливни.
 
 
Ты со мной о желанье своем говори,
Все равно не исполнится, я ли не знаю.
Лучше кофе свари и варенье свари,
Я на гуще тебе что-нибудь нагадаю.
 
 
А под горкой уже холодеет река,
И горчит разнотравье полынью
и тмином,
И вальяжные в осень плывут облака
Мимо сосен и вечности дремлющей
мимо.
 
 
Золотые шары – на параде стрельцы —
В медных касках шутейное правят
сраженье.
И звенят колоколен резных бубенцы
В дни Успенья и в праздники
Преображенья.
 
 
Август – время идти к рубежу,
За которым зима, словно волчья пожива.
Может, в августе я вдругорядь расскажу,
Что на Вербное вербами наворожило.
 

Август 2005

И. Ш.

 
Жгут сухую ботву.
Над полянами август кружится.
Молодая картошка
остыть не успела в золе.
Нам с потерею лет
и с потерею лета ужиться
Невозможно никак,
потому что светло на земле.
 
 
Все мечталось:
прожить ну хотя бы полсотни,
и баста!
А потом как позволят врачи,
как свершатся дела.
Но опять ворожит
за окошком рябиновый август.
И высокие полдни
 
 
прозрачней слюды и стекла.
И звучит все нежней
твой по-прежнему девичий голос,
И в копне твоих рыжих волос
не видна седина,
 
 
И по-царски цветет
золотой, как они, гладиолус.
А быть может, что это
прощально горит купина’.
 
 
И над лентой реки,
что несет на закат свои струи,
меж кустов ивняка
по песчаному ложу скользя,
я тебя на бегу,
словно юность свою, поцелую,
позабыть про которую
в августа пору нельзя.
 
 
Тяжелеют плоды,
осыпая сады и дороги,
Уводящие в сутемь предзимья
и холод зимы.
Жгут костры.
Поздний август подводит итоги…
Ставший вечностью август,
в котором останемся мы.
 

Тридцатъ первое августа

 
Ушедшего лета последний звонок.
В реке холодеет водица.
В день Фрола и Лавра сплетенный
венок
Навряд ли когда пригодится.
 
 
Остатнее сено скирдуется в стог.
Осот зеленеет убого.
У осени много путей и дорог,
Но главная – в зиму дорога.
 
 
Накинь свою шаль, подними
воротник,
Не верь в безысходность итога.
У осени мало дорог напрямик,
Но главная – наша дорога.
 
 
И если листами и ветром сечет
И падают белые мухи,
Не думай: «Что было – сегодня
не в счет!»,
Былому не делай порухи.
 
 
Ушедшего лета последний венок
Бросай, наклонившись с обрыва…
Как мало в поэзии радостных строк,
В днях лета – дождям перерыва.
 

Как свойственно поэту

Ночной дозор

 
Сосны в ночную жуть
Шепчут былину-небыль.
Кони за лесом ржут.
Ты далека, как небо.
 
 
Поздний закат сгорел
Над межевым затесом.
В су́теми град Саркел
Взглядом грозит раскосым.
 
 
Белой росой блестит
Яд колдовских испарин.
Где-то мосты мостит
Через Донец хазарин.
 
 
Стали славянской крыж.
Отблеск огня спокоен.
Что ж ты опять грустишь,
Дней позабытых воин?
 
 
Или тебе невмочь
Двинуть свою десницу?
Или об эту ночь
Вспомнил красу-девицу?
 
 
Ночи совиный крест
Кружится на аркане.
«Счастье, конечно, есть
Где-то в Тмутаракани».
 
 
Вспомнилось, нету сил,
В лю́бых глазах ненастье.
«Я бы тебя простил,
Да не воротишь счастье».
 
 
Ветер – в лицо и злей.
Крепче сомкнитесь, губы!
Вновь с боевых полей
Кличут на подвиг трубы.
 

Над Русью осень

 
Любимая, в твоих родных глазах
Я вновь обрел все то, что знал дотоле:
Широкое нетоптанное поле,
Кресты церквушек, стены в образах
И сенокос, что в росах, как в слезах,
И ветер, что свистит о славной доле.
 
 
Так что еще сказать тебе одной?
Какие прошептать с любовью сказки?
О том, как ярче вспыхивают краски
Осенних рощ под алою луной.
Но кони ржут за сизой пеленой.
И закружились сабли в дикой пляске.
 
 
Земля была распластана щитом,
А рыжий лес звенел листвы кольчугой,
И князь, прощаясь с верною подругой,
В броне застыв на береге крутом,
Все забывал и помнил лишь о том:
Костер любви горит под листьев
вьюгой.
 
 
Была ладонь шершава и груба,
Когда ее девичьи руки жали.
Лишь жемчугами две слезы дрожали.
А князь шептал: «Прощай, моя судьба!
Упершись в небо, голосит труба,
И в бой зовут веков былых скрижали».
 
 
Любимая, я в облике твоем
Увидел то, что скрыла сказок синька:
Осенний лес, вдали твоя косынка.
И чистым полем в неба окоем
Несется витязь, сросшийся с конем.
Не забывай его, моя осинка.
 

Казанский эскиз

 
Небо басурманское белесо,
Азиатским зноем опален
Низкий берег, русские березы,
Кем-то приведенные в полон.
 
 
Полумесяц мусульманской веры
Вперил в Мекку раскаленный взгляд,
Западу из вотчин Едигера
Минареты стрелами грозят.
 
 
Было все: от ярмарки до драки,
От орды до царственных особ.
Таяло минувшее во мраке,
Уходило прошлое в песок.
 
 
Но ломилась от товаров пристань
И бурлак надсаживал плечо,
И ломился яростно на приступ
Матушки-Казани Пугачев.
 
 
И достались мне в двадцатом веке
Отголоском позадавних дней
Башня легендарной Сююмбеки
Да Коран прабабушки моей.
 
 
И один ответ на все вопросы —
Тот, что заучился наизусть,
Отчего в глазах своих раскосых
Я навек укрыл степную грусть.
 

Проводы зимы
(вальс декабристов)

 
Весна – ты близко! Ощущаю
Твою загадочную синь.
Друзья, ко мне, на чашку чая,
Поручик, троньте клавесин!
 
 
Сыграйте что-нибудь такое,
Хотя б старинный мадригал.
И переполненный бокал
Я двигал звукам в такт рукою.
 
 
Гас вечер, стаи черных птиц
Вещали сумерек истому.
Меж аксельбантов и петлиц
Ты шла, ступая невесомо.
 
 
Присела около меня:
«Мой друг, темно, зажгите свечи…»
И вот на худенькие плечи
Упал тяжелый сноп огня.
 
 
Я звякнул шпорами, и мы
Плывем тихонько по гостиной.
На про́водах своей зимы
Танцуем этот вальс старинный.
 
 
И с заалевшего лица
Не сходит странная улыбка.
Все в мире призрачно и зыбко,
Лишь отбивают такт сердца.
 
 
Трубач тревогу протрубил,
И суета на коновязи.
«Здраст!.. Ваш!» – фельдъегерь
отрубил,
А сапоги в дорожной грязи.
 
 
Растает полк в объятьях тьмы.
Мой друг, наш след залижет заметь,
Но пусть твою тревожит память
Печаль о проводах зимы.
 

Звезда декабриста (монолог поручика Анненкова)

 
Французская шляпка, вуаль,
Фигура, обвитая флером…
Гори же, моя этуаль,
Гори над острожным забором.
 
 
За Нерчинском – только Восток.
А мысли уносят на Запад,
Где в прошлом – шампани глоток,
Где в прошлом – волос твоих запах.
 
 
Но Бог не услышит молитв.
Отплясана жизни мазурка.
Он крепок пока – монолит
Гранитных столпов Петербурга.
 
 
Штыков ощетиненных сталь,
Халат арестантский, куртина.
Гори же, моя этуаль,
Звезда декабриста – Полина!
 
 
До самой последней черты
Не будет лукавей кошмара:
Острог предвесенней Читы,
Венчание в церкови старой.
 
 
Кольцо из чугунной цепи.
Взахлеб поцелуй на морозе.
Конвойного оклик: «Не спи!»
И сани невесту увозят.
 
 
Я клятву свободе сдержал.
Имперская служба постыла.
Всеобщего счастья желал,
А счастья себе не хватило.
 
 
Кандальная злая печаль.
Набухшая почками верба…
Гори же, моя этуаль,
Даруй вдохновенье, Эвтерпа!
 

Уездный роман

 
Как нежен свет ушедшей осени,
Но остывает тверди пазуха.
Все больше стай в линялой просини.
Антракт. Природа держит паузу.
 
 
Купецкий город сладко почивал.
(Здесь в пятницу гуляла ярмарка.)
В рядах обжорных ели сочиво
И пили хмель казенный чарками.
 
 
И были горожанки в панике
От удалых гусарских выстрелов.
И продавали мед и пряники
Засевшие в лабазах выкресты.
 
 
И в бричке бегали каурые
По бездорожной грязи с топотом.
И были плечики понурые
Покрыты ситцевою лопотью.
 
 
Но были руки – алебастровы.
А очи были – аметистовы.
И инвалиды с алебардами
Нам в след в кулак себе посвистывали.
 
 
И улыбалась по-бедовому
С пустым ведром соседка встречная,
Как ты, смущаясь чувству новому,
Клонила голову доверчиво
 
 
На эполет, покрытый порохом
Еще недавнего сражения…
И на пути стояло Дорохово —
Предтеча нашего сближения.
 

Зима над Россией

 
Когда над Россией сгущается тьма
И льдом затянулись затоны,
Когда колесит издалече зима
И в такт громыхают вагоны,
 
 
Когда бесконечны унылые дни
И после «Прощанья славянки» —
Огни, полустанки и снова огни,
И снова в огнях полустанки
 
 
Мелькают виденьем в морозном бреду
И тонут в объятиях ночи,—
Россия, ты словно в двадцатом году
Не прячешь разбойные очи.
 
 
И снова с надеждой, что все впереди,
Что там – веселее и лучше,
С размаху рванешь на широкой груди
Степной пугачевский тулупчик.
 
 
И снова ломаешь коленца, присев
В похмелье бездумного пляса…
Сокрытый веками Батыев посев
Дождался урочного часа.
 
 
Россия, молись за уделы свои —
Крамола в полуночном стане.
Пусть каждый акафист, как Спас на Крови
Над дымной воронкою встанет!
 
 
Ни Гришка Распутин, ни Тушинский вор
Тобой не управят вовеки.
И птицы весной возвратятся на двор,
И тронутся стылые реки.
 

На этой земле

 
На Сретенье – лужи, на Пасху – пурга.
То степи, то чащи лесные.
Что скажешь? – «Россия —
и вся недолга́!»
Что сделаешь? Это – Россия.
 
 
Здесь нет колыбелей. Качают пращи
Каме́ния судеб бедовых.
И здесь не дают на разжив палачи
Отступникам тридцать целковых.
 
 
На этой земле, где сражаясь, не ждут,
Что к смерти состарится тело,
Доносчику первый достанется кнут
За слово его и за дело.
 
 
И дешева пусть подъяремная месть,
И нету для катов Мессии,
Но в этой земле Благовещенье есть,
Чтоб верила в завтра Россия.
 
 
Чтоб знала: в черед зацветет краснотал
Церковный от солнечной ласки.
Но будут погосты по свежим крестам
Считать не доживших до Пасхи,
 
 
И, в свиток свернувшись, чернеть небеса,
Кричать заплутавшая стая…
Что скажешь? – «Россия – кругом
чудеса!»
Что сделаешь? Участь такая.
 

Плач по российским поэтам

В небеса пошлет прощальный глас

Колокол людского покаянья.

Скольких нас не стало? Сколько нас

За чертой признанья и призванья?

Скольких нас не стало! Сколько нас

Приняла российская равнина.

Ждал на Черной речке алый наст,

Эшафот в утробе равелина.

Скольких целовала вьюга в лоб!

Скольким вслед струился шип змеиный!

Положи, Елабуга, на гроб

Асфодель Кавказа для Марины.

А душа – зегзицей со стены,

Мысью с древа грянется на травы.

Мы еще вернемся с той войны,

Где стихи – горящий край державы.

И пройдем по россыпи листов

Пасквилей, доносов и наветов.

И не хватит Родине крестов —

Как наград посмертных для поэтов.

Реквием по юности
(Леониду Колганову)

На годах-камнях семидесятых

Наше поколенье полегло…

Л. Колганов

 
А юность все-таки была,
Как некогда была Россия.
Зимою – снег, земля бела,
Под осень – грязь, дожди косые.
 
 
Нас нежно пе́стовали те,
Те – гимназистки и славянки,
Чьих под Сморгонью в немоте
Отцов покоятся останки.
 
 
Изящность бабушкиных рук
Мне вспоминать всю жизнь
с любовью.
Плыл электричек ближних стук.
Средь сосняка, по Подмосковью.
 
 
И знать откуда было мне,
Что оборотни взгляды вперили
В то, что любил в своей стране —
Великой и больной империи.
 
 
Наверное, я верил зря
В то, что сейчас зовут застоем.
Но были книги и друзья,
А остальное все – пустое.
 
 
Лишь: «Русь за нами!» – ратей клик
В дали мерещился туманной,
Лишь «Незнакомки» Блока лик
Манил в былое неустанно.
 

Бабушке

Рудневой Зое Владимировне – рожденной 6 февраля, упокоенной 16 февраля и день ангела имеющей 26 февраля

Юная бабушка, кто целовал

Ваши надменные губы?..

М. Цветаева

 
Бабушка, в мире уснувших страстей,
Где не заботят печали и толки,
Ждешь ли на Пасху желанных гостей,
Шьешь ли костюмы для праздничной елки?
 
 
Снимешь ли добрыми пальцами воск
Свечек, стекающих в жерла кануна?
Внук твой матер, поседел, словно волк,
Только душа неприкаянно-юна.
 
 
Только на памяти – осени дым,
В лужах стоит босоногое детство.
Только во взгляде с прищуром твоим
Крови степной иссякает наследство.
 
 
Бабушка, дождиком с горних высот,
Белой метелью с хвостом горностая,
Выпади, пусть, как упрямый осот,
Правнуки в небо твое прорастают.
 
 
Пластырем туч застилает глаза.
Смутен покой под Ваганьковской сенью.
Бабушка, где ты? Молчат образа.
Вещие сны не приносят забвенья.
 

Воспоминание детства

М. Г.

 
Дорога в Ильинку открыта,
Ворота – Казанский вокзал.
Как в детстве, колеса-копыта
Гарцуют по лестнице шпал.
 
 
Гудок оглушительно-четкий
К отправке сигнал подает,
И станций бесчисленных четки
Отщелкает поезда ход.
 
 
Куда мне деваться от лета?
Куда мне избыть эту грусть?
На улице солнечной где-то
Цветет по утру майский куст.
 
 
Мои полудетские были
Сквозь колкий шиповник бредут.
Отростки его на могиле
У бабушек наших растут.
 
 
Пока еще сердцем не поздно
Избыть суету бытия:
Я с вами – ильинские сосны,
Я помню вас – детства друзья.
 
 
Дорога в Ильинку открыта,
Ворота – Казанский вокзал.
Как в детстве, колеса-копыта
Гарцуют по лестнице шпал.
 

Март

 
Брызжет даль белизною и паром.
Свежий воздух пьянит, как первач.
По поляне блестящим гусаром
Проскакал одуревший косач.
 
 
Громким писком шальные синицы
Нас приветствуют в чащах сосны.
Мы на лыжах стоим – у границы,
У границы зимы и весны.
 
 
И в капельном разбуженном шуме
В синеве высоко-высоко
Облаков боевые ушкуи
Мчат под звонкие гусли Садко.
 
 
Незабвенные детские были,
Заповедного счастья миры…
Что ж вы голову так забелили,
Сорок зазимков, с этой поры?
 
 
Где вы, тонкие пальчики-спички,
Растопившие лед без следа?
Но несутся звеня электрички
В те родные места и года,
 
 
Где жилось с ощущеньем азарта,
Где дышалось легко на бегу
В первых днях долгожданного марта
По последней лыжне на снегу.
 

* * *

 
Нет, ничего не говори.
В ложбины лес струится кровью,
И золотые сентябри
Костром горят по Подмосковью.
 
 
Я позабыл, в какой главе
Давно прочтенного романа
Вот так же, по сырой траве
Стелился белый хвост тумана.
 
 
И босиком,
и босиком
По листопаду,
листопаду
Ко мне бегом,
ко мне бегом
Ты вырывалась за ограду.
 
 
Как листьев – лет волос с плеча,
И губы с запахом полыни.
И запоздалый клин крича
Тревожно тает в нежной сини.
 
 
А память сказку повторит.
В ложбины лес струится кровью,
И золотые сентябри
Костром горят по Подмосковью.
 

Прощание у стен Донского монастыря

 
В кирпичной чаше древнего собора,
Среди полуразваленных столбов,
Не опуская пристального взора,
Та женщина внимала про любовь.
 
 
Спускалось солнце плавным полукругом,
И мелкий снег по мрамору рябил.
Она меня своим считала другом,
И я об этом знал… но позабыл.
 
 
Забыл, что в этом мире все непросто,
Что горек сладкой встречи дикий мед.
Смотрели удивительные звезды
На двух теней озябших хоровод.
 
 
О нежность бесполезная поэта!
О повторенность и банальность фраз!
Ну кто тебя из солнечного света
Соткал такой, с морщинками у глаз?
 
 
И кто мне даст неведомые силы,
Словами не затмить твою красу?
В кирпичной чаше тихо спят могилы
И застывают хлопья на весу…
 

* * *

 
Эта ночь для двоих.
Тихо в комнату утро вплывает.
Серебристая пыль
Осыпает прибрежный балкон.
Нежный девичий профиль
На левом плече засыпает.
Мне встречались нежней
Лишь в полотнах рублевских икон.
 
 
Двадцать солнечных дней
Нам с тобою не будут обузой.
Двадцать солнечных дней
Нам с тобой не уйти от судьбы.
И взовьются стрижи
Над великой и плавною Рузой,
И с вечернего неба
Падут грозовые столбы.
 
 
Отойдет сенокос,
Отцветет на полянах цикорий.
Скоро осени цвет
Зажелтит полновесную рожь.
Я тебе расскажу,
Прошепчу тебе кучу историй:
Полуправду
И полузаветную ложь.
 
 
А когда расставанья
Настанет проклятое время,
Покачнется земля
И присохнет к гортани язык.
Мне останется дней
Незабвенное, сладкое бремя:
Эта ночь для двоих.
На плече моем девичий лик.
 

На Рузском шоссе

 
Я уйду по Рузскому шоссе
После расставанья на рассвете.
Солнца золотой карась – в лозе
Рвет тумана утренние сети.
 
 
Я пойду без тяжести в груди
К нежно розовеющему храму.
На реке ушкуйники лодьи
Из варягов в греки плавят, знамо.
 
 
Чуден благовеста ранний час,
Встреченный побудкой петушиной.
Семеренкой в Яблоневый Спас
Покатилось лето под вершину.
 
 
Скоро кликнет осень Алконост,
Спрятавшись за кроны вековые.
И дорогой этой на погост
Повезут отрубленные выи
 
 
Тех колосьев, что сейчас в росе,
Как отряд бойцов в кольчужной стали…
Я уйду по Рузскому шоссе
В зимние, нехоженые дали.
 

Завет

 
Шепчи мое имя, молись.
Я – молнией битое древо.
Развилка, уведшая влево.
Капканом отмеченный лис.
Шепчи мое имя, молись.
Застынь перед ликом иконным.
Я – пеший в нашествии конном.
Я – в черепа чаше кумыс.
Шепчи мое имя, молись.
Под крестоандреевским стягом
Есть место певцам и бродягам.
Им ведом грядущего смысл.
Шепчи мое имя, молись.
Ты станешь моим оберегом,
Опарою пашни под снегом,
Строкою, упавшей на лист.
Шепчи мое имя, молись!
 

На могиле М. И. Цветаевой

 
И будет предвечная болесть России
Болотным туманом ползти по земле,
И будут ее соловьи и мессии
Лежать на снегу иль болтаться в петле.
 
 
Марина Ивановна! Свят твой жеребий
И, словно звезда Вифлеема, высок.
Но узкой петлею затянется гребень
Елабужских вечнозеленых лесов.
 
 
Пребудет не скоро признанья награда,
Пребудет не скоро любовь на века.
А что остается? Кладбище, ограда
Кирпичного камня да Кама-река,
 
 
Да звон колокольный, густой
и умильный,
С вершин церковей сорока-сороков,
Да старые сосны, да камень могильный,
Да медная горстка людских пятаков.
 
 
А больше не надо, а больше не требуй.
Стою на юру средь сухих повилик.
Марина Ивановна! Темен твой жребий.
Марина Ивановна! Светел твой лик.
 

Северо-западная элегия

 
А дни все короче, все шире река
И рыба в залитые пожни теснится.
И белая ночь, как стакан молока,
Разлитый июнем – во сне не приснится.
 
 
Приземистый храм молчалив и суров.
Ошую – леса, одесную – болота.
Две вскинутых башни грозящих перстов
Закрыли в чудскую равнину ворота.
Все свечи сожгу перед ликом твоим,
 
 
Мой ангел-хранитель, забывший
о встрече.
Кому мы сегодня поминки творим,
Рябин и калин красноперые свечи?
 
 
Но если меня сохранит талисман
На черной воде, на извилистой трассе,
Мы выпьем с тобою, речной капитан,
Бельмастый чухонец – Василий Тарасов.
 
 
О дно челнока громыхают шесты,
И ноги с похмелья танцуют, как буквы.
Желтеют, рыжеют, буреют листы,
И только алеют созвездия клюквы.
 
 
Все кончено. Вечный покой сентябрю.
Пустые леса молчаливы и гулки.
В дорожный мешок упакую зарю,
Чтоб каменных плит осветить переулки.
 

Осень над Долгой

 
Стена, зеленая стена
Да клюквы алая пороша,
И небо выцветшего льна
Лучом зари стерню ерошит.
 
 
Очерчен жизни полукруг
Речной упругой тетивою.
Легла роса на мокрый луг.
Покой во всем… И нет покоя!
 
 
Колеблет свечка полумрак.
Дрова съедает огневица.
Тропа сползает в буерак.
Кричит в полях ночная птица.
 
 
И браги забродивший хмель
Манит с собой в леса и хляби,
Шепча, что на дворе – апрель,
А это северный сентябрь.
 
 
Пора, мой друг, виски белы,
И на поля ложится иней.
В последний раз – тесней столы,
Чтоб после никаких идиллий,
 
 
Чтоб не казался каждый куст
Порфирородную калиной,
Чтоб не раздался пальцев хруст
От трели песни соловьиной
 
 
И чтобы чувствовали мы,
Застыв над Долгою-рекою:
Над миром света власть и тьмы.
Покой во всем и нет покоя!
 

Памяти отца

 
Под утро на солнце блистает
За ночь не растаявший лед.
Последняя ласточек стая
Готова в прощальный полет.
 
 
В лесном ленинградском починке,
Где слажен родительский дом,
Заочно справляют поминки,
Привычным живя чередом.
 
 
Усопший, ушедший, убитый?
Что делать, хоть плач, хоть не плачь,
На вешалке старой забытый
Синеет покойного плащ.
 
 
Калина кровавой рукою,
Запа́лит свечу за окном,
И чайкой над Долгой-рекою
Уносится память о нем.
 
 
А где-то в московской портьере
Запутался солнечный луч,
Скрипят приоткрытые двери —
Не нужен покойному ключ.
 
 
Пылится с закладкою книга,
На фото печаль в пол-лица,
И давит на плечи верига
Грехов и заветов отца.
 
 
При жизни своей непутевой
Он был бескорыстен и прост
И внукам своим двухметровый
Почти заповедовал рост.
 
 
Мне ночью неладное снится.
Мне жизнь начинать, как с листа.
И тянется в небо, как птица,
Процветшее древо креста.