Текст книги "РККА: роковые ошибки в строительстве армии. 1917-1937"

Военное образование большинства этих лиц – будучи полученным в годы Первой мировой войны и, как следствие, ускоренным – оставляло желать лучшего, но приличное общее образование (в сочетании с боевым опытом) позволяло надеяться на успех переподготовки их на КУКС или даже в нормальных военных школах (в начале 20-х в них уже доучивали выпускников командных курсов времен Гражданской войны). Приписанные к частям 37-й стрелковой дивизии командиры запаса – участники Первой мировой и Гражданской войн (то есть в большинстве бывшие офицеры. – А.С.) еще и в июне 1936 г. показали на сборах, что могут «быстро разбираться в сложной обстановке и способны к выполнению сложных боевых задач в боевой обстановке»³⁶¹.

«Не имея высшего военного образования, – значилось в аттестации начальника отдела штаба 12-го стрелкового корпуса полковника М.А. Меандрова за 1938 год, – по своему уровню развития и тактической работы в войсках не отличается от многих командиров, окончивших Военную Академию»³⁶². А ведь этот бывший штабс-капитан не кончал и КУКС, да и курс военного училища прошел (в 1915 г.) лишь ускоренный! Но удивительного тут мало: до училища Меандров окончил классическую гимназию, а в 1916–1917 гг. почти два года провел в качестве младшего офицера и командира роты на активно воевавших Юго-Западном и Румынском фронтах…

Однако большевистское руководство исходило из иных критериев. Характерна резолюция, наложенная в 1932 г. начальником Бронетанковых курсов усовершенствования и переподготовки командного состава РККА на отзыв о бывшем преподавателе курсов, руководителе бронетанкового дела Ульяновской бронетанковой школы Можевитинове: «Старый офицер-поручик. Аполитичен, к службе в мото-мех[анизированных] частях не пригоден»³⁶³…

Целенаправленное изгнание из РККА бывших офицеров русской армии – создававшее искусственный дефицит кадров комначсостава^{364 —} стало еще одной (наряду с количественным ростом армии) причиной чрезмерно быстрого продвижения комсостава РККА по службе (и, соответственно, его малоопытности).

Нельзя не указать и на еще одно следствие «орабочивания командных кадров» – нелюбовь значительной части комначсостава «предрепрессионной» РККА к своему делу, нежелание служить в армии.

Те, у кого, как мы видели, «тяга» к поступлению в военную школу «имелась налицо» («советские разночинцы и прочие»), от командирской профессии долгое время целенаправленно отсекались, а те, перед кем двери военных школ были распахнуты (рабочие), командирами, наоборот, как правило, быть не желали! «Подбор поступающих по классовому признаку, – отмечалось в составленном в ГУ РККА обзоре состояния РККА в 1927–1928 гг., – затрудняется слабой тягой в военные школы рабочей молодежи из числа индустриальных рабочих и партийцев. […] Основные причины: слабая материальная обеспеченность комсостава (не главная причина) по сравнению с нормами зарплаты на производствах, отсутствие быстрого продвижения по службе и неограниченное служебное время при строгом служебном и неслужебном режиме»³⁶⁵.

Составителям следовало бы признать другое: рабочие (что вполне естественно) в принципе не хотят менять профессию и становиться военными. В самом деле, ссылки на «отсутствие быстрого продвижения по службе» просто смешны (в главе I мы видели, что дело обстояло ровно наоборот), а «строгий служебный режим» и ограничения, накладываемые на частную жизнь кадрового военного, никогда не останавливали тех, кто видел в военной службе свое призвание. Если уж сводить дело к факторам, перечисленным в обзоре, то наибольшее значение имела как раз недостаточная зарплата командира РККА 20-х гг. В составленном для Политбюро ЦК ВКП(б) отчетном докладе РВС СССР о состоянии армии и флота за период с мая 1927 по июнь 1929 г. этот фактор выставлен уже как главный и единственный: «Рабочая квалифицированная молодежь в ВУЗы [здесь: военно-учебные заведения. – А.С.] идет «туго». Причина этого заключается в том, что молодой квалифицированный рабочий не желает терять своей специальности и не хочет менять свой сравнительно приличный заработок на курсантское жалованье», а затем на меньшую же по сравнению с зарплатой квалифицированного рабочего зарплату командира³⁶⁶. Но и из этого доклада видно, что не меньшую роль в нежелании рабочих становиться кадровыми военными играла их иная профессиональная ориентированность…

Эта иная ориентированность сохранялась и в начале 30-х. «Вербовка среди рабочей молодежи, – констатировал в начале 1930 г. начальник УВУЗ ГУ РККА А.И. Тодорский, – протекает крайне неудовлетворительно и неуспешно». «Общеизвестно, – писал 5 апреля 1932 г. начальник штаба ЛВО С.П. Урицкий, – что наиболее квалифицированная часть рабочей молодежи в военную, особенно пехотную школу не идет»³⁶⁷…

Поэтому уже в середине 20-х гг. комначсостав РККА приходилось комплектовать в значительной степени принудительно – насильно зачисляя в военные школы рабочих и других лиц с подходящими «социально-партийными данными» (например, крестьян – членов РКП(б) /ВКП(б) и РКСМ/РЛКСМ/ВЛКСМ).

Такой метод, естественный только в условиях военного времени, был абсолютно негоден для качественного подбора тех, кому предстояло сделать командирскую службу своей постоянной профессией, и уже 26 ноября 1924 г. пленум РВС СССР постановил «просить ЦК РКП и ЦК РЛКСМ» «установить» для лиц, «командируемых» партийными и комсомольскими организациями в военные школы, «преимущественно добровольное поступление», а 1 декабря потребовал направлять красноармейцев срочной службы в военные школы только «по принципу добровольчества»³⁶⁸. Однако добровольцев-рабочих от этого не прибавилось, и многих и потом направляли учиться на командира принудительно.

Чаще всего это делали (в порядке партийной или комсомольской дисциплины) гражданские партийные и комсомольские организации, но администрировали и воинские части – которые тоже получали разнарядки на поставку кандидатов в военные школы. «Присылают […] иногда в приказном порядке», – констатировал, например, обследовав в феврале 1932 г. Орджоникидзевскую пехотную школу, помкомвойсками СКВО М.Д. Великанов; так, кандидаты, прибывшие из 33-й стрелковой дивизии БВО, заявили на мандатной комиссии: «Нас прислали силой, мы учиться не хотим»³⁶⁹. Еще летом 1932-го РВС СССР постановил, что будущих командиров следует отбирать не только из добровольцев, но и из призываемых на срочную службу. Неудивительно, что в сводке о ходе подготовки в частях кандидатов для военных школ от 15 мая 1933 г. начальник УВУЗ ГУ РККА Е.С. Казанский констатировал наличие у кандидатов нежелания учиться. Так, в отдельном батальоне связи 19-го стрелкового корпуса ЛВО, готовившем кандидатов для Ленинградской школы связи, «почти весь состав» был «настроен против поступления в военные школы»³⁷⁰…

Никто с этим, однако, считаться не собирался, и нежелающих (если только они не отсеивались из-за слишком уж низкого общеобразовательного уровня) все равно зачисляли в курсанты. И еще в начале и середине 30-х гг. характернейшей чертой советских военных школ были «отчисленческие настроения» – нежелание части курсантов учиться и становиться командирами РККА.

Пик их пришелся на конец 1931–1932 гг. – закономерно совпав с апогеем принудительного направления рабочих в военные школы. Как уже упоминалось, для укомплектования бронетанковых школ, артиллерийских школ и школ связи в 1931–1932 гг. провели два спецнабора коммунистов и комсомольцев преимущественно из рабочих и преимущественно со средним или неполным средним образованием. В результате их в курсантскую среду в два приема влилось около 8500 человек³⁷¹, не только не собиравшихся стать профессиональными военными, но и в значительном числе нацелившихся уже на учебу в гражданских вузах или техникумах (в которые они успели поступить или готовились поступать). «Много» курсантов спецнабора, докладывал 11 января 1932 г. К.Е. Ворошилову Б.М. Фельдман, «считало ошибкой ЦК перевод их с гражданской учебы на военную. […] Отсюда – случаи дезертирств и прямого отказа от военной службы»³⁷².

Их, правда, было мало. В процессе набора становиться военными отказались всего несколько процентов кандидатов, отобранных в 1931 г., и около 1,5 % отобранных в 1932-м, а из уже зачисленных в 1931-м дезертировали лишь 1,7 %, а в 1932-м – 0,4 % (еще 0,25 % отказались учиться)³⁷³. Но это случаи прямого отказа членов партии выполнить решение ЦК ВКП(б), а «отчисленческие настроения» бытовали у куда большего числа «спецнаборников». Так, из 850 коммунистов, прибывших в 1931 г. по спецнабору в Орловскую бронетанковую школу, более 100 (то есть 12–15 %) подали заявления об увольнении их из РККА; «вне всякого сомнения», докладывал 11 февраля 1933-го начальник школы Мольнов, «фактическое количество людей, которые так думали, но не рискнули подать заявления, было больше».

Относительно спецнабора 1932 года Мольнов лишь уклончиво заметил, что «много еще до сих пор у некоторых курсантов личного, настолько много, что это личное иногда затемняет его [курсанта. – А.С.] классовое интернационал[истское. – А.С.] сознание и перед нами он встает как настоящий болотный обыватель»³⁷⁴. Но вот начальник политотдела Ульяновской бронетанковой школы С.П. Тарабрин 17 сентября 1932 г. честно доложил, что у спецнабора этого года «особенно много из отрицательных настроений было связано с нежеланием учиться в школе и быть командиром», а 19 октября – что «количество настроений, связанное [так в документе. – А.С.] с уходом из школы, остается все еще большим». Как отмечала комиссия РВС СССР, «настроения нежелания служить в РККА, охватившие значительную прослойку спецнабора», в Ульяновской школе «были крайне сильны» и в начале 1933 г.³⁷⁵ Добиваясь отчисления, некоторые (как и в Орловской в 1931-м) симулировали неуспеваемость – нарочно получая «неуды» и промахиваясь на стрельбах – или специально нарушали дисциплину… А начальник Сумской артиллерийской школы 10 марта 1932 г. прямо докладывал, что служить в армии не хочет «значительная часть» спецнабора³⁷⁶.

Весьма распространенными «отчисленческие настроения» были тогда и среди «нормальников» – курсантов обычных наборов. Так, комиссия УВУЗ ГУ РККА, посетившая в феврале 1931 г. 2-ю Ленинградскую артиллерийскую школу, выявила, что 20–30 курсантов настроены демобилизационно, а начальник Ленинградской пехотной школы в докладе к заседанию РВС СССР 16 апреля 1932 г. признал, что в среднем 10–15 курсантов постоянно проявляют отчисленческие настроения³⁷⁷. По аналогии с Орловской бронетанковой можно с уверенностью предположить, что разделявших, но не афишировавших эти настроения было гораздо больше. Инспектировавшие в феврале 1932 г. Ленинградскую артиллерийско-техническую школу прямо указали, что «значительное место в среде курсантов-партийцев нового набора занимало нежелание учиться в школе»³⁷⁸. А комиссия помкомвойсками СКВО М.Д. Великанова, обследовавшая в том же месяце Орджоникидзевскую пехотную, не смогла не отметить, что «откомандировочные настроения» являют собой «тревожный момент» в жизни школы, что на почве нежелания учиться среди курсантов процветает «есенинщина», популярны «упадочные» стихи:

 
Школа как тюрьма,
Я белых стен страшуся³⁷⁹…
 

Достаточно большому числу курсантов военная школа казалась тюрьмой и после 32-го. Так, стоило только военному комиссару Томской артиллерийской разрешить в феврале 1934 г. открыто заявлять о нежелании учиться, как около 40 курсантов 1-го курса подали соответствующие докладные записки³⁸⁰. «Наиболее распространенным» видом отрицательных настроений, докладывал в июле 1935 г. военком Ульяновской бронетанковой школы И.Л. Игумнов, «являются все еще продолжающиеся «отчисленческие» – нежелание быть в школе, а иногда и вообще в РККА»³⁸¹. То, что «среди курсантского состава распространены отчисленческие настроения», отметила и комиссия УВУЗ РККА, инспектировавшая в феврале 1935 г. 1-ю Ленинградскую артиллерийскую школу. Правда, она указала, что «основная причина их – трудности учебы»³⁸², но, судя по замеченному в школе годом раньше равнодушному отношению курсантов к своей будущей специальности (см. ниже), в не меньшей степени сказывалось и нежелание быть командиром.

Понятно, что плодотворной учебы от не желавших учиться ждать не приходилось. Нежелание спецнабора 1931 года служить в армии, докладывал 11 февраля 1933 г. начальник Орловской бронетанковой школы Мольнов, создало «очень тяжелую обстановку в работе и учебе. Больших трудов стоило командованию и парторганизации школы переключить спецнабор на учебу и работу в рядах РККА». То, что «отчисленческие настроения» мешают учиться, подчеркнул и обследовавший в феврале 1932 г. 2-ю Ленинградскую артиллерийскую школу инспектор артиллерии РККА Н.М. Роговский³⁸³. Помощник начальника 1-го сектора УВУЗ ГУ РККА С.С. Гулевич, проинспектировав в апреле 1934 г. три ленинградские школы, где бытовали «отчисленческие настроения» (обе артиллерийские и артиллерийское отделение пехотной) закономерно обнаружил, что во всех трех «среди курсантского состава не наблюдается ярко выраженное стремление овладеть возможно лучше вопросами своей специальной подготовки» (выделено мной. – А.С.) ³⁸⁴.

Сравним это с атмосферой, царившей в 1913 г. в одном из двух тогдашних артиллерийских училищ – Михайловском. «Михайловцы и обстановка их училища, – вспоминал бывший тогда кавалерийским юнкером А.Л. Марков, – произвели на меня впечатление настоящего храма науки, а мои давние товарищи по классу приобрели, скорее, вид ученых, нежели легкомысленных юнкеров. Чувствовалось, что училище живет серьезной трудовой жизнью и в нем нет места показной стороне»³⁸⁵…

Только 17 июня 1935 г. – когда уже наметился отказ от политики «орабочивания командных кадров» – нарком обороны утвердил инструкцию о вербовке и отборе кандидатов в сухопутные военные школы, в которой значилось, что школы комплектуются вербовкой «добровольно изъявивших желание» поступить в них. И, даже предупреждая 13 августа 1935 г. начальников школ о необходимости «безусловно» принять малограмотный, но «ценный по своим социальным и партийным признакам» и «подающий надежды на быстрое повышение общеобразовательной подготовки контингент», начальник УВУЗ РККА Е.С. Казанский оговорил, что контингент этот должен быть еще и «желающим учиться в школе»³⁸⁶.

Правда, план вербовки военкоматам и воинским частям никто не отменял, и на практике добровольный принцип (как это часто бывало в СССР) оборачивался подчас «добровольно-принудительным». 8,1 % кандидатов, присланных в 1935 г. в сухопутные военные школы (в пехотных – 14,1 %), выразили-таки «нежелание учиться в школе»³⁸⁷. Но насильно делать из них командиров уже не стали и отчислили.

А в 1936 г. – когда вместо рабочих в военные школы решили, наконец, широко вовлекать учащуюся молодежь – проблем с набором не возникло, желающих стать курсантами оказалось в 10 раз больше, чем вакансий! Правда, «огромную роль в деле комплектования военных школ» в том году сыграли введение в конце 1935-го персональных воинских званий и новой формы одежды и повышение комначсоставу зарплаты³⁸⁸. Улучшение внешнего вида военных стало соблазнять даже рабочих! Среди желающих стать курсантами, докладывал 20 июля 1936 г помощник начальника Орловской бронетанковой школы по политической части бригадный комиссар А.И. Александров, «кандидатов непосредственно со школьной скамьи немного», но «каждый приходящий с заявлением о приеме обязательно задает вопрос о форме, присвоенной курсантам ВУЗ. Очевидно, этот вопрос играет не второстепенную роль»³⁸⁹… Однако факт остается фактом: только практически полный отказ в 1936 г. от «орабочивания командного состава» позволил как никогда последовательно провести принцип добровольного поступления в военные школы.

Но курсанты наборов 1935 и 1936 годов были выпущены уже после начала массовых репрессий. Немалая часть комначсостава «предрепрессионной» РККА служила из-под палки – и это обстоятельство нельзя не учитывать при поиске корней показанной нами в главе I низкой дисциплинированности этого комначсостава, его халатного отношения к своим обязанностям.

В частности, не подлежит сомнению, что плохой уход за автобронетехникой в «предрепрессионной» РККА в немалой степени был обусловлен нежеланием значительной части технического состава автобронетанковых войск служить в армии. Ведь среди этого техсостава было особенно много лиц, зачисленных в военно-учебные заведения насильно – по спецнаборам 1931 и 1932 годов и партийным мобилизациям (когда студентов-коммунистов гражданских технических вузов переводили в Военную академию механизации и моторизации – ВАММ). Явно не случайно, что только среди этой части комначсостава РККА источники фиксируют открытое высказывание «демобилизационных настроений» (комвойсками КВО И.Э. Якиру из-за участившейся присылки ему и наркому обороны писем от комначсостава «специальных частей» из бывших студентов «с жалобами на неудовлетворенность службой и даже с просьбами об увольнении из Красной Армии» пришлось даже издать специальный приказ № 0030 от 29 августа 1935 г.³⁹⁰) и что эта часть комначсостава в середине 30-х гг. вообще была притчей во языцех. Отметив на активе Наркомата обороны 13–15 марта 1937 г., что в танковых батальонах, которыми он командовал в 1934–1936 гг. в 5-й и 4-й мехбригадах БВО, было много аварий из-за выпуска машин в эксплуатацию без техосмотра, майор П.М. Арман прямо заявил: осмотр не проводился, в частности, потому, что «часть технического состава не была пригодна для службы в армии […] Это переведенные из гражданских вузов, попавшие против воли в армию. Они не хотели служить в армии и они армию не любили»³⁹¹.

Характерна и оговорка в докладе заместителя начальника 5-го отдела ПУ РККА Е.М. Борисова от 1 апреля 1935 г. Заметив, что «многие наши помпотехи [помощники командиров рот и батальонов по технической части. – А.С.]» «нередко хуже знают технику вооружения, чем командир башни», Борисов уточнил: «особенно молодые академики из бывших «парттысячников»³⁹². В самом деле, студенты гражданских вузов, насильно, в счет «партийной тысячи», переведенные в ВАММ, вряд ли горели желанием осваивать свою новую, нежеланную для них профессию…

Большевистский эксперимент: привитие армии невоенного уклада

Контраст же между выучкой бойца и подразделений в «предрепрессионной» РККА и в русской армии кануна Первой мировой войны объясняется тем, что русская армия была несравненно более дисциплинированной, чем Красная.

Это различие начинало формироваться уже в военно-учебных заведениях, где готовились кадры армии. Здесь был явлен один из примеров того, о чем писал Н.О. Лосский: «русский человек, заметив какой-либо свой недостаток и нравственно осудив его, повинуясь чувству долга, преодолевает его и вырабатывает в совершенстве противоположное ему положительное качество»³⁹³. Не будучи (в силу разобранных нами в главе II особенностей русской ментальности) столь дисциплинированным, как немецкое, русское офицерство все же отчетливо понимало значение воинской дисциплины и уж для подготовки кадров армии всегда находило в своей среде службистов, педантично выполнявших все свои обязанности и так же неукоснительно, почти или совсем по-немецки, требовавших такой же дисциплинированности от подчиненных.

И, в отличие от советских военных школ, в большинстве русских военных и юнкерских училищ царила атмосфера беспощадной требовательности к дисциплине будущего офицера. Возьмем цитировавшиеся нами в последнем разделе главы II места из докладов начальника штаба ВУЗ/начальника УВУЗ ГУ РККА Е.С. Казанского за 1932–1933 гг., изменим их смысл на прямо противоположный (убирая или, наоборот, вставляя частицы и приставки «не»), заменим слова «школы» и «курсант» на «училища» и «юнкер» – и перед нами окажется точное описание большинства русских военно-учебных заведений конца XIX – начала ХХ вв.: «В училищах понято то положение, что юнкер, находясь в школе, воспитывается буквально на каждой мелочи, на каждом мероприятии, на каждом шаге своего командира […] В училищах принято за обыденное явление поправлять юнкера в его недочетах, не оставлять без должного вмешательства малейшее нарушение внутренней службы; поэтому юнкер не приучается выполнять обязанности спустя рукава, в юнкере воспитываются качества пунктуального выполнения своих обязанностей, юнкер воспитывается всей системой быта училища»; «буквально на каждом шагу мы видим отработанные мелочи, которые в своей сумме должны резко дисциплинировать каждого»…

До подлинного совершенства этот процесс выработки дисциплины был доведен в Павловском военном училище (которое, кстати, в 1914 г. окончил и сам Е.С. Казанский); его не зря величали «дисциплинарным батальоном». Приведем ряд мест из воспоминаний учившегося там в 1887–1889 гг. генерала от кавалерии П.Н. Краснова. Вот одиночная строевая подготовка – с которой начинается выковывание дисциплины.

«– Смирно!.. Равняйсь!.. Смирно!..

[Отделенный командир, портупей-юнкер. – А.С.] Скородинский подходил, отходил, засматривал сбоку.

– Повыше подбородок… Нет, слишком подняли, ниже… Разверните плечи. Уберите живот. Старайтесь незаметно дышать. Свободнее в коленях ноги. Пальцы прямее.

Нас вытачивали как статуи.

По роте ходили [ротный командир капитан. – А.С.] Никонов и [младший офицер роты штабс-капитан. – А.С.] Герцык.

Герцык подошел к нашей шеренге.

– Э-э, батенька мой. Как вы стоите. Кривуля какой-то, а не юнкер.

Кто-то улыбнулся. Герцык набросился на него.

– Эт-то што-с-с-с!.. Я вас, батенька мой, вздрючу-с. Строй – святое место, а вы улыбаетесь!.. Фельдфебель, запишите юнкера на неделю без отпуска.

То и дело кто-нибудь «влетал» на «взыскание». Фельдфебель был тут начеку, чтобы отмечать попавшихся. Уже было дано лишнее дневальство, кому-то грозили арестом. Из юнкеров выбивали мальчишеский кадетский дух».

Вот внутренний порядок и дисциплинарная практика младшего командного состава училища – портупей-юнкеров и фельдфебелей. «От взводных всегда можно было получить лишнее дневальство или остаться без отпуска. Строгий и суровый, сосредоточенный в себе, [фельдфебель. – А.С.] Иван Федорович Бурмейстер тоже не стеснялся наказать юнкера за неаккуратно сложенное белье на табуретке, за нечищеные сапоги или пуговицы, за грязные руки или ногти в «трауре», за небрежный поворот, за нерасторопность в исполнении приказания, за лежанье днем в сапогах, за опоздание в строй и – Боже сохрани – за куренье в ротном помещении».

Вот наставления начальника училища генерал-лейтенанта С.В. Рыкачева перед построением для встречи Александра III: «Выправка и образцовая стойка!.. Не шелохнуться во время проезда Царского кортежа и не дышать!.. Не дышать!! Замри!.. Забудь, что у тебя есть тело, помни лишь одно: ты в строю и строй – святое место! А кого замечу, прошу извинить – взыщу по всей строгости закона – вон из училища! Ибо это строй, да еще строй в присутствии самого Государя!»

Вот еще одно дисциплинирующее средство – шереножное учение. «Нас выстраивали в одну шеренгу, штабс-капитан Герцык […] командовал: «на плечо» и начинал обход взвода.

Он шел медленно, делая поправки:

– Разверните приклад… Возьмите его больше в плечо. Затаите дыхание…

Зайдет сбоку, посмотрит, как выровнены штыки, и снова идет, выправляя каждого, лепя из каждого как бы статую.

– Шай на кра-ул!

Вот тут-то и нужно было «не дышать». При самом легком дыхании штыки отвесно поставленных ружей могли шевелиться, и это разравнивало их прямую линию.

– Дышите незаметно. Не открывайте рта. Да подберите живот, у вас, батенька мой, штык качается. Ниже возьмите правую руку и пальцы прямые. Держите винтовку в левой руке, правая только поддерживает ее.

Идут минуты, свиваются в десятки минут. В казарме полная тишина, чуть поскрипывают сапоги у Герцыка, когда он медленно идет вдоль нашего фронта»³⁹⁴.

Этот стиль – «бесконечная требовательность, безжалостная строгость, соблюдение всех статей устава на 100 %, жесточайшая муштра, энергия и настойчивость при ведении строевых занятий»³⁹⁵ – сохранялся в Павловском училище и в начале ХХ в.

Зато и дисциплина у юнкеров-«павлонов» въедалась буквально в плоть и кровь. «Никого из нас не смущало, – писал П.Н. Краснов, – что в праздничный день на Невском и Морской приходилось раз сорок стать во фронт генералам и непрерывно, то направо, то налево, козырять. Мы были так надрючены в этом нашим «дрючилой» [А.А. Герцыком. – А.С.] и портупей-юнкерами, с таким шиком становились во фронт, так браво отдавали честь, что часто слышали, как говорили нам во след:

– Молодцы юнкера!

– Ай да Павлоны!»

«Генерал в густых эполетах, весь в орденах остановится против взвода, крякнет одобрительно и скажет Герцыку:

– Вы дали бы им «вольно».

– Ваше превосходительство, они у меня и так «вольно» стоят.

– А как же будет, когда станут «смирно»?

– Когда дышать совсем перестанут, вот тогда будет «смирно»…»

«Мы отчеканивали на ходу ружейные приемы, заходили взводами и строили колонны с математическою точностью. Можно было думать, что это не живые люди ходят, но сворачивается и разворачивается какая-то машина. […]

– Шаг-гом – мар-рш.

Как пошла наша Государева рота! Как отчетливо заходили плечами взводы, как чист был затылок и как однообразно лежали ружья. Шорох одобрения пронесся в Свите.

– Р-рот-та, кругом! мар-рш!

Ни один штык не зацепил за другой, как игрушка повернулась рота и пошла назад. Я вытянул роту по отделениям, завел плечом; построил фронт флангом к Государю и стал заводить роту так, чтобы она стала против Государя. Заходили великолепно, и, когда были против Государя, я скомандовал «прямо» и в пятидесяти шагах от Государя остановил роту и, не равняя ее, потому что знал, что она была так выровнена, что не нужно было особо равнять, скомандовал «на плечо» и «на караул»³⁹⁶…

И вот, наконец, тот конечный результат, ради которого и проводится интенсивная строевая подготовка и поддерживается строгий внутренний порядок:

«Мы и «вольно» идем в полном порядке.

«Левой! Левой! Левой!» – отдается в мозгу. Бездумна голова, тело без желаний. Строй, песня поглотила его»³⁹⁷.

Человек настолько привык постоянно подчинять свою волю правилам, что постоянно внутренне собран, способен полностью отрешаться от своего «я», а определенные действия выполняет уже автоматически. Это и есть настоящая дисциплинированность.

«Юнкера здесь, – подтверждает посетивший Павловское училище в 1913 г., в бытность свою кавалерийским юнкером, А.Л. Марков, – каждый в отдельности и все вместе, постоянно сохраняли подтянутый и «отчетливый» вид, точно все время находились в строю, даже проходя в свободное время по помещениям училища, старались держать строевой шаг». Судя по воспоминаниям Маркова, П.Н. Краснов отнюдь не преувеличил успех проведенного им летом 1889 г. в качестве фельдфебеля роты Его Величества ротного строевого учения в присутствии Александра III: «с батальоном Павловского военного училища на парадах в Петербурге не могла конкурировать ни одна из частей гвардейской пехоты», его «безукоризненный строй» «и все перестроения возбуждали всеобщий восторг и восхищение»³⁹⁸.

Вспомним теперь, как даже после ужесточения в 1934 г. требований к дисциплине советских курсантов удалось приучить (и то не везде) держаться по-строевому и соблюдать внешнюю дисциплину лишь в присутствии начальника. И неудивительно: это ужесточение требований проявилось почти исключительно в строевой подготовке (да и то за вычетом одиночной) и почти не коснулось внутреннего порядка…

Под стать Павловскому было и Николаевское кавалерийское училище. У нас, подчеркивал бывший николаевец А.Л. Марков, «чинопочитание, дисциплина и отдание чести возводились в настоящий культ, равно как и блестящее строевое воспитание или «отчетливость», которыми мы гордились и щеголяли. Это была облагороженная и доведенная до истинного совершенства военная школа, марка которой оставалась на людях всю их жизнь». В результате «мы были приучены с юнкерских лет к дисциплине»³⁹⁹.

В Павловском училище внутренний порядок, строевая подготовка и – как следствие – дисциплина были доведены до идеала, однако разрыв в этом отношении между ним и большинством других был невелик. Вот, например, Одесское пехотное юнкерское училище – традиции которого «заключались в строгом и неуклонном исполнении Воинских Уставов Русской Армии». «Когда в училище подавалась команда «Смирно», – вспоминал окончивший его на рубеже XIX – ХХ вв. генерал-майор Красной Армии В.В. Глазатов, – то старший офицер смотрел не на юнкеров, а на кончики штыков – попробуй только шевельнуться, сразу же все видно. Какая была строевая выправка!»⁴⁰⁰

Вот Московское военное училище в воспоминаниях учившегося в нем в 1901–1903 гг. Маршала Советского Союза Б.М. Шапошникова: «За чистотой и опрятностью в одежде строго наблюдали как портупей-юнкера, так и строевые офицеры, причем за неряшливо одетых юнкеров обычно взыскивали с отделенных и взводных портупей-юнкеров, не говоря уже про самого юнкера»⁴⁰¹. Требовательность, для советских военных школ начала и даже середины 30-х гг. немыслимая…

Вот Иркутское военное училище 1910–1912 гг. в описании учившегося в нем тогда ротмистра П.В. Шапошникова: даже если в училище поступали не кадеты, а штатские юноши, то «через месяц их уже нельзя было отличить от остальной массы юнкеров: они так же ловко поворачивались и щелкали каблуками, как и все. Их постепенно «забирали в руки», выпрямляли корпус, разворачивали плечи, ставили прямо голову и приучали иметь «вид веселый, но без улыбок», согласно строевого устава! […] С первого дня и до производства в офицеры, юнкер не оставался никогда без наблюдения своего взводного, отделенного – портупей-юнкеров»⁴⁰²…

Виленское пехотное юнкерское (с 1910 г. – военное) училище в начале ХХ в. вообще величали так же, как и Павловское – «дисциплинарным батальоном»: «суровый режим», «образцовая дисциплина и совершенство военной выправки» были его визитной карточкой. В бытность начальником его Генерального штаба полковника П.Ф. Клауза, в 1890–1894 гг., это училище прозвали даже «Сморгонской академией» – по аналогии с прозванной так школой дрессировки медведей в белорусском местечке Сморгонь. Ведь Клауз «довел строевую «муштру» до крайних пределов совершенства». До «акробатизма» доходила она и при полковнике Б.В. Адамовиче, в 1909–1914 гг.; об особых «виленских» выправке, равнении и строевом шаге ходили легенды еще и в 1916-м. «За два месяца, – писал учившийся в Виленском в 1901–1904 гг. полковник П.А. Морозович-Цырас, – у молодого юнкера вырабатывались подтянутость, точность и элегантность во всех движениях», «отданием чести и строевой муштрой мы всегда стремились перещеголять друг друга». Результатом этого «сурового режима» было «глубокое внедрение понятия о воинской дисциплине»⁴⁰³…