Текст книги "Юрьев день"

Глава 12

Вряд ли кто станет спорить о том, что жизнь похожа на зебру. Правда, у многих эта зебра такая… серенькая, в общем. Не очень контрастная. Черные полосы совсем ненамного темнее светлых, так сразу и не разберешь, где кончается одна и начинается другая. Собственно говоря, уверенно разделяет их только сам владелец зебры, остальные же, если почему-то заинтересуются, то недоумевают. Мол, тоже мне трагедия! А потом – и чему тут радоваться?

Я в силу возраста это понимал, а Николай в силу его же – нет. То есть довольно серая, с моей точки зрения, жизнь в его глазах представляла чередование ослепительно-белых и замогильно-черных полос. Он, например, вполне серьезно считал таковой исчезновение из нашей жизни Нинель и Лиззи. Чуть трагические стихи не начал писать! Вот и сейчас произошло что-то подобное – примерно так я подумал, увидев из окна, как он бросил велосипед у входа, снял надетую задом наперед, чтобы не сдуло в дороге, фуражку и почти бегом бросился на второй этаж. Что ж такого случилось в особом отряде, что господин поручик сломя голову кинулся в Приорат – сгорел стапель для будущего дирижабля или его благородие проглотил муху, залетевшую ему в компот?

Оказалось, нечто среднее. Николай подошел к тому самому стапелю и начал размечать опорные точки согласно плану. Увлекшись работой, он не заметил, когда там появились двое нижних чинов – то ли незаметно подошли после Николая, то ли уже были там до его прихода. Брат знал обоих – это были ефрейтор Хусаинов и младший унтер-офицер Ермаков.

Я кивнул – мне они тоже были знакомы. Унтер – дородный сверхсрочник лет сорока, служивший в отряде с момента его основания. Говорили, что капитан Нефедов вытащил его из каких-то неприятностей, и сейчас он был при командире кем-то вроде ординарца. Добродушный, большинство солдат звали его «дядя Митя». Ефрейтор же обратил на себя мое внимание благодаря высокому даже для отряда образовательному уровню. Он не только неплохо ориентировался в алгебре, тригонометрии и физике, но даже, кажется, знал, кто такой Томас Мор.

– Представляешь? – сделал страшные глаза Николай. – Оказывается, Хусаинов – революционер!

– Поподробнее рассказать можешь?

В пересказе Николая беседа нижних чинов протекала так. Ефрейтор начал полоскать унтеру мозги насчет социальной справедливости и того, что многие талантливые люди прозябают в нищете, не в силах из нее выбраться, а знатные либо богатые бездарности пьют из них кровь и чуть ли не лопаются от жира. Унтер сначала просто слушал, а потом дал ефрейтору в морду и сказал краткую, но выразительную речь. Привести ее хоть сколько-нибудь дословно Николай не смог, зато отчаянно покраснел. Я смотрел на него и думал, что педагог из меня – как из хрена дирижабль. Есть небольшое внешнее сходство, но не более того. Цесаревич, оказывается, в свои шестнадцать лет имеет весьма слабое понятие о нецензурной лексике. В другой истории он служил в гвардии, а там, наверное, этот недостаток быстро исправили, но сейчас он попал в подразделение, где матом действительно почти не разговаривали. Только ругались, когда не оставалось других слов, да и то не при Николае.

– Это ужасно! – закончил свой рассказ брат. – Но, знаешь… я подумал… а ведь он в чем-то прав. Ефрейтор знает и умеет гораздо больше меня, но живу я намного лучше его.

– Разумеется, прав, причем именно в чем-то, а не во всем. Вот тебе пример. Предположим, кто-то заболел, у него мигрень. Знаешь такую болезнь?

Николай кивнул.

– Так вот, к нему пришел врач. Он осмотрел больного, выслушал его жалобы и поставил диагноз. Причем врач был абсолютно прав, он точно определил болезнь пациента.

– Ты считаешь, что Хусаинов – это как твой врач?

– Да, слушай дальше. Доктор заявляет, что он знает гарантированный метод лечения. После него со стопроцентной вероятностью с мигренью будет покончено навсегда. И он действительно знает такой метод! И мигрень на самом деле навсегда исчезнет. Этот метод по-латыни называется декапитацией, а по-русски – обезглавливанием. Очень, кстати, действенный – не только голова, вообще ничего никогда болеть не будет! Так вот, революционеры, по-моему, правы в том, что наша страна больна. И в том, что ее надо лечить, пока не стало поздно, но вот их методы лечения гораздо страшнее самой болезни.

– Так ты считаешь, что Россия действительно больна?

– Да.

Я понимал, что порядочно рискую. Ведь если о нашей беседе узнает отец, его доверие ко мне будет сильно подорвано – и хорошо, если не навсегда. К тому же родитель вполне может разъяриться и законопатить меня служить в ту самую гвардию, чего мне совершенно не хотелось. Но оставлять Николая в уверенности, что вокруг все прекрасно и замечательно, тоже было нельзя. Иначе он так до самого конца за хрустом французской булки ничего не услышит и не поймет.

– Так что же делать? Ты знаешь, как лечить?

– Нет. И никто, по-моему, не знает. Задача слишком сложна для одного человека и для двух тоже. Но начать искать пути можно и вдвоем, чтобы, когда наступит время, у нас было что сказать государю.

– А сейчас, по-твоему, ему говорить нельзя?

Вот подтверди я это брату, и он тут же побежит делиться сомнениями с отцом. В силу чего ему было сказано:

– Почему же? Можно. Но пользы это не принесет никакой, потому как, кроме «ой, ужас, все плохо», мы пока сказать ничего не способны. Зато вред будет – государь, скорее всего, начнет искать нам какое-нибудь занятие, чтобы времени на всякую, с его точки зрения, ерунду не оставалось. И найдет, не сомневайся.

– Так что же, оставить все как есть? Я имею в виду Хусаинова.

– Ты же старший офицер! То есть в числе прочего отвечаешь и за работу с личным составом. Вот и постарайся сам выяснить, что представляет собой этот ефрейтор. Наверное, не помешает привлечь Ермакова, он мужик хоть и не очень образованный, но неглупый.

– А поточнее можешь сказать, что именно я должен узнать?

– М-мм… попробую. Значит, мне кажется, что закономерности развития любой революции таковы. Ее готовят идеалисты, делают фанатики, а пользуются плодами мерзавцы. Время последних еще не пришло, и, значит, твой смутьян может быть либо первым, либо вторым. Вот это и надо выяснить как можно быстрее.

– Откуда ты это взял, про революцию?

– Не помню. То ли слышал где-то краем уха, то ли сам придумал, но это неважно. Главное, что это правда – вспомни, например, историю Франции второй половины восемнадцатого века.

Тут я слегка слукавил. То, что данное изречение было придумано не мной, я помнил прекрасно. А вот кем именно – увы. Великолепная память младенца ушла вместе с детством. И если я не догадался вспомнить что-то из прошлой жизни тогда, то уже не мог это сделать сейчас. Блин, ведь читал же когда-то «Капитал»! И даже конспектировал. А сейчас не могу припомнить ни шиша, кроме того, что некий портной сшил какой-то дурацкий сюртук. А ведь в идеологии революционеров придется как-то разбираться! Или те, что действуют сейчас, еще не марксисты? Но тогда кто они, заразы? Вот ведь гадство, ну кто же мог подумать, что старательно забытые в студенческие времена история партии и научный коммунизм когда-то окажутся востребованными! А теперь еще небось и «Капитал» не достанешь, в библиотеке Гатчинского дворца его точно нет. Озадачить секретарей? Во-первых, не смогут найти, а во-вторых, мигом донесут. Пожалуй, лучше всего, как это ни странно, обратиться к отцу. Мол, враг серьезный, и для успешной борьбы с ним необходимо глубоко изучить его побудительные мотивы. Не прямо завтра, разумеется – попозже. После того, как будет готова вторая часть моего доклада об обеспечении безопасности первых лиц государства.

Первую часть, как и обещал, я предоставил отцу на следующий день после его визита в Приорат, и кое-что из затронутого там было уже реализовано. Например, непосредственно охраняющие императора казаки теперь были вооружены не винтовками, а револьверами, причем специально для них спешно изготовленными на Сестрорецком заводе. Разумеется, это была не оригинальная разработка, а переделка армейского «смит-вессона». Прототипу укоротили ствол и снабдили ударно-спусковым механизмом двойного действия, то есть сделали его самовзводом. Правда, некоторые задавали вроде бы вполне оправданный вопрос – зачем? Ведь после первого же выстрела дым скроет цель, и следующий станет возможным только после того, как дым рассеется. Зачем тут самовзвод? Порох-то в патронах дымный, другого все равно нет.

– Все правильно, но из него тот самый первый выстрел получится произвести быстрее, а ведь иногда счет идет на доли секунды, – отвечал скептикам я. И отец поддержал мое мнение. О том же, что скоро появится и бездымный порох, говорить во всеуслышание не следовало.

Следующим нововведением стало то, что охрана начала проводить регулярные учения. Как правило, роль охраняемого лица исполнял один и тот же подхорунжий – он по габаритам, пожалуй, даже слегка превосходил отца. Остальные по очереди становились то охранниками, то террористами. В револьверы заряжались тренировочные патроны с уменьшенной навеской пороха и резиновыми пулями, а вместо бомб использовали пороховые взрывпакеты, засунутые в картонные коробочки с густой краской. Кого обляпает при взрыве, тот ранен или убит. С моей точки зрения, у охраны уже через месяц начало что-то получаться. Во всяком случае, появилась надежда – если группу Александра Ульянова не удастся взять заранее, как в той истории, то метнуть бомбу в императора исполнителю все равно не дадут. Или, по крайней мере, прикроют его своими телами, если увидят, что обезвреживать бомбиста поздно – такой вариант тоже отрабатывался на тренировках.

На них часто присутствовал генерал-адъютант его величества Петр Александрович Черевин, к которому мы с Николаем, мягко говоря, относились неоднозначно. Дело в том, что это был человек умный, честный, преданный отцу, но, к сожалению, имевший один весьма существенный недостаток. Нет, пьяным до потери человеческого облика его никто никогда не видел, но и трезвым тоже. Такое впечатление, что этот экземпляр родился уже под мухой и твердо решил не выходить из-под нее до самой смерти. И хрен бы с ним, пусть себе пил бы, но ведь после того, как он занял свою должность, отец стал закладывать за воротник заметно чаще, чем раньше. Вот ведь, блин, встретились два одиночества! Хотя, будем справедливы, важность улучшения охраны императора Черевин понимал и поддержал все мои предложения. Возможно, потому, что сам в восемьдесят первом году пережил покушение, причем остался живым и даже не раненным по чистой случайности.

А вообще в этом мире ситуация с народовольцами примерно повторяла известную мне – естественно, с поправкой на то, что здесь удачным оказалось другое покушение.

Пятерых, в том числе и Халтурина, поймали в течение трех дней после взрыва, и еще через полтора месяца повесили. Все это время регулярно появлялись петиции с просьбой императору помиловать народовольцев. Причем, что удивительно, подписантов не только не сажали, но и вообще, насколько я был в курсе, никак не преследовали. Как вам такой разгул реакции? Мне – не очень, честно скажу.

Еще троих через год поймали на подготовке теракта в Одессе. Этих повесили через два дня, и волна террора пошла на убыль. Однако говорить о том, что «Народная воля» полностью прекратила свою деятельность, было рано. Казаки это, кажется, понимали и относились к тренировкам серьезно. И вот – на тебе! Агитатор появился чуть ли не под стенами Гатчинского дворца.

Мне хотелось надеяться, что оставшиеся на свободе народовольцы все же не полные дебилы и не станут светиться с агитацией там, где готовят теракт. То есть это либо одиночка, либо представитель более мирной организации. Но стопроцентной уверенности не было – а вдруг все-таки они дебилы именно полные? Как тот песец, коего я видел на демотиваторе в двадцать первом веке.

На всякий случай я высказал свои опасения Николаю и получил прямо противоположное тому, на что рассчитывал. Брат заявил, что праздновать труса он не будет, и ходил по летному полю с таким видом, будто у него в руках был плакат «Вот он я, стреляйте в меня, гады!». В общем, цесаревич в меру способностей проявлял героизм, а я корпел над бумагами в Приорате. Вторая часть меморандума давалась мне куда тяжелее первой.

Впрочем, Ники не только сколь старательно, столь и безуспешно изображал собой мишень, но и выполнял свои служебные обязанности, в число которых входила и работа с личным составом. Так вот, брат вспомнил о моем совете и побеседовал с младшим унтером Ермаковым. По словам Николая, он рассказал дяде Мите, к каким пагубным последствиям может привести развитие революционных умонастроений в массах, и попросил как-то воздействовать на ефрейтора Хусаинова, дабы тот тоже проникся.

То, как унтер выполнил поручение старшего офицера, получило у нас с братом диаметрально противоположные оценки.

– Я же ему ничего такого не приказывал! – жаловался мне Николай. – Что теперь обо мне могут подумать?

– А тебе разве не начхать? – искренне удивился я. – Если нет, то прими мои соболезнования.

Николай, кажется, задумался. Хотя, по-моему, унтер выполнил его приказ точно, быстро и результативно.

В процессе той встречи, что прошла на глазах цесаревича, морда ефрейтора в результате близкого знакомства с кулачищем дяди Мити никаких видимых повреждений не получила. Однако уже на следующий день после беседы унтера с цесаревичем Хусаинов обзавелся великолепным синяком под левым глазом. Но не прошло и пары дней, как физиономия ефрейтора вернула утраченную было симметрию – под правым глазом тоже расцвел фонарь ничуть не хуже первого. Потом воспитуемый слегка перекосился и захромал на правую ногу. С логикой у него явно было все в порядке, и он, не дожидаясь дальнейшего развития событий, подал рапорт о переводе в другую часть, который был почти мгновенно удовлетворен. На этом перспективы революционного движения в отдельно взятом Особом воздухоплавательном отряде и закончились.

А вот у меня все никак не получалось логически состыковать основные положения пишущегося меморандума. С одной стороны, я делал весьма прозрачные намеки на недостаточность усилий власти в борьбе с революционерами. Как будто оттого, что некоторые из них сбежали за границу, они отказались от своих разрушительных планов – как же, держите карман шире. Почему тогда эти типы чувствуют там себя в полной безопасности? Ведь организовать покушение на царя из Парижа или Брюсселя хоть и немного труднее, чем из Санкт-Петербурга, но зато значительно безопасней. Трудности же революционеров не пугают, они это сами не раз заявляли. Так почему до сих пор не создано секретное подразделение, задачей которого будет проследить, чтобы мирно летящий, например, по своим делам кирпич в конце концов упал на нужную голову? Даже если оная находится в Амстердаме. Или в утреннем кофе какого-нибудь отмороженного индивидуума случайно оказался ингредиент, несовместимый с продолжением жизнедеятельности организма.

С другой же стороны – необходимо было подчеркнуть, что доводить борьбу с революционерами до того, что из России побегут всего лишь слегка сочувствующие социалистическим идеям ученые и инженеры, тоже не следует. Вон Лодыгин уже убежал, а Доливо-Добровольский слиняет со дня на день. Я, может, этим идеям и сам сочувствую! Правда, представления о социализме, а тем более о коммунизме у меня несколько своеобразные, но это исключительно мое дело.

И вот наконец меня посетило вдохновение. Не помню уж, кто из бонз Третьего рейха – кажется, Геринг – на доносе о еврейских корнях одного своего офицера начертал резолюцию:

«Я сам решаю, кто у меня еврей, а кто нет!»

Так вот, не помешало бы приобрести подобное право на классификацию революционеров. А для этого надо слегка изменить название нашего комитета, убрав из него слово «консультативный». Пусть будет просто «Его императорского величества личный научно-технический комитет». С соответствующим расширением полномочий, разумеется. Да, но такую идею отцу в одиночку не преподнесешь, нужна поддержка Николая. Ничего, постараюсь обеспечить, не в первый же раз. Зато в нашем комитете мы сами будем решать, кто тут у нас революционер, а кто верный слуга государю.

Глава 13

Поезд мчался на юг. Да, по теперешним меркам он на самом деле мчался: временами скорость превышала шестьдесят километров в час – правда, совсем немного. Я действительно воспринимал такую скорость как большую. Воспоминания о том, что вообще-то для поезда и двести не предел, этому не мешали.

Николай пребывал в восторженном предвкушении отдыха в Крыму, а я – в некотором беспокойстве. Дело в том, что именно на этой дороге именно такой царский поезд в свое время потерпел крушение – правда, в другой истории. Вообще-то я помнил, что та катастрофа произошла в восемьдесят восьмом году, а у нас сейчас идет восемьдесят пятый, но мало ли! Поезд-то такой же, его тянут два паровоза. Длинный, то есть по массе приближающийся к товарняку, но едущий со скоростью курьерского.

Я начал вспоминать факторы, приведшие к тому крушению. Два паровоза, тянущие поезд запредельной для пассажирского массы? Это и сейчас есть. Раздолбанные пути? Ничего сказать нельзя – может, они еще не успели прийти в плачевное состояние, а может, еще находятся в нем, ибо ремонтируют их тут довольно часто. Думаете, попил бабла путем постройки дороги так, что ее потом приходится непрерывно ремонтировать, изобрели в двадцать первом веке? Вынужден разочаровать – гораздо раньше. Но, кажется, среди причин той катастрофы еще что-то было? Немного подумав, я вспомнил. Да, было. Или, точнее, был. Вагон министра путей сообщения Посьета, прицепленный последним. Он по каким-то причинам оказался сильно перекошенным, болтался и уменьшал и без того не особо великую устойчивость поезда.

Не поленившись сходить в хвост, я с облегчением убедился, что сейчас никакого министерского вагона там нет. Ну хоть что-то! Похоже, действительно есть реальные шансы добраться до Крыма без потерь.

Наша семья полным составом ехала туда на отдых. Подобное случалось не так уж часто – в последний раз два года назад, в восемьдесят третьем. Я бы, честно говоря, и сейчас в этот Крым не поехал, но одного в Гатчине меня никто не оставил бы – все-таки еще слишком молод, так что пришлось смириться. Ладно, месяц с небольшим как-нибудь перекантуемся – например, надо постараться все-таки закончить наш с Николаем меморандум о преобразовании консультативного комитета и представить его отцу. Я, поразмыслив, решил отделить мух от котлет, то есть вопросы усиления и, главное, географического расширения борьбы с революционерами от принципов их классификации. Первый пункт уже был доложен отцу и, что удивительно, не вызвал у него особого возмущения. Он только вздохнул:

– Узнают – скандал будет.

– Переживем. Скандал – это все-таки не взорванный Зимний. Кроме того, мы же будем далеко не первыми! Англичане вон вообще принимали самое непосредственное участие в подготовке убийства Павла Первого, и ничего, хотя все, кому интересно, об этом прекрасно знают.

– Все – ладно, но ты-то об этом откуда узнал?

– Так у меня же свободный доступ в дворцовую библиотеку. Прямо так, чтобы все было в одном месте, описания убийства Павла там нет, но сопоставить сведения из разных источников и сделать выводы нетрудно. И это же был император, а не какие-то нигилисты! В общем, по-моему, пусть скандалят, кому не лень.

– Дело в том, сын, что сейчас англичане решают, что соответствует нормам международного права, а что нет.

– Ничего, мы люди простые, можем согласиться с их решениями, а можем и не согласиться в силу общего недостатка культуры. Это уж как нам будет удобнее.

– Ладно, иди, политик, – рассмеялся отец, – а то доболтаешься, что я тебя на место Гирса назначу.

Разработка концепции безопасности затянулась потому, что кроме нее приходилось еще много чем заниматься. Например, изобретение бездымного пороха ждать не могло, Вьель ведь буквально дышал нам в затылок. Хорошо хоть Менделеев это понимал не хуже меня! Хотя Дмитрия Ивановича так и подмывало все бросить и заняться исследованием инертных газов, тем более что деньги на это были уже получены. Оказалось, что сам термин «инертные газы» он впервые увидел в платежных документах. Как это я так лопухнулся? Хотя кто же мог подумать, что аргон до сих пор не открыт! Ведь его не так уж мало в атмосфере. Убрать из воздуха кислород, азот и углекислоту, и вуаля. То, что останется, и будет аргоном. Почему же этого до сих пор никто не сделал?

Пришлось спешно сбежать в библиотеку, и там выяснилось, что описанный мной опыт уже проделан аж сто лет назад самим Кавендишем, но что за пузырек газа у него в конце концов остался, он так и не понял. А всех остальных это вообще не интересовало целых сто лет. Вот, значит, мне якобы и пришла в голову идея – ведь один газ, который ни с чем не реагирует, уже известен! Это гелий. Так почему бы остатку Кавендиша не быть его родственником согласно вашей, Дмитрий Иванович, периодической таблице? Расположенным в той же группе, что и гелий, только ниже.

В общем, сразу после завершения опытов с пироколлодием Менделеев погрузился в исследование аргона, а его помощники разъехались по России, пытаясь найти гелий в рудничных газах. Я же с чистой совестью вернулся к разработке концепции государственной безопасности.

Ливадийский дворец, в котором наша семья жила во время пребывания в Крыму, был не тот, в котором проходила Ялтинская конференция и который я в прошлой жизни посещал во время экскурсии. Во-первых, несколько меньше, а во-вторых, построенный совсем в другом стиле. Что-то в его облике просматривалось татарское, как мне показалось. Но стоял он на том же самом месте, что и в двадцатом веке, когда я тут был в первый раз. Похоже, кому-то пришла в голову идея старый дворец снести и на его развалинах построить новый. Хотя что значит «кому-то»? Николаю, больше некому! Вот что получается, если не уделять воспитанию цесаревича должного внимания. Впрочем, пока он особого недовольства дворцом не проявлял, а, наоборот, пребывал в состоянии восторга. Я же ждал, когда он немного придет в себя, дабы начать готовить брата к обработке отца в целях скорейшего переименования и расширения полномочий нашего комитета.

Примерно через неделю после нас в Ливадию приехали два сына великого князя Михаила Николаевича – Михаил, которого домашние звали Миш-Миш, и мой тезка Александр по кличке Сандро. В другой истории данный тип стал чуть ли не ближайшим другом молодого Ники, но в этой был я, ничего подобного не допустивший. Да и не нужен был теперь этот Сандро Николаю! Цесаревичу с ним было неинтересно.

– Вроде и старше меня на два года, – заметил как-то брат, – а все равно какой-то инфантильный.

Это не он такой, а ты, милый мой братец, начал взрослеть раньше благодаря моим стараниям, подумал тогда я, но озвучивать свою мысль не стал.

Миш-Миш довольно быстро уехал, а Сандро остался и начал увиваться вокруг нашего брата Георгия. В принципе, еще можно было поверить в то, что в иной истории он сошелся с Николаем не из шкурных побуждений, а по велению души, хотя лично мне это казалось сомнительным. Но теперь его внезапно возникшая дружба с Георгием никаких сомнений не вызывала. Ну не может девятнадцатилетнему дылде быть настолько интересно общаться с четырнадцатилетним пацаном! Хочет, гад, примазаться к императорской семье, ибо на Кавказе, где он жил, влиятельных знакомых особо и не приобретешь. Эх, опять я сел в лужу! Направил все усилия на Николая, а Георгия оставил без внимания. Впрочем, у меня все равно не хватило бы сил и умений воспитывать еще и этого. В общем, Георгий рос в некотором отдалении от нас с Николаем, и сейчас Сандро этим пользовался.

Я, кстати, в прошлой жизни читал его мемуары. Ничего не скажешь, талантливое произведение. Сколь убедительно автор описывал, какой он умный, честный и бескорыстный в отличие от всех остальных Романовых! Кто-то ведь мог и поверить. А потом этот рыцарь без страха и упрека долго убеждал читателя, что к авантюре с концессией на реке Ялу он никакого отношения не имел и вообще всегда был против нее. И, наверное, чисто случайно забыл упомянуть, что являлся в той концессии одним из главных акционеров.

А вот дальше благороднейший летописец слегка прокололся. Он написал, что вышел из концессии (в которой вроде бы вообще не состоял) и занялся расширением и благоустройством своего крымского имения, на что ушло более двух миллионов рублей. Да где же можно было наворовать столько денег? Наверняка их ему заплатили за активное участие в подготовке развязывания Русско-японской войны.

Опять же, как ярко Александр Михайлович описывал свою пылкую, беззаветную и, естественно, бескорыстную любовь к нашей с Ники сестре Ксении! Прямо-таки какой-то Вальтер Скотт и Вильям Шекспир в одном лице, а не великий князь. И сколь бегло потом упомянул, что бросил ее сразу, как только оказался в эмиграции, ибо она там стала уже не сестрой царя, а простой беглянкой, к тому же небогатой. А ведь бедная девочка любила эту сволочь до самой смерти!

И вот, значит, теперь этот тип приступил к охмурению Георгия. Впрочем, отец, кажется, понимал, чего стоит Сандро, и проявлял к нему расположение лишь в пределах обязательного протокола. А вот маман в нем души не чаяла.

Одним прекрасным вечером я прогуливался по парку, с раздражением наблюдая за о чем-то увлеченно беседующими в отдалении Сандро и Георгием, а в голове роились мысли, более приличествующие какому-нибудь Чацкому. Ну типа – сюда я больше не ездок! Сколько можно отдыхать, в конце-то концов? Надоело по самое дальше некуда! Как там потом? Карету мне, карету! Хотя, конечно, лучше паровоз с одним или двумя вагонами, больше не надо. Впрочем, я бы отсюда и в кабине машиниста уехал. Но – увы!

И в тот момент, когда моя мысль дошла до этой пессимистической ноты, на дорожке показался отец. Он подошел, глянул туда, где только что виднелись Сандро с Георгием, а сейчас они срочно исчезли, и вздохнул:

– Да, Алик, зря вы с Ники Жоржа в свои сначала игры, а потом дела не посвящали. Впрочем, и я тоже хорош. Ладно, я с тобой о другом хотел поговорить, а ты потом брату перескажешь. Может, и посоветуете чего дельного, как не раз бывало. В общем, не дает мне покоя мысль, что Дальний Восток только на бумагах наш, а на самом деле неизвестно чей. Да и про богатства Сибири еще Ломоносов говорил, а дело с тех пор ненамного сдвинулось. Нужен туда нормальный путь для людей и грузов. Можно его сделать двояко. Первый вариант – сравнительно дешевый. Во всяком случае, наскрести на него мы, наверное, сможем. Он такой – дорогу делать кусочками. Где-то железную пустить, в основном от одной великой реки до другой, где-то по воде. Может, прорыть несколько каналов придется, дабы стало удобней плавать. И второй вариант – железная дорога через всю Россию до самого Владивостока. Это, конечно, лучше, но ведь железных дорог такой длины да по столь диким местам никто в мире еще не строил. Оно бы ничего, русским не впервой за невозможные дела браться, но денег-то где столько взять? Казна ни за что не потянет, тут и гадать нечего.

Я чуть было не начал излагать все, что думаю по этому поводу, но вовремя спохватился. Это серьезное дело, не какой-нибудь воздушный шар из палок и бумаги и даже не подводная лодка. Тут надо семь раз мерить и только потом резать. То есть передать Николаю содержание разговора, потом убедить его – это он сам додумался до того, что я сейчас чуть было не начал излагать императору, и только после всего вышеизложенного вместе с ним идти на доклад к его величеству.

План удалось реализовать лишь частично. Николай проникся, даже воспринял какие-то тезисы как свои, но играть главную роль на грядущем докладе отказался категорически.

– У тебя получится гораздо лучше, – заявил он. – И не спорь со мной! Могу же я как старший брат, да к тому же еще и цесаревич, хоть иногда настоять на своем?

– Можешь, – вынужден был согласиться я. – Тогда иди и договаривайся с отцом насчет времени доклада. Вот уж это-то на меня спихивать не надо!

– Ага, – усмехнулся император, услышав, что докладывать буду я, – вы, значит, такое придумали, что Ники опасается мне это излагать? Ну, Алик, дерзай, послушаем.

– Мы считаем, – откашлявшись, начал я, – что, разумеется, строить надо непрерывную железную дорогу. Всякие отрезки – это полумеры, они потом дороже обойдутся, да и не позволят быстро освоить Сибирь и Дальний Восток. Деньги же на дорогу можно попросить в долг у французов. Но не просто так, а прозрачно намекнув им, что надеяться на помощь России в деле возвращения Эльзаса и Лотарингии можно будет только после предоставления нам займа в полмиллиарда рублей золотом. Под два процента годовых и с отсрочкой выплаты основного массива долга на пятнадцать лет после завершения строительства дороги. Во время его мы будем платить только проценты.

– Ну ты и наглец! – удивился отец. – Не дадут, сразу могу сказать.

– Я тоже так считаю, но об этих переговорах обязательно узнают немцы. И к ним можно будет обратиться с просьбой уже об обычном льготном кредите, причем не золотом, а поставками материалов и оборудования для постройки дороги. Под встречные поставки необходимого им сырья и разрешения соответствующих концессий. Можно пригласить их инженеров, немцы народ толковый. И как дополнение – обещание благожелательного нейтралитета России в случае войны Германии с Францией. Немцы, насколько я понял, не против решить французский вопрос радикально, и у них сейчас есть возможности для этого, но они опасаются реакции России. На таких условиях – дадут, да еще и попросят, чтобы мы брали поскорее, не откладывая в долгий ящик.

– Хм… и чем же это тебе французы так не нравятся?

– Своим республиканским строем. В случае необходимости им достаточно будет сказать: «Это были обязательства предыдущего руководства» – и не выполнять ничего, что им хоть чем-то невыгодно. С ними можно только проиграть, а с немцами – и проиграть, и выиграть, это уж как получится.

– Да, – согласился после недолгого раздумья отец, – Бисмарк, конечно, тот еще жучара. Но у французов вообще жиды правят бал! Правильно ты сказал – без мыла в любую дыру пролезут, вот только… не знаю, говорить ли это вам, ребята… наверное, скажу. Я и сам о чем-то таком подумывал, но только… не нравятся маман пруссаки. Очень не нравятся, хоть ты тресни.

– Знаю, – кивнул я, а сам подумал, что наступил ключевой момент беседы. – Но тут уж ваше величество сами должны решить, что для вас важнее – интересы державы или неудовольствие императрицы. Никто за императора это сделать не сможет.