Текст книги "Слепой. Метод Нострадамуса"

Лифт, громыхая и лязгая, пошел вниз. Ехали совсем недолго, из чего следовало, что цель их путешествия расположена не слишком глубоко. Внизу их встретила еще пара автоматчиков, мешковатая одежда которых не могла скрыть военную выправку и мощную мускулатуру. А если бы даже и скрывала, то бесстрастные лица с далеко выдающимися вперед каменными подбородками и лишенные выражения, неподвижные, как у статуй, глаза все равно выдали бы в охранниках профессионалов низового звена – простых служак, опытных костоломов, мастеров ближнего боя и, надо полагать, неплохих стрелков.

За дверью, которую охраняли эти двое, открылось низкое и грязноватое, скверно освещенное помещение, где стояли обшарпанный письменный стол, жесткий стул с фанерным сиденьем и облезлый, архаичный картотечный шкаф. На столе под стеклом с отбитым уголком лежал вырванный из газеты календарь; с первого взгляда Глеб решил, что это календарь за прошлый месяц, но, присмотревшись, внес поправку: календарь был за прошлый месяц позапрошлого года. Помимо бесполезного календаря, на столе имелась древняя настольная лампа под пятнистым от облупившейся эмали жестяным абажуром. Именно она и служила здесь единственным источником света. В глубине помещения, за пределами светового круга, угадывалась перегородка из натянутой на металлический каркас проволочной сетки, и там, за перегородкой, смутно выступали из полумрака знакомые очертания книжных стеллажей.

– Бардак, – снова повторил Иван Яковлевич, обнаружив, что в пределах прямой видимости нет ни одной живой души. – Эй, хозяева! – повысив голос, позвал он. – Всем оставаться на местах! Это ограбление!

Откуда-то слева послышался шум обрушившейся в унитаз воды, щелкнула дверная задвижка, и из темноты на свет вышел, вытирая мокрые руки носовым платком, сгорбленный, тщедушный старикан ярко выраженной семитской наружности. Длинный, переломленный посередине характерной горбинкой нос нависал над смущенно улыбающимся ртом, который до сих пор сохранил четкие, красивые, почти женственные очертания; мутноватые и слезящиеся стариковские глазки виновато моргали, а остроконечную коричневую лысину обрамляли длинные, мелко вьющиеся седые кудри, придававшие старику сходство с наполовину облетевшим одуванчиком. Одет он был в мешковатые, лоснящиеся брюки, старомодные, сто лет не чищеные полуботинки и мятую, несвежую бледно-серую рубашку с широким полосатым галстуком и архаичными нарукавниками с резинками у локтей и запястий. Вид у этого дряхлого карлика был настолько безобидный и даже комичный, что Глеб далеко не сразу заметил торчавший за поясом ветхих затрапезных брюк огромный автоматический пистолет, который старик, еще раз смущенно и виновато улыбнувшись, мимоходом сунул в верхний ящик письменного стола.

– Моисеич, книжная твоя душа! – громко, как глухому, закричал ему Иван Яковлевич. – Где ты бродишь? Разве так гостей встречают? Сначала в сортире прячешься, старый ты дристун, а потом шпалером пугаешь!

– Извините, – все так же виновато, но вместе с тем приветливо улыбаясь, сказал старик. – Сегодня я вас не ждал.

– Не ждал он… Ну, как дела-то?

– Как обычно, – сказал старик. – Везут и везут. Сегодня опять привезли без малого полтонны, перебирать не успеваю. Откуда столько берется, ума не приложу!

– Контора пишет, – ответил на это Иван Яковлевич. – Ну, ничего, теперь тебе полегче станет. Вот, принимай пополнение. Вашего полку прибыло!

– Рад, рад, очень рад, – произнес старик, часто кивая носатой головой и благожелательно глядя на Глеба слезящимися глазками.

Сиверов особенной радости не испытывал, но тоже заставил себя улыбнуться.

– Это вот, значит, твой коллега, – сказал, обращаясь к нему, Иван Яковлевич. С виду – ничего особенного, зато башка!.. Не башка, а целая академия наук.

– Коллега? – многозначительно переспросил Глеб.

– А? – воскликнул Иван Яковлевич, с победным видом поглядев на Ефима Моисеевича, и снова хлопнул Сиверова по плечу. – Каков?! Зрит в корень, как завещал Козьма Прутков. Именно коллега, – продолжал он, снова поворачиваясь к Глебу. – Вы с ним относительно друг друга расположены, так сказать, по горизонтали, в одной, пронимаешь ты, плоскости. Каждый отвечает за свой участок работы, и там, на своем участке, он – полный хозяин. Ну, вроде, как в диких племенах заведено: в мирное время командует старейшина, а если вдруг что такое и так далее – ну, тогда вся полнота власти переходит к военному вождю. Понял?

– Более или менее, – сказал Глеб. – Значит, Ефим Моисеевич старейшина, я – военный вождь, а те костоломы, что торчат здесь на каждом шагу – наше племя. Мило. А кем в этой иерархии являетесь вы?

– Я-то? Ну, это, как его…

– Верховное божество, – вкрадчиво, с мягкой язвительностью подсказал Ефим Моисеевич. – Ну что же, молодой человек, – продолжал он, терпеливо переждав взрыв бурного генеральского веселья, – давайте знакомиться.

– Давайте, – согласился Сиверов. – Меня зовут…

Ефим Моисеевич заставил его замолчать, энергично замотав головой.

– Библиотекарь, – сказал он.

– Что? – слегка растерявшись, переспросил Глеб.

– Библиотекарь, – повторил Ефим Моисеевич. – Теперь вас зовут именно так, и, пока вы работаете здесь, другое имя вам не понадобится.

* * *

Пока Юрген, вооружившись лупой и калькулятором, со всех сторон обложившись справочной литературой, изучал представленные на его рассмотрение документы, Альберт Витальевич развлекал гостя.

Этот самый гость был, как ни крути, сильной, неординарной личностью и умел не только располагать к себе людей, но и навязывать им свою волю. Не назвав ни своего имени, ни фамилии, являясь никем и ничем, он тем не менее не торчал, как бедный родственник, за дверью, ожидая решения своей участи, а сидел за столом с самим Альбертом Витальевичем Жуковицким, депутатом Государственной Думы, бизнесменом и запросто с ним выпивал, непринужденно болтая о пустяках. Временами, поднимая голову от бумаг, Юрген краем уха ловил обрывки их тихой, неторопливой беседы. Речь шла то о сравнительных достоинствах различных типов морских яхт и катеров, то о горных лыжах, то вдруг переходила на легкомоторные самолеты и прыжки с парашютом. О самолетах и парашютах говорил в основном гость, поскольку Альберт Витальевич с парашютом не прыгал ни разу, а его персональный «Як-40» не мог служить предметом для обсуждения, поскольку, во-первых, не был легкомоторным, и, во-вторых, управлял им не владелец, а наемный экипаж профессиональных летчиков. Это была светская болтовня в чистом виде, словно Жуковицкий знал гостя сто лет.

Астролог, впрочем, понимал, что это неспроста. Кажется, Жуковицкий всерьез заинтересовался предложением незнакомца, и в этом Юрген видел свою несомненную заслугу. Несколько лет назад, до знакомства с Эрнстом и даже в начале совместной работы, Альберт Витальевич прямо с порога послал бы незнакомца вместе с его сомнительным товаром ко всем чертям – в ту пору такие вещи его не интересовали, он в них попросту не верил. Теперь же Жуковицкий был заинтересован в приобретении записок Бюргермайера и полного текста «Центурий» едва ли не больше, чем в контрольном пакете акций Газпрома, и это не было заинтересованностью коллекционера, сходящего с ума по раритетам. О, разумеется, это были раритеты, да еще какие! Они и сами по себе стоили не меньше, а может быть, и больше, чем, к примеру, какая-нибудь из работ Леонардо. Но, в отличие от картин, скульптур и прочего барахла, рукописи Нострадамуса и Бюргермайера не были просто мертвыми предметами, предназначенными лишь для удовлетворения тщеславия коллекционера. В умелых руках эти рукописи могли стать бесценным инструментом для достижения любых, даже самых грандиозных и фантастических, целей. Это было сверхмощное оружие, способное дать своему владельцу нечеловеческую, почти магическую силу, и Альберт Витальевич, слава богу, это понимал. Понимал он, к счастью, и то, что без Юргена он этим оружием воспользоваться не сможет, а значит, эти рукописи, перейдя в собственность Жуковицкого, должны были сделать связь между ними еще более тесной, нерасторжимой. Это действительно сулило очень неплохие перспективы, и астролог снова, уже не в первый раз, дал себе слово приложить все усилия к тому, чтобы данная сделка состоялась.

Отодвинув от себя пухлый справочник, он осторожно кашлянул в кулак. Вежливая застольная трепотня мгновенно оборвалась, и Жуковицкий с гостем синхронно повернули к нему одинаково заинтересованные лица. У Альберта Витальевича в руке был стакан с его любимым скотчем, а гость, по всему видать, человек консервативный и раб привычки, как и во время своего визита к Юргену, пил красное сухое вино – не молдавское, разумеется, и даже не румынское, каким его против собственной воли потчевал Эрнст, а дорогое, итальянское.

– Ну? – спросил Альберт Витальевич.

Астролог откинулся на спинку кресла, стараясь не показать, до какой степени его покоробило это пренебрежительное, хозяйское «ну». Любой козьмодемьянский мужик в такой ситуации, не задумываясь, ответил бы коротко и ясно: «Не нукай, не запряг!» Но Юрген давно перестал быть простым Козьмодемьянским мужиком; получив от жизни многое, он был вынужден многое терпеть. Эрнст не роптал на судьбу, поскольку твердо знал: у каждой медали две стороны, и болтать, что в голову взбредет, может лишь тот, на чьи слова никто не обращает внимания.

На слова Юргена не просто готовы были обратить внимание – их ждали, и притом с явным, нескрываемым нетерпением. Поэтому, прежде чем заговорить, он сделал многозначительную паузу, во время которой постарался еще раз все хорошенько обдумать и взвесить, чтобы, упаси бог, не попасть впросак.

– Если это фальшивка, – сказал он, осторожно поглядывая на гостя, – то изготовлена она очень грамотно. Четверостишия написаны в манере Нострадамуса, на свойственной ему смеси среднефранцузского и классической латыни, и даже с теми же ошибками, которые он намеренно допускал, чтобы зашифровать нумерологическим кодом даты предсказываемых событий. Разумеется, не подержав бумаги в руках, трудно судить об их возрасте, но… Словом, я, со своей стороны, не вижу в данных материалах никаких прямых указаний на то, что это фальшивка. Это, впрочем, не означает, что я могу с уверенностью назвать их подлинными.

Жуковицкий, хотя и понимал, конечно, что иного ответа ждать не приходилось, недовольно нахмурился, однако на выручку Юргену неожиданно пришел гость.

– Вот речь настоящего эксперта, дорожащего своей репутацией! – воскликнул он. – Осторожность прежде всего, не так ли? Особенно, когда речь идет о столь значительной сумме… Что ж, Эдуард… э… Эрнст Карлович, я ценю вашу откровенность и уважаю мнение специалиста. Что касается определения возраста бумаг, тут я вам ничем не могу помочь. Эти материалы существуют только в виде фотокопии.

– Подлинник уничтожен? – спросил Жуковицкий.

– Насколько мне известно, нет. Он просто недоступен. Поверьте моему слову: то, что чудом удалось один раз, больше не удастся никому и никогда. Снять еще одну копию так же нереально, как и завладеть оригиналом.

– То есть проверить, написаны эти стишки Нострадамусом или вы их сами накропали, не представляется возможным, – констатировал Альберт Витальевич.

– А вы попытайтесь хотя бы из спортивного интереса проверить, кем на самом деле написана известная часть «Центурий», – хладнокровно предложил гость. – Или, например, пьесы Шекспира. О чем мы говорим?! Это в принципе невозможно. Даже имея на руках десяток письменных заключений самых авторитетных экспертных комиссий, вы ни в чем не будете уверены. И вообще, все эти экспертные заключения нужны только для того, чтобы козырять ими перед знакомыми: вот, дескать, что у меня есть! Подлинник! Эксклюзив! Ни у кого нет, а у меня имеется… Но вам-то, Альберт Витальевич, совсем не это нужно!

– Экспертная комиссия – это мысль, – задумчиво пробормотал Жуковицкий, словно из всей речи незнакомца до его сознания дошли только эти два слова.

– Это неудачная мысль, – возразил гость. – Не стану кривить душой и потчевать вас сказочками о бабушкином наследстве и дедушкином сундуке, найденном на чердаке родового поместья. Я не получил эти бумаги в наследство и не купил – я их достал. С огромным трудом и риском. И, сами понимаете, не вполне законным путем…

– Попросту говоря, украл, – уточнил Жуковицкий.

– Скорее, добыл. Но это несущественно. Важно то, что, как только вы пригласите экспертов, о вашем приобретении узнает весь мир. И на следующий день к вам явятся люди в штатском, которым будет наплевать на вашу депутатскую неприкосновенность. Сделка сорвется, я останусь с бумагами, которые мне ни к чему, а вы, извините, с носом. И кому от этого будет легче?

– М-да, – произнес пребывающий в явном затруднении Альберт Витальевич.

– Я бы на вашем месте рискнул, – продолжал напирать гость. – Тем более что времени у вас не так много. Возьмем, к примеру, эту самую депутатскую неприкосновенность. Помните весеннюю чистку в Думе? Ума не приложу, как вас миновала чаша сия. Законодательская деятельность и бизнес несовместимы, это сегодня знают все. А то как-то неловко получается: вроде, вы там, в Думе, под себя законы пишете и печетесь не о народном благе, а о собственном процветании… Вот отберут у вас мандат, и что вы тогда предъявите этим ослам из совета директоров Газпрома? Каким кнутом напугаете, каким пряником поманите?

Юрген с трудом унял волнение. Да, этот парень умел-таки удивить! Во-первых, это был первый человек, который осмеливался резать правду-матку прямо в глаза самому Жуковицкому. А во-вторых, откуда, спрашивается, он все узнал?

Ну, допустим, о том, что угроза лишения депутатских полномочий уже не первый год висит над Альбертом Витальевичем дамокловым мечом, догадаться было несложно. Законотворчество и коммерческая деятельность действительно несовместимы, об этом говорят и пишут чуть ли не с момента образования Думы, а воз и ныне там. Но откуда этот тип узнал про Газпром? Впрочем, если бы не знал, то вряд ли, наверное, принес бы свои бумаги именно Жуковицкому…

– Ладно, – неприязненно процедил Альберт Витальевич, которому очень не понравилась прямота и, главное, чрезмерная осведомленность собеседника. – А что там с записками этого, как его?..

– То же самое, – сказал Юрген, поняв, что вопрос обращен к нему. – Дневник Бюргермайера выглядит подлинным. Я встретил в нем упоминание о том, что ему удалось разгадать код, которым Нострадамус зашифровал свои записи, но самого кода я в дневнике не обнаружил. У меня сложилось впечатление, что дневник разнят на части…

– Разумеется, – перебил его гость. – А вы как хотели? Вы, Эрнст Карлович, человек незаурядный. Даже, я бы сказал, выдающийся. Откуда мне знать, какие у вас возможности? А вдруг вы обладаете фотографической памятью? Прочтете один разочек, и покупать ничего не надо… Разумеется, я изъял из дневника страницы, касающиеся ключа от шифра. И я, разумеется, предоставлю их в ваше полное распоряжение, как только мы с Альбертом Витальевичем заключим сделку. Если заключим, – подумав, добавил он.

– Кстати, – осененный новой мыслью, сказал Юрген, – то обстоятельство, что Бюргермайер открыл ключ, прямо указывает на то, что он действительно имел доступ к считавшимся утраченными главам «Центурий». Ведь, согласно легенде, зашифрованные откровения Нострадамуса находились именно в этой части книги! Значит, эта часть «Центурий» и впрямь не сгорела, как принято считать, а была цела, по крайней мере, до первой четверти восемнадцатого века. И находилась при этом не где-то за семью морями, а тут, в России, при дворе Петра.

– Совершенно верно, – подхватил гость. – И заметьте, – продолжал он, обращаясь к Жуковицкому, – какими великими свершениями было отмечено царствование Петра Алексеевича! Ведь он за считанные десятилетия превратил кучу дерьма в европейскую державу, создал империю, можно сказать, из ничего! Он практически не допускал ошибок, а почему, как вы думаете? То-то. Представьте себе только, как это здорово: заранее, наперед, знать, к чему приведет то или иное действие! Знать завтрашнюю конъюнктуру – и не только рыночную, но и политическую. Знать, какой закон будет принят в будущем году. Знать, куда вкладывать капитал, а куда не стоит. Знать с точностью до метра, где пройдет труба нового газопровода, и заранее приобрести права на эти участки… Э, да что я вам рассказываю! Вы видите перспективу лучше меня, ведь это вы бизнесмен, а я – так, солдат удачи… Ну, по рукам?

– Не так быстро, – осадил его Жуковицкий. – Что значит – по рукам? Мало того, что продаете кота в мешке, так еще и неизвестно, за какую цену…

– Ах, да! – спохватился гость. – Про цену-то я и забыл… Цена, на мой взгляд, приемлемая – пятьдесят миллионов.

– Чего-о?!

– Долларов, разумеется. Американских.

– Ну, знаешь, приятель! – моментально утратив даже то подобие светского лоска, которое с трудом ухитрялся сохранять до сих пор, в сердцах воскликнул Альберт Витальевич. – Ты берега-то не теряй! О такой сумме я с тобой даже говорить не стану!

– Это почему же? – светским тоном осведомился гость.

– Да хотя бы потому, что у меня таких денег нет и сроду не водилось!

– Ну, это поправимо. Продайте бизнес, займите – вам любой даст. Возьмите ссуду, в конце концов! Да одна только недвижимость, которой вы владеете, потянет миллионов на пять! А самолет? Ну, на кой ляд вам собственный реактивный самолет? Ведь только на его реставрацию и отделку пошло, наверное, миллиона полтора! Впарьте его какому-нибудь таджику, вот вам и еще три-четыре миллиона. Как говорится, курочка по зернышку…

– Отлично, – внезапно остыв и снова напустив на себя холодноватый светский вид, сказал Жуковицкий. – Значит, вы предлагаете обратить все, что у меня есть, в деньги и отдать эти деньги вам в обмен на горсть бумажек сомнительного происхождения. Получив пятьдесят миллионов, вы исчезнете с горизонта, а я останусь с голым гузном на морозе. Так?

– Не совсем, – тем же светским тоном возразил гость. – Кое-что у вас все-таки останется, не прибедняйтесь. Это во-первых. А во-вторых, через месяц после получения этих, как вы выразились, бумажек с помощью Эрнста Карловича вы пойдете в гору так резко, что у меня даже голова кружится, когда я об этом думаю. Через полгода Газпром будет ваш, а еще через год… Нет, это даже представить себе невозможно, кем вы станете! Императором, елки-палки! Живым богом на земле!

– Или нищим покойником.

– Покойником, как и нищим, вы можете стать когда угодно, и притом независимо от результата нашей сегодняшней встречи. Вы же игрок, Альберт Витальевич! Рискните же, черт подери! Поверьте, эта игра стоит свеч.

– Миллион, – подумав, сказал Жуковицкий. – Ну, пусть даже два.

– Пятьдесят, – жестко отрезал гость. – И ни центом меньше.

– Это несерьезно.

Гость встал и с огорченным вздохом расправил широкие плечи.

– Очень жаль. Впрочем, я понимаю, вам надо подумать. Расставаться с деньгами всегда непросто, особенно с такими большими. Подумайте, Альберт Витальевич. Я позвоню вам через три дня, в это же время. Договорились?

– Можете не затрудняться, – даже не подумав встать, проворчал Жуковицкий. – Пятьдесят миллионов… Вы попробуйте эти деньги заработать!

– Так я же как раз и пробую, – с улыбкой парировал гость. – А вы попробуйте достать то, что я вам предлагаю, где-то в другом месте. Долларов на свете сколько угодно, а мой товар существует в единственном экземпляре. В конце концов, я за него жизнью рисковал, а вы мне суете какой-то жалкий миллион…

– Два, – напомнил Жуковицкий. – Ну, пять.

– Я позвоню через три дня, – повторил гость, забрал у Юргена свои бумаги и вышел.

Как только дверь за ним закрылась, Альберт Витальевич схватил со стола трубку мобильного телефона и раздраженно ткнул пальцем в клавишу быстрого вызова.

– Мазур? – сказал он, дождавшись ответа. – Срочно ко мне!

Услышав это, астролог начал быстро собирать со стола свои справочники, словари и прочее хозяйство. Он в общих чертах представлял, о чем хозяин хочет поговорить с начальником своей личной охраны, и не испытывал ни малейшего желания присутствовать при этом разговоре.

Глава 7

Ефим Моисеевич щелкнул выключателем, и под потолком, моргая, начали загораться лампы дневного света. Они висели в пять рядов по всей ширине помещения, от стены до стены, и загорались последовательно – пять, за ними еще пять, и еще пять, и еще… Пять световых дорожек, стремительно удлиняясь, убегали в темноту, которая пугливо отпрыгивала всякий раз, когда загоралась очередная пятерка ламп.

Досмотреть это кино до конца Глебу не удалось: размеры скрывавшегося за перегородкой из проволочной сетки помещения были таковы, что его противоположный конец можно было увидеть, наверное, только вскарабкавшись на самый верх одного из металлических стеллажей.

– Ничего себе, – сказал Сиверов.

– Не надо обольщаться, – откликнулся Ефим Моисеевич. – Хранилище заполнено от силы наполовину. Но если захочется почитать, что-нибудь занимательное тут всегда найдется.

Глеб хотел спросить, что старик подразумевает под словом «занимательное», но вспомнил об автоматчиках за дверью и прочих атрибутах повышенной секретности и решил, что этот вопрос не имеет смысла.

Тогда он спросил о другом.

– Могу я все-таки узнать, что это за место, где мне предстоит работать? – спросил он. – Или это военная тайна?

– Это военная тайна, – подтвердил Ефим Моисеевич, который, смешно перекашивая туловище то в одну, то в другую сторону, что-то искал в бездонных карманах своих старомодных брюк, поочередно чуть ли не по локоть засовывая туда руки. – Но вы таки можете это узнать, потому что эта тайна не от вас. Вы сами теперь часть этой тайны, вам теперь все можно, кроме одного – делиться своими знаниями с широкой общественностью.

– А с узкой?

– Смотря что под этим подразумевать. – Старик, наконец, обнаружил искомое и выудил из левого кармана солидную связку ключей. За ней потянулся зацепившийся за что-то носовой платок – большой, мятый, с застиранной, потерявшей цвет широкой синей каймой. Ефим Моисеевич отцепил платок, секунду разглядывал с каким-то сомнением, будто прикидывая, не высморкаться ли ему, раз уж платок все равно в руке, но передумал и спрятал его в карман. – Принимая во внимание характер объекта и некоторые другие обстоятельства, о которых вы вскоре узнаете, даже подушка, с которой вы интимным шепотом поделитесь впечатлениями о своей новой работе, может считаться слишком широким кругом общественности. Хотите добрый совет? Если вам захочется кому-то рассказать об этом месте, лучше откусите себе язык. Этого места нет. Просто нет, понимаете? И меня нет, и вас нет тоже. Иначе вы бы просто здесь не оказались. А если вздумаете болтать, вас не станет по-настоящему. Вы меня поняли?

– Понять-то я вас понял, – сказал Глеб. Прочитанная Ефимом Моисеевичем довольно откровенная лекция не вызвала у него раздражения, поскольку старик ухитрился произнести свою многословную отповедь как-то так, что она прозвучала действительно как дружеский совет. Да и выглядел он удивительно по-домашнему, несмотря на хранившийся в верхнем ящике его рабочего стола чудовищный шпалер сорок пятого калибра. – Только никаких подписок я никому не давал.

– А где вы видели покойника, который дает подписки? – изумился Ефим Моисеевич. – Нет, серьезно, вы что же, считаете, что какая-то бумажка с каракулями действительно может заставить взрослого, самостоятельного человека молчать, когда его тянет поговорить? Человек молчит, потому что предупрежден, что за разговоры его по головке не погладят. А в какой форме он получил это предупреждение, не так уж важно. Кого волнует форма? Я таки скажу вам, кого. Бюрократов, вот кого! Тех, кто видит смысл своей жизни в составлении бумажек с печатями. О, эти бумажки! Уверяю вас, скоро вы поймете, почему я их так не люблю. Да и вы, судя по вашему виду, не относитесь к числу больших приверженцев правильного делопроизводства. Бумаги… Тьфу на них! Кроме того, подписка, данная вами, имела бы обратный эффект. Вы же покойник, верно? Вот и представьте себе эту картину: кто-то, кому это совсем не нужно, случайно натыкается в архиве на подписанную покойником бумагу, в которой тот обязуется не разглашать служебную информацию! Ведь человеку со слабыми нервами после этого такое начнет мерещиться!.. Вампиры, ожившие мертвецы – короче, Голливуд на дому. Подписка… Считайте, что вы ее только что дали. Разве не так? Я вас устно предупредил, что лучше засунуть себе в зад осколочную гранату и выдернуть чеку, чем хоть словом обмолвиться о существовании этого места. Вы меня внимательно выслушали и, надеюсь, правильно поняли. Поняли ведь? Конечно, поняли, потому что все это элементарно, а вы, как я вижу, таки не дебил.

– Смею надеяться, – сдерживая смех, со всей серьезностью, на которую только был способен, сказал Глеб.

– Вы еще и скромник, – заметил Ефим Моисеевич. – Но вы, кажется, о чем-то спрашивали?

– Правда? – изумился Слепой.

Старик сокрушенно покивал головой, тяжело вздохнул, вынул из кармана платок и все-таки высморкался, издав протяжный трубный звук, эхо которого, прокатившись по обширному подземному залу, затерялось где-то среди стеллажей.

– Простите, – сказал он, – я вас совсем заболтал. Месяцами приходится молчать, не слыша человеческого голоса, не видя нормального, интеллигентного лица… Эти, – он ткнул скрюченным пальцем в сторону стальной двери, за которой торчали парни с каменными подбородками, – не в счет. Кроме того, нам запрещено с ними разговаривать. Как, подозреваю, и им с нами… Так вы спрашивали, что это за место. Пойдемте, я вам покажу.

Шаркая по цементному полу и на ходу выбирая из бренчащей связки нужный ключ, старик обогнул свой стол, подошел к двери в проволочной перегородке и отпер обыкновенный висячий замок.

– Проходите, – пригласил он Глеба, делая гостеприимный жест в сторону заставленного прочными металлическими стеллажами помещения. – Познакомьтесь со своим хозяйством.

– Что это? – спросил Сиверов, озирая уходившие, казалось, в бесконечность ряды полок, битком набитых тысячами картонных папок казенного вида, каких-то гроссбухов и пухлых, потрепанных книг, среди которых попадались, судя по покоробившимся кожаным переплетам, настоящие раритеты. Кое-где на стеллажах виднелись цилиндрические жестяные коробки с кинолентой и картонные ящики, из которых буквально выпирали сваленные беспорядочными грудами архаичные катушки с магнитофонными записями.

– Это – придаток, – не совсем понятно ответил Ефим Моисеевич и бодренько засеменил по узкому проходу в дальний конец помещения. – Образно говоря, аппендикс, отросток слепой кишки, в котором скапливается то, что организм не смог переварить и естественным путем вывести наружу. Знаете, мой знакомый хирург как-то нашел в только что удаленном аппендиксе древнюю золотую монету – кажется, согдийскую. Что характерно, пациент, из которого эту монету извлекли, не мог даже предположить, каким путем она туда попала. Жизнь полна загадок! Так вот, все, что вы здесь видите, – продолжал он на ходу, – считается уничтоженным согласно составленным в свое время актам о списании. Каковые акты по прошествии положенного срока также были уничтожены. Акты, как вы понимаете, были уничтожены в действительности, – добавил он, обернувшись к Глебу через плечо, – поскольку ни исторической, ни литературно-художественной ценности данный вид макулатуры не представляет.

– А это, – Сиверов провел кончиками пальцев по пыльным корешкам, – представляет?

– Можете мне поверить, – сказал старик, – представляет, да еще какую! Вы даже вообразить себе не можете, что здесь есть. Это, молодой человек, списанные материалы из архива Комитета государственной безопасности СССР. Не все, конечно, а только самые интересные, способные пролить свет на многие тайны, над разгадкой которых человечество давно бросило ломать голову ввиду очевидной бесполезности этого занятия.

– Ага, – сказал Глеб, начиная кое-что понимать.

– Вы хотя бы представляете себе, что это такое – архив КГБ?! – с горячностью воскликнул Ефим Моисеевич, явно задетый показным равнодушием своего новоиспеченного коллеги. – Это занесенный на бумагу и дошедший до наших дней опыт спецслужб, копившийся с самого первого дня их существования! Ну, и плюс к тому – все, что спецслужбы так или иначе приобрели по ходу своей деятельности. Вам интересно, что на самом деле случилось с Ульяновым-Лениным? Когда он в действительности умер, как провел остаток своих дней… Ведь интересно, правда?

– Нет, – сказал Сиверов, – неправда. Это мне не интересно. Я это и без вашего архива знаю.

Старик остановился так резко, что Глеб едва не сбил его с ног.

– Так-так, – сказал Ефим Моисеевич, поворачиваясь к вновь прибывшему лицом и пытливо заглядывая снизу вверх ему в глаза. – Вот, значит, кто к нам пожаловал! Что ж, милости прошу. Вы с самого начала показались мне неординарной личностью. А за старого подонка Сиверса вам мое персональное спасибо. Мне приходилось с ним сталкиваться. Прегадостный был человечишка!

– Гм, – сказал Глеб.

Более развернутого ответа он дать не мог – у него просто не было слов. Информированность этого престарелого архивного гнома была, на его взгляд, чересчур велика, и Сиверову оставалось только проклинать свой язык, который не к месту и не ко времени вдруг стал слишком длинным.

– Не беспокойтесь, – правильно расценив эту, с позволения сказать, реплику, утешил его Ефим Моисеевич. – Мы ведь оба покойники, правда? А кому, как не вам, знать, что основное и, пожалуй, единственное преимущество мертвого человека перед живым заключается в том, что мертвые не болтают. А о Сиверсе я упомянул просто потому, что его незавидная судьба служит наилучшим подтверждением вашей профессиональной пригодности. Вы – прирожденный Библиотекарь!

– Вот никогда бы не подумал, – искренне сказал Глеб.

– Ну, это ведь не совсем обычная библиотека, – заметил старик. – Значит, и библиотекарь ей нужен не вполне обычный. Вообще, Библиотекарь – это не должность, а, скорее, почетное звание. На самом деле вы – хранитель фондов.

– А вы?

– Я – специалист по процеживанию дерьма и вылавливанию из него жемчужин.

За разговором они незаметно дошли до конца прохода и очутились в той части подземелья, где стеллажей не было. Здесь Глебу первым делом бросилась в глаза огромная груда картонных папок и каких-то разрозненных, исписанных где от руки, где на машинке листов, громоздившаяся прямо на бетонном полу у стены. Примерно в метре от пола в стене виднелось широкое квадратное отверстие, служившее устьем наклонной металлической трубы, что под довольно острым углом уходила куда-то вверх. Было нетрудно догадаться, что лежавшие на полу бумаги попали сюда именно по этой трубе. Глебу немедленно вспомнился грузовик, выезжавший из ворот в кирпичном заборе, когда они с Иваном Яковлевичем подходили к библиотеке. Вспомнился ему и дым, валивший из кирпичной трубы котельной несмотря на летнюю жару. Вмурованные в бетонный пол узкие рельсы, уходившие под массивную двустворчатую дверь в стене, а также стоявшая на этих рельсах небольшая вагонетка, приблизительно до половины заполненная все теми же картонными папками, довершали картину немудреного производственного цикла.