Текст книги "Утраченная реликвия..."

– Рот закрой, – на полуслове оборвал ее Ремизов. – Распустилась совсем. Обратно на панель захотела?

– Сроду я там не была, – процедила Верка, а может быть, Катька.

– Кто не был, тот будет, кто был, не забудет, – бодро процитировал Ремизов и пинком отшвырнул в угол валявшуюся посреди кабинета обертку от шоколадного батончика. – Черт, намусорили здесь, как свиньи… Так что это за покупатель такой, которому я так срочно понадобился?

Продавщица открыла рот, чтобы ответить, но тут ее потеснили, и на пороге возник некий гражданин – вероятно, тот самый покупатель, о котором шла речь. Был он молод, никак не старше двадцати пяти – двадцати семи лет, невысок и худощав, но при этом гибок и ловок в движениях. Физиономия у него была довольно смазливая и где-то даже одухотворенная, как у поэта или, скажем, художника; густые короткие велось; выглядели темными, волнистый чуб отливал приятным каштановым цветом. Одет посетитель был стандартно – в короткое черное полупальто, черные брюки со стрелками и начищенные до блеска кожаные ботинки. Из-под распахнутого пальто виднелся двубортный пиджак, а из-под пиджака – демократичная серая водолазка. Словом, определить по одежде, кто именно стоит на пороге его кабинета, Ремизову не удалось: так мог одеться кто угодно, от банкира до розничного торговца косметикой включительно. Черный матерчатый портфель, который незнакомец держал в руке, так же мало говорил о роде его занятий, как и одежда. Одно было ясно: кем бы ни был этот человек, попрошайкой он точно не являлся.

Правда, попрошайка в наше время – далеко не самое страшное… А вдруг это мент? Или вообще киллер какой-нибудь?

– Здравствуйте, Виктор Павлович, – сказал посетитель. Голос у него был негромкий и вежливый – сразу чувствовалось, что парень получил приличное воспитание и что вежлив он от природы, всегда, а не время от времени и по крайней нужде, как некоторые. – Извините, бога ради, за столь бесцеремонное вторжение. Я очень спешу и только поэтому позволил себе ворваться вот так, без приглашения, даже без звонка… Видите ли, мне рекомендовали вас как крупного специалиста в своей области, а мне срочно нужна консультация – то есть я имел в виду помощь. Помощь такого грамотного и авторитетного специалиста, как вы, уважаемый Виктор Павлович…

– Ну, – проворчал Ремизов, взмахом ладони удаляя из кабинета продавщицу, – должен вам сказать, что я далеко не самый большой специалист в этой области… Кстати, чтобы между нами не возникло недоразумений, какую именно область вы имели в виду? Присаживайтесь, прошу вас.

Ему пришло в голову, что перед отъездом на чужбину было бы неплохо облапошить зеленого новичка. Ведь видно же, что парень – начинающий коллекционер, и не коллекционер даже, а так, болванчик, которому кто-то сказал, что предметы искусства – самое выгодное вложение капитала. Да и капитала особенного у него наверняка нет – скопил тысяч десять, сопляк, и думает, что он Рокфеллер Виктор Павлович гордился своим умением с первого взгляда разбираться в людях. Он знал, что некоторые, и покойный Жуковицкий в том числе, при случае не упускали возможности посмеяться в кулак над этой его гордостью, но все равно верил в то, что видит людей насквозь. Технология этого ясновидения была проста: при встрече со свежим человеком Ремизов всегда предполагал самое худшее, а потом, по мере узнавания, просто отбрасывал лишнее, получая таким образом полный психологический портрет своего визави. Ошибался он при этом едва ли не чаще, чем знакомился с новыми людьми, но ошибок этих не замечал, потому что они не приносили ему разочарований.

Посетитель сел, легко и непринужденно положив ногу на ногу и сцепив на колене тонкие белые пальцы.

На безымянном пальце правой руки поблескивало обручальное кольцо, а белки глаз были розовыми, как у альбиноса, – от недосыпания, что ли? Впрочем, у Ремизова тоже частенько случались дни, когда по утрам он шарахался от своего отражения в зеркале, так что на глаза посетителя он решил не обращать внимания – дело молодое, с кем не бывает…

– Как это – в какой области? – едва ли не с обидой переспросил он. – В области искусства и антиквариата, разумеется!

Ремизов мысленно усмехнулся, обошел стол и уселся, по дороге отшвырнув носком ботинка второй цветастый комок. Посетитель даже бровью не повел – воспитание!

– Должен вам заметить, что область искусства слишком обширна, чтобы кто-то мог считаться в ней общепризнанным авторитетом, – сказал Виктор Павлович, борясь с неожиданно подступившей к горлу шоколадно-коньячной отрыжкой. – Давайте не будем ходить вокруг да около, молодой человек, вы ведь сами только что сказали, что торопитесь. Полагаю, придя сюда, вы имели в виду что-то вполне определенное… Кстати, как вас зовут?

– Иван, – слегка привстав, представился посетитель. – Иван Иванович Иванов.

– В Америке это, наверное, прозвучало бы как Джон Смит, – не скрывая усмешки, заметил Ремизов. – Впрочем, воля ваша. Сойдемся поближе, тогда и познакомимся по-настоящему. Нам ведь с вами работать, разве нет?

– Увы, – сказал молодой человек, представившийся Ивановым. – Не далее как послезавтра я улетаю в Лондон – надеюсь, навсегда. Я располагаю некоторой сумой денег в свободно конвертируемой валюте и хотел бы превратить эти бумажки в какую-нибудь настоящую, незыблемую, не зависящую от конъюнктуры ценность.

При упоминании о Лондоне Ремизов едва заметно напрягся. Получалось, что они летят в один день, и хорошо еще, если не одним рейсом! Впрочем, он тут же решил, что, если сумма сделки будет приличной, время отлета можно изменить.

– Мне кажется, я вас понял, – медленно произнес он, вынимая из пачки сигарету. – Но понимаете ли вы, что незыблемые, как вы изволили выразиться, ценности наше государство выпускает за границу с очень большой неохотой?

Он чиркнул зажигалкой и, прищурившись, посмотрел на посетителя поверх огонька.

– Это общеизвестно, – сказал тот. – Именно по этой причине я и обратился не к кому-то другому, а к вам.

– Звучит почти как оскорбление, – сухо заметил Ремизов. – Интересно было бы узнать, кто дал вам такую информацию… Вернее, дезинформацию. Вот что, юноша. Пока вы не произнесли чего-нибудь, о чем впоследствии могли бы горько пожалеть, скажу вам прямо: я не занимаюсь противозаконными сделками и тем более контрабандой.

Посетитель встал.

– Простите, – сказал он. – Тут явно имеет место какое-то недоразумение. Боюсь, вы не правильно меня поняли…

– Конечно, – согласился Ремизов. – То есть, конечно, нет. Понимать-то было нечего, вы ведь ничего конкретного не сказали. Я просто поставил вас в известность, а выводы делайте сами. Все, что вы можете видеть у меня в магазине, к вашим услугам – платите и забирайте.

Сделка будет легальной, как дыхание, и на таможне у вас не возникнет никаких проблем.

Посетитель слегка наморщил нос, демонстрируя таким образом свое отношение к тому, что было выставлено в торговом зале магазина. Ремизов и не подумал обижаться: в самом деле, уж чего-чего, а непреходящих ценностей в его витринах не водилось никогда, это было ясно даже полному профану.

– Что ж, – со вздохом сказал посетитель, – я вас понял. Вы совершенно правы. Прошу меня извинить.

Он повернулся к Виктору Павловичу спиной и ровным шагом направился к дверям. Матерчатый портфель покачивался у него в руке, и Ремизову вдруг представилось, что портфель этот доверху набит деньгами – долларами или евро. То есть очень много там быть, конечно, не могло, но все-таки… По крайней мере, ментом этот парень не был: мент или стукач сейчас обязательно начал бы оправдываться, бить себя в грудь, извиняться, изворачиваться, предлагать большие деньги – словом, костьми бы лег, но из кабинета не ушел.

– Постойте, – дав посетителю дойти до дверей, сказал Виктор Павлович. Посетитель послушно остановился и повернул к нему вежливое красноглазое лицо. – Извините, если мой вопрос покажется вам неуместным, но я все-таки спрошу – из чистого любопытства: какого рода предмет вас интересует?

– Икона, я думаю, – спокойно ответил посетитель. – Настоящая старинная икона, подлинная, века шестнадцатого-семнадцатого и желательно с легендой.

Ну, я не знаю… Чудотворная икона Любомльской Божьей Матери, например.

– Что?! – хрипло выдохнул Ремизов. Он чувствовал, что бледнеет и выдает себя этой бледностью, но ничего не мог с собой поделать. Ощущение было как от удара доской по носу; он почти ничего не видел и не слышал, кроме звона в ушах и каких-то разноцветных светящихся пятен перед глазами. Лишь огромным усилием воли ему удалось взять себя в руки и произнести:

– А у вас губа не дура, молодой человек! Замахиваетесь прямо на национальное достояние! На это, батенька, у вас денег не хватит. И потом, икону ведь украли, и никто не знает, где она теперь.

– Я знаю, – сказал посетитель и вдруг дружески улыбнулся Виктору Павловичу. – Вернее, догадываюсь.

И я думаю, что нынешний владелец иконы согласится уступить мне ее за чисто символическую цену в обмен на обещание ни с кем не делиться моими догадками. Вас призраки не беспокоят, Виктор Павлович? Мальчики кровавые в глазах не мельтешат? Признайтесь, ведь это вы придушили Байрачного? Как не стыдно! Взяли и задушили подушкой хорошего человека, несчастного больного старика, своего любимого учителя…

– Вон! – хрипло каркнул Ремизов. – Вон отсюда, сумасшедший!!!

– – Как угодно, – спокойно ответил посетитель, кладя ладонь на дверную ручку. – Вы здесь хозяин.., пока.

– Стойте, – понимая, что все пропало, простонал Ремизов. – Погодите, куда вы… Что, черт возьми, вы несете? Вы в своем уме?

– Я-то в своем, – опять поворачиваясь к двери спиной, заявил посетитель. – А вот чем думали вы, затевая эту бойню из-за иконы, которую даже нельзя вывезти из страны?

Ремизов не успел бы ответить, даже если бы знал, что сказать. Дверь за спиной у посетителя распахнулась, и на пороге воздвиглась знакомая фигура в короткой кожанке и высоких армейских ботинках.

– Хороший вопрос, – произнесла эта фигура. – Не в бровь, а в глаз. Я тебе, Витюня, то же самое говорил, помнишь?

Посетитель обернулся так резко, словно его ткнули сзади шилом, и встретился взглядом с холодно прищуренными глазами Аверкина.

– Е-мое, – сказал он с тоской.

В следующее мгновение Аверкин резко, без замаха, ударил его в солнечное сплетение, и посетитель, сложившись в поясе, послушно рухнул на пол.

* * *

Александр Александрович Аверкин попал в магазин Ремизова не случайно. Сентиментальные чувства здесь тоже были ни при чем: если бы Саныч мог выбирать, он с удовольствием не видел бы Ремизова до Страшного суда, а также и после него, на протяжении всей отмеренной их бессмертным душам вечности.

Не мог он спокойно смотреть на эту сытую самодовольную харю, да и мысль о том, что друг Витюша, нисколько не напрягаясь, сорвал баснословный куш, выводила бывшего спецназовца из душевного равновесия.

Нет, каков умник! Аверкин все за него сделал, положил кучу народу – своих ближайших друзей, между прочим, каждый из которых стоил десятка таких гнид, как Ремизов, – а этот фраер, видите ли, знать ничего не желает!

Ну и не надо. Это Саныч как-то пережил бы, перескрипел зубами и забыл – в конце концов, после драки кулаками не машут. Но было у него стойкое ощущение, что, если Ремизова не проконтролировать, все жертвы, весь риск, все эти смерти могут оказаться напрасными, лишенными какого бы то ни было смысла. Ремизов был единственным, кроме Аверкина, человеком, посвященным во все без исключения детали этого дела; и он же, по злой иронии судьбы, был человеком, которому Саныч, имей он возможность выбирать, доверил бы свои секреты в последнюю очередь.

Главным и основополагающим недостатком Ремизова была его тупая, не признающая никаких резонов и не ведающая сомнений самоуверенность. Этот идиот всерьез полагал, что, раз его не взяли за хобот сразу же после убийства Жуковицкого, то дело в шляпе и можно ничего не бояться. Он считал, кретин этакий, что достаточно сунуть сто баксов своему человеку в аэропорту, чтобы спокойно, без проблем и даже без досмотра погрузиться в самолет вместе с иконой. Он полагал, наконец, что раз по улицам, завывая сиренами и сверкая мигалками, днем и ночью не носятся стада милицейских машин, то икону никто не ищет.

Это было непостижимо. И ведь, казалось бы, опытный человек – брали его, и брали не раз, и что такое допрос с пристрастием, ему, Ремизову, было известно.

Но в том-то и дело, что брать-то его брали, но очень скоро отпускали домой, и даже без единого синяка. А почему? Да потому что, стоило только дяде в погонах построже на него прикрикнуть, как наш Виктор Павлович немедля принимался петь соловьем, сдавая всех и вся, вываливая следаку все, что знал и чего не знал, в обмен на личную неприкосновенность. Поэтому предстоящие события были Аверкину видны как на ладони, да так ясно, как будто все это уже произошло, было заснято на пленку и он теперь смотрел это невеселое кино про свое собственное невеселое будущее.

А кино было простое: аэропорт, таможня, досмотр, икона на барьере из белого искусственного мрамора, экспертиза, задержание, допрос, и тут же – опергруппа на выезд, Аверкина брать живым или мертвым. Стрелять на поражение, преступник вооружен и очень опасен… Ну а дальше, как водится: ОМОН, СОБР, собаки, бронежилеты, каски, снайперы на крышах, падают выбитые двери, и надо очень постараться, чтобы успеть выстрелить хотя бы дважды…

Сценарий был до крайности неприятный, но, судя по наглому поведению Ремизова, самый вероятный. Похоже, этот тип твердо вознамерился поступить именно так, как поступать нельзя ни в коем случае. Да оно и понятно: на туманном Альбионе его ждал большой чемодан с деньгами, и лондонский партнер, наверное, торопил – не терпелось ему поскорее перепродать икону и наварить на этом деле свой грабительский процент. Поэтому Аверкин решил обязательно заглянуть к Ремизову, пока тот не наделал глупостей, и убедить его повременить с вывозом иконы. Ну а если жирный боров опять не захочет его слушать, то у Саныча всегда оставался последний, самый весомый аргумент – слева, под мышкой, в потертой от долгого употребления кожаной наплечной кобуре…

Правда, с самого утра попасть к Ремизову у него не вышло. Переночевав у себя в кабинете на узком, коротком да еще и слишком мягком диване, Аверкин немного успокоился и принял решение хотя бы для вида заняться текущими делами «Кирасы», которых по ходу этой истории накопилась уйма. Он больше не мог позволять себе странности; все его доверенные лица были мертвы, а для остальных он был просто начальником, командиром – чужим, в сущности, человеком, за которого никто из них не собирался рисковать шкурой. Рядом больше не осталось людей, для которых он был вне всяческих подозрений, – все они погибли от его руки, и в этом чудилась злая насмешка судьбы: они погибли, а вот Ремизов остался. Словом, теперь ему надо было делать вид, что все идет как обычно – решать повседневные вопросы, подписывать бумаги, проверять счета, общаться с клиентами, и ровно в восемь утра он, умытый, гладко выбритый и спокойный, уже сидел за своим рабочим столом и отвечал на первый в этот день телефонный звонок.

Он изображал деловую активность до самого обеденного перерыва и постепенно так увлекся, что почти забыл и о Ремизове, и об Инкассаторе, и обо всем остальном, о чем забывать было рановато. Ровно в три часа пополудни он встал из-за стола, натянул на плечи потертую кожанку, поправил под мышкой тяжелый «стечкин» и вышел из кабинета.

По привычке он направился было к «Хаммеру», но на полпути спохватился и свернул к дремавшим в углу «Жигулям» отвратительного ярко-желтого цвета. После ночного броска на полторы сотни километров вид у машины был усталый и понурый; Аверкин сочувственно похлопал автомобиль по кургузому капоту и по частям вдвинул свое крупное костистое тело за руль.

Дорога отняла у него почти час и съела львиную долю залитого в бак «копейки» бензина – в центре, как всегда, были сплошные пробки, и Саныч не столько ехал, сколько полз в сизом облаке выхлопных газов и раздраженном гудении сотен клаксонов. К магазину Ремизова он подъехал уже в начале пятого. Обыкновенно Виктор Павлович в это время был где угодно, только не на работе, но сегодня его серебристая «Ауди» с депутатскими номерами как приклеенная стояла у парадного входа. Аверкин усмехнулся, без труда угадав причину такого неожиданного всплеска трудового энтузиазма, проехал мимо «Ауди» и свернул во двор.

Помещение, в котором расположилась барахолка Ремизова, прежде занимал гастроном. Как следствие этого в магазине имелось обширное подсобное помещение – пожалуй, чересчур обширное для подобного заведения, на что Ремизов жаловался всякий раз, когда ему приходилось вносить арендную плату. Просторный подвал тоже когда-то принадлежал магазину; но от подвала Ремизов отказался, и теперь там расположилась мастерская по ремонту обуви. Но огромная, изобилующая кладовками и клетушками подсобка осталась в распоряжении Ремизова, и Аверкин догадывался почему: как всякий лис, Виктор Павлович не мыслил себе норы без запасного выхода.

Обшитая железом задняя дверь магазина была заперта на замок. Замок был старый и хлипкий; за первой дверью располагалась вторая, решетчатая, из толстых стальных прутьев и с крепким запором, но Аверкин не без оснований предполагал, что сейчас, в разгар рабочего дня, она должна быть открыта. Он вынул из ножен на подкладке куртки спецназовский «скорпион» с удобно изогнутой роговой рукоятью, вставил лезвие в щель над замком и коротко ударил по нему кулаком. Дюралевый язычок замка с жалобным хрустом сломался; Саныч резко рванул дверь на себя, и она распахнулась. Сломанный язычок со звоном запрыгал по корявому бетону крыльца.

Внутренняя решетчатая дверь, как и ожидал Аверкин, была открыта, и он беспрепятственно проскользнул в полутемный коридор.

Дорогу к кабинету Ремизова он знал назубок – не потому, что часто здесь бывал, а потому, что своевременно позаботился провести разведку на местности и запомнить каждый поворот, каждый выступ этого захламленного ящиками и какими-то дурацкими каменными статуями коридора. Персонала в магазине, к счастью, было немного, и он почти не рисковал попасться кому-нибудь на глаза.

Буквально в двух метрах от двери кабинета ему пришлось остановиться и прижаться к стене: от Ремизова с чрезвычайно недовольным видом вышла какая-то дамочка, по виду типичная продавщица, и, раздраженно виляя бедрами, удалилась в сторону торгового зала. «Опять трахался, толстый боров, – подумал Аверкин. – Как кролик, ей-богу: его вот-вот в кастрюлю сунут, а он знай себе смотрит, на ком бы попрыгать!»

Подойдя к двери кабинета, он понял, что ошибся. Изнутри глухо доносились голоса – два голоса, и оба мужские.

Один из них принадлежал Ремизову, второй был Аверкину незнаком. Разговор был, похоже, сугубо деловой: друг Витя опять охмурял какого-то барана из тех, кому ворованные деньги слишком оттягивают карман.

Торчать посреди коридора перед закрытой дверью было чертовски глупо: здесь его могли заметить. Входить в кабинет, когда там находился посторонний, тоже нельзя: Аверкин не знал, чем кончится его разговор с Ремизовым, и на всякий случай хотел остаться незамеченным.

Ему подумалось, что было бы неплохо обойтись без всяких разговоров, а просто пришить друга Витю сразу же после ухода посетителя. Пришить и тихонечко уйти, а посетитель пусть доказывает, что, когда он покидал кабинет, Виктор Павлович был жив и здоров…

Он уже совсем было собрался отойти от двери и поискать себе какое-нибудь укрытие, но тут смысл происходившего за дверью разговора дошел до его сознания, и Аверкин решил остаться и послушать. Это было рискованно, но игра, пожалуй, стоила свеч: разговор был чертовски интересный, занимательный был разговор, и Саныч понял, что дослушает до конца, даже если ему придется кого-нибудь пришить по ходу дела.

Разговор с каждой минутой, с каждым произнесенным словом делался все интереснее. Под конец Аверкин даже заподозрил, что там, внутри, находится Инкассатор собственной персоной; однако голос был не его, да и манера, в которой велись переговоры, показалась Аверкину чересчур интеллигентной для бывшего десантника.

А потом за дверью заговорили об иконе, и Саныч окончательно понял, что никаким Инкассатором тут и не пахнет: ни кулаки, ни даже пистолет не могли помочь кому бы то ни было раздобыть те сведения, которыми так небрежно швырялся собеседник Ремизова. Кое-чего из сказанного им не знал даже Аверкин – например, ему ничего не было известно о каком-то Байрачном, которого Ремизов якобы придушил подушкой. Это было дьявольски интересно, и Саныч поздравил себя: это была отличная мысль – явиться сюда без предупреждения, а то, что он прибыл в магазин не раньше и не позже, а именно сейчас, можно смело считать благосклонностью Фортуны.

– А вот чем думали вы, затевая эту бойню из-за иконы, которую даже нельзя вывезти из страны? – послышалось за дверью, и Аверкин понял, что настало время вмешаться: Ремизов готов был сломаться, и оставалось только удивляться, как это он продержался до сих пор.

Саныч бесшумно распахнул дверь и остановился на пороге, глядя в спину посетителя. Конечно же, это был не Инкассатор – слишком узкоплечий, невысокий и вообще какой-то субтильный, из тех, про кого говорят, что их соплей перешибить можно. Ну, соплей не соплей, а друга Витю он уделал по всем правилам, даже не вынимая рук из карманов: бледное лицо Ремизова было покрыто потом и изошло красными пятнами, которые то появлялись, то исчезали в самых неожиданных местах.

Поросячьи глазки Виктора Павловича трусливо бегали, и даже через весь кабинет было видно, как трясутся его жирные руки.

– Хороший вопрос, – сказал Аверкин, имея в виду последнюю реплику посетителя, – искренне сказал, без дураков, потому что вопрос и вправду был хорош. – Не в бровь, а в глаз. Я тебе, Витюня, то же самое говорил, помнишь?

Посетитель резко обернулся и уставился на Аверкина расширенными от испуга глазами. Аверкин узнал его сразу: это был Светлов, главный редактор газеты «Московский полдень» и закадычный друг Инкассатора. Саныч удивился: честно говоря, он думал, что этот тип давно рванул когти из Москвы, забился в донный ил, прикинулся кучкой мусора и молит Бога, чтобы о нем не вспомнили. Однако парень оказался крепче, чем можно было подумать; Аверкин почувствовал приятное разочарование. А в следующий миг лицо журналиста дрогнуло, и Саныч понял, что его тоже узнали.

– Е-мое, – с какой-то безнадежной тоской произнес Светлов, подтверждая его догадку.

В дальнейших разговорах больше не было нужды, и Аверкин свалил его точно нацеленным ударом в солнечное сплетение. Журналист послушно завалился на бок, сломавшись в поясе, и стал, мучительно хрипя и кашляя, возиться на полу у ног Аверкина. Ничего другого Саныч от него и не ожидал: голова у этого парня работала отменно, даже завидно делалось, а вот мускулатура была так себе, да и реакция тоже. Словом, если он и служил в армии, то каким-нибудь радистом или писарем, но никак не десантником и не разведчиком… «Не всем же быть краповыми беретами», – рассудительно подумал Аверкин, перешагнув через корчившегося на полу Светлова. Он посмотрел прямо в слезящиеся поросячьи глазки Ремизова.

– Ну что, сволочь жирная, – сказал он, – доигрался? А я ведь предупреждал!

– Господи, – простонал Ремизов, – как же ты вовремя! Кто это?

– Это? – Аверкин обернулся и коротко ударил уже поднявшегося на четвереньки Светлова ногой, заставив его ничком распластаться на полу. – Журналист, главный редактор одной желтой газетенки. Газетенка – говно, зато редактор – орел. У него, в отличие от тебя, на плечах голова, а не горшок с дерьмом. Как он тебя вычислил, а? Быстрее ментов, быстрее эфэсбэшников, сам, один… И, между прочим, имей в виду: у него имеется приятель, который не так быстро думает, зато ловко бьет морды, ломает конечности и стреляет без промаха из любого оружия. У него, у этого приятеля, есть веские причины тебя не любить.

– Господи, – повторил Ремизов.

– Что, наложил в штаны, умник? Правильно, самое время. Ты уже без пяти минут покойник. Не понимаю, почему я сам тебя не замочил? Впрочем, теперь я этого делать уже не стану: мне любопытно посмотреть, что с тобой сделает Инкассатор.

– Кто?

– Конь в пальто. Я ведь как раз об этом хотел тебя предупредить, когда звонил по телефону, что есть парочка, состоящая из журналиста и бывшего десантника, и что парочка эта идет по нашему следу. Десантник гоняется за мной, а журналист тем временем, как видишь, вычислил тебя. Разделение труда, понял? Журналист думает, и думает неплохо, а десантник – это сильные руки при умной голове…

– О господи! – в третий раз произнес Ремизов. Он был совершенно деморализован. – Что же теперь делать?

– Снять штаны и бегать, – презрительно ответил Аверкин. Он вынул из кобуры пистолет, достал из кармана куртки глушитель и стал неторопливо навинчивать его на ствол. Ремизов наблюдал за этой нехитрой процедурой расширенными от ужаса глазами. – В каждой игре свои правила, Витек, – продолжал Аверкин, привычным жестом оттягивая затвор, – и, когда вступаешь в игру, эти правила надо бы знать, чтобы потом не пришлось удивляться и плакаться соседу по нарам: мол, я же не знал!.. А ты, толстый боров, не послушал меня, влез в чужую весовую категорию, а теперь меня же и спрашиваешь, что делать. Что ж, если хочешь, я отвечу, но учти, это будет последний бесплатный совет, который я тебе дам. Так вот. Ты можешь выбирать из двух вариантов: либо сразу застрелиться, не дожидаясь, пока тебе помогут, либо обратиться за помощью к квалифицированному специалисту – то есть ко мне. Но тогда тебе, дружок, придется платить не торгуясь и делать все, как я скажу. А если ты думаешь, что сумеешь выкрутиться, просто вернув икону и сдав меня ментам, я должен сразу тебя предупредить: даже и не мечтай. Пристрелю как собаку. Ну, так как? Если у тебя кишка тонка пустить себе пулю в висок, я с удовольствием помогу. Решай, только поскорее.

С этими словами он поднял пистолет и направил удлиненное глушителем дуло Ремизову в лоб. Лицо его было, как всегда, спокойно и бесстрастно, и одного взгляда на это лицо было достаточно, чтобы понять: бывший майор спецназа не думает шутить.

Ремизов достаточно хорошо знал своего старинного приятеля, чтобы разобраться во всех этих тонкостях. Он испуганно шарахнулся в сторону, прикрывая голову скрещенными руками, и придушенно пискнул, как крыса, угодившая в зубы терьеру.

– Я так понимаю, что умирать ты не хочешь, – с хорошо разыгранным удивлением констатировал Аверкин и, согнув руку в локте, направил пистолет в потолок. – Странно… А чего ж ты тогда хочешь-то, родной?

Ремизов молча моргал на него панически выпученным глазом, видневшимся сквозь прижатые к лицу растопыренные пальцы.

– Чем это здесь так воняет? – брезгливо морща нос, осведомился Саныч. – Ты обгадился, что ли? Ну-ну, не надо так драматизировать. Все далеко не так страшно, как тебе, может быть, представляется. Ситуацию еще можно выправить. Хочешь, чтобы я этим занялся?

Ремизов часто-часто закивал, продолжая прижимать к лицу ладони с растопыренными пальцами.

" – Это будет стоить денег, – сказал Аверкин. – Живых, осязаемых, зеленых американских рублей, и притом в изрядном количестве.

– Сколько? – невнятно послышалось из-за прижатых к лицу жирных волосатых ладоней.

– Триста, – сказал Аверкин и, не глядя, наступил на хребет журналисту, который опять пытался подняться на карачки, – наступил и прижал, снова распластав этого умника по давно нуждавшемуся в циклевке паркету.

– Сколько?! – Ремизов отнял ладони от лица и посмотрел на Саныча уже без страха, но с удивлением – с презрительным, черт бы его побрал, удивлением. – Ты сказал триста?..

– Триста тысяч, – спокойно уточнил Аверкин.

Ремизов фыркнул и театральным жестом воздел к потолку короткие жирные руки.

– Бред! – визгливо выкрикнул он. – Ты в своем уме? Где это видано – просить такие деньги за какого-то журналюгу?! И потом, где я возьму такую сумму?

– В оффшорном банке, – подсказал Саныч. – Сказать тебе номер счета?

– Сука, – процедил Ремизов. – Ах ты сука!

– Был бы сука, давно бы вымел с твоего счета все до последнего цента, – невозмутимо ответил Аверкин. – Все шестьсот тысяч, как одну копейку. А я, как видишь, предлагаю честный раздел имущества. Кстати, ты зря пузыришься. Конечно, журналист таких денег не стоит.

Ну а ты? Ты сам? Я ведь могу просто повернуться и уйти, а ты поступай как знаешь. Только помни, на том свете деньги тебе ни к чему. Ну, ей-богу, нельзя же быть таким жадным! Сколько ты намерен состричь со своего лондонского партнера за икону – миллион, два? Или, может быть, больше? Наверняка больше. А я прошу несчастные триста тысяч. Это же обыкновенная инвестиция! Не вложишь этих денег в дело – ничего не получишь, вложишь – поимеешь свои миллионы… Ты же деловой человек! Да лежи ты спокойно, мать твою! – прикрикнул он на копошившегося внизу журналиста.

– Все равно подохнешь, урод, – пробормотал снизу Светлов. – Фантомас хренов…

– Все там будем, – философски ответил Аверкин, нагнулся и аккуратно ударил его по затылку рукояткой пистолета. – Хороший парень, – объяснил он Ремизову, который таращил на него белые от ужаса глаза. – Незачем ему мучиться, бояться незачем. Сейчас он вроде как уснул, а проснется уже на том свете… Милое дело! Ну, что ты решил?

Ремизов немного похлопал глазами на лежавшего без сознания журналиста, с усилием проглотил слюну и сказал:

– Черт с тобой, я согласен. Что ты предлагаешь?

Аверкин одобрительно кивнул, подошел к двери и запер ее на ключ.

– Ничего особенного, – сказал он, вынимая из кармана сигареты и закуривая. – Твое дело телячье. Дай отбой своему аукционисту, припрячь икону, а сам вали куда подальше, пока какой-нибудь дошлый эфэсбэшник не вычислил тебя так же, как этот пацан. Потом, когда пыль уляжется, вернешься и вывезешь свою доску – тихо, спокойно, без шума и пыли. Нужно просто потерпеть, не пороть горячку и, главное, сегодня же перевести на мой счет триста штук. Это все, что от тебя требуется.

Остальное я сделаю сам.

– Угу, – промычал Ремизов. Он немного успокоился, и в его голосе опять появились привычные иронические нотки, столь ненавидимые Аверкиным. – Я переведу бабло, а ты просто слиняешь. Куда как хорошо!

– Жирный дурак, – сказал ему Саныч. – Ну, давай, предложи другой вариант! Чего молчишь? Нет вариантов? Вот и не выступай. А чтобы ты не боялся, я приступлю к работе прямо сейчас, при тебе.