Текст книги "Тень каннибала"

Все это было совершенно справедливо, но Илларион по-прежнему испытывал легкие угрызения совести, словно, приехав сюда, нарушил какое-то обещание – обещание, которого он вовсе не давал.

– Стареем, – сообщил он «Лендроверу», поскольку других собеседников у него в данный момент не было. – Стареем, нервишки шалят, комплексы какие-то появляются… Ты как, приятель, не испытываешь неприятных ощущений, стоя на мостовой рядом с каким-нибудь новеньким «Бентли»? Смущение? Зависть? Желание как следует наподдать этому задаваке бампером? А? Нет? Ну, значит, у тебя очень уравновешенная психика. Ты у меня британец, истый джентльмен и вообще молодчага. Кстати, ты знаешь, что завод, на котором тебя собрали, твою, можно сказать, родину англичане продали немцам? Продали, продали, так и знай. Ну, не переживай, у нас в Москве тоже, в общем-то, неплохо.

«Лендровер» никак не отреагировал на эту короткую речь. Под капотом у него тихонечко потрескивало и бурлило, словно машина страдала несварением желудка. Это остывал разгоряченный двигатель и стекала по трубопроводам обратно в радиатор охлаждающая жидкость.

Илларион раздавил окурок в пепельнице, ободряюще похлопал ладонью по ободу руля и выбрался из машины на асфальт Беговой.

В лавке у Пигулевского в этот час почти никого не было. Стеклянная дверь приветливо позвонила колокольчиком, и в лицо Иллариону дохнуло корицей, ванилином и еще чем-то очень вкусным и знакомым – в общем, старой, сухой, как порох, бумагой. Запах был слабым, но легко различимым, и Забродов с удовольствием вдохнул его полной грудью, смакуя, как хорошее вино.

В последнее время они с Пигулевским общались в основном по телефону. Илларион позвонил старику сразу же, как только вернулся из своей не слишком удачной «командировки». Вещи и книги, которые на время под честное слово одолжил ему Марат Иванович, были возвращены ему и его друзьям в целости и сохранности. Илларион даже предлагал выплатить нечто вроде арендной платы, но Пигулевский с искренним возмущением отверг это предложение. Возмущался он долго, громко и красноречиво – так, как может возмущаться только поднаторевший в словесных баталиях ядовитый старикан. Слушать его было одно удовольствие, но Илларион все-таки предпочитал живого Пигулевского Пигулевскому из телефонной трубки. Телефонный Пигулевский был просто голосом. С ним было приятно разговаривать, но при этом терялась половина удовольствия. Не станешь же, в самом деле, распивать чаи на пару с телефонным аппаратом!

Короче говоря, Илларион Забродов банальнейшим образом соскучился по сварливому букинисту и теперь, стоя на пороге его магазинчика, испытывал такое чувство, словно вернулся домой из долгого и полного лишений похода. В какой-то степени так оно и было: жизнь, которую вел Илларион в течение трех последних месяцев, была сытой и почти роскошной, но Забродов зверски изголодался по нормальному человеческому общению.

Девушка за прилавком подняла голову на звук дверного колокольчика, и ее лицо сразу же осветилось улыбкой – дежурной, конечно, но все равно очень милой. Девушка была новая, Иллариона она не знала, и ее улыбка предназначалась, естественно, не ему лично, а просто потенциальному покупателю. Илларион подумал, что у старика губа не дура, и приветливо улыбнулся в ответ.

– Здравствуйте, – сказал он. – Должен сразу вам заметить, что вы прекрасно смотритесь на фоне всего этого старья. Вас выгодно выделяет свежесть и оригинальность исполнения. К сожалению, во времена Рубенса и Рафаэля человеческая природа еще не достигла такого совершенства, как то, что я имею удовольствие наблюдать сейчас.

Слегка сбитая с толку этим многоэтажным комплиментом, девушка смутилась и от этого сразу же посуровела. Менее красивой она от этого не стала.

– Вас интересует что-нибудь конкретное? – строго спросила она. – Я с удовольствием вам помогу.

– Правда?! – обрадовался Забродов. – Это же просто чудесно! Кроме вас, помочь мне некому на всем белом свете, потому что в данный момент меня конкретно интересуете вы. Лично.

– Отстань от ребенка, старый негодяй! – раздался позади него сварливый старческий голос. – И не стыдно в твоем-то возрасте?

– Старый? – Илларион изобразил глубокую обиду. – Кто старый? Кто это говорит? Кто этот нахальный мальчишка, этот дерзкий юнец? – обратился он к продавщице, чем окончательно сбил ее с толку и даже вогнал в легкую краску. – Конечно, ему в его цветущем возрасте больше пристало нанимать на работу молоденьких симпатичных девушек, чем мне – говорить им комплименты. Скажите, – он понизил голос до заговорщицкого шепота и перегнулся через прилавок, – он уже делал вам нескромные предложения? Учтите, доверять ему нельзя. У него семья.., или две? Марат Иванович, – обернулся он к Пигулевскому, – напомни, пожалуйста, сколько у тебя семей: одна или две?

– Четыре, – угрюмо проворчал Пигулевский, стоя в распахнутых дверях своего кабинета. – Две в Москве, одна в Твери и одна во Владикавказе. И еще одна женщина с тремя детьми в Петропавловске-Камчатском, но с ней мы не расписаны. Светочка, детка, не обращайте на этого сумасшедшего внимания, он не буйный.

– Это правда, – сказал Илларион. – Я не буйный. Я симпатичный. С первого взгляда это, может быть, и не заметно, но, если приглядеться поближе, во мне можно рассмотреть массу достоинств. Массу! – повторил он, подняв кверху указательный палец.

– Масса нетто четыре миллиграмма, – вставил Пигулевский. – Оставь в покое ребенка и пойдем пить чай.

– Он тиран и деспот, – сообщил Забродов продавщице. – Не доверяйте ему. Он пьет кровь из своих подчиненных и вообще из всех, до кого может дотянуться.

– Ой, – начиная оттаивать, довольно игриво сказала продавщица.

– Вот вам и «ой», – отходя от прилавка, ответил Илларион. – Оглянуться не успеете, как на вашей прелестной шейке мертвой хваткой сомкнутся его вставные челюсти. Тогда вы прозреете, но будет поздно. Куда, как вы думаете, подевалась ваша предшественница?

Оставив продавщицу Светочку размышлять над этим вопросом, он бодрым шагом двинулся навстречу Пигулевскому. Марат Иванович посторонился, пропуская его в кабинет, послал обескураженной продавщице успокаивающую улыбку и плотно прикрыл дверь.

– Прекрати пугать мой персонал, – строго сказал он Иллариону. – А вдруг она поверит?

– Во что, Марат Иванович? – спросил Забродов, осторожно, с должным почтением опускаясь в глубокое антикварное кресло.

– Ну, в то, что я пью кровь… В чисто фигуральном смысле, разумеется.

– В фигуральном… Марат Иванович, а ты уверен, что ей известно это слово – фигуральный?

– Перестань, Илларион. Она очень хорошая девочка, из прекрасной семьи, умненькая… Поступала в университет, но провалилась…

– Гм, – сказал Илларион. – Экзамены как будто еще не начались.

– Ну, это было в прошлом году. Ну что ты сегодня, как ежик? Вернее, как репей. Прицепился к ребенку… Расскажи лучше, как живешь.

– Да как живу… Как всегда, в общем. То так, то этак.

– Как всегда?

Марат Иванович перестал возиться с фарфоровым заварочным чайником и посмотрел на Иллариона через плечо, по-птичьи повернув голову. Его глаза поблескивали из-под косматых бровей пронзительно и остро. Пигулевский, конечно, не мог знать, как Илларион провел эти три месяца, но он был умен и наверняка строил какие-то предположения по этому поводу.

Забродов выдержал этот взгляд, не моргнув глазом. Пигулевский едва заметно пожал плечами, отвернулся и возобновил свои манипуляции с чайником.

– Признаюсь тебе, – сказал он, – что я буквально сгораю от любопытства. Ты мечешься, ты небрит и взъерошен, ты совершенно неприличным образом вымогаешь у меня кучу какого-то ни на что не годного хлама, ты заставляешь меня бегать по другим антикварам и заниматься тем же… Потом ты исчезаешь на три с лишним месяца, возвращаешься и почему-то долго прячешься от людей. И при этом выясняется, что у тебя все как всегда! Прости, конечно, но поверить в рассказанную тобой сказку о гастролях какого-то никому не известного любительского театра, для которого тебе понадобился реквизит, я просто не в состоянии. Во-первых, какое отношение ты имеешь к театру? Во-вторых, где это видано, чтобы любительский театр добывал реквизит по антикварным магазинам? А в-третьих…

– Погоди, Марат Иванович, – вздохнул Илларион. Пигулевский умолк на полуслове, но видно было, что он сказал далеко не все и продолжает тихо клокотать, как стоящий на медленном огне чайник. – Погоди. Давай по порядку. Ты ведь знаешь меня не первый год, правда? Не спорю, я немного солгал, когда просил тебя одолжить мне весь этот, как ты выразился, хлам. Но я обещал вернуть все в целости, и я сдержал слово. Я тебе очень благодарен за все, но, видишь ли, я дал слово еще одному человеку. Я пообещал ему сохранить в секрете то, чем занимался на протяжении этих трех месяцев. Как ты думаешь, хватит у меня духу сдержать слово?

– Ну, конечно, – проворчал Пигулевский, накрывая чайник сложенной вчетверо салфеткой. – Конечно! Каменные плечи, железные мускулы, стальной характер и слово тверже алмаза… Аферист.

Илларион громко фыркнул.

– Ну, Марат Иванович! Ну какой же из меня аферист?

– А вот такой! – запальчиво ответил старик и вдруг погрустнел. – Аферист – это было любимое ругательство моей мамы. Она всегда меня так называла, когда я.., ну, в общем, шалил. Мама, мама… Ну, ничего, осталось недолго. Скоро мы с ней встретимся. Так и вижу эту картину: приземляюсь я на облаке и вместо ангельского хора слышу:

«Явился, аферист! Посмотрите на него, в каком он виде! Подойди и объясни своей глупой маме, где ты так долго бегал?»

Илларион посмотрел на Пигулевского. Пигулевский выглядел неважно. Надо что-то делать, подумал Илларион и, вынув из кармана сигарету, самым небрежным тоном поинтересовался:

– Ну, а ты как, Марат Иванович? По-прежнему толкаешь фальшивки по цене раритетов?

Старик немедленно вскипел, забыв и о маме, и о предстоящем ему в скором времени переселении в лучший мир.

– Мальчишка! – скрипучим старческим фальцетом выкрикнул он. – Самоуверенный неуч, профан! Что ты понимаешь в раритетах? Здесь не курят, мог бы запомнить за столько лет!

– А я и не курю, – возразил Илларион, демонстрируя незажженную сигарету. – А в раритетах я понимаю как-нибудь побольше твоего. Ты же по близорукости не способен отличить тринадцатый век от пятнадцатого. Тебе на пенсию пора, Марат Иванович.

После этого ему оставалось только расслабленно сидеть в кресле и слушать, по возможности пропуская мимо ушей оскорбительные эпитеты, которыми разбушевавшийся антиквар густо пересыпал свою гневную, обличительную речь. «Самоуверенные ослы» и «полуграмотные сопляки» стаями носились в воздухе, рикошетируя от стен. Потемневшие портреты и гипсовые бюсты взирали на это буйство стихий с равнодушной скукой: им приходилось видеть и не такое. Илларион засек время по наручным часам, спрятал сигарету обратно в пачку и стал осматриваться. У старика появилась парочка довольно любопытных книг, судя по виду, действительно очень старых, а стену над его креслом украсил выполненный в теплых золотистых тонах осенний пейзаж – весьма недурной на непритязательный вкус Забродова. Знатоком живописи Илларион себя никогда не считал, да и не очень-то стремился таковым становиться. На этот счет у него было собственное мнение, с которым тот же Марат Иванович, например, то соглашался, то горячо спорил – в зависимости от настроения.

Артподготовка длилась ровно пять минут по часам Иллариона, но до штыковой атаки дело так и не дошло. Накричавшись вдоволь, Марат Иванович замолчал, вынул из кармана мятый носовой платок и начал, отдуваясь, вытирать лоб, щеки и даже шею.

– Чай, наверное, уже заварился, – осторожно напомнил Илларион.

– Знаю, знаю, – проворчал Пигулевский. – До склероза мне, слава богу, еще далеко…

Они долго и с удовольствием пили чай, заедая его восхитительным земляничным вареньем. Попутно Марат Иванович похвастался перед Илларионом своими новыми приобретениями. Приобретения были действительно прекрасны, и Забродов даже не стал дразнить старика. Правда, они все равно немного поспорили относительно датировки одной из книг, но довольно быстро пришли к общему мнению, после чего выпили еще по чашке изумительно заваренного чая – за консенсус, как выразился Илларион. От слова «консенсус» Марата Ивановича слегка перекосило, но он промолчал, понимая, что это была всего лишь шутка.

Потом разговор вскользь коснулся больной для Пигулевского темы, а именно плачевного состояния московского водо-канализационного хозяйства. Прорыва канализации Марат Иванович боялся больше, чем конца света, поскольку в подвале у него находилось книгохранилище. Привычно поддакивая старику, сетовавшему на городские власти, до сих пор использующие проложенную еще при царе Горохе канализацию, Илларион подумал, что пора закругляться. Еще чуть-чуть, и разговор снова перешел бы на его дела, а этого Забродову не хотелось. Пигулевский до сих пор сохранил довольно редкую в его возрасте черту – живое детское любопытство. Он обожал докапываться до сути вещей и явлений, а Иллариону вовсе не хотелось, чтобы неугомонный старикан ненароком выкопал благополучно похороненного Ярослава Велемировича Козинцева. Этому хромому типу в темных очках лучше всего покоиться с миром. Посему, как только в разговоре возникла пауза, Илларион со вздохом искреннего сожаления, но решительно поднялся из мягких плюшевых глубин роскошного антикварного кресла.

– Уже? – огорченно спросил Пигулевский.

– Пора и честь знать, – ответил Илларион. – Да и дела ждут. В общем, труба зовет.

– Какие там у тебя дела, аферист, – проворчал Марат Иванович.

В это время в дверь вежливо постучали. Пигулевский крикнул: «Войдите!», и дверь распахнулась, пропустив невысокого, но довольно крепкого с виду человека лет сорока пяти или пятидесяти, одетого и причесанного так, как одеваются и причесываются люди, стремящиеся подчеркнуть свою принадлежность к творческой интеллигенции. Его темные с проседью волосы были зачесаны назад и не лишенной некоторой волнистости гривой ниспадали на воротник старомодного замшевого пиджака песочного цвета. Спереди эта грива уже начала заметно редеть, образовав глубокие залысины, которые открывали высокий лоб. У вошедшего был крупный, красиво вылепленный нос и маленький твердый рот. Впечатление немного портил мелкий, по-черепашьи скошенный назад подбородок, под которым болтался дряблый кожаный мешок, какие бывают у некоторых ящериц. Под распахнутым воротом черной рубашки виднелся мастерски повязанный шелковый шейный платок нейтральной расцветки. Идеально отутюженные кремовые брюки были стянуты в талии узким кожаным ремешком и свободно ниспадали на коричневые, несколько старомодные туфли. Иллариону подумалось, что лет двадцать назад такой наряд был бы уместным и даже, наверное, роскошным. Теперь же он несколько резал глаз, подчеркивая консервативность своего хозяина.

– Здравствуйте, Марат Иванович, – тихим интеллигентным голосом произнес пришелец, протягивая Пигулевскому небольшую аккуратную ладонь. На Иллариона он при этом почему-то даже не взглянул. Забродов тут же подумал, что визитер Марата Ивановича либо болезненно застенчив, либо отвратительно воспитан.., либо и то и другое. – А я снова к вам. Простите, что без звонка. Пробегал мимо и решил заглянуть, узнать, как дела.

Губы Марата Ивановича раздвинулись в приветливой улыбке, которая, впрочем, не затронула его глаз. Внешне Пигулевский был само радушие и гостеприимство, но Забродов знал старика не первый год и отлично видел, что посетитель ему, что называется, не в жилу.

Илларион очутился в довольно затруднительном положении: уйти не попрощавшись он не мог, а новый посетитель с ходу завладел вниманием Пигулевского. Кроме того, обладатель замшевого пиджака и черепашьего подбородка стоял точнехонько в дверях, загораживая Забродову выход. Илларион немного подождал, всем своим видом выражая желание выбраться из кабинета, а потом пожал плечами и снова сел.

Посетитель завел с Пигулевским какой-то деловой разговор. Илларион не вслушивался в их беседу, целиком уйдя в изучение одной из приобретенных Маратом Ивановичем книг. Книга была великолепна, и Забродов мысленно уговаривал себя, что завидовать нехорошо.

Спешить ему было некуда, но бесцеремонность обладателя замшевого пиджака вызывала раздражение. Тут Илларион очень кстати вспомнил, что у него есть к Пигулевскому срочное дело, и в мыслях поблагодарил бесцеремонного посетителя за непредвиденную задержку. Дело было мелкое, но щепетильное: нужно было отдать Марату Ивановичу деньги за подаренный Пантюхину перстень. Конечно, подарок был сделан зря. Тогда Иллариону казалось, что Тюха и его приятели могли знать что-то, что помогло бы ему выйти на каннибала. Они могли сами не придавать значения ценной информации, которой владели, могли не понимать, что держат в руках путеводную нить… Теперь Илларион убедился, что напрасно приваживал подростков, осторожно развращая их неискушенные умы варварски надерганными из священных писаний и мистических сочинений всех времен и народов цитатами: мальчишки ничего не знали, и то, что именно Пантюхин и Пятнов в марте нашли самый первый труп, все-таки было обыкновенным совпадением.

«Вот опять, – с отвращением подумал Илларион. – Сколько можно?! Хватит, хватит уже! Моя миссия закончена – пусть бесславно, но окончательно и бесповоротно. Пусть теперь у Сорокина по этому поводу голова болит. Ему, в конце концов, за это деньги платят, а я кто такой? Я – так, свободный художник, артист погорелого театра, военный пенсионер…»

– Нет уж, Марат Иванович, – внезапно проник в его сознание подчеркнуто вежливый, с оттенком превосходства голос посетителя, – это вы меня извините. Я, несомненно, уважаю ваш вкус, но, как говорится, истина дороже. Этот ваш ландшафтик – бездарная мазня, буквалистская попытка слепо копировать не поддающуюся копированию природу. Для этого, в конце концов, существует фотоаппарат. И потом, обратите внимание на гамму. Это же черт знает что! Знаете, на что это похоже? На подгорелую яичницу, плавающую в подсолнечном масле. Нет, я бы еще понял, если бы это была работа кого-то из старых мастеров, но я же отлично вижу в углу подпись и дату – девяносто девятый год! Только не пытайтесь меня убедить, что это тысяча восемьсот девяносто девятый…

– Да нет, зачем же, – подозрительно спокойно сказал Пигулевский. – Тысяча девятьсот… Не знаю, право, Владимир Эдгарович, чем вы недовольны. На мой взгляд, автор – очень талантливый молодой человек, подающий большие надежды. В наше время редко встретишь молодого художника, который не гонится за внешним эффектом и не спешит, как они теперь выражаются, нашинковать побольше капусты, а пишет так, как ему подсказывает душа…

– Какая там душа! – отмахнулся посетитель со странным отчеством. – Душа душой, милейший Марат Иванович, но существуют же какие-то объективные критерии!

– Черта с два, – неожиданно для себя самого вмешался в разговор Илларион Забродов. – Какие еще объективные критерии? Откуда в искусстве объективные критерии? Где вы вообще видели знатока или любителя искусства, который был бы объективным?

Посетитель не спеша повернул к Иллариону удивленное лицо, бегло осмотрел его, как водитель осматривает внезапно упавшее поперек проселочной дороги дерево, и снисходительно заявил:

– Простите, но вы явно не относитесь к категории знатоков.

Выпустив этот уничтожающий залп, он снова повернулся к Марату Ивановичу.

– Простите и вы меня, – сказал ему в спину непотопляемый Забродов, – но мне кажется, что большинство сегодняшних так называемых знатоков – просто болтливые дармоеды. Настоящих знатоков единицы. Ну, десятки или даже сотни. Это те, кто способен с первого взгляда отличить работу старого мастера от подделки и назвать рыночную стоимость – разумеется, только в том случае, когда вообще может идти речь о продаже. Вот они объективны. А те, кто с пеной у рта спорят о том, какой способ наложения мазка лучше, а какой никуда не годится, – просто хорошо оплачиваемые болтуны, паразитирующие на художниках. Сто раз пытался их слушать и даже читать, и ничего не выходит. Мне все время мешает один вопрос: откуда этим умникам известно, что именно хотел сказать художник? А художники не говорят, они пишут. А если художник начинает болтать, то это уже не художник, а пушкарь, как справедливо подметил один веселый сын турецко-подданного.

Последнее замечание, похоже, задело Владимира Эдгаровича за живое. Он с неохотой повернулся к Забродову лицом и сказал:

– Ну, хорошо. Допустим, объективных критериев оценки живописного произведения не существует. А какие же, по-вашему, существуют?

– Чисто субъективные, – быстро ответил Илларион. – Вам нравится, а мне не нравится, и наоборот. А окончательную точку в таких спорах может поставить только время. Халтура недолговечна. В конечном итоге техника живописи мало что решает в судьбе картины. Если вещь написана от души, она рано или поздно получит признание. А выполненная на высоком техническом уровне халтура в лучшем случае принесет своему создателю энную сумму в твердой валюте.

Владимир Эдгарович открыл рот, чтобы ответить, но вдруг захлопнул его и несколько раз быстро моргнул глазами, словно пытаясь удалить попавшую туда пыль.

– Это все, конечно, довольно банально, – закончил Илларион. – Извините за непрошеное вмешательство в разговор. Просто эта картина лично мне очень нравится, – он указал на осенний пейзаж, ставший причиной спора. – Вот нравится, и все! А то, что мне нравится, я привык защищать. Хотя эта вещь, – он снова указал на картину, – в моей защите не нуждается. Она попала в хорошие руки, и, думается мне, еще послужит доброму имени своего создателя.

Пигулевский за спиной Владимира Эдгаровича отвесил Иллариону иронический, но тем не менее довольный полупоклон. Обладатель замшевого пиджака и благородной гривы некоторое время смотрел на Забродова остановившимся взглядом, словно пытаясь поточнее сформулировать ответ, а потом холодно улыбнулся и пожал плечами.

– Извините и вы меня, – произнес он. – Мы с вами затеяли самый безнадежный спор из всех возможных – спор о вкусах. Вопреки распространенному мнению, в спорах очень редко рождается истина. В спорах об искусстве она не рождается никогда.

– Согласен, – снова поднимаясь, сказал Илларион. – Это, кстати, к вопросу о наличии объективных критериев в искусстве. Что ж, не буду мешать. До свидания, Марат Иванович. До свидания, – кивнул он своему оппоненту и покинул кабинет, мысленно ругая себя последними словами за несдержанность.

"В самом деле, – думал он, садясь в машину и поспешно открывая все окна, чтобы проветрить раскалившийся на солнце салон, – какого черта я к нему привязался? Пигулевский справился бы с ним без моего вмешательства. Что я понимаю в искусстве? Да ни при чем тут искусство, если честно. Просто мне не понравился этот тип. Тоже мне искусствовед! Владимир Эдгарович… Интересное отчество. Скажите, вы не сын Эдгара Алана По? Тьфу!

Литовец, наверное. Или латыш. Хотя на прибалта не очень-то похож. И потом, Владимир все-таки. Да ну его к дьяволу, нашел о ком думать!"

Уже подъезжая к своему дому, он вспомнил, что так и не расплатился за подаренный Тюхе перстень, но возвращаться не стал. «Успеется, – решил он. – Позвоню старику, извинюсь, а в следующий раз отдам деньги».

Несмотря на стычку с Владимиром Эдгаровичем, настроение у Иллариона впервые за много дней было превосходное – совсем как у несовершеннолетнего правонарушителя, вернувшегося из удачного набега на соседский огород.