Текст книги "Живой мертвец"

XXXII
Среди друзей

Ермолин крепким сном спал у себя после обеда, как вдруг услышал шум и топот в сенях и, не успев очнуться, очутился в чьих‑то объятьях.

– Пусти! Кто это? Оставь! – заговорил он отбиваясь.

– Узнай! Узнай! – со смехом говорил кто‑то.

Ермолин вывернулся из объятий, взглянул на гостя и радостно закричал:

– Брыков! Семен!

– Я! Я! Живой и не покойник, и притом майор в отставке! Вот!

– Что ты? Как? Видел государя?

– Постой! Вот разденусь и все тебе по порядку расскажу!

– Федор! – закричал на всю квартиру Ермолин. – Самовар и закуску!

На Брыкова сразу пахнуло родным, московским. Раздевшись, накинув на себя хозяйский халат и закурив трубку, он сидел у топившейся печки, против Ермолина. На столе кипел пузатый самовар, стояли бутылки, разная снедь, и вся атмосфера комнаты была проникнута каким‑то особым московским благодушием.

– Ну, ну, рассказывай! – торопил Ермолин приятеля. – Все с самого начала!

Семен Павлович начал свою повесть с первого дня приезда. Ермолин слушал его, почти переживая все его ощущения. При рассказе о Башилове он смеялся и повторял: «Вот бестия!», а при сообщении о Виоле растрогался.

– Сюда бы ее, к нам! – сказал он. – Мы ее здесь на руках носили бы!

Наконец Брыков кончил и проговорил:

– Вот и все! И я снова тут! Завтра по начальству пойду! Ну, а здесь что? Маша что?

Ермолин вздохнул и махнул рукой.

– И не спрашивай! Я недели две оттуда вестей не имею, судя по всему, хорошего мало. Мучают ее вовсю. Я писал ей, что, ежели беда, пусть или бежит, или за мной шлет, да вот не пишет. А только тошно ей. Дворню твою так‑то лупят… держись только! Оброк на всех твой братец увеличил, лютует!

– Ну, я его укрощу, – глухо сказал Семен Павлович.

– Не грех! Опять объявлялся ко мне какой‑то негодяй Воронов, – сказал Ермолин, – вида самого гнусного. Говорит, служил сперва по сиротскому суду, а ныне в полиции. На дочери пристава женился.

– Ну?

– Так говорил, что Дмитрий уговаривал его на тебя донос писать, а он будто бы уклонился. Просил не забыть этой услуги в случае чего. Так и сказал!

– А ты что?

– Что? Велел ему рюмку водки подать и рубль дал. Взял он и ушел.

– Я завтра же от правлюсь в свой полк и в палату, а там и в Брыково!

– И я с тобою!

– Отлично! Я еще хочу исправника позвать.

– Вот‑то сюрприз ему! Ха – ха – ха!

Брыков невольно улыбнулся.

Была уже глубокая полночь, когда они разошлись по, своим постелям.

– Сидор! – крикнул утром Брыков. На его крик вошел слуга Ермолина.

– Сидора Карпыча нетути! – сказал он.

– Где он?

– Ушли к Иверской молебен служить. Коли что услужить, я могу – с!

– Ну, услужай! Давай мыться!

Брыков в полчаса оделся и вышел на улицу. Из дома он прямо направился в казармы. Его сердце невольно забилось, когда он увидел давно знакомые унылые постройки.

– Брыков! Семен Брыков! – пронеслось по казармам, и Семен Павлович не дошел еще до офицерской комнаты, как был окружен прежними своими сослуживцами.

Все старались скорее обнять его, пожать ему руку, сказать ласковое слово. Брыков был растроган.

– Господа! Голубчики! – говорил он и наконец радостно крикнул: – Братцы, приходите сегодня вечером к Ермолину на жженку!

Все ответили радостным согласием.

Семен Павлович из казарм направился к шефу полка.

– А, голубчик! – радостно приветствовал его толстый Авдеев. – Рад, рад! Мне Ермолин рассказывал! Ну, ты теперь братца своего допеки. Покажи ему!

– Ну его! – махнул рукой Брыков.

– Расскажи же мне, как с царем говорил!

Брыков чуть не в десятый раз передал о свидании с императором.

Авдеев пыхтел и качал головой, потом широко перекрестился.

– Милостив и справедлив! А меня ты прости! – сказал он. – Не мог я ничего сделать. Знаешь, закон!

Семен Павлович дружески распростился с бывшим начальством и поехал в палату. Там его приняли с полным радушием и, чувствуя, что от него кое‑что перепадет в карманы, выразили полную готовность служить ему.

– Я с вами тотчас же и поеду! – сказал заседатель. – Там сейчас и следствие нарядим. Надо будет вашего исправника прихватить!

– Я это сделаю! – сказал Брыков и радостный вернулся домой.

Вечером комнаты Ермолина наполнились шумной толпой офицеров.

Кутеж был в полном разгаре, когда вдруг слуга Ермолина вызвал барина в другую комнату, а тот через минуту позвал к себе Брыкова.

– Чего? – спросил Семен Павлович.

– Какая‑то беда! – торопливо ответил Ермолин. – Павлушка из Брыкова письмо привез!

– От Маши? Читай! Скорее! – крикнул Брыков, у которого выскочил из головы весь хмель.

Ермолин разорвал конверт, вынул обрывок бумажки, исписанный карандашом, видимо, второпях, и, волнуясь, прочел вполголоса:

«Яков Платонович! Если можете спасти, спасайте! Завтра меня везут в церковь!»

Брыков схватился за голову.

– О, я несчастный! Ехал, спасся и для чего?

– Чтобы обвенчаться с Машей, – перебил его Ермолин. – Не унывай! В Брыково мы еще два раза поспеть можем! Позови Павла! – приказал он слуге.

Федор вышел и вернулся со старым казачком Брыкова.

– Барин! – радостно воскликнул Павел и упал Семену Павловичу в ноги.

– Здравствуй, здравствуй! Встань! – приказал Брыков. – Говори, что с барышней?

Павел встал и, махнув рукой, ответил:

– Замучили они ее, батюшка барин. Пилят, пилят… Особливо их батюшка. Митрий Власьич наседает, а тот шпыняет, ну, и сдались! Завтра свадьба. Гостей назвали…

– Ты на чем?

– Верхом!

– Яша, готовь лошадей! – взмолился Брыков.

– Да погоди! Что мы, как лешаки, приедем? – возразил Ермолин. – Подождем еще часа три и в самую пору там будем. Я свою тройку заложу, а ты, Павел, возвращайся сейчас да на станции заготовь подставу!

XXXIII
Сила солому ломит

Маша изнемогала в неравной борьбе. В последнее время ее стали держать словно в остроге и, отняв от нее старуху Марфу, приставили к ней горничную девку, с которой Маша боялась даже говорить. Кто ее знает? Может, она все передает? Помышляла Маша и о самоубийстве, но, видимо, старый отец думал об этом и предупредительно лишил ее всего, чем можно было навести себе рану, да и девка – прислужница сторожила ее крепко.

Маша таяла, а отец каждый день неизменно спрашивал ее:

– Когда же свадьба?

– Подождите немножко! – умоляюще произносила девушка и с холодом в сердце видела, как искажалось злобой его некрасивое лицо.

Дмитрий Брыков видел это упорство и весь дрожал от ярости и распаляемой страсти.

– Будет моей! – говорил он себе, уходя в свои комнаты, и злобно сжимал кулаки.

Трудно было сказать теперь, что руководило им в его злобном стремлении завладеть Машей: истинная любовь, безумная страсть или просто упрямое желание поставить на своем. Но иметь ее своей женою стало его неотвязной мыслью. Оставаясь наедине с собой, он иной раз вдруг вспыхивал страстью и говорил вслух, словно видел перед собой Машу и убеждал ее:

– Чего я для тебя не сделаю? Отпишу на тебя всю усадьбу и деревню с людьми; сам твоим слугою сделаюсь, буду лежать у порога твоей спальни и слушаться твоего голоса, как верный пес! Так любить никто не будет, да и нет такой любви! Поверь мне, иди за меня, Маша, сердце мое, золото мое, радость моя.

Иногда же он приходил в ярость, и тогда от его безумных речей сделалось бы страшно всякому, кто услышал бы их:

– А, Марья Сергеевна! – шипел он, ухмыляясь. – Я не по вкусу вам? Вам братца надо? Ну, не обессудьте, каков есть! Рука у меня грубая. Ну, ну! У меня, Марья Сергеевна, арапник есть мягкий, ласковый! Ха – ха! Как ухвачу я вас за ваши русые косы, да ударю оземь, да стану им выглаживать! Жена моя милая, улыбнись, мое солнышко! О, сударушка, горошком вскочите! Ха – ха! Не бойся, Марья Сергеевна!.. В девках была, поглумилась – теперь мой черед! Ноги мои целовать будешь, в землю кланяться!

Маша была бледна и худа от тоски и терзаний, но и Дмитрий изменился до неузнаваемости. Его лицо почернело и осунулось; лаза горели лихорадочным блеском, и грубый, своевольный характер всякую минуту прорывался дикой выходкой. Дворовые дрожали, заслышав его шаги или голос. Он не выходил из дома иначе, как с арапником, и горе было тому, кто хоть нечаянно раздражал его.

– На колени! – ревел Дмитрий и бил несчастного до изнеможения.

К Федуловым он уже не ходил.

– Твоя дочь придет ко мне женою моей, – грубо сказал он отцу, – а я женихом, чай, уж пороги отбил!

Федулов весь съежился.

– Недужится ей теперь, – забормотал он, – а как выправится через недельку – другую, так и за свадебку!

Однажды Дмитрий позвал его к себе и сказал:

– Ну, слушай, старик! Довольно нашутились мы, пора и за дело! Слушай! Ежели в следующий вторник – неделя срока – ты ее в церковь не привезешь на венчание, – собирай пожитки свои и вон! В двадцать четыре часа вон от меня! Понял?

Федулов побледнел и затрясся, но через мгновение оправился. На его лице выразилась решимость,

– Вот тебе ответ, Дмитрий Власьевич! – твердо сказал он. – Зови гостей на вторник!

– Ой ли? – радостно воскликнул Дмитрий.

– Не бросал я слов на ветер! – ответил старик и быстро ушел из усадьбы.

Дмитрий проводил его недоверчивым взглядом. Вернувшись домой, Федулов прямо прошел к дочери, выслал девку – горничную, и, сев против Маши, решительно заговорил:

– Вот что, милая! Говорил я тебе, что по Семену твоему плакать нечего. Теперь его и с собаками не разыщешь. А замуж идти надо! И идти за Дмитрия, бледней не бледней! Пока можно было кочевряжиться, ломайся во здоровье, но теперь конец пришел. Он меня, старика, вон гонит! Куда я с тобою денусь? Ась? Дом был – нет его! На старость по чужим дворам идти? Так, что ли? Ну, вот и сказ тебе! Во вторник под венец! Поняла? – И старик поднялся со стула и зорко впился глазами в дочь. Она опустила голову. – И помни, – раздельно, медленно сказал он, – захвораешь – хворую повезу. А станешь отказываться – прокляну. Готовься же! Завтра уже соседей оповестим.

Он ушел, а Маша упала на постель и, казалось, на время лишилась чувств. Все перемешалось в ее голове. Смерть, монастырь, бегство, лес темный. Сеня, Сидор, Ермолин!.. Хоть бы помог кто, совет дал!.. Но кругом не было ни одной доброжелательной души.

В усадьбе уже говорили о свадьбе. Люди то и дело ездили за покупками для свадебного пира. Девушки – швеи окружили бедную Машу, и в сутолоке дни летели один за другим быстрее птицы.

Дмитрий сразу повеселел. Он разогнал гонцов по соседям с приглашениями, послал за Вороновым и ездил в город заказывать себе платье.

Маша металась. Вот уже воскресенье минуло; понедельник, а завтра всему конец! Она написала Ермолину отчаянное письмо.

– Милая няня! Голубушка! – взмолилась она, улучив минуту. – Посылай Павлушу.

И Марфа взялась за это дело.

– Уехал?

– Ускакал! – ответила через два – три часа старуха, и Маша немного успокоилась.

Но вот и вторник. Окруженная девушками и соседками – барышнями, стала одеваться Маша к венцу, но ей казалось, что ее обряжают словно к смерти, и в ее голове бродили какие‑то обрывки мыслей. Глупая она! Писать к Ермолину? Как он может помочь ей? Чем? И слезы крупными каплями падали на ее подвенечный наряд.

– Карета ждет! Жених уехал! Сейчас шафера приедут! – шепотом разносилось вокруг нее.

– Едут, едут!

Маша, вероятно, лишилась чувств, потому что не помнила, как она очутилась в церкви.

XXIV
Гром

Бедная Маша, казалось, сейчас упадет без чувств; Дмитрий взял ее под руку и смело двинулся к аналою. Он был бледен, хотя по его губам и скользила усмешка.

– Скорее! – сказал он священнику, но в этот момент дверь распахнулась, и в церковь вихрем влетел казачок Павлушка.

– Барышня, – закричал он, – не сдавайтесь! Барин вернулся!

В первый миг все оцепенели от неожиданности, но во второй картина изменилась. Маша с радостным криком вырвалась от Дмитрия и бросилась не к отцу, а к старой Марфе. Старик Федулов рванулся было за ней, но остановился посреди дороги; Воронов расставил руки, разинул рот и слегка присел от неожиданности и страха; на лицах всех остальных присутствующих отразилась живая радость, а Дмитрий, смущенный в первый миг, потерял всякое самообладание.

– Негодяй! – закричал он на Павла. – Как ты смел ворваться сюда? Запорю! Эй, взять его!

Но никто не двигался с места. Дмитрий шагнул к Павлу и вдруг попятился с глухим рычанием – в дверь торопливо вошли Брыков и Ермолин.

Семен Павлович прямо бросился к Маше и тревожно спросил:

– Успели?

Она только кивнула головой и залилась слезами радости.

Он обнял ее и прижал к себе. Бедная! Как она похудела, побледнела! Сколько вытерпела!

Дмитрий оправился и, собрав остатки наглости, шагнул к своему брату.

– Как ты смеешь бесчинствовать здесь? – пылко спросил он. – Я тебя выгоню и затравлю собаками!

– Оставь! – ответил Семен Павлович. – Государь вернул мне и жизнь, и права и приказал взять тебя и Воронова!

– Меня? – раздался глухой стон. – За что же? Я служу верой и правдой. Я… – говорил Воронов, махая руками.

К ним подошел Ермолин и сказал Брыкову:

– Брось ты эту канитель! Приедет исправник и все разберет, а ты лучше венчайся, не теряя времени. Я уже переговорил и с папашей Марьи Сергеевны, и со священником.

– Благословляю! – сказал, подходя и кланяясь, Федулов. – До последней минуты берег Машеньку для вас и оттягивал свадьбу. Вот и дождались!

Семен Павлович с отвращением отвернулся от этого старика и подвел Машу к аналою. Она вся трепетала от внезапного перехода от отчаяния к радости. Церковь наполнялась народом. По деревне уже разнесся слух, что настоящий барин вернулся, и все торопились увидеть его. А он стоял перед аналоем с любимой девушкой, и его лицо сияло от счастья.

Дмитрий выскочил из церкви, вскочил в экипаж и велел гнать в усадьбу. Кучер сначала хотел было не послушаться, но лицо Дмитрия было слишком страшно, и он не осмелился и погнал лошадей.

Дмитрий откинулся в глубину экипажа и рвал на себе манишку, жабо и шейный платок. Все душило его. Голова кружилась, и беспорядочные обрывки мыслей носились в его голове, как хаос. Нищий! Сразу нищий! Без нужды даже! И отнята любимая девушка, ради которой все и делалось! Арест… Может, суд… За что суд? И вдруг в его голове мелькнул первый акт этой истории. Если Еремей говорил кому‑нибудь о его попытке отравить брата или это каким‑то образом узнается?

В этот момент кучер доехал до усадьбы. Дмитрий выскочил из экипажа и бросился в свой кабинет, где начал торопливо собираться. Он брал лучшие вещи и бросал их в сундук, открыл шкаф и вынул из него все деньги, но вдруг услышал за собой голоса и топот ног. Он оглянулся и бессильно опустился на стул. Стряпчий, заседатель и исправник вошли в комнату и с состраданием смотрели на него.

Дмитрий вдруг вспыхнул и бросился к ним.

– Что вам надо? Зачем пришли?

– Тише, тише! – остановил его исправник. – Приехали по приглашению брата вашего Семена Павловича, здешнего владельца. Надо нам вновь ввести его, а вас взять, ибо вы покушались на его жизнь.

Дмитрий побледнел и криво улыбнулся.

– Кто сказал такую небылицу?

– Почтенный Воронов. Он уже взят нами. Он ссылается на Еремея…

– Он? – закричал Дмитрий. – Да я ему…

Но он не окончил и грузно упал на пол – с ним сделался удар.

Исправник торопливо позвал слуг и местного цирюльника. Дмитрия положили на постель и пустили ему кровь, но он все не приходил в себя.

А тем временем на другой половине люди собрались встречать молодых. Свадебный стол был уставлен цветами и графинами. Некоторые из соседей были позваны еще Дмитрием.

– Едут, едут! – закричали высланные для дозора, и все побежали за ворота.

Свадебный поезд, всего из двух экипажей, быстро приблизился к крыльцу.

Из кареты вышел Брыков в дорожном камзоле и помог выйти радостной Маше. Ермолин выпрыгнул из другого экипажа, и следом за ним почтенный родитель Федулов, весело улыбавшийся и всем кивавший головой, словно все исполнилось по его желанию.

– Вот я и дома! – радостно сказал Семен Павлович, оглядываясь по сторонам.

– Здравствуй, наш батюшка барин, Семен Павлович! – кричали дворовые.

Навстречу ему вышел заседатель.

– Я уж оторву вас от молодой жены, – сказал он после поздравления – Пойдемте‑ка со мною.

Брыков оставил Машу и тревожно последовал за заседателем. Через минуту он очутился подле брата. Тот лежал навзничь с одним закрытым глазом, с искаженным лицом и, видимо, что‑то хотел сказать брату. Его здоровая рука металась, он что‑то мычал и моргал глазом.

– Сейчас же за лекарем! – распорядился Брыков и потом, обратившись к больному, сказал ему: – Брат, я тебе все простил и не брошу тебя без призора! – Брыков кивнул ему и пошел из комнаты. – Я хотел бы освободить и того приказного, – сказал он исправнику, – ведь все гадости он из корысти делал!

– Ваша воля! – ответил исправник.

Они вошли в огромную столовую; с хоров гремела музыка, и начался свадебный пир.

– Смотри, как хорошо устроилось, – кричал Ермолин приятелю, – и церковь тебе приготовили, и пир, и музыку! Словно ждали! Говорил же я, что попирую на свадьбе! За ваше здоровье! Ура!

XXXV
Эпилог

Прошло немного времени, и все вошло в обычную колею. Брыков поселился в своей усадьбе и лишь изредка навещал Москву. Маша была подле него, и все происшедшее в течение прошлого года казалось им тяжелым сном. Впрочем, «что прошло, то стало мило», и они иногда вспоминали эпизоды своего тяжелого прошлого. Да и не могли забыть его окончательно, потому что во флигеле, где раньше поселился Федулов с Машею, жил теперь разбитый параличом Дмитрий, постоянно напоминая им о прошлом. Но они любили это прошлое, потому что страдания крепче связывают людей.

Напоминал о нем и старик Федулов. С наивной простотой думая, что обманывает и дочь и зятя, он часто рассказывал, как оберегал Машу от Дмитрия, как противился их браку и как хотел скрыть куда‑нибудь свою дочь. Брыков тогда с улыбкою переглядывался с Машей и говорил старику:

– Спасибо, спасибо вам! Без вас мы пропали бы!

– Я к нему нарочно подлаживался и смирял его, – врал старик и хихикал.

Из рассказов Брыкова Маша узнала о Башилове и Виоле и даже написала ей в первые дни письмо, в котором горячо благодарила ее и звала к себе.

«Для Вас, – написала она, – у нас всегда готовы и помещение, и прибор за столом».

И однажды она получила от Виолы ответ. Он был проникнут нежностью и деликатностью и в то же время был очень грустен.

«Вы поразили меня письмом Вашим, – написала прелестница. – Что я, и что Вы? А Вы не побрезговали мною, и за то Бог наградит Вас. Я горю в веселье и шуме, и не мне жить в сельской тишине, но, когда я устану и друзья от меня отвернутся, я буду знать, что имею где преклонить безутешную голову».

Маша показала мужу письмо, и он вздохнул, прочитав его.

– Славная девушка! – сказал он. – Не помоги она мне, не приюти у себя – и мне пришлось бы уехать!..

Башилов тоже писал два раза. Один раз он просил у Брыкова денег, в другой – извещал о своих успехах. Несмотря на разгульную жизнь, он был исправным служакой, и государь отличил его перед прочими. Он получил чин майора и командовал батальоном.

Воронов бросил сиротский суд и, по протекции своего тестя, получил место частного пристава, чем очень гордился. С необыкновенным рвением он преследовал воров и уверял, что служит отечеству; при этом его курносое красное лицо озарялось полицейским величием, и чурбанообразный стан гордо выпрямлялся. Встречаясь случайно с Брыковым, он кланялся ему ниже пояса не то из чувства благодарности, не то из страха, зная его отношения с Лопухиной.