Текст книги "Живой мертвец"

XXV
Что происходило без Брыкова

Когда Дмитрий Власьевич услышал от старика Федулова, что Семен Павлович уехал в Петербург, он действительно на время так смутился и растерялся, что забыл даже о своей любви к Маше. Мысль потерять только что приобретенное богатство и положение и из состоятельного помещика превратиться в отставного офицера без средств приводила его в ужас. Он вовсе не углублялся в вопрос о том, каким путем приобретено им все это, и ему уже казалось, что брат поднимает на него руку и посягает на его добро.

– Ах, негодяй этакий! – вскрикивал он, бегая по горнице. – С доносом поскакал. Что же, он думает, и правды нет? Что меня так и ограбить можно, как какого‑нибудь тяглового мужичонку? Ну нет, шалишь! Я найду на тебя управу!

Федулов слушал его, качая головой, и на его старом, сморщенном лице скользила хитрая усмешка.

– Ну, ну! – отвечал он. – Правда‑то, пожалуй, и на его стороне. Бухнет государю в ноги – и вся недолга: государь сделал его упокойником, он же и оживит. А вам что с него искать тогда? А? Прогонит – и все!

Дмитрий опомнился на другой день. Злоба сменилась у него трусостью. А что, если так и будет?.. Он тотчас же побежал к Федулову, которого поселил в полуверсте от себя, и спросил:

– Что же нам делать?

– Беспременно Воронова звать! – серьезно ответил Федулов. – Он может помочь, а больше ничего и не придумаю.

– Я прошлый раз прогнал его!

– Знаю, знаю! Ну а теперь позовите. Тогда его честные денежки отдать пожалели, теперь отдайте, да еще прибавьте что‑нибудь. Он не гордый.

Дмитрий тотчас погнал человека за дошлым чиновником, и на другой день Воронов приехал в его усадьбу. Склонив неуклюжий стан, потирая руки и широко улыбаясь, он вкрадчиво заговорил:

– Честь имею кланяться, Дмитрий Власьевич! Чем могу служить – с? Изволите видеть, прискакал немедля, зла не памятуя!

– Садись! – кивнул головой Дмитрий. – Я прогнал тебя, так на том прости.

– Помилуйте! Хе – хе – хе! – весь сияя, ответил Воронов. – Не обидьте теперь.

– Не обижу и за прошлое заплачу. А теперь дело вот какое! – И Дмитрий рассказал о поездке брата и о своих опасениях.

Воронов слушал его, склонив на плечо голову и потирая красные руки.

– Так – с, – время от времени говорил он, – совершенно верно!..

– Вот ты и помоги!

– Трудное дело! – вздохнул Воронов. – Однако, если при старании, то можно. Все зависит… – И он выразительно умолк.

– От платы? Сколько?

– Да вот, – улыбаясь и щуря маленькие глазки, сказал Воронов, – ежели отдадите прежний должок, триста рублев, да еще двести положите, да ежели ко всему дадите лошадку да повозку, так как я жениться собираюсь, то уладим дельце! – И он, хихикая, поднялся со стула.

Жадность опять обуяла Дмитрия Брыкова, но он подавил свое волнение и спросил:

– Что же ты сделаешь?

– А это даже и не секрет! Есть у меня в Петербурге сродственник один; персона малая, но всюду вхожий и до всего близкий. Так я ему опишу: «Так, мол, и так. Есть у вас в Питере живой мертвец и самое главное, что беспокойный человек. Приехал до самого государя и в неистовом виде все сделать может». Его сейчас и заберут! Он, можно сказать, и света не увидит!

Лицо Дмитрия прояснилось.

– Верно! Ну, тогда орудуй! Бог уж с тобою!

Радостный Воронов потом часа три шептался с Федуловым и уехал из Брыкова в собственной кибитке.

«Нет, – думал он, – шалишь! Я – не дурак! Тогда ты меня вышиб, теперь сам плачься. Никаких таких писем я писать не буду!..»

А Дмитрий сразу успокоился. Несомненно, теперь его брату уже не разгуляться в Петербурге. Ха – ха – ха! Там не поцеремонятся! Ха – ха – ха! И он заливался злобным, радостным смехом.

Любовь снова заняла в его сердце прежнее место, и бедная Маша снова стала страдалицей.

– Я не выйду, я больна! – говорила она, когда внизу появлялся Дмитрий и отец посылал за нею.

– Эй, милая, не дури! – говорил старик, входя через минуту в ее светелку. – Я терплю до поры, доченька! – И при этом его тусклые глаза вдруг вспыхивали недобрым огнем.

Девушка смирялась и шла вниз, где ждал ее ненавистный поклонник…

– Марья Сергеевна! – говорил он, стараясь казаться мягким. – Когда же вы, наконец, взглянете на меня благосклонно?

Маша молчала, ломая пальцы в безмолвном отчаянии. Это отчаяние доходило до ужаса, когда отец вдруг вставал и оставлял ее одну в горнице с Дмитрием. Тот придвигался к ней, брал ее руки и говорил о своей любви задыхающимся от страсти шепотом. Она, бледнея, отодвигалась от него. Однако его страсть мало – помалу разгоралась, и ее упорство раздражало его.

– Вы все о нем думаете – я знаю, а все‑таки моей будете! Я щажу вас и жду, что вы оцените мою любовь, но вы не хотите и слушать меня. Тогда я возьму вас силой. Одно слово – и нас повенчают хоть завтра!

Маша холодела.

– О! – смущенно шептала она. – Подождите немного. Может быть…

Он целовал ее руки и, задыхаясь, говорил о брате: – Ах, если бы он и правда умер!

«Я ушла бы в монастырь», – думала Маша, но не высказывала вслух своих мыслей.

– Долго еще кобениться будешь? – грубо спрашивал ее по временам отец.

Она умоляюще взглядывала на него и говорила:

– Подождите, папенька! Дайте свыкнуться! Ведь он терпит!

– До поры терпит, как и я! Ты думаешь, я позволю тебе дурь разводить? А? Чтобы он нас отсюда взашей погнал? А? То‑то! Так брось ломаться!

– Немножко еще! – умоляла Маша и отдаляла страшный день то мнимой болезнью, то хитростью.

Кроме Марфы, вокруг нее не было никого, с кем она могла бы поделиться своими страданиями и слезами. Да и Марфа, сочувствуя ей по – своему, мало приносила ей утешения.

– Ну, и чего плачешь? – говорила она. – Все по Семену Павловичу. Да коли помер он!

– Няня, ведь это только по бумагам; он жив!

– Говорите! Слышь, по царскому указу! А ты знаешь: Бог на небе, а царь на земле. Значит, и есть твой Сенюшка упокойник, Царство ему небесное! – И старуха крестилась.

– Что ты! Что ты! – с ужасом восклицала несчастная девушка.

– А то! Недаром я седьмой десяток живу, тоже знаю. Говорят – помер, и верь, верь и не порти глаз своих! Что в слезах‑то? Смотри, исхудала вся! Щепа – щепой! Право, ну!.. А ты лучше иди себе за Дмитрия Власьевича. Чего еще? Барин богатый, угодья всякие и тебя любит…

– Замолчи! – шептала Маша. – Ты не в уме. Это все не его; это ворованное, чужое! И я не люблю его…

– И – и, матушка, стерпится – слюбится! А лучше нешто, коли волоком поволокут?

Маша в ужасе закрывала лицо руками, падала на постель и плача говорила:

– Уйди от меня! Уйди!..

Она была совершенно одинока, и все ее утешение было в слезах и молитве. Она молила о чуде: отвратить от нее страшную любовь и вернуть к ней любимого.

А время шло, и требования отца становились все настойчивее.

Тогда Маша в отчаянии написала письмо Брыкову и переслала его к Ермолину тайком через верного Павла.

«Убегу, повешусь, но не отдамся этому злодею», – думала она, и это решение несколько успокоило ее.

А Дмитрий, потеряв надежду пробудить в ее сердце любовь, решил действовать напролом и грубо сказал Федулову:

– Вы уж постарайтесь уломать ее. Чтобы через месяц и свадьбу делать!

– Да хоть завтра, – ухмыляясь ответил старик, – ведь она так только, а сама рада – радешенька!

– Ну, теперь мне это все равно. Я говорю: через месяц.

XXVI
Сон в руку

Погруженный в печальное раздумье, Семен Павлович сидел в аглицком трактире, безучастно смотря на игравших на бильярде, как вдруг услышал над собою оклик: «А, мой счастливый партнер!» – и увидел стройного офицера конного полка. Он вспомнил, что против него он играл так счастливо у Грекова, и радушно поздоровался с ним.

– Левитицкий! – назвал себя офицер. – А вы, кажется, Брыков и считаетесь умерш…

Семен Павлович рукой остановил его на полуслове и горько улыбнулся.

– Да, – ответил он, – считаюсь и, кажется, не выберусь из этого проклятого счета.

– Э, что вы горюете! Вам везет! Ну да, ну да!.. В карты обыграли. Виолу похитили и вдобавок ускользнули, а мы все, как куры в ощип!.. Ха – ха – ха! Кстати, вы обедали?

– Нет!

– Отлично, пообедаем вместе. Я вижу, вам необходимо рассеяться, и я развлеку вас. Петр, – крикнул Левитицкий лакею, – два обеда. – И заговорил снова: – Здесь отлично кормят и дешево. Посидим здесь, разопьем бутылочку и проедем с вами в манеж» Магия».

– Это еще что?

– Сюда всего на неделю приехал Петр Магия, замечательный ездок; он показывает такие экзерсиции. Чудеса!..

Брыков совершенно не знал, куда девать свое время, и согласился провести его с Левитицким.

– Будете довольны, – сказал офицер, – а потом, если захотите, к одной прелестнице поедем. У нее и карты…

– Ну, этого я не сделаю. Для меня это очень опасно. Ведь я хлопотать приехал, а не шалить.

– Ах, да! – припомнил офицер и прибавил: – А жаль!

Лакей подал обед, и они оба стали есть, на время прервав беседу. Голодному Брыкову показалось все очень вкусным; он похвалил, офицер кивнул в знак согласия и прибавил:

– При этом дешево! Государь следит решительно за всем и, узнав, что здесь обедают офицеры, пожелал узнать и цены. Обеды были по рублю, но он приказал давать их по полтине! Теперь выпьем?

Брыков позвал лакея потребовал шампанского. Левитицкий говорил без устали, и Семен Павлович был доволен этим: его собеседник не заставлял его даже отвечать и не мешал ему думать о своих неудачах.

– Я уверен, что ваше дело увенчается успехом! – говорил Левитицкий, переходя с одного предмета на другой. – Надо только повидать государя. Нет справедливее его человека. Могу вас уверить в этом! Недавно он разбранил у нас хорошего офицера; кричал на него, топал за то, что тот опоздал на учение, а потом спрашивает: почему? Тот говорит: «Матушка померла», – и заплакал. Так что же вышло? Государь у этого офицера сам прощения просил да еще отпуск и денег дал. «Ты бы, – говорит, – сразу так и сказал!«А то еще недавно: есть у нас один пьяница, а служака хороший. Напился он и шарф потерял, а государь видел. «Где шарф?» – говорит, а тот: «Была бы, – говорит, – голова на плечах да шпага, а офицера и без шарфа узнают!«Ну, скажите, с кем так можно было говорить? Нет, государь решит ваше дело! А вы не видели экзерсисов на лошади? Совсем? Удивительное искусство! Там девица одна, Эльза, – что она делает! – И Левитицкий поднял вверх руки. – Вы вот что, как дело выиграете, возьмите, да к нам в Питер! Право, у нас веселье! Вот скоро опера приедет. Опять фокусники в иной раз, всегда балаганы, горы, карусель!.. И женщины, карты…

– Я женюсь! – с улыбкой ответил Брыков.

– Тогда с женою! Однако, пора! Мы, знаете, с вами пешком для моциона! Идемте! Это, знаете, между Обуховским и Семеновским мостами. Близехонько! Ну – с!

Они расплатились и вышли. Сумерки уже сгущались, и они осторожно стали пробираться через грязную площадь, а потом пошли по нынешней Гороховой улице к Семеновскому мосту.

– Да – с! – говорил Левитицкий, очевидно горячий приверженец государя. – Справедливее, лучше его трудно и найти! Правда, он горяч, но его и раздражают так часто! А как он прост с нами! Вы не бойтесь и прямо ловите его где‑нибудь, просто за фалды!.. А вон и манеж! Видите, огни!..

Брыков взглянул и увидел невдалеке серое деревянное здание, на котором развевались флаги и у дверей которого горели разноцветные фонари. По улице к этому зданию катились экипажи и шли толпою разные люди.

– Мы возьмем места первого ряда, – сказал Левитицкий. – Все отлично видно и тут же рядом конюшни! Пойдем!

И они вошли.

Манеж занял Брыкова. В ярко освещенном зале, посреди которого находилась круглая, посыпанная песком арена, в креслах, в ложах и на скамейках сидели зрители. В ложах виднелось немало красивых женщин в декольте, в высоких прическах. В креслах сидели военные и статские. Левитицкий знал почти всех я говорил Брыкову:

– Вот Зубов – младший. Вот Орловы! Вот известная прелестница Аринушка. Была шуваловская, теперь Орлов держит!.. Тсс!.. Смотрите!

Заиграла музыка, и началось представление. Берейтор Петр Магия показывал действительно удивительные вещи, и все дружно хлопали ему. Иной и на полу не будет так ловок и увертлив, как Магия на спине скачущей лошади. Потом его сменила девица Эльза, тоже на лошади. Она прыгала через куски холста, через обручи, соскакивала наземь и снова впрыгивала на спину мчавшейся в галопе лошади. Ей хлопали, кричали» браво», а Аринушка кинула ей на арену вязаный кошелек с деньгами.

Представление окончилось. Петр Магия вышел на арену, поклонился, поблагодарил всех и объявил, что пробудет еще три дня и надеется, что почтенная публика не забудет его. Все двинулись к выходу.

– Ну, к прелестницам? – сказал Левитицкий.

– О, нет! Я домой! – ответил Брыков.

– Тогда прощайте!

Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. Брыков опустил голову и пошел, не разбирая дороги. Была уже ночь; чистое небо было усеяно звездами, месяц показал свой серебряный серп. Идти было легко и приятно. Легкий мороз сковал грязь.

Семен Павлович прошел с четверть часа и остановился, чтобы определить дорогу, огляделся и вздрогнул. Что за чудо? Он попал в местность, совершенно схожую с виденной им во сне. Вот и забор, выходящий углом, и те же домишки, и так же светит луна… Чу, голоса! Брыков так же, как и во сне, быстро прыгнул в сторону и стал за забором. Случайно раздавшиеся голоса смолкли, и кругом стало тихо. Семен Павлович хотел уже выйти, но услышал быстрые шаги по замерзшей земле; он выглянул и снова вздрогнул.

По улице, надвинув шляпу и завернувшись в шинель, шел господин. Брыков уже знал, что будет дальше, и приготовился к борьбе. И правда, все случилось, как предсказал ему вещий сон. Из‑за угла вдруг выскочили двое и кинулись на путника, тот закричал и стал защищаться. Семен Павлович выскочил из засады и кинулся ему на помощь.

– Бейте одного! Я – другого! – закричал он.

Воры оставили господина и трусливо бросились бежать в разные стороны. Господин поспешно подошел к Брыкову и протянул ему руку.

– Благодарю вас! – сказал он. – Вы спасли мне жизнь! Позвольте узнать ваше имя!

Семен Павлович смутился и тихо ответил:

– Я – Брыков, но сейчас не имею имени, потому что считаюсь покойником.

– Как? – воскликнул прохожий. – Вы должны мне рассказать все! Я чувствую, у вас есть какая‑то печаль, и – если я в силах, – клянусь, я помогу вам!

Брыков горячо пожал ему руку и вздохнул.

– Мне может помочь только государь!

– Ну, государя могут попросить… – сказал прохожий, улыбнувшись. – Расскажите же мне все и проводите до Фонтанной. Там я уже найду дорогу.

Брыков взглянул на него, увидел совсем молодое красивое лицо и, сразу почувствовав к нему доверие, стал рассказывать свою печальную историю. Они дошли до Фонтанной. Спасенный Брыковым остановился, пожал ему крепко руку и сказал:

– Мне очень жалко вас, и я помогу вам. За свое спасение я уже обязан употребить все свои силы, но теперь постараюсь вдвойне. Приходите ко мне завтра. Я живу на Миллионной. Моя фамилия Рибопьер!

XXVII
Фаворит фаворитки

– Рибопьер, граф Рибопьер! – воскликнула Виола. – Да кто же его не знает, не слыхал? Любимец государя и потешник у Лопухиной. Когда‑то был на свете Пьер Рибо, французский выходец, а теперь Рибопьер и граф!

– Значит, он может быть мне полезен? – спросил Брыков.

– Если захочет!

– Но я спас его.

– Тогда иди к нему завтра же!

Надежда живым потоком влилась в сердце Семена Павловича. Старый Сидор тоже повеселел и сказал ему:

– Уж ежели вам пророческий сон был, значит, это дело от Бога. Иди, батюшка, к этому Рыбоперу, а я к Спасителю схожу – помолюсь!

Брыков лег в постель, но заснуть не мог от радостного предчувствия. Люди, измученные борьбой, охотно верят даже призраку надежды, а здесь более: ведь Рибопьер сам сказал: «Приходите! Я помогу».

На другой день он был у графа Рибопьера. Последний жил в трех комнатах с одною прислугою, и Брыков несколько разочаровался, думая, что увидит палаты вельможи; но это впечатление скоро изгладилось: молодой граф сумел очаровать его и внушить доверие.

– Я помогу вам! – повторял он с жаром. – Сегодня же я буду у Анны Петровны и все расскажу ей, а она уж так этого дела не оставит! Дайте только свой адрес!

Обрадованный, обнадеженный, Брыков пошел от него к Башилову совершенно успокоенный.

Рибопьер не преувеличивал своего значения. Оно было невелико, но вполне достаточно для дела Брыкова.

Молодой, красивый французский выходец, бойкий, веселый и остроумный, он был общим любимцем, а в последнее время, явно подружившись с Лопухиной, стал и влиятельным человеком, принимая на себя часть влияния царской фаворитки.

А она была в го время всесильна. Государь пленился ее жизненностью, ее красотою, девичьей невинностью и отдыхал у нее в салоне, совершенно забывая на время обо всех делах и дрязгах. Он был слишком рыцарь и добрый семьянин, чтобы сделать из этой прекрасной девушки любовницу {Саблуков в своих воспоминаниях утверждает, что до замужества Лопухиной ее отношения с Павлом Петровичем были самыми чистыми и только впоследствии, после ее выхода замуж за Гагарина, ее вновь толкнули в объятия ее венценосного обожателя, и тогда лишь началась эта связь. Павел Петрович, поселил свою возлюбленную в Розовом павильоне в г. Павловске.}, и, отдавая ее замуж за Гагарина, с царской гордостью сказал:

– Отдаю ее тебе такою же чистой, какой я ее встретил!

Но все же Лопухина имела власть над его сердцем и, к чести ее, никогда не злоупотребляла ею. Разве для матери, которая через дочь постоянво выпрашивала награды своим адъютантам.

– Матушка, да мне совестно, наконец, беспокоить государя, – с отчаянием возражала иногда Анна Петровна на ее просьбу, но мать тотчас падала на софу в истерике, и дочь смирялась.

Каждый вечер государь приезжал к ней на чашку чая. В зале за круглым столом, у чайного сервиза, садилась она, напротив нее Павел, здесь же находились ее мамаша и два – три близких человека, и Павел, чувствуя себя, как добрый буржуа, весело болтая по – семейному, выпивал одну – две чашки чая. Это была идиллия после суровой военной службы, поэзия среди скучной прозы правления. Государь смотрел на прекрасное лицо Лопухиной, слушал ее гармоничный голос, смех и забывался.

– Вы делаете меня счастливым! – говорил он ей иногда, на что она стыдливо потуплялась и делала глубокий реверанс.

Иногда он приезжал к ней обозленный, мрачный и начинал горько сетовать на всех окружающих. Они нарочно делают его глупым, тираном, каким‑то чудовищем! Они нарочно искажают его приказания и возбуждают общее недовольство.

Анна Петровна улыбалась и нежным голосом старалась успокоить монарха, часто обращая провинность иного в шутку. И государь, как некогда Нелидовой, говорил ей: «Вы – мой добрый гений!» – и целовал ее руку.

Анне Петровне поневоле, в силу положения, пришлось стать ходатаем и заступницей за многих, и она никогда не тяготилась этим. С утра ее осаждали просители и просительницы. Иных посылали к ней даже могущественные Кутайсов и Обрезков, и она никогда не утомлялась выслушивать всех, вникая в просьбу каждого, а потом передавала все просьбы императору.

– Вы – мой камер – секретарь, – говорил он шутя, – ну, решайте сами, кто чего стоит!

Случалось, Лопухина, ища развлечений, устраивала у себя вечеринки. Молодежь танцевала, играла в фанты, и государь любил издали следить за оживлением своей любимицы. Ее лицо розовело, глаза сверкали, пышные уста улыбались, и она казалась олицетворением молодости, здоровья и красоты. Государь любовался ею, и как сердце Саула смягчала игра Давида, так его сердце смягчалось при виде этой девушки.

Да, уже одно отношение его к Лопухиной характеризовало натуру Павла Петровича как высоко поэтическую и нежную. Таким он и был в действительности: нежным, великодушным, впечатлительным; но его ужасная молодость среди постоянного страха, его юность и зрелость среди унижений сделали его подозрительным и необузданным в гневе. С твердыми нравственными принципами, с суровым пониманием долга, Павел был страшен для изнеженных вельмож Екатерины, и клевета очернила его память. Он умер непонятым, и по сие время его личность окружена таинственностью. Но мало – помалу истина выступает наружу, и потомству все симпатичнее и милее делается образ императора Павла.

Граф Рибопьер надел зеленый камзол, выпустил брыжжи и, прикрыв свои красивые волосы напудренным париком, явился к Лопухиной, едва часовая стрелка показала пять часов вечера. Он обычно входил без доклада и застал Анну Петровну за пяльцами. Она подняла голову и, ласково улыбнувшись ему, весело сказала:

– А, мой паж! Что нового?

– Нового? – шутливо ответил граф, целуя ее руки. – Я сам!

– Как это?

– Я вчера чуть не был убит разбойниками!

– Ах! Maman! – закричала Анна Петровна. – Идите сюда. Нашего Пьера чуть вчера не убили!

– Как это, батюшка? – выплывая из ближней комнаты, пропела сама Лопухина, высокая, красивая женщина лет сорока пяти, тщательно скрывавшая свой возраст и молодившаяся.

Граф поспешно поцеловал ее руки и начал свой рассказ:

– Извольте видеть: возвращался я вчера ввечеру от Григория Орлова и шел ни о чем не думая… И вдруг меня схватывают сзади чьи‑то руки. Я оглянулся. Двое!.. – И граф очень живо передал свою борьбу, отчаяние и, наконец, спасение. – И знаете, кто спас меня? – спросил он.

– Ну, кто же его знает? – ответила Лопухина. – Хожалый, что ли?

– Нет! А вы как думаете, кто?

– Ноги? – улыбнулась Анна Петровна.

– И тоже нет! – Граф сделал паузу и ответил: – Живой мертвец!

Лопухина – мать даже отшатнулась.

– С нами крестная сила! – воскликнула она. – Упырь! Зачем вы нас пугаете?

– Это – сущая правда! – улыбнулся Рибопьер. – Вы послушайте, какая история!