Текст книги "Живой мертвец"

XIII
В пути

Быстро промчался Семен Павлович до первой станции, но уже тут начались его мытарства. Увидев быстро несущуюся тройку, и ямщики, и смотритель вышли взглянуть на седока. Смотритель почтительно помог выйти Брыкову из его коляски.

– Лошадей! – сказал тот, идя в станционную комнату.

– Мигом! – ответил смотритель, юркий человек с длинным носом и хитрым, пронырливым взглядом. – Не прикажете ли чайку, пока запрягают? – спросил он вкрадчиво. – Может, и скушать что? У меня – с кухня!

– Чая дайте! – сказал Брыков.

– А пока позвольте подорожную, сударь…

Брыков подал. Смотритель бегло прочел ее и сразу переменил свой тон. Он даже обозлился на себя. Думал – барин и вдруг: дворовый дворянина Ермолина, музыкант Петр Степанов! Он презрительно оглядел Брыкова и скрылся.

Прошло полчаса, час ожидания, и Семен Павлович наконец потерял терпение.

– Эй! – закричал он, выходя из комнаты. – Где смотритель? Что же чай? Где же лошади?

– Ты очень не шуми тут, – спокойно ответил ему смотритель, вдруг появляясь из соседней каморки, – самовара нет и чая не будет, а что до лошадей, так еще обождать надо. Вот обратный вернется и поедешь!

Брыков вспыхнул и поднял руку для удара.

– С кем говоришь ты! – воскликнул он.

– С дворовым! – грубо ответил смотритель и, зорко осмотрев Брыкова, прибавил: – А может, и того хуже!

Семен Павлович невольно отшатнулся и замолчал.

– Ты уж оставь их, батюшка, – шепнул ему Сидор, – смотри, еще в беду попадешь.

Брыков, смущенный, вернулся в комнату и решил терпеливо ждать.

Смотритель в злобной радости заставил его прождать часов шесть и наконец отпустил, предварительно ворча:

– Всякая челядь еще командовать хочет! Жирно будет!

И так было почти на каждой станции. Едва смотритель заглядывал в подорожную, как тотчас менял свое обращение.

Это несказанно мучило Брыкова, воспитанного в тогдашних традициях богатого дворянства. Сколько раз он расправлялся с этим народом нагайкой, и вдруг они с презрением шельмуют его как крепостного.

Но случалось, что иной смотритель, пораженный несоответствием его манер и замашек с подорожной и еще более отношением к нему Сидора, начинал чинить ему допрос, расспрашивая о его господах, прошлом и его надобностях в Петербурге.

Это бывало еще мучительнее для Брыкова. Он не раз попался бы или затеял шумную историю, если бы не его старый слуга, который искусно выручал его из этих неприятностей. Он сам вступал в беседу со» следователем» и ловко отвечал на его вопросы, а по дороге обыкновенно наставлял Брыкова.

– Нешто так можно? – говорил он с укором. – Теперь, чем к Петербургу ближе, тем все опасливей, а вы ишь так и рвете. А вдруг иной скажет: «Доложу‑ка я исправнику! Какой такой дворовый?»

– И лучше! Я просто глупость сделал, что так поехал.

– А‑то как иначе? Мертвецом?

– Мертвецом!

– Да нас тогда в кандалы закуют, вот что. Нешто кто поверит, что это вы и есть мертвец‑то! И – их, батюшка! Говорите вы неподобное. Нет, уж вы, батюшка, смиритесь!

И Семен Павлович смирялся, дожидаясь на станциях иногда целыми днями потому только, что смотритель боялся приезда более важных лиц, чем простой дворовый, и удерживал для них лошадей.

Нередко случалось, что на глазах Брыкова разбирали все тройки. Какой‑нибудь помещик, купец, не говоря уже о военных, – все получали лошадей раньше его. Он злился, бессильно сжимал кулаки и… поневоле терпел.

На одной из станций, уже переехав Тверь, Брыков дожидался лошадей, как вдруг к конторе лихо подкатила тройка, и из коляски быстро выскочил высокий, смуглый, красивый офицер.

– Лошадей! – отрывисто приказал он.

Смотритель поклонился чуть не до земли и развел руками.

– Не велите казнить, ваше благородие, ни одной лошадки свободной нет. Все в разгоне!

Офицер ответил обычным ругательством и вошел в комнату. Увидев Брыкова, он окинул его быстрым взглядом и, видимо довольный осмотром, поклонился ему.

Брыков, зная по опыту, как опасны для него теперь знакомства, ответил учтиво, но холодно и поднялся выйти из горницы, как вдруг офицер сказал ему мягким голосом:

– А позвольте узнать, сударь, не служили ли вы в Москве в военной службе?

Семен Павлович вздрогнул, но тотчас оправился.

– Изволите ошибаться, – ответил он, – я – дворовый человек дворянина Ермолина!

Офицер изумленно взглянул и смущенно произнес: «Никогда не поверил бы!», а потом позвал к себе слуг, двух коренастых малороссов, и велел им подать себе на стол закуску и самовар. Те быстро исполнили его приказания. Офицер сел за стол и с открытым лицом обратился к Брыкову.

– Не откажись, милый человек, разделить со мною хлеб – соль! – сказал он. – Хоть ты и дворовый, но сдается мне, что‑то не так это! Ну, да мне все равно! – быстро произнес он, заметя смущение Брыкова. – Я только ради компании! Милости просим!

Семену Павловичу нельзя было отказаться, и он сел с офицером. Что‑то знакомое показалось ему в чертах последнего, но он не мог припомнить, где и когда видел его.

Офицер радушно угостил его, и вскоре между ними завязалась непринужденная беседа. Брыков боялся говорить о себе и больше говорил о Ермолине, как о своем господине, и о драгунском полке, а офицер рассказывал ему, как был в Киеве, видел родной дом, ездил по своим имениям. Брыков чувствовал, что этот офицер представлял собою какое‑то влиятельное лицо.

– Тройка заложена! – доложил смотритель, спустя добрых три часа.

Офицер встал, протянул Брыкову руку и, смеясь, сказал:

– Теперь меня не обманете! Вы – барин, а не дворовый! Ну, да мне ваших тайн не надо!..

Брыков смутился и что‑то невнятно пробормотал.

– Ну, ну! – ответил офицер. – Всего доброго! В Петербурге, может быть, свидимся! – И, кивнув Брыкову, он вышел из горницы.

– Кто это? – спросил Семен Павлович, когда тройка отъехала.

Смотритель, пожав плечами, ответил:

– Офицер! Полковник Грузинов.

– Грузинов! – воскликнул Брыков и с досадой хлопнул себя по лбу.

Грузинов! Этот фаворит императора, который неразлучен с ним, который спит в одной спальне с ним! И как он не узнал раньше его имени. Был такой случай, и он упустил его!

– Ах, Сидор, Сидор, – сказал он, когда они поехали дальше, – ты шепнул бы мне только!

– А я почем знал‑то? Офицер, офицер и есть. Мало ли их я перевидал! А тужить вам, сударь, нечего. Приедете в Петербург и к нему!

– Ну, там он совсем иным будет, чем в дороге.

От станции Валдай уже начал чувствоваться Петербург. Смотрители станций все были до крайности напряжены. То и дело встречались быстро несшиеся из Петербурга фельдъегерские тройки. Лошади все в пене распластывались от бега; легкий тарантас метался из стороны в сторону, и в нем, полуприподнявшись, находился лихой фельдъегерь, который должен был так мчаться с каким‑нибудь царским приказом, может, неделю, другую и, не медля, вернуться назад. Случалось по дороге встречать и крытые повозки с солдатами на облучке. Брыков бледнел, видя их. Он знал, что это везут обреченных на ссылку, обреченных иногда за пустое слово, за неловкий шаг.

«Вдруг и меня так?» – мелькало у него в уме, и он дрожал от страха.

– Колпино! А там Петербург! – сказал однажды Сидор. – Ну, помоги Господи! – И он широко перекрестился.

Семен Павлович невольно последовал его примеру. Последний перегон. Три станции – и он будет в столице хлопотать о своей участи. Кони мчались, а он лежал, откинувшись, в коляске и шептал про себя молитвы. Петербург был уже в десяти верстах.

XIV
Брат без брата

Дмитрий Брыков торжествовал, и его жесткое лицо теперь постоянно освещала зловещая, торжествующая улыбка. Дня три спустя после болезни Семена Павловича, он при деятельной помощи денег и Воронова был уже введен в наследство и из полунищего, жившего от щедрот брата, превратился в богача.

«Все мое!» – усмехался он, думая об имуществе брата, о его имениях и людях.

Повар Степан, конюх Антон и казачок Павел, бывшие слуги Семена Павловича, стояли, переминаясь с ноги на ногу, в прихожей Брыкова, и он грозно говорил им:

– Теперь я – ваш барин! Запомните это! Брат был вам потатчик, ну, а меня вы немножко знаете, так смотрите! – И он внушительно погрозил им пальцем. – Что же там насчет всяких глупостей, что вам Сидор наговаривал, так я его, старого хрыча, на днях потребую и на его шкуре покажу вам, кто теперь у вас настоящий барин! Идите! Федька вам покажет и место и дело.

Слуги Семена Павловича пошли, угрюмо почесывая затылки, а Федька сказал им в виде утешения:

– Еремей теперь над вами главой будет. Он вам покажет! Злой то исть, как пес…

Дмитрий Брыков торжествовал. В подмосковное имение он явился в сопровождении исправника и, собрав сход, нагнал на всех такого страха, что мужики с воем повалились ему в ноги. Однако он не терял времени и изо всех сил торопился выбраться из Москвы, где чувствовал себя далеко не спокойно.

Со стариком Федуловым он сговорился скоро.

– Теперь я еду, а вы, значит, ко мне так через месяц, – сказал он старику, – я там уже и домик вам, и все хозяйство изготовлю. Прямо на готовое.

Жадный старик широко улыбался и кивал головой.

– Только домик продам и сейчас же! Наши сборы какие! Раз, два – и готово. Только домик продам.

– И отлично! Чем скорее, тем лучше. А я так завтра и в дорогу.

– С Богом!

На другой день Дмитрий Брыков пришел проститься. Маша не хотела спуститься к нему из своей светелки, но старик поднялся к ней и, грозно хмуря брови, сказал:

– Ты у меня не дури! Я этих шуток, знаешь, не люблю! За косы вниз потащу. Ну, иди! Живо!

Бледная, с глазами, припухшими и красными от слез, Маша сошла вниз и покорно сказала отцу, не взглянув даже в сторону ненавистного Дмитрия:

– Вы меня звали, батюшка?

– Звал! – сухо ответил старик. – Вот наш благодетель, Дмитрий Власьевич, уезжает, так проститься хотел!

Маша не двинулась с места, не подняла головы, зато у Дмитрия горячей страстью вспыхнул взор, и он, быстро приблизившись к Маше, взял ее руку, после чего глухо сказал:

– Марья Сергеевна, я не хочу быть для вас пугалом, потому что люблю вас! И, Бог даст, вы оцените мою любовь!

– Никогда! – пылко ответила Маша.

Дмитрий вздрогнул, и его глаза полыхнули недобрым огнем.

– Не давайте зарока! – сказал он. – Я всегда добивался своего. Смотрите, брат шел против меня и умирает.

Маша подняла голову и с презрением взглянула на Дмитрия.

– От вашей подлости! – сказала она резко и вышла из горницы.

Старик испуганно посмотрел на своего гостя, но тот только пожал плечами и произнес:

– Объездится!

– Хи – хи – хи! – засмеялся старик. – Вестимо, не в девках же ей сидеть. А за грубости уж простите. Совсем не в себе она теперь.

Дмитрий беспечно махнул рукой, но, возвращаясь домой, в бессильной ярости кусал себе губы.

«Поганая девчонка! Другая радовалась бы, а эта… Ну да подождем! Обломается, и тогда… – И он злобно улыбнулся. – Я покажу ей себя!..»

– Совсем уезжаем! – сказал он Еремею, вернувшись домой. – Поезжай в имение и вышли из него шесть подвод для имущества, а я здесь укладкой займусь!..

В тот же вечер Еремей уехал, а шустрый Павел выскользнул и осторожно прибежал к Ермолину, где тогда лежал больной Семен Павлович, вызвал старого Сидора и сказал ему:

– Еремея сейчас в усадьбу ирод наш послал. Переезжать туда навовсе собирается.

Старик тряхнул головой.

– Пусть! Не надолго уедет. Лишь бы барину нашему Бог здоровьице дал!

– Подай ему Господи! – повторил за ним и Павлушка.

– Ну, а еще что?

– Да сейчас только и есть. Как поедем, я прибегу сказать!

– Прибеги, Павлуша, прибеги! Да еще вот что: староста‑то там у нас грамотный. Так ты к нему ходи да нам отписки давай: как и что. Понял?

– Чего не понять? Прощения просим, Сидор Карпович!

Семен Павлович медленно выздоравливал, а Дмитрий Власьевич спешно собирался в дорогу. Его слуги складывали вещи, увязывали узлы, упаковывали мебель, а сам он ходил по комнатам и улыбался, думая о своей беспечной жизни. Вот он женится на Маше и тогда что ему? Черт не брат!.. Богат, обеспечен, женат на любимой девушке. Ха – ха – ха! И никакого не сделано преступления. Он даже рад, что отравление не удалось. Ведь теперь его брата нет в живых по указу самого императора!

– Кх, кх! – послышалось позади него, и он быстро обернулся.

– Честь имею! – сказал сладким голосом Воронов, который стоял в дверях и, потирая потные красные руки, неуклюже кланялся своим чурбанообразным туловищем.

– А! Дмитрий Авдеевич! – небрежно сказал Брыков. – Чего тебе?

Воронов сделал два крадущихся шага к нему и, обнажив улыбкой черные корешки вместо зубов, сказал:

– Кх, кх! Прослышал я, что в отъезд собираетесь?

– Да! Что мне тут делать?

– Кх, кх! – Воронов усиленно стал тереть руки, словно мыл их мылом. – А как же насчет меня, насчет, то есть, расплаты со мною?.. А?..

Дмитрий нахмурился. Никогда он не был охотником платить, а теперь, когда стал богат, еще менее.

– Какая расплата? – мрачно сказал он. – Я, кажется, с тобой в расчете.

– Шутить изволите! – пробормотал Воронов. – Ведь мы уговорились тогда еще, при Сергее Ипполитовиче, с вами!

– Не помню! – тряхнул головой Дмитрий. – Да и кроме всего – ведь ты с меня полтысячи рублей получил?

Воронов весь съежился и его лицо перестало улыбаться.

– Так рассуждать изволите? Да ведь эти пятьсот рублей я для ускорения дела вашего роздал и своих еще не видел; ведь я вам из‑за процента работал, а не ради спасения! У меня жена есть!

– Да мне‑то что? – грубо сказал Дмитрий. – Я дал пятьсот и все тут! Не имение же мне тебе подарить!

– Ах, вы так? Кх, кх… – бледнея и теряясь, сказал Воронов. – Ну – с, так я…

– Ты еще грозить мне? – Дмитрий вспыхнул и поднял руку. – Вон, приказная душа, а не то…

Но угрозу повторять не было нужды. Воронов съежился и зайцем стрельнул в двери.

Дмитрий перевел дух и усмехнулся:

– Дурак тоже! Думал, с кого сорвать!

В это мгновение в открытое окно просунулась голова Воронова.

– Вы меня вспомните! – произнес он и тотчас же исчез. Дмитрий погрозил на окно кулаком и успокоился.

Через три дня он уже был в деревне, в том Брыкове, где провел со своим братом и детство, и юность. Он тотчас поставил Еремея у себя дворецким, назначил другого старосту и определил наказания за всякий, даже маленький проступок.

– На глазах жить будете! Спуска не дам! – погрозил он оробевшим мужикам.

Недалеко от его усадьбы стоял охотничий домик, и он, предназначив его для Федулова с дочерью, торопливо стал прибирать его к их приезду.

Недели три провел он в томительном ожидании. Наконец на дороге показался возок, и Дмитрий встретил Федуловых.

Маша даже не взглянула на него и походила на приговоренную к смерти, Дмитрий насильно поцеловал ее руку, злобно думая, что она» обойдется». Федулов поцеловался с ним, выйдя из возка, и сказал вместо приветствия вполголоса:

– Слышь, Семен‑то выздоровел и в Питер укатил, к царю прямо.

Дмитрий вздрогнул и побледнел.

– Помирись с Вороновым, – сказал Федулов, – он все дело обмозгует. Беда ведь, коли Семену успех будет!..

XV
Капитан семеновского полка

Еще черти, как говорится, на кулачках не дрались, как угрюмый хохол, денщик Ивашка, стал будить своего барина, капитана Семеновского полка Башилова. Молодой человек не хотел подниматься и мычал, брыкаясь ногами, но флегматичный Ивашка методически встряхивал его за плечо и повторял:

– Ваше благородие, подыматься пора! Ученье скоро.

– У, черт тебе дядька! – выругался Башилов и наконец раскрыл глаза, но тут же мысль о строгой дисциплине мелькнула в его голове, и он, быстро сев на узкой постели, тревожно спросил: – Что? Не проспал я?

– А як же! – ответил Ивашка. – Я же будил – будил, толкал – толкал!

– Который час?

– Увсе четыре!

Башилов вскочил как ужаленный.

– Ах ты скверная образина! – закричал он хриплым голосом. – Хохол неумытый! Как же я поспею теперь? Одеваться! Живо!

Ивашка степенно подал умыться своему барину и стал помогать одеться; это была целая процедура, особенно с уборкою головы, хотя у всякого офицера был парик. Наконец Башилов оделся и взял треугольную шляпу. В высоких ботфортах, в туго натянутом мундире с воротником под самые уши, со шпагою, в крагах, с косою и буклями, он имел вид бравого, настоящего павловского солдата, крепкого, рослого, здорового.

– Хоть съешьте чего, – сказал Ивашка, – что же так, голодному‑то!

Башилов только сердито посмотрел на него и крикнул:

– Из‑за тебя, скотины, еще опоздаю, а ты: «Съешьте»!

– Не беспокойся, ваше благородие, – широко улыбнулся Ивашка, – теперь еще только половина четвертого. Я так, для страха сказал!

– Как? Наврал? Ах, ты!.. Да я тебя!.. – вспыхнул Башилов, но, тотчас успокоившись, спросил: – А что поесть‑то?

– Курица есть и сбитень. Я разогрел его!

– Тащи! – И Башилов присел к столу и жадно начал есть принесенное Ивашкой.

В окно смотрел хмурый осенний рассвет, и убогая комнатка капитана гвардии казалась еще несчастнее. Он снимал у огородника избу в одну горницу с печкой за перегородкой, где жил его денщик. Бревенчатые стены не были ничем украшены: только в углу висели старый халат да офицерский шарф; мебель этой горницы составляли: два жестких дивана, четыре стула, стол и узкая походная кровать, да в углу стояла целая куча чубукоь от трубок.

Башилов поел, резко сорвался с места и схватил шляпу; денщик развернул перед ним серую шинель.

– А что на обед будет? – спросил он.

– Каждый день, дурак, с пустяками лезешь! Что, что? Делай что хочешь!

– А гроши?

– А гроши? – передразнил его Башилов. – Что, я делаю их, что ли? Займи где‑нибудь! – сказал он быстро и скользнул в двери.

– Смордовать где качку, – пробормотал Ивашка, задумчиво почесав в затылке, – а хлеба в лавке не дадут.

Тем временем Башилов уже храбро шагал по лужам и грязи под мелким осенним дождем, торопливо направляясь к казармам.

Сегодня был назначен у них плац – парад и, того гляди, мог приехать и сам император. При этой мысли Башилов ускорил свой шаг.

Он жил на Конной площади, и до Семеновского полка ему надо было пройти немалый конец по Обводной канаве; но он сокращал свой путь, перелезая по дороге плетни и идя прямиком по огородам и пустырям.

– Эй, Башилов! – окликнул его веселый голос недалеко от казарм, и с ним сравнялся маленький толстый поручик.

– Башуцкий! Здравствуй! – ответил Башилов. – Что вчера делал?

– Что? Продулся! Ха – ха – ха! Сегодня отыгрываться буду! Греков звал! У него чуть не ассамблея готовится. Прелестниц назвал! Пойдешь?

– Ни гроша нет! – уныло вздохнул Башилов.

– Глупости! Он же даст и на почин!

– Э, други! – крикнул сзади молодой голос, их догнал штабс – капитан Вишняков. – Говорят, государь приедет?

Офицеры кивнули ему в ответ и вошли в казармы, где каждый направился в свою роту.

В низкой огромной комнате толпились солдаты Башилова. Он поздоровался с ними и приказал выводить их на двор. Там уже выстраивались ряды. Шеф полка метался, хрипло крича, офицеры суетились, и только Башилов спокойно выравнивал свои ряды.

– Музыка, вперед! – закричал командир второго батальона. – Шагом марш!

Солдаты, брякнув ружьями, потянулись со двора на огромный плац. Впереди ехал шеф полка, тучный полковник, рядом с ним командир второго батальона и позади них два адъютанта и горнист. Офицеры и солдаты без шинелей; дождь монотонно поливал их и портил мундиры и настроение.

На площади уже выстраивались ряды измайловцев. Семеновцы установились тоже, и наступило томительное ожидание. На краю площади стал собираться народ, неизвестно откуда появились собаки.

– Едут! – вдруг пронеслось по рядам.

– Стройсь! Оправсь! – раздалось тут и там.

Произошло движение, и потом все застыло и замерло. «Хлюп, хлюп, хлюп» – раздалось шлепанье конских копыт по грязи, и в сопровождении четырех лиц показался император на своем неизменном Помпоне, огромной английской лошади. Он был в темно – зеленом мундире, с одной звездой на груди, в белых лосинах и крагах, с хлыстом под мышкою.

– Здорово, молодцы! – весело произнес он и при дружном крике солдат медленно поехал по их рядам.

И солдаты, и офицеры читали в душе молитвы, боясь какого‑либо неосторожного упущения, ничтожного по существу, но в глазах взыскательного Павла могущего обратиться в преступление. На этот раз государь был в благодушном настроении.

– Вот, сударь мой, – говорил он ехавшему за ним полковнику Грузинову, – настоящие солдаты, гатчинская выправка! – и улыбался.

Проехав все ряды, он остановился у края площади и был окружен толпою зевак и собаками. Он опустил руку в задний карман мундира, вынул булку и стал крошить ее собакам.

– Ну, ты, ты! Жадная, – кричал он изредка и отгонял хлыстом слишком дерзкую собаку.

А роты тем временем выстраивались, готовясь к маршу. Наконец император скормил всю булку и махнул собакам. Те тотчас отбежали прочь.

– Ну, теперь прошу отодвинуться, – сказал государь толпе зевак и шепнул Грузинову: – Начинать!

Тот поскакал к семеновцам.

– Стройтесь! – пронеслось по рядам.

Барабаны ударили, и под их сухую трескучую дробь двинулись ряды солдат: мерно, стройно, словно по линейке. Раз! – я как одна вытягивались ноги по всей линии. Барабан замирал. Два! – и с ударом барабанов раздавалось дружное шлепанье сотен подошв по жидкой грязи. А дождь сеял и сеял.

Император не замечал его, весь отдавшись созерцанию красивой картины ротного строя, и на своем массивном Помпоне казался конной статуей. Раз, два! Раз, два! – мерно, ряд за рядом проходили мимо него ряды солдат, и он тихо кивал им головой, а потом вдруг встрепенулся, звонко крикнул: «Благодарю!» – и поскакал с плаца.

Лица всех – и солдат, и офицеров – вдруг оживились. Словно над ними прошла грозовая туча без грома и молнии.

– Вольно! – закричали по рядам. – По домам!

Солдаты положили на плечо ружья, офицеры вытерли сырые клинки и вложили в ножны. «Ах, вы, сени мои, сени!» – раздалась звонкая песня, и солдаты весело пошли в свои казармы. Офицеры собрались группой и шли, оживленно переговариваясь между собой.

– Башилов, приходи ко мне сегодня, – сказал Греков, высокий смуглый офицер с тонкой талией, – у меня сегодня и прелестницы… Нинетта, Виола…

– Я, брат, продулся вчера, – угрюмо ответил Башилов.

– Отыграешься!

Башилов только вздохнул. Он и хотел бы поиграть, да не на что было, а потому он уныло сказал:

– Нет, уж какая игра без алтына!

– Приходи, я дам тебе пять золотых!

Башилов улыбнулся. Мысль отыграться на эти деньги мелькнула у него в голове, но он тотчас отогнал ее прочь.

– Нет спасибо, – ответил он решительно, – если достану денег, приду, а то – нет!