Текст книги "Философия права русского либерализма"

6. Проблема права в русском марксизме: Плеханов и Ленин

Перейдем теперь к марксизму в России, т. е. к наиболее значительной главе в истории дореволюционной русской мысли. В этой книге нет необходимости обсуждать все нюансы данного вопроса и все течения русского марксизма. Для того чтобы осветить проблему права в марксистской мысли России досоветского периода, достаточно ограничиться рассмотрением двух великих фигур – Георгия Плеханова, “отца русского марксизма”, и Владимира Ленина, создателя Советского государства.

Богдан Кистяковский считал, что ранний русский марксизм служил теоретическим обоснованием “новой волны западничества”, и ставил марксизму в заслугу то, что он начал “прояснять правовое сознание русской интеллигенции”[219]219
  См.: Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции / Репринтное издание. М., 1990. С. 113.


[Закрыть]. Мысль Кистяковского заключалась в том, что Россия должна повторить путь стран Запада и пройти через капиталистическую фазу развития; это было основной идеей марксизма Плеханова, резко отличавшей его от народнической традиции и отводившей ему место на правом фланге русского революционного движения. Для Плеханова “прохождение через капиталистическую фазу” включало в себя не только максимальное капиталистическое развитие производительных сил, но и развитие соответствующей “надстройки” в форме конституционного и парламентского государства. Поэтому отход от народничества к марксизму означал для него выбор “длинного и трудного пути капиталистического развития”[220]220
  Плеханов Г. В. Соч. 2-е изд. М. – Пг., 1923–1927. Т. 2. С. 325.


[Закрыть]. Будущая социалистическая революция, рассуждал он, должна быть отделена от политической революции (т. е. от свержения царского абсолютизма) некоторым периодом времени, достаточно длительным для того, чтобы капитализм в стране достиг наиболее полного развития, а российский пролетариат получил образование в школе политической свободы путем легальной деятельности в правовом парламентском государстве. Возможно, этот период будет более коротким, чем на Западе, потому что в России (благодаря влиянию Запада) социалистическое движение было организовано очень рано, когда русский капитализм находился еще на начальной стадии. Однако, с другой стороны, не следует его искусственно сокращать; он должен следовать естественной схеме развития, как это было в истории передовых стран Запада. В этом смысле русский марксизм был действительно новой волной русского западничества. Это ясно следует из слов Плеханова о том, что великой миссией российского рабочего класса было завершение вестернизации России, завершение дела Петра Великого[221]221
  Там же. Т. 3. С. 78.


[Закрыть].

В течение длительного времени взгляды Плеханова на необходимое и желательное развитие России признавались “ортодоксальной” интерпретацией марксистской теории применительно к российским условиям. Дальнейшее развитие русского марксизма состояло в возникновении различных отклонений от плехановской “ортодоксальности”. Самым смелым отходом от нее была концепция перманентной революции Троцкого – концепция, которая полностью отрицала необходимость и даже возможность отделения буржуазной революции от социалистической. Первоначально Ленин не принимал ее – среди прочих причин и потому, что понимал требования русского крестьянства и поэтому особо отмечал “буржуазный” характер русской революции 1906–1906 гг. Но нельзя отрицать и того, что в 1917 г. он действовал в соответствии со сценарием Троцкого.

Исходя из своего толкования марксизма, Плеханов сделал вывод о том, что русские социалисты должны поддерживать русских либералов в их борьбе за “буржуазную свободу”. Защищая эту точку зрения, он часто ссылался на “Манифест Коммунистической партии”. Он особенно любил цитировать оттуда саркастические замечания в адрес немецких “истинных социалистов”, которые отказывались поддерживать немецких либералов в их борьбе за политическую свободу[222]222
  Там же. Т. 13. С. 169–170 (“О нашей тактике по отношению к борьбе либеральной буржуазии с царизмом”).


[Закрыть]. Он адресовал эти замечания народнической “аполитичности”, а позже – непримиримому антилиберализму Ленина. Вот эта цитата:

“Этот немецкий социализм, считавший свои беспомощные ученические упражнения столь серьезными и важными и так крикливо их рекламировавший, потерял мало-помалу свою педантическую невинность.

Борьба немецкой, особенно прусской, буржуазии против феодалов и абсолютной монархии – одним словом, либеральное движение – становилась все серьезнее.

“Истинному” социализму представился, таким образом, желанный случай противопоставить политическому движению социалистические требования, предавать традиционной анафеме либерализм, представительное государство, буржуазную конкуренцию буржуазную свободу печати, буржуазное право, буржуазную свободу и равенство и проповедовать народной массе, что в этом буржуазном движении она не может ничего выиграть, но, напротив, рискует все потерять. Немецкий социализм весьма кстати забывал, что французская критика, жалким отголоском которой он был, предполагала современное буржуазное общество с соответствующими ему материальными условиями жизни и соответственной политической конституцией, т. е. как раз все те предпосылки, о завоевании которых в Германии только еще шла речь.

Немецким абсолютным правительствам, с их свитой попов, школьных наставников, заскорузлых юнкеров и бюрократов, он служил кстати подвернувшимся пугалом против угрожающе наступавшей буржуазии.

Он был подслащенным дополнением к горечи плетей и ружейных пуль, которыми эти правительства усмиряли восстания немецких рабочих”[223]223
  Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 4. С. 452.


[Закрыть].

Плеханов не собирался (или, может, не осмеливался) обвинять большевиков в том, что они выражают реакционные интересы. Но, как и Ленин, он сделал это в отношении народников, которых считал выразителями (“объективно”) реакционных взглядов консервативных мелких производителей – мелкой буржуазии и крестьянства. С этой точки зрения сходство “истинных социалистов” Германии с социалистами-народниками в России было полное, ибо, цитируя Маркса и Энгельса, “истинный” социализм “непосредственно служил выражением реакционных интересов”, интересов немецкого мещанства[224]224
  Там же. С. 453.


[Закрыть].

Более того. В условиях России, думал Плеханов, крестьянство с общинной собственностью на землю было опорой азиатского деспотизма, классом, цели которого были более реакционными, чем устремления мелких производителей Запада. По его мнению, революция 1905 г. являлась совместной работой двух совершенно различных сил: “азиатской России” крестьянства и “европейской России” промышленного пролетариата. Первая была консервативна по существу – даже в своих насильственных революционных действиях, тогда как вторая была революционной до мозга костей, даже воздерживаясь от революционного насилия[225]225
  Плеханов Г. В. Соч. Т. 20. С. 112–115.


[Закрыть]. Благодаря специфической диалектике исторического развития контрреволюционное дворянство, которому удалось восстановить свою политическую власть, обрубило свои собственные корни, приняв законы, направленные против крестьянской общины, и подорвало таким образом само основание “старого порядка” в России. Дворянство хотело покончить со старой аграрной традицией, дававшей крестьянам готовое оправдание экспроприации крупных помещиков. Однако в действительности разрушение общинной собственности на землю нанесет окончательный удар по восточному деспотизму в России. “Это вряд ли будет согласно с интересами дворянства, – заключает Плеханов, – но наверно будет вполне согласно с интересами пролетариата, поступательное движение которого задерживалось и задерживается политической инертностью старого крестьянства. Как бы там ни было, этот шаг дворянской контрреволюции есть шаг в сторону европеизации наших общественно-экономических отношений, хотя, разумеется, оплаченный народом несравненно дороже, чем пришлось бы заплатить за него при других политических условиях”[226]226
  Там же. С. 126–127.


[Закрыть].

То есть, как это ни парадоксально, но “отец русского марксизма” сумел рассмотреть прогрессивную сторону аграрной реформы Столыпина гораздо лучше, чем ведущие русские либералы, лидеры кадетской партии, которые считали Столыпина лишь палачом революции и считали, что по соображениям политической целесообразности необходимо огульно порицать все, что он делал[227]227
  См. ниже, гл. 2, часть 3 и гл. 6, часть 6.


[Закрыть].

Отношение Плеханова к столыпинской реформе прекрасно гармонировало с его критикой идей Ленина о национализации земли[228]228
  См.: Baron S. H. Plekhanov, the Father of Russian Marxism. L., 1963. P. 305.


[Закрыть]. Вместо этого он предлагал муниципализацию земли или, если это окажется трудноосуществимым на практике, раздел земли между крестьянами. В условиях России, доказывал он, национализация земли укрепила бы как “азиатское” сознание масс, считающих себя рабами государства, так и деспотическую психологию правителей, считающих себя собственниками страны. В статье 1906 г. он выразил свою позицию следующим образом:

“Раздел имел бы бесспорно много неудобств, с нашей точки зрения. Но сравнительно с национализацией у него было бы то огромное преимущество, что он нанес бы окончательный удар тому нашему старому порядку, при котором и земля, и землевладелец составляли собственность государства и который представляет собой не что иное, как московское издание экономического порядка, лежавшего в основе всех великих восточных деспотий. А национализация земли являлась бы попыткой реставрировать у нас этот порядок, получивший несколько серьезных ударов уже в XVIII веке и довольно сильно расшатанный ходом экономического развития в течение второй половины XIX столетия”[229]229
  Плеханов Г. В. Соч. Т. 15. С. 31.


[Закрыть].

Как видим, Плеханов действительно поддерживал идею западничества. Он полностью отказался от народнического порицания “буржуазной свободы” и призывал русских социалистов объединиться с русскими либералами в борьбе за конституционный строй и парламентское правительство. Его отношение к столыпинской реформе обнаруживает также его понимание, совершенно не свойственное русским интеллектуалам того времени, политической прогрессивности последовательно “буржуазных” изменений в сфере гражданского права, его способность избежать общей ошибки сведения всех политических вопросов к одному: в чьих руках политическая власть?

И все же было бы большим заблуждением заключить из этого, что западничество Плеханова означало действительное понимание внутренней ценности права или подлинной приверженности власти закона. На самом деле его западничество было составной частью его марксизма, поскольку он понимал марксизм как теорию исторического развития, где капитализм западного типа являлся необходимой предпосылкой социализма.

Но понимание им необходимости и прогрессивности капиталистического развития не означало признания “юридического мировоззрения” буржуазии. Напротив, марксизм, как его понимал Плеханов, являлся наиболее выраженной реакцией девятнадцатого века на “абстрактный рационализм” Просвещения с его верой в естественные права и разумное законодательство. Он был научной формой диалектического историцизма, одинаково безжалостного и в разоблачении классового содержания буржуазных иллюзий и в доказательстве неисторичного и ненаучного характера социалистических утопий. В таком своем качестве марксизм не мог по-настоящему реабилитировать самостоятельную ценность права. Он не мог также дать теоретическое обоснование верховенства закона, которое не могло бы быть сведено к классовому господству буржуазии.

Как и другие теоретики-марксисты II Интернационала, Плеханов был весьма склонен толковать марксизм в духе позитивистского эволюционизма того времени[230]230
  Изложение философии Плеханова см. в: Walicki. History of Russian Thought. P. 413–427.


[Закрыть]. Большое влияние на него оказал и Гегель, у которого он взял идею “разумной необходимости”, управляющей развитием истории[231]231
  Поэтому “примирение с действительностью” Белинского произвело на него большое впечатление. В его понимании период примирения был наиболее плодотворным в интеллектуальном развитии Белинского. В своем отрицании абстрактного идеала Белинский был предшественником русских марксистов, чье отрицание народнического идеала непосредственного перехода к социализму также было своего рода “примирением с действительностью”. См.: Ibid. P. 417–420.


[Закрыть]. Такое же смешение натуралистического эволюционизма и гегельянства можно найти у Энгельса, который, как следует помнить, считался в то время “более значительным философом, чем Маркс”[232]232
  См.: A Dictionary of Marxist Thought / T. Bottomore (ed.). Oxford, 1983. P. 151 (“Engels”).


[Закрыть]. Поэтому неудивительно, что правовые воззрения были заимствованы Плехановым у Энгельса, для которого право по сути своей было инструментом классового господства. Можно сказать, что, подобно Энгельсу, он утверждал господствующую теорию правового позитивизма или, более точно, командную теорию права, отличаясь от ее немарксистских представителей тем, что подчеркивал классовое содержание законодательства и судопроизводства. Очевидно, что с таких позиций он не мог выступать против положения Кропоткина о том, что право – “это не что иное, как средство поддержания эксплуатации трудящихся масс богатыми бездельниками”. И действительно, Плеханов не стал критиковать этот взгляд на право в своей известной брошюре об анархизме. Вместо этого он критикует анархистов как “декадентов утопизма”[233]233
  Плеханов Г. В. Анархизм и социализм // Плеханов Г. В. Соч. Т. 4. С. 221, 236.


[Закрыть], определяя утописта как человека, который, “задумает совершенную социальную организацию, исходя при этом из какого-нибудь абстрактного принципа”[234]234
  Там же. С. 172 (выделено мной. – А. В.).


[Закрыть], и утверждает, что международная социал-демократия, в отличие от утопизма, опирается не на какой-то абстрактный принцип, “а на ‘устанавливаемую строго естественнонаучным путем’ экономическую необходимость”[235]235
  Там же. С. 179.


[Закрыть]. Он обвинял анархистов и во многом другом, например в склонности к насилию, чрезмерном индивидуализме и даже аморализме[236]236
  Там же. С. 191, 207, 220, 244 (“Анархизм и социализм”) и с. 249–257 (“Сила и насилие”).


[Закрыть], но уделял мало внимания их взглядам на право. Казалось, он не видел различия между Бакуниным и Кропоткиным, отрицавшими любые законы, и Прудоном, считавшим закон “выражением суверенитета народа” и верившим, что “договор разрешает все проблемы”[237]237
  Плеханов Г. В. Анархизм и социализм // Плеханов Г. В. Соч. Т. 4. С. 202–207.


[Закрыть]. Характерно, что много места он отвел для критики положительной оценки права Прудоном, умолчав о правовом нигилизме Бакунина и Кропоткина. Его общее определение анархизма объясняет этот акцент: положительный подход к праву у Прудона был для Плеханова ясным доказательством утопического характера анархистской мысли, ее утопической веры в совершенное законодательство[238]238
  Там же. Т. 4. С. 206.


[Закрыть], тогда как взгляд на право как инструмент классового господства, которого придерживались русские анархисты, был, по его мнению, реалистическим, марксистским элементом в анархистской теории.

С такими взглядами на право было логично считать, что государственная власть выше закона, что это – диктатура. “В политике, – утверждал Плеханов, – кто имеет власть, тот и диктатор”[239]239
  См.: Ленинский сборник. Т. 2. М.—Л., 1924. С. 60, 95.


[Закрыть]. Он добавлял, конечно, что все формы государственной власти следует объяснять в понятиях диктатуры определенного класса, понимая эту диктатуру как “господство этого класса, позволяющее ему распоряжаться организованной силой общества для защиты своих интересов и для подавления всех общественных движений, прямо или косвенно угрожающих этим интересам”[240]240
  Плеханов Г. В. Соч. Т. 11. С. 319.


[Закрыть]. Он подчеркивал, что буржуазная революция была бы невозможна без установления диктатуры буржуазии и что социальное освобождение рабочих также невозможно без диктатуры пролетариата[241]241
  Там же. Т. 12. С. 226–227.


[Закрыть]. Таким образом, он полностью разделял взгляды Энгельса и Ленина, что право – это всего лишь инструмент политической власти и что все формы политической власти являются по своему характеру классовыми и диктаторскими. Отличия его от Ленина лежат в другой области. Первым была его вера в необходимость четкого временного разграничения буржуазной и социалистической революций в России (как и во всех других отсталых странах.) Вторым было его убеждение, что лучшей формой диктатуры пролетариата является демократическая республика. В этом отношении он был прямо согласен с Энгельсом[242]242
  Там же. С. 239.


[Закрыть]. То, как бы он отнесся к коммунистической диктатуре в СССР (если бы дожил до нее), можно легко предположить, исходя из его общей оценки результатов преждевременного захвата власти социалистической партией. Он изложил свою точку зрения уже в своей первой марксистской работе “Социализм и политическая борьба” (1883), подчеркивая, что захват власти революционерами-социалистами в отсталой стране приведет к исторической катастрофе. Подлинный социализм, утверждал он, может быть установлен только тогда, когда экономическое развитие и сознание пролетариата достигнут достаточно высокого уровня. Политическая власть, пытаясь сверху организовать социалистическое производство неразвитой страны, будет вынуждена “искать спасения в идеалах ‘патриархального и авторитарного коммунизма’, внося в эти идеалы лишь то видоизменение, что вместо перувианских ‘сынов солнца’ и их чиновников национальным производством будет заведывать социалистическая каста”. “Несомненно, – добавлял Плеханов, – что при такой опеке народ не только не воспитался бы для социализма, но или окончательно утратил бы всякую способность к дальнейшему прогрессу, или сохранил бы эту способность лишь благодаря возникновению того самого экономического неравенства, устранение которого было бы непосредственной целью революционного правительства”[243]243
  Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. Т. 1. М., 1977. С. 99 (“Социализм и политическая борьба”).


[Закрыть].

Следует отметить, что Плеханов никогда не отказывался от этих взглядов. Он не преувеличивал, когда четверть века спустя писал, что его точка зрения не изменилась по существу и что в спорах между большевиками и меньшевиками он твердо отстаивал свои идеи начала 1880-х годов[244]244
  Плеханов Г. В. Соч. Т. 19. С. 283.


[Закрыть]. Его любимая идея о разумной исторической необходимости была направлена против двух противоположных тенденций в движении российского рабочего класса: “экономистской” тенденции (которую он считал одной из разновидностей старого “аполитичного” народничества) и “бланкистской” (или “якобинской”) тенденции, которая преувеличивала роль “субъективного фактора” в истории и имела опасную склонность к революционному волюнтаризму. Конечно, большевиков он считал наследниками последнего.

В целом критика Плехановым “экономизма” (и других форм опоры на стихийное движение масс) и “бланкизма” может показаться достаточно обоснованной и убедительной. Но нельзя не увидеть опасность, таящуюся в его собственной позиции. Он считал, что его толкование марксизма давало единственно верное знание необходимых законов истории и что обладатели этого знания имели право, и даже обязаны были, игнорировать мнения невежественного большинства; что они должны изменять реальность в соответствии со своей “научной теорией” о том, что должно быть сделано, пренебрегая всеми моральными нормами и другими “буржуазными предрассудками”, поскольку их деяния узакониваются правильным пониманием истории, а не законным волеизъявлением народа. Этот аспект теории Плеханова с предельной ясностью проявился в разговоре старика Энгельса и русского писателя, социал-демократа А. М. Водена в изложении последнего. Цитирую записки Водена: “Энгельс спросил о личном мнении Плеханова по поводу диктатуры пролетариата. Я был вынужден признаться, что Плеханов часто говорил мне, что когда ‘мы’ будем у власти, ‘мы’, естественно, дадим свободу лишь ‘себе’ и никому более… Но, чтобы дать русским социал-демократам какое-то основание для борьбы за власть, по его (Плеханова) мнению, было бы крайне желательно, чтобы русские социал-демократы воспользовались опытом своих немецких товарищей. В ответ на мой вопрос о том, кого логично считать монополистами свободы, Плеханов ответил: рабочий класс под руководством товарищей, которые верно поняли учение Маркса и сделали из него правильные выводы. Когда я спросил о существовании объективного критерия верного понимания учения Маркса и правильных выводов из него, Плеханов ограничился замечанием, что все это ‘достаточно ясно’ изложено в его (Плеханова) работах”[245]245
  Gespräche über Russland mit Friedrich Engels. Nach Aufzeichnungen von Alexei M. Woden // Internationale wissenschaftliche Korrespondenz / Rubel M. (ed.). Berlin, April 1971. P. 22–23.


[Закрыть].

Нельзя гарантировать точность этой информации, но нельзя и отрицать того, что она прекрасно соответствует специфическим свойствам сознания Плеханова – высокомерной самоуверенности обладателя “единственно верного знания” объективных законов истории.

Узаконивание собственной политической позиции ссылкой на мандат, полученный благодаря безошибочному пониманию исторической необходимости, не могло сочетаться с истинной приверженностью верховенству закона или народному суверенитету. Это ясно следует из известной “якобинской речи” Плеханова на Втором съезде российских социал-демократов (август 1903).

“Каждый данный демократический принцип, – говорил он, – должен быть рассмотрен не сам по себе в своей отвлеченности, а в его отношении к тому принципу, который может быть назван основным принципом демократии, именно к принципу, что salus populi suprema lex. В переводе на язык революционера это значит, что успех революции – высший закон. И если бы ради успеха революции потребовалось временно ограничить действие того или другого демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы останавливаться. Как личное свое мнение, я скажу, что даже на принцип всеобщего избирательного права надо смотреть с точки зрения указанного мною основного принципа демократии. Гипотетически мыслим случай, когда мы, социал-демократы, высказались бы против всеобщего избирательного права… Революционный пролетариат мог бы ограничить политические права высших классов, подобно тому как высшие классы ограничивали когда-то его политические права. О пригодности такой меры можно было бы судить лишь с точки зрения правила salus revolutia suprema lex. И на эту же точку зрения мы должны были бы стать и в вопросе о продолжительности парламентов. Если бы в порыве революционного энтузиазма народ выбрал очень хороший парламент – своего рода chambre introuvable, – то нам следовало бы стараться сделать его долгим парламентом; а если бы выборы оказались неудачными, то нам нужно было бы стараться разогнать его не через два года, а если можно, то через две недели”[246]246
  Плеханов Г. В. Соч. Т. 12. С. 418–419.


[Закрыть].

Неудивительно, что Ленин считал уместным вспомнить эти слова в январе 1918 г. в связи с выступлениями Плеханова против большевистского террора. Накануне роспуска свободно избранного Учредительного собрания он полностью воспроизвел цитированный отрывок, заметив, что это – “страница, как бы написанная специально для нынешнего дня”[247]247
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 184.


[Закрыть].

Последняя статья Плеханова была попыткой снять с себя ответственность за идеологическое обоснование большевистского террора и роспуск Учредительного собрания. Но его аргументы не имели ничего общего с защитой права и политической демократии как принципа. Напротив, он основывал свои рассуждения на своей любимой концепции исторической необходимости, утверждая всего лишь, что в российских условиях Учредительное собрание было прогрессивно и еще не пришло время заменить его диктатурой пролетариата. Он не отрицал, что собрание выступало за “буржуазную” демократию, и не забывал также, что для марксистов буржуазная демократия означала капитализм, то есть новую форму порабощения трудящихся, но в противовес этому он подчеркнул, что даже античное рабство было исторически оправданно, поскольку, как сказал Энгельс, “без античного рабства не было бы и современного социализма”[248]248
  Плеханов Г. В. Год на родине. Т. 2. Париж, 1921. С. 260 (Цитату Энгельса см. в. Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 20. С. 186.).


[Закрыть]. Отрицание исторической необходимости во имя “абстрактного идеала” было характерно прежде всего для русского народничества в противоположность марксизму, и он заключил поэтому, что большевиков следует считать не его (Плеханова) детьми, но, скорее, сводными братьями Виктора Чернова, председателя распущенного собрания[249]249
  Там же. С. 268.


[Закрыть].

Правда, Плеханов понимал, что российские рабочие, возможно, не будут сочувствовать Учредительному собранию только лишь по причине его якобы исторической необходимости. Поэтому он добавил, что члены собрания твердо выступали “за интересы трудового народа России”[250]250
  Там же. С. 265–266.


[Закрыть]. Но в своей защите буржуазной демократии он прежде всего настаивал на том, что она является необходимой стадией прогресса, что она хороша с точки зрения идеальной нормы разумного развития истории, но не на том, что она выражает классовые интересы рабочих.

Действительно, трагедия Плеханова была трагедией русского западника, который желал своей стране “нормального”, “европейского” развития с разумным чередованием стадий и в полном соответствии с “внутренним” экономическим и культурным ростом. С одной стороны, его марксизм предполагал необходимость развития классового антагонизма пролетариата и буржуазии; с другой, он провозглашал потребность воспитания российских рабочих в духе “научного социализма”, подготовки их к тому, чтобы принять – на одно-два поколения – господство их классового врага. Психологическая невозможность одинаковой приверженности каждой из этих двух целей должна была бы быть очевидна, но, что удивительно, Плеханов полностью осознал это только в последние дни жизни, когда его стал мучить вопрос: “Не рано ли мы начали пропаганду марксизма в отсталой полуазиатской России?”[251]251
  Цит. по: Baron. Plekhanov. P. 358.


[Закрыть] Он умер с горьким пониманием того, что деятельность, которой он посвятил всю жизнь, дала результаты, отличные от того, к чему он стремился; другими словами, что его обманул его идол, История.

Различие Плеханова и Ленина было значительным с самого начала, хотя некоторое время ни один из них не понимал ясно его причины. Кратко говоря, это было различие марксизма, понимаемого как технологический детерминизм, считающий историю объективным процессом, независимым от человеческой воли, определяемым развитием производительных сил (в случае Плеханова), и марксизма, понимаемого как теория классовой борьбы, считающая историю полем битвы и объясняющая ее в терминах военных действий, уделяющая главное внимание характеру и силе основных классовых антагонизмов, энергии и боевитости организованного авангарда пролетариата, а также характеру и силе других классовых сил (в случае Ленина). Понятно, что второе понимание подразумевало большее внимание к “субъективному фактору” и меньшее доверие к “объективным”, безличностным историческим процессам. Уже в своих ранних работах о народничестве Ленин отверг не только народнический “субъективизм”, но также и “объективизм”, который в то время считался существенной частью исторического материализма. “Объективист, доказывая необходимость данного ряда фактов, – утверждал он, – всегда рискует сбиться на точку зрения апологета этих фактов”, в то время как материалист “вскрывает классовые противоречия и тем самым определяет свою точку зрения”[252]252
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 401.


[Закрыть]. Объективизм дает картину процесса в целом, представляя его как “объективный ход событий”, тогда как материализм обязывает своих поборников прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы. Эти остро критические замечания были направлены против Петра Струве и других “легальных марксистов”, но они могли быть отнесены также и к плехановской форме “объективизма”.

Столь же важным было и различие между Плехановым и Лениным в их полемике о капитализме. Плеханов считал капитализм будущим России, тогда как Ленин рассматривал его как ее настоящее, которое не просто сделало в России свои первые шаги но “определенно и окончательно сложилось”[253]253
  Там же. С. 495. См. также: Vladimir Akimov on the Dilemmas of Russian Marxism, 1895–1903 / J. Frankel (ed.). Cambridge,1969.


[Закрыть]. Плеханов утверждал, что капитализм в России уже необратимо вступил в первоначальную стадию, но подчеркивал при этом необходимость дальнейшего капиталистического развития, определяя высшую степень развития капитализма в понятиях производительности труда и считая ее необходимо связанной с “собственно капиталистической надстройкой”, то есть с конституционной и республиканской формой государственного устройства. Ленин тоже соглашался с Энгельсом в том, что демократическая республика является “наилучшей… формой государства при капитализме”[254]254
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 20.


[Закрыть], но не заключал из этого, что развитый капитализм невозможен при самодержавии; также он не определял уровень развития капитализма с точки зрения развития производительных сил. Основное значение он придавал вопросу о господствующих производственных отношениях и характере основного классового противоречия. Под полным и окончательным утверждением капитализма он подразумевал утверждение товарного производства, основанного на эксплуатации наемного труда, и это позволило ему назвать Россию отсталой, но все же капиталистической страной. Другими словами, он определял капитализм в понятиях классовой борьбы, а поэтому его развитие зависело от интенсивности этой борьбы, от воли и сознательности рабочего класса, от умелого руководства его авангарда. Поэтому для Ленина прохождение через капиталистическую стадию не означало обязательно прохождения через высшую возможную ступень развития капиталистического производства[255]255
  Более полное обсуждение ранних работ Ленина в свете полемики народников и марксистов см. в: Walicki. Controversy Over Capitalism. P. 176–179 и в кн. Idem. History of Russian Thought. P. 440–448.


[Закрыть].

Анализ различных этапов развития ленинской мысли находится, понятно, за рамками данной книги. Вместо этого стоит остановиться на сравнительном рассмотрении взглядов Ленина и Плеханова на право и государство. Хорошее начало такому рассмотрению дает ленинское определение диктатуры пролетариата: “Диктатура есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанная никакими законами. Революционная диктатура пролетариата есть власть, завоеванная и поддерживаемая насилием пролетариата над буржуазией, власть, не связанная никакими законами”[256]256
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 37. С. 245.


[Закрыть].

Чтобы понять все, что подразумевается данным определением, необходимо рассмотреть его в более широком контексте. Как и Плеханов, Ленин считал право всего лишь инструментом государства, а именно инструментом классового господства. В известной брошюре “Государство и революция”, написанной накануне захвата власти большевиками, он развил последовательную теорию государства – теорию, в которой, как утверждалось, не было ничего нового по сравнению со взглядами на государство Маркса и Энгельса, но в действительности эта теория была достаточно оригинальна, и можно считать ее исключительно ленинской. Ее относительная новизна заключалась в полном пренебрежении законом, в тенденции свести государственную власть к ее репрессивной функции и подчеркнуть, что эта функция, как правило, осуществляется прямо, без посредничества закона.

“По Марксу, – утверждает Ленин, – государство есть особая организация силы, есть организация насилия для подавления какого-либо класса”. Его сила, как говорил Энгельс, состоит главным образом “в особых отрядах вооруженных людей, имеющих в своем распоряжении тюрьмы и прочее”; другими словами, “постоянное войско и полиция суть главные орудия силы государственной власти”[257]257
  Там же. С. 242–243.


[Закрыть] Если это так, то каждое государство основывается в конечном счете на голой силе. Не случайно, что право даже не упоминается в этом контексте. Главная мысль ленинской теории государства была направлена против понимания права как важного и необходимого элемента государства или по крайней мере современной государственности. В отличие от Плеханова, он не был согласен с утверждением, что государственная власть стоит выше закона и что каждый закон на самом деле является приказом власть имущих, но добавлял, что обладатели политической власти могут с легкостью обойтись без закона, что не существует внутренней необходимости придавать законную форму своим приказам. Государство, как организованная сила данного класса, было для него по сути своей не законной структурой, а скорее феноменом, похожим на армию. То же было справедливо и по отношению к революционной партии; да это и не могло было быть иначе, ибо он считал классовую борьбу своего рода военными действиями и глубоко восхищался военными формами организации. Он обвинял западных социалистов в том, что они “развращены и отуплены буржуазной легальностью”, противопоставляя социал-демократическим организациям взлелеянную им мечту об “других организациях”, сознательно построенных по образцу армии[258]258
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 26. С. 258.


[Закрыть]. Цитирую: “Возьмем современное войско. Вот – один из хороших образчиков организации. И хороша эта организация только потому, что она – гибка, умея вместе с тем миллионам людей давать единую волю… Вот это называется организацией, когда во имя одной цели, одушевленные одной волей миллионы людей меняют форму своего общения и своего действия, меняют место и приемы деятельности, меняют орудия и оружия сообразно изменяющимся обстоятельствам и запросам борьбы”[259]259
  Там же. С. 258–259.


[Закрыть].