Текст книги "Философия права русского либерализма"

С точки зрения такого идеала законные формы, конечно же, были недостаточно гибкими, не способными направлять коллективную волю, создавали ненужные препятствия для ее прямого выражения и затемняли общую цель. Из этого следовало, что подлинно революционная классовая борьба требовала организации, основанной на принципе директивного командования, воодушевленной единой волей и использующей все возможные средства для достижения своей цели, то есть для “окончательного разгрома, уничтожения, истребления врага”[260]260
  См.: Besançon, Alain. The Intellectual Origins of Leninism. Oxford, 1981. P. 221.


[Закрыть]. Это и было идеалом, который Ленин пытался воплотить в своей партии, а позднее – в революционном Советском государстве.

Как и следует ожидать, Ленин восхищался тем, как Маркс и Энгельс критиковали “буржуазную свободу”, и, насколько это было возможно, довел эту критику до крайности. Он подчеркивал, что в условиях капитализма всеобщее избирательное право не способно выявить волю большинства трудящихся и поэтому заслуживало названия орудия господства буржуазии[261]261
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 251.


[Закрыть]. Он любил ссылаться на фразу Маркса о сути буржуазной демократии, сводящейся к тому, “чтобы один раз в три или шесть лет решать, какой член господствующего класса должен представлять и подавлять народ в парламенте”, выхватывая ее из контекста и, по сути дела, фальсифицируя Маркса, приписывая ему гораздо более выразительные слова: “Раз в несколько лет решать, какой член господствующего класса будет подавлять, раздавлять народ в парламенте, – вот в чем настоящая суть буржуазного парламентаризма, не только в парламентарно-конституционных монархиях, но и в самых демократических республиках”[262]262
  Там же. С. 46 (выделено мной). Ср.: Маркс К., Энгельс Ф. Избр. произв. Т. 2. С. 221.


[Закрыть]. Это определение равносильно занятию важной позиции в вопросе о парламентаризме, а именно признанию того, что парламентская форма современного государства неотделима от ее буржуазного содержания и что парламентские институты являются по своей сути лишь формой буржуазной диктатуры[263]263
  В этой связи Бэрри Хайнднесс пишет о “сущностном анализе Лениным демократических форм” и о “ленинском сущностном отрицании парламентских институтов”. См.: Hindness B. Marxism and Democracy / Alan Hunt (ed.). L., 1980. P. 34–35.


[Закрыть]. Для обоснования этого утверждения Ленин ссылается на положение Энгельса о том, что каждое государство – это “особая сила” угнетения, и на критику Марксом понятия “свободного государства”, данную в “Критике Готской программы”, однако логика собственных рассуждений обманула его. Во-первых, положение о том, что каждое государство есть аппарат угнетения, не тождественно тому, что каждое государство – это инструмент класса-собственника; само понятие диктатуры пролетариата противоречило такому выводу. Во-вторых, Марксова критика идеи “свободного государства” была основана не на предположении, что само существование государства исключает свободу, а на том положении, что “свобода состоит в том, чтобы превратить государство из органа, стоящего над обществом, в орган, этому обществу всецело подчиненный”, и что “большая или меньшая свобода государственных форм определяется тем, в какой мере они ограничивают “свободу государства”[264]264
  Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. Т. 19. С. 26.


[Закрыть]. Следовательно, Маркс хотел сказать, что “свобода государства” на самом деле означает абсолютную власть государства и что такая свобода должна быть ограничена ради свободы общества. Он показал, что с этой точки зрения демократическая республика гораздо более предпочтительна, чем монархия. Он критиковал германскую рабочую партию за иллюзию того, что ее демократическая программа может быть осуществлена в пределах “современного национального государства”, стало быть, в пределах “прусско-германской империи”, но не подразумевал при этом, что даже в демократической республике парламентские институты могут служить лишь интересам буржуазии[265]265
  Там же. С. 26–27.


[Закрыть].

Правда, отношение Ленина к “буржуазной политической свободе” не было полностью отрицательным. Он помнил, что для раннего русского марксизма было характерно признание относительной ценности политической свободы, и это коренным образом отличало марксизм от традиции народников; он осознавал также, что нигилизм в отношении к политической свободе нес в себе опасность сближения с позицией реакционной черной сотни. Поэтому в целом его взгляды на политическую свободу не были строго последовательными. Много верных оценок его противоречивых воззрений по этому вопросу можно найти в книге Марселя Либмана, весьма сочувствующего ленинизму автора. Либман приходит к следующим выводам:

“Ленин без труда разоблачал формализм политических свобод, их сосредоточение de facto в руках буржуазии. Но язвительная точность его критики не изменяет факта противоречивости его анализа. С одной стороны, Ленин утверждал, что ‘самая демократическая буржуазная республика есть машина для угнетения пролетариата буржуазией, для угнетения трудящихся горсткой капиталистов’, что ‘свобода в буржуазной демократической республике была на деле свободой для богатых… Фактически пользоваться демократией при капитализме трудящиеся массы, по общему правилу, не могли’. И он заключил в работе ‘Пролетарская революция и ренегат Каутский’, что буржуазная демократия является ‘демократией для богатых, обманом для бедных’, ‘раем для богатых, ловушкой и обманом для эксплуатируемых, для бедных’. В то же время Ленин считал, что ‘следует использовать буржуазный парламентаризм’, добавляя что ‘мы никоим образом не должны произвести впечатление, что буржуазные парламентские институты не имеют для нас никакой ценности. Они представляют собой громадный прогресс по сравнению с тем, что им предшествовало’. Ленин так и не прояснил свою позицию по этому вопросу: как могло революционное рабочее движение надеяться использовать в своих целях режим, в котором свобода обеспечивалась ‘только для богатых’”?[266]266
  Liebman M. Leninism under Lenin. L., 1975. P. 428.


[Закрыть]

Тем не менее противоречия в воззрениях Ленина не столь глубоки, как, кажется, думает Либман. В общих чертах Ленин не отвергал возможности использования “буржуазных парламентских институтов” (что отличало его от “леваков”), в то же время отрицая их сущностную ценность для рабочих (в чем резко отличался от Плеханова). “Отец русского марксизма” вначале заигрывал с идеей “прямого народного законодательства”, но эта уступка общей демократии[267]267
  См.: Ленин В. И. Программа социал-демократической группы “Освобождение труда” и Г. В. Плеханов // Ленин В. И. Избранные философские произведения в 5 т. Т. 1. М., 1956. С. 371–376.


[Закрыть], как он сам позже объяснил, не имела для него особого значения. Его воззрения по этому вопросу изменились под влиянием работы Каутского “Der Parlamentarismus, die Volksgesetzgebung und die Sozialdemokratie” (1893)[268]268
  Плеханов Г. В. Собр. соч. Т. 12. С. 215.


[Закрыть], и впоследствии он защищал парламентскую демократию, считая ее лучшей политической школой рабочего класса, школой, в которой русские рабочие должны “европеизироваться” и научиться отличать силу от насилия (отличие, стертое анархистами), вести свою классовую борьбу цивилизованным образом, в пределах “таких юридических учреждений, которые составляют естественное правовое дополнение к капиталистическим отношениям производства”[269]269
  См.: Ленинский сборник. Т. 2. С. 18.


[Закрыть]. Поэтому можно сказать, что Плеханов, несмотря на некоторый цинизм его теории государства и права, придавал “буржуазной свободе” определенное значение в историческом воспитании рабочего класса, тогда как Ленин считал ее лишь инструментальным образованием и делал упор на воспитательной роли всех форм капиталистической классовой борьбы, не останавливаясь специально на ее правовых формах и тем более не придавая им никакого особого позитивного смысла. Оба они игнорировали вопросы теории права (которую считали своего рода буржуазной схоластикой), но все же заметно отличались друг от друга в подходе к закону. Плеханов признавал культурную ценность мышления в терминах общих правил, установленных законом (хотя и подчеркивал, что формальность этих правил служит интересам буржуазии), тогда как Ленин мыслил только в сугубо утилитарных понятиях – в понятиях классовых целей, которые должны быть осуществлены, невзирая на средства, путем решительной и яростной борьбы. Марксизм Плеханова был частью общей историцистской реакции на “юридическое мировоззрение”, он считал это мировоззрение классическим примером утопической веры в “абстрактный идеал”, но тем не менее относился к нему серьезно, как к выражению искренних стремлений или честных иллюзий прогрессивной буржуазии и как к важной диалектической ступени развертывания Разума Истории. Для Ленина любая вера в универсальную законную справедливость была просто абсурдна. Он был глубоко убежден, что мыслящие люди не могут серьезно спорить с тем, что право по самой своей сути служит интересам сильнейшего; поэтому он был склонен рассматривать возвышенный образ права лишь как достойное презрения выражение трусливого буржуазного лицемерия. Это объясняет, почему он “всегда был несколько снисходителен к анархистам”[270]270
  См.: Liebman. Leninism under Lenin. P. 261–262.


[Закрыть], хоть и подвергая их жестокой критике, но, в отличие от Плеханова, относясь к ним серьезно, считая их убеждения смелыми и честными, лишенными трусливого духа буржуазного либерализма.

В 1917 г. Ленин и Плеханов оказались на противоположных сторонах баррикады. Плеханов, которого Ленин к тому времени называл “печально-знаменитым русским ренегатом марксизма”[271]271
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 36.


[Закрыть], видел трагедию революции в неспособности русских социалистов пойти на союз с либералами. Он критиковал меньшевиков, которых считал “полуленинцами” за непоследовательность их оценки революции и своей роли в ней: в соответствии со своими теоретическими убеждениями они подчеркивали буржуазный характер революции, в то же время отказываясь от союза с либералами, не говоря уже о либеральном руководстве, как будто буржуазная революция возможна без буржуазных партий, как будто капитализм возможен без капиталистов[272]272
  Плеханов Г. В. Год на родине. Т. 1. С. 233.


[Закрыть]. Он обвинял правительство Керенского в недостаточно энергичной борьбе с “волной анархии”[273]273
  Там же. Т. 2. С. 198.


[Закрыть], даже кадеты, по его мнению, были слишком снисходительны к левым радикалам, зараженным “циммервальд-кинтальским духом”, недостаточно решительно защищали отечество[274]274
  Там же. С. 193.


[Закрыть]. “Апрельские тезисы” Ленина были для него бредом сумасшедшего[275]275
  Там же. Т. 1. С. 21.


[Закрыть]. Его позиция была столь непреклонна и столь широко известна, что вскоре после захвата власти Лениным ему предложили пост министра в контрреволюционной коалиции. Он отклонил предложение, но этот жест выразил лишь его личную трагедию: “Я сорок лет посвятил пролетариату, и я не предам его, когда он избрал неверный путь”[276]276
  Цит. по: Baron. Plekhanov. P. 259. Согласно Р. М. Плехановой, генерал Краснов просил Плеханова занять пост премьера. За несколько месяцев до этого, до большевистской революции, генерал Краснов хотел предоставить Плеханову министерский пост в кабинете, которым он намеревался заменить правительство Керенского (см.: Baron. Plekhanov. P. 351).


[Закрыть]. В глубине сердца он был убежден, что большевистская революция была исторической катастрофой.

Позицию Ленина в 1917 г., до захвата им власти, можно охарактеризовать как заигрывание с идеей непосредственной демократии, выраженной в Советах. Он подчеркивал, что социалистическая революция невозможна без некоторого возвращения к “примитивному демократизму”[277]277
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 43.


[Закрыть], что ее окончательная цель совпадала с анархистским идеалом общества без государства и что его разногласия с анархистами касались только средств борьбы (“Мы вовсе не расходимся с анархистами по вопросу об отмене государства, как цели”)[278]278
  Там же. С. 60.


[Закрыть]. Он сурово обличал “продажный и прогнивший парламентаризм буржуазного общества”, противопоставляя ему свое представление о “демократии без парламентаризма”[279]279
  Там же. С. 48.


[Закрыть], учреждения которой совмещали бы исполнительные и законодательные функции. Он считал ее диктатурой пролетариата и одновременно утверждал, что “это пролетарское государство сейчас же после его победы начнет отмирать”[280]280
  Там же. С. 29.


[Закрыть], что функции этого государства могут быть сведены “к таким простейшим операциям регистрации, записи, проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям”[281]281
  Там же. С. 44.


[Закрыть], что в этом государстве все чиновники избираются и могут быть в любое время отозваны и в нем нет места “для специальных отрядов вооруженных людей”, поскольку вся власть сосредоточена в руках “вооруженного авангарда всех эксплуатируемых и трудящихся”[282]282
  Там же. С. 49.


[Закрыть].

Было бы слишком просто отбросить эти декларации о намерениях, считая их лишь mala fide тактическими увертками. Но факт остается фактом: как только Ленин понял, что непосредственная демократия не работает, что рабочий контроль приносит хаос и неэффективность, он резко поменял курс. Он не только провозгласил необходимость террора против контрреволюционных элементов, но и насилия в промышленности, утверждая, что “решительно никакого принципиального противоречия между советским, то есть социалистическим), демократизмом и применением диктаторской власти отдельных лиц нет”[283]283
  Там же. Т. 36. С. 199.


[Закрыть]. Он писал:

“Диктатура есть железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов. А наша власть – непомерно мягкая… революция и именно в интересах ее развития и укрепления… требует беспрекословного повиновения масс единой воле руководителей трудового процесса… Надо научиться соединять митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновением – воле одного лица, советского руководителя, во время труда. Реставрация грозит нам сегодня в виде стихии мелкобуржуазной распущенности и анархизма… мелких, но зато многочисленных наступлений и нашествий этой стихии против пролетарской дисциплинированности. Мы эту стихию… должны победить, и мы ее победим”[284]284
  Там же. С. 196, 202.


[Закрыть].

Таким образом, бывший апологет прямой представительной демократии стал пламенным поборником “железной дисциплины” и “применения диктаторской власти отдельных лиц”. Неудивительно, что он поддержал требование Троцкого о “милитаризации труда”[285]285
  См.: Deutscher I. The Prophet Armed. L., 1954, а также: Liebman. Leninism under Lenin. P. 326.


[Закрыть]. Тот факт, что это требование было почти единогласно отвергнуто, доказывает только то, что ленинская эволюция в этом направлении была слишком стремительна, чтобы стать с ходу приемлемой, и что некоторые элементы демократии еще не были уничтожены в большевистской партии.

Идея прямой народной демократии в осуществлении правосудия разделила ту же судьбу. За захватом власти Лениным последовал декрет от 7 декабря 1917 г., который отменил “все существующие судебные учреждения” и учредил народные суды с выборными судьями. Эти новые суды должны были действовать в соответствии с требованиями “революционного сознания”, или “классового сознания трудящихся”, что означало, среди всего прочего, учет классового происхождения преступника и классового характера преступления (“было ли оно совершено с целью реставрировать власть класса-угнетателя или нет”)[286]286
  См.: Liebman. Leninism under Lenin. P. 326.


[Закрыть]. Однако очень скоро оказалось, что социалистический характер наскоро устроенных судов не мог быть гарантирован, что их приговоры весьма отличались от того, что ожидало от них партийное руководство. Очень часто народные судьи были слишком снисходительны; в других случаях они были варварски жестоки, но в то же самое время весьма далеки от социалистической системы ценностей. (Так, например, в сельских местностях “смертный приговор выносился в случаях простого воровства и иногда приводился в исполнение на месте”[287]287
  Ibid.


[Закрыть].) Поэтому их последующее развитие было легкопредсказуемо: “народные суды” уступили репрессивной централизованной системе судопроизводства; всецело политизированная система подчинилась приказам партийного руководства[288]288
  Е. Пашуканис, главный советский теоретик права того времени, заметил: “Революционная законность для нас на 99 % политическая задача”. См.: Пашуканис Е. Б. Положение на теоретическом правовом фронте (К некоторым итогам дискуссии) // Советское государство и революция права. 1930. № 11–12. С. 49.


[Закрыть]. Однако была и общая платформа, объединявшая теоретиков этой системы и теоретиков децентрализованного “народного суда”: все они настойчиво отвергали независимость судопроизводства и подчеркивали, что классическое буржуазное понятие права, не говоря уже о верховенстве закона, неприменимо к советским условиям.

Таким образом, различие между Плехановым и Лениным в их отношении к государству и праву можно определить как различие между взглядом на закон как на инструмент классовой диктатуры (диктатуры в смысле социального доминирования) и взглядом, утверждающим, что диктатура класса может и должна быть не ограничена законом; между взглядом на государство как на аппарат подавления и взглядом, утверждающим, что необходимость установления пролетарской государственности оправдывает полное исключение свободы (поскольку, в конце концов, “пока есть государство, нет свободы. Когда будет свобода, тогда не будет государства”)[289]289
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 169.


[Закрыть]. Плеханов не смог преодолеть русского традиционного правового нигилизма, но по крайней мере двигался в этом направлении; Ленин же далеко зашел в противоположном направлении, вернувшись к революционной традиции русского правового нигилизма в его анархистской и якобинской (ткачевской) формах[290]290
  См.: Weeks, Alfred L. Peter Tkachev: the Forerunner of Lenin // Lenin and Leninism: State, Law and Society / B. W. Eissenstat (ed.). Lexington, Mass., 1971.


[Закрыть]. Понятно, почему Плеханов считал победу ленинизма победой Бакунина и Нечаева, победой азиатской России над западной[291]291
  См.: Плеханов. Год на родине. Т. 2. С. 267. Плеханов называл крестьянские восстания, подготовившие победу большевизма, “варварской реакцией против реформ Петра Великого” (Там же. С. 209).


[Закрыть]. Можно употребить другие слова, но следует согласиться с тем, что эта победа была страшным ударом по правовой культуре в России.

Конечно, этот вывод имеет смысл, только если предположить, что правовая культура действительно существовала в дореволюционной России. Правда, многие авторы, как, например, Самуэли, пытались доказать, что это не так, что правовая культура в западном смысле слова всегда была чужда русским. Однако стоит отметить, что после реформы 1864 г. правовая культура в России, несмотря на многочисленные препятствия, развивалась по восходящей и что, по крайней мере в некоторых отношениях, ее успехи были действительно впечатляющи. Гольденвейзер писал об этом:

“Первые [новые] суды были открыты в Петербурге в 1866 г., а в декабре 1917 г. народный комиссар юстиции подписал декрет о закрытии всех судебных учреждений и отмене адвокатуры. Как много было сделано за это короткое время! Свод решений гражданского апелляционного суда Сената может с успехом выдержать сравнение со сводами решений верховных судов Франции, Германии, Британии или Америки. И наша адвокатура, в лице ее лучших представителей, была, конечно же, не хуже, если не лучше, чем адвокатура в любой из западных стран”[292]292
  Гольденвейзер А. А. В защиту права. С. 211–212.


[Закрыть].

Аналогичную оценку можно найти в мемуарах Вацлава Ледницкого, сына Александра Ледницкого, знаменитого русского адвоката (польского происхождения) и выдающегося деятеля партии кадетов. В конце девятнадцатого и в начале двадцатого века Россия была “законопослушным государством – несмотря на частые прегрешения его бюрократии, злоупотребления властью тем или иным царским правительством и проступки некоторых низших или высоких чинов. Его суды демонстрировали высокие стандарты честности и справедливости и были независимы.

В то время как критика русской самодержавной системы как таковой вполне обоснованна, послушание закону все же действительно существовало не только в теории; оно стало реальным и продуктивным фактором в русской жизни”[293]293
  Lednicki W. Pamiętniki. L., 1963. Vol 1. P. 309.


[Закрыть].

Вероятно, эта картина несколько идеализирована, но нельзя отрицать, что в России были заложены основания правовой культуры, хотя и не столь прочно защищены. Даже в последние десятилетия своего существования Российская империя была далеко не правовым государством. Тем не менее она развивалась в этом направлении.

Я не ставил своей целью представить и исследовать этот исторический процесс. Эта книга посвящена истории мысли и поэтому рассматривает только теоретические достижения. Но поскольку интеллектуальная история является частью общей истории, будет справедливо утверждать, что знание достижений России в философии права может дать дополнительные аргументы в споре о том, существовала или нет правовая культура в России.

Как я пытался показать, ведущая интеллектуальная традиция России девятнадцатого века отразила глубокие сомнения по поводу западного “духа закона”, сомнения, которые часто ожесточались до негодования и сознательного противодействия. Многие российские мыслители, включая и Ленина, не могли представить свободы в рамках закона; они определяли свободу по-анархистски и часто попадались на дилемме Ленина: либо свобода, либо государство. Бакунин выбирал свободу, Ленин – государство, но в обоих случаях альтернативы были одни и те же: либо анархизм, либо авторитаризм; либеральные же решения проблемы отбрасывались как замаскированное рабство. Объяснить это можно без обращения к идее извечной “русской души”, но все же в общем верно и то, что развитие русской правовой мысли отставало от развития русских судебных учреждений и препятствовало их воспитательному влиянию на русское общество. В целом роль идей – даже самых радикальных – была до удивления консервативной в этом отношении.

Тем не менее это только часть правды. История русской мысли доказывает, что такое положение дел также менялось в лучшую сторону. Шесть мыслителей, представленных ниже, свидетельствуют, что господствующей русской традиции недоверия к праву противостоял все более укрепляющийся образ мышления, возвышающий закон и акцентирующий необходимость превратить Россию в правовое государство. Сила этого движения может быть оценена не числом его приверженцев, а скорее уровнем его теоретических достижений. Как мы увидим, этот уровень был высок – может быть, слишком высок для того, чтобы быть понятным и распространенным среди широкой публики, включая и тех, кто называл себя либералами. Другими словами, это движение было ограничено рамками достаточно узкой интеллектуальной элиты, но само его существование было исторически важно. Высокий уровень его теоретических достижений был бы невозможен без значительного прогресса в общем уровне правовой культуры Российской империи.