Текст книги "Анжелика и король"

Глава XIII

Несколько мгновений Анжелика неподвижно стояла возле ограды замка Сен-Жермен. Ей только что сообщили, что двор отправился в Версаль. Она чуть было не отказалась от своей затеи. Но одумалась и снова уселась в карету.

– В Версаль! – крикнула она кучеру.

Тот, ворча, стал разворачивать упряжку.

Сквозь струи дождя Анжелика смотрела в окошко на окутанные туманом голые деревья.

Дождь, холод, грязь! Что за тоскливая зима! Вся надежда на первый сверкающий снег, который выпадет к Рождеству.

Анжелика не чувствовала застывших ног. Время от времени она морщилась, и в глазах ее загоралось то, что мадемуазель де Паражон называла боевым задором.

Она заново переживала свой разговор с маркизом де Солиньяком. По ее просьбе тот согласился встретиться с молодой женщиной. Не у себя и, уж разумеется, не у нее. Соблюдая глубокую тайну, они увиделись в крошечной ледяной приемной монастыря целестинцев. Вдали от блеска двора, где высокий рост и монументальный парик главного камергера королевы придавали ему определенное благородство манер, здесь господин де Солиньяк показался Анжелике невзрачным и странно подозрительным.

Казалось, все в его глазах представляет повод для негодования. Он не утаил от Анжелики, что для столь официального свидания ее наряду недостает скромности.

– Вероятно, вам все кажется, что вы в свете люстр, при дворе, сударыня. И меня вы принимаете за одного из тех блондинов, что способны лететь на ваши чары, как мотыльки на пламя свечи? Не знаю, с какой целью вы пожелали встретиться со мной, однако, ввиду того удручающего положения, в которое поставило вас ваше же легкомыслие, имейте хотя бы деликатность прикрыть свои пагубные прелести, ставшие причиной великого несчастья.

Анжелике приходилось только удивляться. Полузакрыв глаза, так что едва был виден их язвительный блеск, господин де Солиньяк спросил ее, постится ли она по пятницам, подает ли милостыню, видела ли «Тартюфа» и сколько раз.

Пьеса господина Мольера «Тартюф», по слухам, была плохо принята святошами. Анжелика не была при дворе, когда автор представлял свою комедию, поэтому не видела ее.

Недооценив силу, каковой является Общество Святых Даров, молодая женщина рассердилась. Беседа разладилась, в репликах сквозило раздражение.

– Горе тому или той, кто вызвал скандал! – заключил непримиримый маркиз.

Анжелика рассталась с ним, потерпев полное поражение. Ярость заменяла ей отвагу. Она решила добиться свидания с королем.

Маркиза переночевала на постоялом дворе в окрестностях Версаля. С раннего утра она уже ждала в приемной для просителей, предварительно прорепетировав реверанс перед золотым нефом, который на мраморном камине представлял персону короля. Час подачи ходатайств собирал под богато украшенные своды Версаля обычный контингент: бывших военных, лишившихся пенсии, обобранных вдов и разорившихся дворян. Все эти несчастные обломки кораблекрушения, уставшие от безразличия судьбы и людей, обращались за помощью к всемогущему королю. Тут же неподалеку, в долгополой накидке, стояла госпожа Скаррон, являвшая законченный образ или почти символ всех просителей.

Анжелика не подняла с лица кружева капюшона, и госпожа Скаррон не узнала ее.

При виде короля стоящая на коленях Анжелика подала ему заранее подготовленное прошение, в котором госпожа дю Плесси-Бельер униженно умоляла его величество дать ей аудиенцию.

Ее обнадежило то, что, бросив взгляд на ходатайство, король, вопреки обыкновению, не передал его господину де Жевру, а продолжал держать в руке.

И все же именно господин де Жевр, когда толпа схлынула, подошел к даме под вуалью и вполголоса пригласил ее следовать за ним. Вскоре перед ней открылись двери кабинета короля.

Анжелика не ждала, что ее так скоро примут. С беспорядочно бьющимся сердцем она сделала несколько шагов и, едва дверь за ней затворилась, снова рухнула на колени.

– Встаньте, сударыня, – услышала она голос короля, – встаньте и подойдите.

Голос не был сердитым.

Молодая женщина повиновалась и, подойдя к столу, осмелилась поднять вуаль.

В кабинете было очень темно; потоки дождя заслонили небо, и снаружи доносился шум падающих в песок струй. Несмотря на полумрак, Анжелика смогла разглядеть на лице Людовика XIV тень улыбки. Он милостиво произнес:

– Я очень огорчен, что одна из моих знатных дам прибегает к такой таинственности, чтобы встретиться со мной. Разве вы не могли прийти и заявить о себе при свете? Вы супруга маршала.

– Сир, я так смущена, что…

– Хорошо, к делу. Принимаю ваше смущение как оправдание. В тот вечер вам бы не следовало столь поспешно покидать Фонтенбло. Бегство никак не вяжется с достоинством, каковое вы выказали во время печального инцидента.

Анжелика едва сдержалась от удивленного возгласа. Она чуть было не заметила государю, что удалилась именно по его приказанию, переданному через госпожу де Шуази.

Король тем временем продолжал:

– Хорошо, оставим. Какова цель вашего визита?

– Сир, Бастилия…

От одного названия у нее перехватило дыхание. Поняв, что не с того начала, Анжелика замолчала. Она растерялась и нервно сцепила пальцы.

– Давайте разберемся, – мягко подбодрил ее король. – За кого вы пришли просить? За господина де Лозена или за господина дю Плесси?

– Сир, – с жаром воскликнула Анжелика, – меня тревожит лишь участь моего мужа!

– Увы, так было не всегда, сударыня! Если верить молве, сдается мне, что в какой-то момент, возможно очень краткий, но определенный, участь маркиза и его честь отошли на второй план ваших забот.

– Это так, сир.

– Вы сожалеете?

– Сожалею, сир, от всей души.

Под его пристальным взглядом Анжелике припомнилось то, что она слышала о любопытстве государя к личной жизни его подданных.

Однако этот пристрастный интерес сопровождался полным соблюдением тайны. Король знал, но не вдавался в обсуждения. Более того: заставлял молчать.

В этом проявлялся его глубокий интерес к людям и желание узнать их сокровенное, дабы овладеть наиболее верным способом управлять ими, а при случае и порабощать их.

С едва различимого в бледном свете серьезного, повернутого к ней лица Анжелика перевела взгляд на лежащие на черном столе руки короля. Спокойные, неподвижные и властные.

– Что за погода! – внезапно воскликнул он, отодвигая кресло, чтобы встать. – Похоже, свечи пора просить уже в полдень. Не могу разглядеть вашего лица. Подойдите-ка к окну, я на вас посмотрю.

Она покорно последовала за ним. За окном лил дождь. Король продолжал:

– Поверить не могу, что господин дю Плесси столь безразличен к прелестям своей жены, а заодно и к тому, как она их использует. В этом, должно быть, есть и ваша вина, сударыня. Почему вы не живете в особняке мужа?

– Господин дю Плесси никогда не приглашал меня туда.

– Странные манеры. Ну что же, моя драгоценная, расскажите-ка мне, что произошло в Фонтенбло.

– Мне известно, что моему поведению нет оправданий, но незадолго до того мой муж оскорбил меня. При людях.

Она безотчетно взглянула на свое запястье, еще хранящее разоблачительные следы оскорбления. Король взял ее руку, посмотрел и ничего не сказал.

– Я сидела в сторонке. Мне было очень грустно. Мимо проходил господин де Лозен… – И она рассказала королю, как Лозен принялся утешать ее: поначалу словами, а затем – перейдя к более конкретным действиям. – Противостоять ухаживаниям господина де Лозена очень трудно, сир. Он так сноровист, что стоит лишь подумать о том, чтобы возмутиться или воспротивиться, как окажешься в таком положении, что не знаешь, как и выпутаться, не рискуя сильно оконфузиться.

– А, вот, значит, как он действует!..

– Господин де Лозен столь искушен. Он бессовестный распутник, но в глубине души – добрейший человек. Впрочем, ваше величество знает его лучше, чем я.

– Хм, это как посмотреть, сударыня, – насмешливо заметил король. – Вы прехорошенькая, когда вот так краснеете, – продолжал он. – В вас есть забавные контрасты. Вы робки и отважны, веселы и серьезны… Недавно я наведался в оранжереи, чтобы посмотреть растения, которые туда уже перенесли. Среди тубероз я обратил внимание на одну: она нарушала сочетание цветов. Садовники хотели вырвать ее, посчитав сорняком. Бутон был такой же яркий, как у остальных, и все же иной. Когда я вижу вас среди придворных дам, мне на память приходит то растение… А теперь я сомневаюсь и склонен полагать, что виноват господин дю Плесси…

Монарх нахмурился, и его лицо, еще недавно столь приветливое, помрачнело.

– Мне всегда не нравилась его склонность к насилию. Я не хочу видеть при дворе господ, которые могут навести иностранцев на мысль о том, что французские нравы по-прежнему остаются грубыми и даже варварскими. Я проповедую галантность по отношению к дамам как необходимое условие доброй репутации нашей страны. Правда ли, что супруг бьет вас, и даже прилюдно?

– Нет! – упрямо возразила Анжелика.

– Вот те на! И все же полагаю, прекрасному Филиппу полезно некоторое время поразмышлять в стенах Бастилии.

– Сир, я пришла, чтобы просить вас освободить его. Выпустите его из Бастилии, умоляю вас!

– Так вы его любите? Хотя мне ваш брак представлялся основанным скорее на горьких воспоминаниях, нежели на счастливых совпадениях. Мне говорили, будто вы едва знали друг друга?

– Да, пожалуй, мы были мало знакомы, зато долго. Он мой кузен… Когда мы были детьми…

Перед мысленным взором Анжелики вновь предстал Филипп, с рассыпавшимися по кружевному воротнику светлыми локонами, в том небесно-голубом камзоле, который был на нем, когда он впервые появился в замке Сансе.

Глядя в окно, она улыбнулась. Дождь прекратился. Между тучами проглянуло солнце, и под его лучами мраморные плиты заблестели. Во двор въезжала оранжевая карета, запряженная четверкой вороных коней.

– …он уже тогда отказывался обнять меня, – вздохнула маркиза, – и с ужасом отмахивался своим кружевным платком, если мы с младшими сестрами приближались к нему.

Она рассмеялась.

Король внимательно разглядывал ее. Он знал, что Анжелика очень хороша, но, кажется, впервые видел ее так близко. Он мог рассмотреть малейшую шероховатость ее кожи, свежесть ее покрытых нежным пушком щек и изгиб ее губ. Когда она шевельнулась, чтобы отвести с виска светлую прядь, он ощутил ее аромат. От этой женщины словно исходило тепло самой жизни. Людовик неожиданно протянул руки и заключил ее в объятия. Она оказалась невероятно податливой. Он склонился к ее улыбающемуся рту, такому сочному и нежному. Он проник в него и коснулся языком гладких и крепких, как жемчужинки, зубов…

Изумление Анжелики было столь велико, что она не ответила, стоя с запрокинутой головой. Наконец жар поцелуя проник в нее, она задрожала. Ее руки впились в плечи короля.

Он внезапно отстранился и, улыбаясь, спокойно произнес:

– Не бойтесь. Я просто хотел разграничить ответственность и понять, не было ли с вашей стороны некоторой холодности, уклончивости, способной парализовать законные притязания супруга.

Подобное оправдание не обмануло Анжелику. У нее хватало опыта, чтобы почувствовать, что король только что испытал к ней непреодолимое желание.

– Мне кажется, ваше величество придает изучению этого вопроса больше значения, нежели он того заслуживает, – с улыбкой произнесла она.

– В самом деле?

– В самом деле.

Король отступил еще на шаг и снова уселся за рабочий стол. Он улыбался и совсем не выглядел раздосадованным.

– Не важно! Я ничуть не сожалею, что слишком углубил расследование. Зато теперь у меня сложилось свое мнение… Господин дю Плесси последний из глупцов. Он сто раз заслужил свое злоключение, и я непременно сам ему об этом скажу. Надеюсь, на сей раз он прислушается к моим словам. Кстати, в назидание я хочу на некоторое время отправить его в армию, в Пикардию. Да не плачьте, моя драгоценная, вам очень скоро вернут вашего кузена.

Под окнами из оранжевой кареты выходил господин де Солиньяк, главный камергер королевы.

Глава XIV

Когда госпожа дю Плесси-Бельер вернулась домой, в голове у нее был полный сумбур.

Двор особняка перегородила уже распряженная почтовая карета, из которой в большом количестве выносили багаж.

На ступенях крыльца, взявшись за руки, ее поджидали два румяных мальчугана.

К Анжелике вернулось чувство реальности.

– Флоримон! Кантор!

Она совершенно забыла об отправленном в Пуату письме с просьбой привезти сыновей. Своевременно это или нет?

Радость видеть детей восторжествовала над тревогой. Анжелика от всего сердца расцеловала их.

Они были зажатыми, молчаливыми и бестолковыми, как все неотесанные деревенские жители, впервые приехавшие в город. В кованых башмаках, в скрученных штопором шерстяных чулках, провонявшей навозом одежде. Но Анжелику поразил рост Кантора, который в свои семь лет оказался таким же высоким, как старший брат, тоже заметно вытянувшийся. Между братьями не было ничего общего, кроме роскошных вьющихся волос: черных у Флоримона и светло-каштановых у Кантора. Флоримон представлял собой дитя юга с горячим и живым взглядом. Зеленые глаза Кантора напоминали цветки ангелики, или дудника, растущего во влажном полумраке пуатевинских болот. В их ясности было нечто непроницаемое, лишенное выражения.

Появление Барбы, служанки, воспитавшей детей, разрядило обстановку. Она была счастлива вернуться в Париж. Она, по ее собственным словам, плохо представляла, как жить зимой в провинциальном замке, среди тупых крестьян с двумя упрямыми мальчишками, словно с цепи сорвавшимися на свежем воздухе. С ними невозможно справиться. А господин барон, их дедушка, этим сорванцам все позволяет, как и старая кормилица. Самое время отдать их в руки хорошего учителя, пусть научит их грамоте да не жалеет розог.

– Они отправятся ко двору, – вполголоса сообщила ей Анжелика, – и станут воспитываться вместе с дофином.

От восхищения глаза у Барбы сделались совсем круглыми; сложив руки на животе, она с возросшим уважением посмотрела на своих деток:

– Надо бы научить их каким-нибудь манерам!

– И носить шпагу и плюмаж.

– И кланяться.

– И сморкаться, и не харкать, и не пукать повсюду…

– Складно беседовать и отвечать дамам, а не хрюкать, как свинья…

Совершенно очевидно, неотложное и стремительное образование будущих придворных представляло проблему. Решить ее вызвалась госпожа де Шуази. Уже на следующий день она прибыла в особняк Ботрейи в сопровождении маленького аббата в черном одеянии, худенького, как девочка. Под его пудреным париком блестели испуганные глаза лани. Госпожа де Шуази сообщила, что он представитель младшей ветви шартрского рода де Ледигьер, что свидетельствовало о его благородном происхождении и доброй репутации, а заодно об отсутствии средств. Семья аббата, с которой она была в родстве, поручила ей способствовать продвижению юного Мориса в обществе. По мнению госпожи де Шуази, она не могла сделать ничего лучшего, чем порекомендовать его госпоже дю Плесси-Бельер, чтобы та доверила ему обучение своих сыновей.

Аббат получил хорошее образование и служил пажом у архиепископа Сансского.

Госпожа де Шуази добавила, что также следует нанять воспитателя, учителя танцев, наставника по верховой езде и учителя фехтования. Кстати, у нее на примете есть трое молодых людей, способных этим заняться. Один из них, по имени Ракан из семейства Бюей, изучал право, но, будучи слишком беден, чтобы купить патент адвоката, хочет устроиться на службу. Учителем танцев был внук маркиза де Лебура, у этого пожилого дворянина из Фландрии, как известно, в роду всегда были кавалеры ордена Золотого Руна. Третий был иного сорта, поскольку – в виде исключения – принадлежал к очень богатой семье, единственным наследником которой мог оказаться. Однако ему взбрело в голову стать наемным гладиатором, учителем фехтования, так что он утратил право на наследство. Он владел всеми известными видами оружия, включая аркебузу, и мог научить детей, как делать «эстокаду»[4]4
  Эстокада — прямой перпендикулярный (к поражаемой поверхности) удар рапирой, шпагой, эспадроном при фехтовании.


[Закрыть] и «карусель», как попасть копьем в подвешенное кольцо и всему, чему угодно. Короче, это был отважный паренек. Помимо этого, госпожа де Шуази рекомендовала двух барышень де Жиландон из Шамбора. Их бабушка происходила из рода де Жуаё, а сестра была замужем за графом де Рошем. Они были отнюдь не глупы, но нехороши собой и довольствовались бы очень незначительным жалованьем, поскольку отец разорил их, застав их мать беременной по своем возвращении из Испании.

– Но к чему мне эти барышни? – спросила Анжелика.

– Возьмите их в свою свиту. Вас вечно сопровождают одни лишь служанки и камеристки. Это не годится для знатной дамы вашего положения, которая предполагает продвигаться при дворе.

Госпожа де Шуази объяснила Анжелике, что в доме, устроенном должным образом, следует иметь среди челяди представителей всех государственных структур. Духовенство в лице священников и воспитателей, знать и дворянство в качестве учителей верховой езды, пажей или дам свиты, мещанство в должности эконома, мажордома, камер-лакеев, повара и, наконец, простолюдинов: лакеев и служанок, посыльных и поварят, форейторов и конюших.

Госпожа дю Плесси не обладала размахом, соответствующим ее репутации и положению. Госпожа де Шуази всего лишь хотела ей помочь. Она надеялась, что молодой маркизе достанет основательности, чтобы не забывать следить за тем, чтобы ее челядь молилась по утрам и вечерам и регулярно ходила к причастию.

Анжелике пока не удалось понять, какую роль играет госпожа де Шуази в Фонтенбло. Не переусердствовала ли ее советчица, ошибочно истолковав приказы короля? Если прежде она выглядела возмущенной, теперь она казалась преисполненной предупредительности.

Госпожа де Шуази очаровательно улыбалась, а в глазах еще горел огонек, хотя ей уже минуло сорок. И все же было в ней что-то мешавшее завязаться тесной дружбе. Прислуга охотно рассказывала, что ее дом напоминает привратницкую. Стоило молодой девушке попасть туда, как ей уже не выбраться. Хозяйка заставляла челядь работать и жестоко наказывала. Швейцар без ее дозволения не осмеливался отворить дверь, а ослушавшись однажды, был бит кнутом. Она приказала отстегать служанку, и та едва не умерла. Поговаривали даже, будто однажды она приказала подвергнуть порке собственного мужа, но после так раскаивалась в своем поступке, что по собственной воле по самую шею погрузилась в болото.

Анжелике казалось, что слухи преувеличены, и не особенно верилось в подобные небылицы. Однако госпожа де Шуази явно обожала устраивать чужие дела. Из боязни, что та предложит новых протеже, несколько одуревшая от всех этих Раканов, Ледигьеров и Жиландонов Анжелика приняла заодно и барышень.

Впрочем, она и сама понимала необходимость как можно скорее вверить Флоримона и Кантора в руки тех, кому предстояло школить их. Они вошли в тот возраст, когда мальчишки садятся верхом на все, что можно оседлать. В отсутствие дедушкиных мулов они довольствовались перилами большой лестницы из ценных пород дерева, и, когда первая робость прошла, особняк на улице Ботрейи стал оглашаться воинственными кличами и шумом беготни.

Домашние хлопоты заняли несколько дней, и об освобождении Филиппа Анжелика узнала от сплетников. Он к ней не пришел. Она колебалась, как лучше поступить. Мадам де Монтеспан настояла, чтобы она вновь появилась при дворе с высоко поднятой головой.

– Король простил вас. Всякий знает, что он долго беседовал с вами. С глазу на глаз он отчитал господина дю Плесси, однако тем же вечером в замке Сен-Жермен маркиз имел честь подать ночную сорочку при отходе короля ко сну. Все поняли, какую дружескую привязанность его величество испытывает к вам обоим.

Госпожа де Шуази подкрепила свои слова сообщением о том, что король высказал пожелание видеть маркизу при дворе, чтобы она представила ему своих сыновей. И Анжелике следует повиноваться без промедления, пока добрые намерения не улетучились из головы государя. Госпожа де Шуази виделась с мадам де Монтозье, супругой будущего воспитателя дофина, нынешней гувернанткой детей из королевского дома. Они назначили день.

Так Флоримон и Кантор были представлены ко двору во время его пребывания в Версале. Обоих нарядили в шелк цвета морской волны, с подобающим количеством розеток и бантов, в белые чулки с золотой отделкой, башмаки на каблуках, а к поясу привесили маленькие гильошированные[5]5
  Гильоширование – нанесение узора или гравировки сеткой из волнистых линий.


[Закрыть] серебряные шпаги. Кудрявые шевелюры были прикрыты круглыми шляпами из черного фетра с красным перьями, но не султаном, а спадающими на поля – по тогдашней новой моде. Было холодно, шел снег, поэтому на плечи им накинули расшитые золотом черные бархатные плащи. Аббат Ледигьер говорил, что Флоримон «очень естественно» носит плащ, что является врожденным искусством. Некоторым общим знакомым оно никогда не станет доступно.

Кантор оказался более неуклюжим. Их небольшая свита уверяла, что более или менее спокойна относительно поведения Флоримона, быстро освоившего поклоны и расшаркивания. Однако чего ждать от Кантора, которому все удавалось, стоило ему только захотеть, никто не знал. Оставалось лишь молить Небеса подвигнуть его действовать в нужном направлении.

Покои, отведенные королевским детям, отличались особым уютом, несвойственным версальскому замку. Там было тепло. В уголке находился вольер, две няни маленькой Мадам носили чепцы своих родных деревень, отделанные тончайшим кружевом немалой цены. Туда частенько заглядывала со своей куделью госпожа Амлен, старая кормилица короля, и тогда чепцы трепетали, словно крылья, принося веселье и радость. Мадам де Монтозье, добрая женщина, растила своего царственного воспитанника без излишней строгости. Очень скоро наступит время, когда он попадет в руки учителей и ему придется следовать строгим правилам этикета.

Дофин, толстый мальчик со всегда чуть приоткрытым ртом, потому что носик у него был, по словам гувернантки, «слегка подпорчен», был недалекого ума, и казалось, в свои шесть с половиной лет он уже тяготится трудной ролью сына Людовика XIV. Впоследствии мало что переменилось. Он рос единственным ребенком, потому что две его младшие сестры-принцессы умерли во младенчестве, причем одна из них была черная, как мавританка. Якобы потому, что королева, «когда ждала ее, пила слишком много шоколада».

Поневоле Анжелика подумала, что ее сыновья, несмотря на стремительный рост, обладают бо́льшим изяществом, выправкой, в общем, умением держаться, нежели наследник престола. Она с восхищением следила, как они, дружно и слаженно приблизившись к дофину, отставили ногу, сняли и опустили к полу шляпы и склонились, чтобы поцеловать руку, которую тот с опаской протянул им, непрерывно оглядываясь в ожидании ободрения госпожи де Монтозье. А счастливая мать вспыхнула от гордости, когда Флоримон естественным и любезным, хотя и почтительным тоном произнес:

– Монсеньор, какая у вас красивая раковина.

А раковина представляла собой личное украшение дофина, несравненное сокровище, которое как раз нынче утром он нашел в песке и с которым решительно не желал расставаться, потребовав, чтобы ему прикололи диковинку к одежде, между крестом Святого Людовика и другим крестом, великого адмирала флота. Придворные дамы вынуждены были уступить.

Замечание Флоримона напомнило дофину о его сокровище, и он тотчас же пожелал в деталях показать его новым товарищам. Затем, немного осмелев, он потащил их полюбоваться своей коллекцией глиняных статуэток, пушечкой и самым прекрасным барабаном с мембранами из серебряного полотна.

Подобная интуиция со стороны Флоримона, сообразившего использовать лесть и обходительность, как взрослый, исполнила гордости его воспитателей. Маленький аббат и учитель Ракан понимающе переглядывались, а довольная Анжелика пообещала себе, что нынче же вечером вручит наставникам своих сыновей вознаграждение в размере тридцати экю.

Вскоре, как и было предусмотрено, появилась королева в сопровождении десятка фрейлин и нескольких придворных.

После взаимных поклонов Кантор был приглашен спеть перед королевой. Здесь во время безупречного представления произошло небольшое недоразумение, потому что ребенок, преклонив одно колено, начал со своей любимой песенки:

 
Король собрал прекрасных дам
В честь праздничного бала[6]6
  Здесь и далее песенка в переводе М. Квятковской.


[Закрыть].
 

Аббат бросился к нему и сказал, что лютня не настроена. Подтягивая колки инструмента, он вполголоса что-то нашептывал воспитаннику, который затем наилюбезнейшим образом затянул другую песню. Инцидент остался почти незамеченным, в частности королевой. Будучи испанкой, она не имела ни малейшего представления о французском фольклоре. Анжелике смутно помнилось, что первая песенка, сочиненная в прошлом веке, намекала на внебрачные любовные связи Генриха IV. Маркиза была признательна аббату, что тот вовремя исправил оплошность. Решительно, она также отблагодарит госпожу де Шуази за столь удачный выбор наставников.

Голос Кантора можно было сравнить только с ангельским. Он был невыразимо чист и одновременно тверд, достаточно силен и не срывался на долгих нотах. Он отличался прозрачностью и хрустальностью, однако не был бесцветным и глуповатым, как иные детские голоса.

Дамы, приготовившиеся вежливо выслушать чудо-ребенка, вскоре были совершенно очарованы. Флоримон, первым обративший на себя внимание, отступил на второй план. Все отмечали миловидность маленького певца, не столь красивого, как старший брат, но с глазами редкого оттенка, наполнявшимися светом, когда он пел. Особенно восторгался господин де Вивонн, и желание польстить Анжелике было не последним в его дифирамбах. Как и многие другие веселые завсегдатаи двора, он обладал некоторыми скрытыми талантами, которыми пользовался любительски и исключительно ради забавы. Вивонн, брат госпожи де Монтеспан, будучи капитаном галер и генерал-лейтенантом флота, сочинял стихи, музыку и играл на многих инструментах. Ему неоднократно поручалась постановка придворных балетов. Он великолепно с этим справлялся. Он попросил Кантора исполнить кое-какие песенки из своего репертуара, выбрав из наименее фривольных. Там была даже изящная ариетта для рождественской мессы, восхитившая всех присутствующих. Королева категорически приказала тотчас позвать Люлли.

Королевский министр музыки репетировал с хористами в капелле. Явился он с неохотой, но брюзгливое выражение исчезло с его румяного лица, стоило ему послушать мальчика. «Такой богатый голос – редкость», – сказал он. Он не хотел верить, что Кантору едва минуло восемь лет. «Мехи» у него были как у одиннадцатилетнего. Впрочем, вскоре Люлли вновь насупился: «Маленькому вундеркинду суждена короткая карьера, такой голос, как у него, пропадет после ломки почти наверняка. Если только он не последует примеру кастратов, лишившись вирильности к десяти-одиннадцати годам». Подобные голоса в ту эпоху были весьма востребованы. Юные эфебы с безбородыми лицами и серафическими тембрами оставались лучшим украшением королевских капелл Европы. Их набирали в основном из сыновей бедных музыкантов или бродячих комедиантов, желающих обеспечить своим чадам карьеру взамен нормальной, но заурядной жизни.

Анжелика вскрикнула. Оскопить ее крепкого маленького Кантора! Какой ужас! Благодарение господу, он дворянин и ему не суждено страдать от утраты своего дара. Он научится владеть шпагой на королевской службе и породит многочисленное потомство.

Рассуждения господина Люлли вызвали несколько шуток в духе двора, где дамы и господа изъяснялись игривым языком. Кантор переходил из одних объятий в другие. Его ласкали, хвалили, ободряли. Он принимал комплименты со своим обычным видом ласкового котенка.

Сошлись на том, что, когда дофин будет передан в мужские руки, Флоримон и Кантор займут место среди дворян его свиты, чтобы сопровождать его в манеже, во время игры в мяч, а очень скоро и на охоте.