Текст книги "Сны в руинах. Записки ненормальных"

Наконец, разбавляя всю эту неуёмную сентиментальность прощания, прозвучала команда строиться. Смешанная, говорливая толпа тут же притихла, повинуясь торжественности события, и за секунды растеряла свой камуфляжный оттенок. Привычно и шустро мы разбежались, заняли свои места в стройных, словно отмерянных рядах. Краткое напутствие генерала, усердно обнадёживавшего своей верой в доблесть, силу, верность всяческим идеалам, вливалось в наши сердца. И мы жадно впитывали этот патриотический оптимизм, сегодня как никогда нуждаясь в этом допинге для отваги. Но, вслушиваясь душой в те вдохновенные слова, находя в них надежду и поддержку, всё же мало кто смотрел на командование. Никто не пожелал потратить последние минуты здесь на кого-то, кроме близких. И каждый шарил глазами в сбившейся у ограждения толпе, выискивал тех самых, за кого отправлялся рисковать собой.

Даже я как будто пытался отыскать кого-то, словно забывая, что никого не найду, и поддался этому общему мгновению разлуки. Почти случайно мой взгляд натолкнулся на знакомые, виденные десятки раз, но всё равно чужие до этого момента лица. Тиа что-то сказала сыну, кивая в мою сторону. И этот маленький мальчик улыбчиво и послушно развернулся, не сразу отыскал меня глазами, но, едва увидев, активно и задорно замахал мне флажком. Я не мог не усмехнуться в ответ, не в силах сдержаться, с невероятной, почти слёзной нежностью благодарный этой детской, податливой восторженности, умеющей находить и дарить радость даже в расставании.

Меня тоже кто-то провожал. Пусть всего только чужой, едва ли хорошо меня помнивший ребёнок, но всё же кто-то смотрел мне в спину…

VIII

Почему-то я воображал, что попаду в пустыню. Именно ту, что принято изображать в книжках для малышей: море песка, ласково приглаженные ветром барханы, одинокие пальмы кое-где и живописные связки караванов – романтика в жарком мареве… Но то, что я увидел, пустыней называлось весьма условно. От нарисованного мною образа остались, пожалуй, лишь зной и выедающий глаза, ослепительный под солнцем и тусклый ночью жёлтый цвет. Этот песочный оттенок пылью лежал на всём – дома и почва, солнце и даже редкая зелень словно припорошены были бледно-жёлтым прахом, скрывавшим муаровым узором истинные краски пейзажей. И это первое, что поразило меня здесь. Вторым было небо. Завораживающая, прозрачная синева тянула душу куда-то ввысь, нежно линяла к горизонту и, оплавляя кромку земли, волновалась, как флаг на ветру. Облака были редкостью в этом вечно раскалённом, голом небе, и я скучал без них. Не было здесь и сумерек. Когда разъярённое солнце пряталось в далёком, распаренном воздухе, темнело почти мгновенно, будто земля спешила отдохнуть от безжалостного зноя и облегчённо натягивала спасительное покрывало темноты. А какие здесь были звёзды! Яркие, переливающиеся, манящие… Я смотрел на них чуть дыша, точно боялся потревожить россыпь небесных сокровищ. До головокружения, пока не начинал падать в эту волшебную, инкрустированную светом бездну…

Вместе с жарой, стонущей, тоскливой музыкой, непривычными нравами, одеждой, лицами, странной, резкой для слуха речью всё это поначалу создало впечатление скорее какого-то интересного, экзотического путешествия, нежели опасной и сложной военной работы. Но я гнал от себя это ощущение, интуитивно догадываясь, насколько рискованно можно заиграться в это восприимчивое, падкое на новизну и необычность праздное любопытство туриста.

Местные, в основном, были улыбчивы, агрессивно-общительны, бесконечно галдели что-то, навязывая какие-то невнятные услуги или сомнительного качества побрякушки. Попадались, конечно, и хмурые, мрачные лица, но не нужно было сильно напрягать сообразительность, чтобы понять, что кто-нибудь скрытный и действительно опасный вряд ли станет сознательно вызывать подозрения своей угрюмостью. А потому сторонился я именно улыбчивых, активно разбегавшихся к нам со своей говорливой радостью. Быстро приметив эту мою нервозность, парни, недолго думая, прозвали меня параноиком, весело издеваясь над моими вздрагиваниями. Меня эти смешки за спиной мало беспокоили, хоть и были неприятны. Но даже в обмен на открытые и злые обвинения в трусости, я всё же предпочёл бы оставаться дёрганым и живым, чем поспешить сдохнуть весёлым и безмозгло общительным.

Особенно донимали мальчишки. Неуёмные и бесстрашные, наскакивающие стайками, громкие и суетливые они хватали за рукава, кидались под колёса машин, выпрашивая, торгуя или просто ради каких-то детских, не всегда понятных и безопасных развлечений. На третий же день нашего здесь пребывания к Расти пристал один такой вертлявый паренёк лет 10—12 на вид. Жестикулируя и белозубо улыбаясь, всё хотел что-то выяснить.

– Кольцо? – коверкая звуки, он вился вокруг, бойко перемешивая родной язык с чужим и незнакомым. – Кольцо, – повторил он, вычислив наконец-то слово, которое мы поняли.

– Да не нужно мне твоё кольцо, – Расти отмахнулся, уже измучившись от общения с этим ребёнком.

Было забавно наблюдать, как он деликатничает с этой детворой, и как они, быстро схватывая, что, несмотря на внешнюю суровость, из всех нас именно Расти, что называется, «их клиент», галдят и наглеют за считанные секунды. А бедняга Расти никак не мог заставить свою совесть дать этой мелюзге отпор. Воистину, будь у противника детское войско, Расти наверняка бы пал его жертвой одним из первых. Вот и теперь он беспомощно пытался отвязаться от этого мальчишки. Но в здешних краях, кажется, все дети рождались с уникальной, бесподобной назойливостью в крови, хваткой почти невероятной. Потому вежливо отбиваться от них было делом безнадёжным и бесполезным.

– Кольцо, – требовательно, с интонацией едва ли не ругательства, всё повторял этот мелкий мучитель и тыкал пальцами куда-то в ладонь Расти.

Тот растеряно осмотрел свои руки, а мальчишка неведомо чему вдруг обрадовался, запрыгал ещё активней, затараторил что-то несусветное и, дёргая Расти за рукав, похоже, вознамерился утащить куда-то. Заинтересовано прислушиваясь к детской болтовне, МавроДжордж уже открыто потешался, но молчал, не желая вступиться и прекратить этот цирк.

– Да чего ты от меня хочешь?! – истерзав свою сообразительность, Расти был близок к психическому расстройству.

Мальчишка запнулся от этого окрика, подумал мгновение и как неоспоримый аргумент выставил перед собой чумазые ладони с расставленными веером пальцами. Но своих пальцев для этой игры ему, по-видимому, не хватило. Властно потянув руку Расти, он показал, как именно тому следует растопырить пальцы, чтобы принять участие в этой нехитрой забаве. Довольный, что Расти подчинился и держит руки как надо, мальчишка вместо своих десяти выставил только четыре пальца и торжественно заулыбался, коротко повторяя какую-то белиберду.

Расти вконец растерялся.

– Четырнадцать, – зачем-то подсчитал он, безропотно осмотрев весь этот арсенал предъявленных пальцев.

Хохот МавроДжорджа грянул как залп. Сгибаясь от бессильной попытки совладать со своим смехом, всхлипывая и подвывая, он чуть не падал.

Расти беспомощно оглянулся. Догадавшись, что кто-то его понял, паренёк резво подскочил к рыдающему от смеха МавроДжорджу, указывая на Расти, крикливо что-то доказывал, почти приплясывая от нетерпения. Но справившись со своей радостной истерикой, сержант вдруг бодро что-то рявкнул, и мальчишка тут же отскочил как пуганая, заполошная птица, присмотрелся, проверяя насколько МавроДжордж серьёзен, и нет ли всё-таки шанса догалдеться до чего-нибудь выгодного. Понял, что нет, и, выкрикнув в наш адрес что-то наверняка обидное, и сомневаюсь, что приличное, убежал, взбивая пятками дорожную пыль.

– Упустил ты своё счастье, Спенсер, – всё ещё посмеиваясь, сообщил МавроДжордж.

Расти пожал плечами:

– Что он вообще хотел? Кольцо-кольцо… Что за кольцо ему надо было?

Сержант прыснул, видно, снова вспомнив так его развеселившую болтовню маленького нахала.

– Да ничего особенного, Спенсер, не переживай, – хитро улыбаясь, он похлопал Расти по спине. – Женить тебя собирались, только и всего.

Расти ошарашено посмотрел на МавроДжорджа.

– Ага, – кратко подтвердил тот. – Сестра, говорит, красивая, четырнадцать лет. А ты без кольца. Непорядок.

Теперь мы все ржали как по команде, откровенно развлекались недоумением Расти, а он шутливо разъярялся от наших насмешек, шалея от этой потешной неловкости.

– Что ж ты врал нам, что не женат. Сознайся, присмотрел себе невесту? – потом издевалась над ним вся база.

– Как там твоя девчушка? Может, ей помочь чем, подсказать что полезное? А свадьба когда же? – с ласковым, иронично-приветливым участием донимали его барышни.

Он краснел и смущался, вяло отбиваясь от этих забавных допросов, а девушки хохотали весело и задорно, дразнили двусмысленными намёками. И, вслушиваясь в их беззаботный смех, мы оттаивали от постоянного ожидания чего-то опасного, радуясь этому звонкому, шумному, пусть и краткому отдыху.

Тот чумазый мальчишка и насупленная стеснительность Расти на пару дней взбодрили наш оптимизм. Но хватило его ненадолго. Вскоре пришло известие, что нас опять перебрасывают, на этот раз вглубь страны. Это был уже второй переезд за две недели. А первые дни мы и вовсе толклись в чужой палатке, в тесноте и духоте, спали одетые, обнимаясь с оружием, на полу, потому что коек на всех не хватало. Погостив так несколько суток, невыспавшиеся, уставшие и злые мы прикатили сюда. И, честно сказать, я полагал, что эта база станет нашей постоянной. Ха, как бы не так! Снова нам придётся тащиться куда-то, снова паковаться и пересчитывать всё снаряжение, панически боясь что-нибудь потерять или забыть.

– Таскаемся по этой пустыне как цыгане, – давая определение всеобщему настроению, буркнул МавроДжордж и убежал куда-то на совещание.

Командование всё время что-то меняло, перетасовывало, решало какие – то свои глобальные задачи. А нам приходилось потеть и не спать из-за этого их активного раскрашивания тактических карт. Всем хотелось осесть где-нибудь, обрести обратный адрес, который можно будет сообщить родным и любимым, не рискуя, что их письма сгинут в неразберихе. Все ждали формального позволения окунуться в рутину, заставить дни идти чуть быстрее…

Заталкивая вещи в рюкзак, я вдруг подумал, что время здесь было довольно странной, капризной силой. Из-за жары и невыносимой духоты дни тянулись катастрофически медленно. То ли от усталости, постоянно тревожащего сердце затаённого страха, то ли от самой этой незнакомой, непривычной земли, её безрадостных пейзажей, но постоянно казалось, что минуты здесь словно растягиваются, еле ползут. От этого безбожного, неумолимого зноя стрелка точно прилипала к циферблату, и никакие усилия взбешённых нервов не могли её сдвинуть. Каждый раз, просыпаясь утром, едва открыв глаза, я уже не знал, как дожить до отбоя – так хотелось подтолкнуть эти дни, однообразные до зубной боли. Но в то же время, я с удивлением ловил в себе ощущение, будто мы только что прилетели, что не прошло и дня, как спустились с трапа, нырнули в воздух этого пекла как в тёплую, противную, потную вату. Ах, до чего же отчётливо захотелось мне тогда развернуться, сбежать обратно в приятно-прохладное брюхо самолёта! И каждый раз я опять с недоумением вспоминал, что вот уже полмесяца как мы тут, что это уже вторая база, а завтра поедем на третью. Две недели мелькали перед памятью, пролетали за миг, и для души словно было откровением, что в это мгновение уместилась целая череда дней и ночей, уйма новых лиц, впечатлений и просто невероятная, не отпускающая ни на секунду тоска по дому. И жара, эта вечная, плавящая воздух, мысли, само время и пространство вокруг жара…

Солнце стояло в зените, раскалёнными лучами утыкалось в каски. Из-за этого казалось, что мы ходим бесконечными, одинаковыми кругами по этой рано состарившейся от зноя земле. Какое-то тупое, сонливое бессилие постоянно наваливалось на плечи, и больше чем от ходьбы, обязательной неусыпной бдительности я уставал именно от сурового контроля за собственной же внимательностью, принуждал себя не расслабляться, не отвлекаться. И вот тут, как нигде прежде, вдруг и пригодилась моя профессионально бодрая трусость, с готовностью подсовывающая усыплённому жарой и скукой сознанию истории одну страшнее другой. Про засады и смертников, оторванные конечности, обожжённые лица, гробы под флагами… Взвиваясь от этих картинок, моя мнительность резво расталкивала в кровь нужные порции дрожи, и единственное, что я позволял себе в обход инструкций, это снять на время каску, чтобы в буквальном смысле остудить голову. Из соображений безопасности такое безобразие категорически запрещалось, но мы всё равно нарушали, когда начальства не было рядом.

А вокруг нас привычно толпилась жизнь. Чуждая нам страна галдела взбалмошной, агрессивно-услужливой торговлей, жила какими-то своими радостными или сварливыми заботами. Словно никому не было дела до группки вооружённых людей, зачем-то пришедших патрулировать улицы этих городов. И мысль, что мы здесь не нужны, что топчем эту пыль совершенно напрасно, что никому мы не помогаем, а только потеем и потеем под этим беспощадным солнцем, всё настойчивей гоняла мою совесть. Хотя, может, ни совесть, ни размышления о каком-то высшем благе и единой для всех справедливости и не имели отношения ко всей этой философской безысходности? Моя тоска без Мэрион уже не знала, чем себя занять. Вот и до отстранённого анализа государственных масштабов договорился…

Опечатав такие мысли бесполезностью осуждения своих же обязанностей, втайне презирая все эти вопли сердца, я вспомнил, что всё-таки не выдержал данного самому себе слова. Письмо Мэрион я начал писать ещё в самолёте, отрывочно и невпопад дополнял его, оглушённый первыми эмоциями в этом не похожем ни на что виденное ранее мире. Исписанные листки болтались в моём рюкзаке, а я обманывал себя обещаниями, что это – нечто вроде дневника, заметок любознательности, что письмо это никогда не будет отправлено. И вот, спустя лишь пару дней после обретения «прописки», я сорвался как ненормальный и, даже не пробежав глазами, не упорядочив и не приукрасив вежливыми шаблонами, сунул весь этот ворох впечатлений и переживаний в конверт, спешно, точно боясь передумать, взял и отправил Мэрион.

Что это была за дурость, я и сам не знал. Словно сработал какой-то завистливый рефлекс – все же кому-то пишут, звонят, беспокоятся и трясутся в ожидании вестей, радуются ответам. Так вот и я тоже напишу, а после буду трястись и нервничать. Искромсав гордость, я отмахивался от этой порывистой глупости, обрекавшей и меня на вздрагивающее, замирающее ожидание почты. Гнал от себя это бессмысленное томление и всё равно не мог заставить себя забыть дату отправки. Почтовым штампом отпечатало её в моём сердце, и терзаемый предположениями, высчитывая сроки, я всё представлял, как воспримет Мэрион эту весточку. Сражённый малодушием тут же надеялся, что письмо не дошло, потерялось, утонуло, сгорело… Что летопись моей тоски так и не досталась той, кого ради эта тоска хранилась. И вот вчера, спустя почти месяц, когда я уже совсем отчаялся, – даже привык к этому отчаянию как к родному, – Расти вдруг завалился в палатку с небольшой посылкой.

– Тебе, – коротко сказал он и вручил мне это доказательство чуда.

Едва не угробив своё сердце, непослушными от волнения пальцами раздирая упаковку, я дорвался до содержимого. Разгребая драгоценные подарки – аптечка, крем от солнца, очки, фонарик (Боже мой! Фонарик! Откуда она знала?), уйма батареек к нему, – я откопал на дне аккуратно сложенные листки. Наблюдая за этой безмолвной истерикой, Расти с шутливой предусмотрительностью отобрал у меня оружие, а я ухнул с головой в эти дорогие, вожделенные слова ободрения и поддержки. Весёлые, с незримой тенью ласки, спешащие с новостями, вьющиеся по бумаге строчки радостно оседали в моей измождённой душе, выкладывали в ней яркую, пёструю россыпь воспоминаний. Пожелания и советы, сочувствие и новости, приветы от общих знакомых и скромные подробности её жизни… И ни слова, ни намёка на моё признание, на то обнажившее моё сердце прощание. Будто и не было его… Снова молчание, одно сплошное молчание. Как и тогда.

Что это? Жалость? Милосердие определившегося отказа, который всего лишь отложен до лучших, безопасных для её совести времён? Или она попросту забыла, не догадалась, что на такое необходимо отвечать? Что ни один мужчина не станет играть этими словами. Что даже сказанные в шутку, вроде бы для забавы, они всё равно много значат…

Я обхватил голову руками. 52 дня – 1238 часов и чёрт его знает, сколько минут, – а ответа я так и не дождался. Захотелось кого-нибудь ударить. На миг показалось, что даже недвусмысленное «нет», написанное огромными буквами, повторённое десяток раз, не раскачало бы моё самообладание настолько сильно. Но это была лишь очередная глупая ложь, которую зачем-то рождало моё обиженное сердце. Словно ему нравилось грустить, вопить про жадность и неблагодарность судьбы, вывесить эту свою грусть на всеобщее обозрение и любоваться. Ведь именно «нет» и было самым страшным, что я боялся получить. Даже страшнее, чем не получить вовсе никакого отклика от Мэрион, хуже, чем отправлять свои письма в пустоту, но всё-таки с надеждой. И хотя её «забывчивость», стойкое молчание мучили меня неопределённостью и невменяемыми всплесками фантазии, но я всё же был безгранично благодарен ей за то понимание, с которым она сдерживала свой приговор. Я так и не услышал её отказа, хоть и чувствовал, что он неизбежен, но будет скрываться в вежливых, спокойных, кратких письмах, ждать моего возвращения вместе с ней. А надежда, подстёгиваемая самолюбием, печалью разлуки и любопытством, будет суетиться, суматошно воображать, кормясь сама собой. Вдруг всё-таки «да»? Ведь не оставила же она мой конверт валяться, так и не распечатав, не хмыкнула презрительно, смяв и бросив. Прислала же с письмом полезные, заботливо уложенные мелочи, а не глупую плюшевую игрушку, как у некоторых. И мне теперь завидовали все вокруг. Да я и сам себе завидовал. И заранее был счастлив уже от одного такого крошечного шанса на согласие, который выдумал сам для себя, обманувшись деликатностью Мэрион.

IX

Раньше мне представлялось, что пустыня – это огромный, источенный ветрами пляж, от которого просто очень далеко до моря. Но песок здесь был какой-то совсем особый – перетёртая в порох, пыльная, вечно живая от зноя масса. И иногда она выходила из повиновения. Песчаная буря – это одно сплошное безумие, мотающаяся каша из ветра, песка, мусора. Уже в метре ничего не видно, и голова кружится от ощущения, что это тебя вертит в бесконечном мутном пространстве, пока весь мир стоит на месте…

Полночи ставили палатку. Ветер бесновался как одичавший, вырвавшийся на свободу зверь, бился боками в хилые опоры, хлестал по лицу за наглость селиться здесь. Расти схлопотал по голове куском пластика, неведомо из каких далей принесённым этим психованным ветром. Песка наелись на две жизни вперёд. Кое-как восстановили всё-таки наше жилище и потные, грязные, уставшие ухватились за возможность упасть на койку. Поспать удалось в общей сложности часа три. Но всё равно настроение утром было намного лучше, чем все предыдущие дни. Я радовался тому, что пусть немного, но прохладней, и тому, что патрулирования не будет, а значит, дадут немного отдохнуть. Правда, минимум на сутки мы были отрезаны от остального мира, но все давно привыкли, что отдых здесь даётся недёшево.

Палатка хлопала над головой как парус, песочный шторм бился в приступах бешенства, терзал это несчастное полотно и в который раз грозился завалить нам на головы наше же убежище. Бесполезно проворочавшись в надежде уснуть под весь этот грохот и завывания, я наконец-то понял, что подобную задачу моему организму не одолеть и, смирившись с буйством здешнего природного нрава, принялся за письмо Мэрион. Почти полтора месяца назад нас перебросили на эту забытую цивилизацией, опекаемую шальными, пыльными ветрами базу на самом севере провинции. Прохладней тут не стало, песчаные бури донимали всё так же, а вот неспокойней было в разы. Стреляли здесь куда чаще. Едва ли не каждую ночь слышались далёкие, краткие перестрелки, но кто в кого стреляет, было не совсем понятно. Меня несказанно удивляло, как, несмотря на все наши усилия, старания союзников и местной полиции, оружие ухитряется не только не быть в дефиците у «мирных» жителей, а как будто бы прибывает в количестве. Автоматы изымали ящиками, пистолеты, казалось, были даже у детей. И судя по тому, что поток этих конфискаций никак не иссякал, трудно было хоть примерно представить, сколько разного рода таких «игрушек» прячется в подвалах, багажниках или просто под одеждой. Каждую неделю мы находили эти арсеналы при проверках и зачистках, каждый раз, говорливо забрасывая потоком просьб, ругани или оправданий, нам совали под нос написанные чуть ли не от руки «разрешения» на всё это снаряжение. И мы не могли не понимать этих людей. Война принесла в их края свои суровые законы: не можешь защитить себя и свою семью сам – освободи место на планете. Конечно же, вовсе не всякий из подобных вынужденных бойцов готов был применять оружие для чего-то, кроме обороны и выживания, но обилие всего этого оснащённого неизвестно чем и в каких количествах населения всерьёз настораживало. Угроза здесь чувствовалась куда отчётливей, чем везде, где мы уже успели побывать. В первые дни, стоя на посту, я ощутимо пугался, вслушиваясь в далёкие, дробные, пересыпающиеся по переулкам хлопки. Казалось, что всё это «веселье» непременно докатится сюда. А тогда в кого как не в меня начнут стрелять первым? Но уже через неделю все мы привыкли к этим ночным разборкам и лишь ворчливо сетовали, что снова не дают спокойно спать, отмахиваясь от чужой, смертельно опасной вражды как от жужжания осточертевших мух…

Все эти новые впечатления я пытался передать Мэрион, осторожно пригласить её фантазию в мой мир, в его тревоги и скуку. Не желая излишне пугать её, я старательно выискивал в здешней жизни оптимистичные нотки, а самолюбие услужливым, дотошным цензором дополняло и редактировало строки, ретушируя скромной, стеснительной доблестью любой намёк на мою трусость. И вопреки тому, что ответы на письма приходили всё реже, блуждали в этой жаре, измотанные бесконечной почтовой путаницей, я писал Мэрион даже чаще, чем в первое время. Словно понимая, что жестокость здешней войны уже вплотную подбирается к моей жизни, что возможно однажды я уже никому и ничего не смогу написать. И эта малодушная, нервная идея как будто торопила меня, и я не успевал записывать за сумбурно возникающими мыслями, несвязно прыгающими по чувствам и событиям. Переводя чернила, я силился удержать части своего родного мира, так отличавшегося от здешнего. И так уж случилось, что единственной, кто ещё протягивал мне руку через эту пропасть нравов, обычаев, культур и расстояния, была Мэрион. И хоть на десяток моих посланий теперь приходилось два-три её, но всё же с самого начала этой довольно странной, полной недомолвок и нежности переписки я знал, что рано или поздно найдётся в бумажных россыпях конверт и с моим именем. Вот и сейчас на соседней базе лежал целый мешок почты на нашу роту, и я очень надеялся, что там ждёт меня весточка от Мэрион. Потому в этот раз даже радовался, что назначен в конвой – всё же прочту её письмо на пару дней раньше…

– К чему змеи снятся? – вдруг спросил Расти, мрачно разглядывая трепыхающийся свод палатки, совсем невпопад моим радостно-нетерпеливым мыслям.

– Если кусает, то к болезни, ранам, – откликнулся с койки напротив один из пополнения.

Присланный к нам только вчера он уже умудрился всем надоесть своей суетливой, нервозной тоской. Знали про него лишь то, что дома у него что-то произошло, кто-то – кажется, брат – тяжело заболел, и он просился обратно. Но ему отказали, а вместо долгожданного полёта на родину перевели к нам. Первые два часа здесь он ознаменовал удивительной, никогда доселе мною в людях не виденной истерикой. Взрослый парень в камуфляже бился головой о собственные колени, всхлипывал и бормотал что-то невнятно-отчаянное. Всполошил всех наших сержантов, и они увели его к медикам. Не знаю, что такого полезного те ему вкололи, но вот уже сутки он был тих и угрюм, не посягал больше на право истязать нашу психику. На всякий случай мы всё же сторонились его упадочнического, никому, никогда и никак не помогавшего настроя, ревностно обороняли свою стойкость. Не хотелось делиться тем, что оказалось едва ли не самым ценным в этом неспокойном мире – нервами, рисковать с трудом сохраняемым оптимизмом.

– Тебе дай о смерти вспомнить. Другой темы с собой не захватил?! – зло рявкнул на этого «любимца публики» ещё один из новичков. Видно, этот пессимист порядком наскучил им ещё в самолёте, и если нам пока хватало сил с пониманием отнестись к его ситуации, то они этого «бравого» бойца уже разве что ногами не пинали.

– Змеи к жаре снятся, – перебивая, авторитетно заявил я, подхватив поводья никому не нужного конфликта.

– Ну или к поносу, – тут же весело отозвался МавроДжордж. – Это уж кому что больше нравится.

Но Расти не откликнулся на шутки. Всё так же уныло смотрел в одну точку, задумчиво перебирал в памяти какие-то угнетавшие его образы и словно бы совсем не слышал наших разговоров.

– Да ну их эти сны, – постарался подбодрить я его. – От моих, например, иногда свихнуться можно даже не проснувшись.

И хотя я не смог бы сейчас припомнить, что же такого пагубного для рассудка было в моих снах, но Расти определённо нуждался в поддержке – очень уж уныло сопел он в своём углу.

– Сдохну я здесь, – вдруг каким-то официальным тоном сообщил он и завалился на койку, словно вместо этих непонятных, тревожных слов выдал обыкновенное пожелание доброй ночи.

– Эй, что за интересная мысль! – «восхитился» я. – Ты её запиши, а то забудешь.

Иронично я попытался утихомирить и эту его застрявшую в сердце обречённость, совсем небезопасную в данных условиях, и собственное же активно всполошившееся беспокойство. Расти никогда не был нытиком, презирал и агрессивно не принимал подобные слезливые порывы в других. Трусости и мнительности ему, пожалуй, даже не доставало, а потому такие заявки от его сурового нрава мною воспринимались почти как записка самоубийцы.

– Тебя во сне убили что ли? – попробовал я влезть к нему в душу. – По секрету скажу, что это не смертельно.

Но Расти отмахнулся от моей неуклюжей заботы:

– Нет. Фигня всё это, в общем-то. Спи лучше, с утра опять выматываться.

Он демонстративно зарылся носом в подушку, и я, может и не вполне согласный с этим его «фигня», всё же вынужден был притормозить свою участливую любознательность.

Ветер бесился, палатку трясло, базу заносило песком и мусором. От вынужденного безделья наваливались печальные, назойливые мысли. Спасаясь от них, я занялся переписью впечатлений последних дней. Изложив, в сущности, всё то же, что описывал уже не раз – что жарко, трудно, что неимоверно скучаю, – я вложил эти мелочные, собранные в памяти истории и чувства в конверт и улёгся в надежде выспаться. Но, едва успев зацепить сонливый туман, вдруг вскинулся как по тревоге. Расти зло что-то выкрикнул во сне, панически и нервно, вяло отбиваясь руками от какого-то призрачного ужаса, терзавшего его беззащитное сознание. Я осторожно тряхнул его за плечо, и он затих, так и не проснувшись. Но эти вскрики его спящего разума были неожиданны и пугающи. Никогда до этого я не слышал от него во сне чего-то, кроме храпа или невнятного ворчливого бормотания. Кричать уж точно было для него в новинку, и я всерьёз заволновался. Какие-то тайные струны его души стали на удивление уязвимы от предупреждений судьбы, которые рассмотрел он в своих снах.

И утром я перестал деликатничать:

– Тебя кто убивал сегодня ночью?

Расти непонимающе уставился на меня.

– Кто убивал? – бестолково повторил он, и я не смог понять, было ли это недоумение разыграно персонально для меня, или он и правда не помнил своих боёв в сумраке сна и грандиозного по трагичности «пророчества».

– Что с тобой творится? Орал во сне, как будто тебя током шарахнуло, умереть здесь надумал, – не отставал я, упорно проталкиваясь через его замкнутость. – И что за змеи тебя сожрали?

Расти помялся.

– А, змеи… Ну да… Во сне змея укусила, я её выбросил, а потом забеспокоился, что, возможно, она ядовитая. Всё.

– Нет, не всё, – доблестно не унимался я. – Ещё что? Не стал бы ты вопить на всю базу от одной пресмыкающейся гадины, даже будь она королевской коброй и настоящей.

Расти насупился, раздражённый моей дотошностью. Конечно, он только за собой признавал право мучить кого угодно допросами, и сейчас в роли подопытного чужого любопытства ему было не очень-то уютно.

Он даже попытался возмутиться:

– Да не вопил я ничего…

– Расти, я, может, и дурной, но не глухой. Рассказывай.

Он вздохнул:

– Да нечего рассказывать. Предчувствие какое-то плохое. И сон глупый. Вроде я змею поймал, держу в руках, разглядываю. Она чёрная, блестящая, обвила запястье и ужалила. Вот здесь, – он прищемил кожу пальцами, зачем-то показывая где именно. – Я думаю: «Вот чёрт, дура какая-то эта змея». Ищу куда б её деть, чтобы никто не наткнулся, или в вещи не заползла. А она как вцепилась зубами, так и не отпускает. По-собачьи как-то, разве что не рычит, а я всё стряхнуть её стараюсь. Вытряхнул наконец-то, оглядываюсь, а за спиной отец стоит. Я аж вздрогнул. Молча, зло так на меня смотрит, как будто я снова в чём-то провинился. И вот разглядываем так друг друга, а я всё понять пытаюсь, как он тут очутился. Даже если отбросить то, что на базу посторонних не пускают, как он вообще прилетел, нашёл меня? А ещё думаю, что не знаю, ядовитой та змея была или нет, не представляю, что теперь делать, если всё-таки ядовитой. Злюсь, что на отца отвлёкся и эту тварь ползучую уже не найти. А он смотрел-смотрел, развернулся и пошёл. И странно так – здоровается со всеми, знает по именам, рукой машет, улыбается. А мне слова не сказал, как немой простоял неизвестно зачем.

– Ты своим звонил? – как-то заразившись тревогой, спросил я.

Расти хмыкнул:

– Звонил. Лучше бы не звонил. Часа полтора в очереди нудился, издёргался весь. Так ещё и Тиа ответила. А ты ж её знаешь – натараторила, ничего сказать не дала. Все свои новости пересказала, пристала опять: «Привези мне что-нибудь, сувенирчик какой», – он презрительно фыркнул. – «Сувенирчик». Точно это она тут служит. В общем, за десять минут полезной информации хорошо, если секунд на сорок наберётся. Всё у них нормально, малой объелся мороженого и не спал, а она сама замуж за своего раскрасавца собираться передумала, потому что он – «скотина». Всё.