Текст книги "Сны в руинах. Записки ненормальных"

Расти, как докладчик с трибуны, посмотрел на меня, словно предъявив все эти разрозненные факты и ощущения, теперь ждал, что я сложу их в нечто простое для восприятия. Я хотел было поаплодировать, с таким почти торжественным видом он завершил свою речь этим веским «всё», но совесть не позволила мне настолько негуманно поиздеваться над чужими страхами.

– Та-а-ак, – протянул я. – Ну значит, всё хорошо. И чего ты разволновался?

Расти неопределённо пожал плечами:

– Я и говорю – фигня какая-то. Предчувствие, что ли. Кажется, подумал ещё во сне, что отец проверить приходил, живой я тут или нет. Разозлился, что живой. Или сам убить хотел… Во сне я даже заговорить с ним не решился, точно знал, что опасно. Да и змея эта… До сих пор в руке ощущение от укуса осталось, так реально всё было…

Он задумчиво покачал головой. Но похоже, после описания, после всего этого упорядоченного изложения, его мнительность даже ему самому стала казаться несколько бредовой, глупым суеверием, почему-то навеянным странным, неприятным сном.

– М-да, это ж надо, сколько у тебя выводов припасено на каждый приступ творчества подсознания! Я полагал, что истерить и трусить – это моя обязанность. А ты туда же. Видать, заразно… Только я ведь уже профи в этом непростом деле, не угонишься. Да и глупо выглядишь, если честно, – с грустной внимательностью, будто и впрямь серьёзно размышляя, я посмотрел на него. – Может, из-за роста? Как считаешь?

Наконец-то сообразив, что я насмехаюсь, Расти беззлобно возмутился:

– Тьфу, Тейлор. Вот и жалуйся тебе после этого. Никакого сочувствия и понимания. Одно сплошное разочарование и топтание по самолюбию.

Но видно, весёлая ирония и вправду была хорошим лекарством для нервов, и Расти заметно воспрянул духом:

– Ты главное завтра в кювет нас не урони. А то ночевали раз в пустыне, больше не хочется таких приключений.

X

Изнуряющий, вечный зной. Изъеденная солнцем и человеческими распрями земля. Выветренная, потрескавшаяся дорога… Жаркая, сонная скука… Как всё это надоело! Одинаковый, почти не меняющийся пейзаж, баюкающий своей однотонностью… Лучшего и коварнейшего испытания для нашей бдительности было не найти.

…Не знаю, что я такого заметил. Может быть, машина двигалась слишком быстро, а может, что-то необъяснимое, что можно назвать интуицией, ангелом-хранителем, – но что-то пнуло мой разум мгновенной тревогой. Изо всех сил – до судороги – я вывернул руль влево. Пятитонный грузовик, как огромное живое, уставшее существо, застонал, напрягаясь, кренясь набок.

– Эй, ты что творишь?! – как сквозь сон услышал я голос МавроДжорджа и не понял ни слова.

Его бросило на меня, а я напряжённо до боли в мышцах, тяжко и настойчиво уводил скрипящую, сопротивляющуюся махину от столкновения, весь словно окаменев в этом стремлении. Казалось, ещё немного и лопнут связки… Всё это мучительно напоминало бег под водой – сколько б усилий ни прилагал, как бы ни издевался над своим телом, но всё равно получается медленно до слёз. И сейчас будто сам воздух сопротивлялся моим стараниям. Весь мир плыл в этом сгустившемся, растянутом во времени, вязком мареве. И только сердце отчаянно прыгало внутри, как дикий, зажатый в горящей клетке зверёк.

Точно в заторможенном, неестественном сне я увидел пикап, бледным, смазанным пятном проскочивший где-то чуть правее. Успел даже глянуть в лицо смертника – в эти тёмные, безумные глубины зрачков, – рассмотреть нервное подёргивание его губ, судорогу близкой, ожидаемой боли. Он был молод и, возможно, даже красив… А может, я это сам выдумал зачем-то в тот момент, в минутном душевном помешательстве отвлёк воображение несуществующими деталями…

Всё это было слишком похоже на ужасный, фантастический бред наяву…

Густо и страшно грохнуло где-то совсем близко, у самых плеч. Стёкла плюнули осколками. Что-то сыпалось, лязгало. Грузовик вздыбило, мотнуло. Как огромная рыба, он поддал хвостом, парней в кузове перетряхнуло. Словно в нерешительности вся эта масса замерла, – кажется, на целую вечность! – пугая и издеваясь, качнулась влево, передумала и упруго вернулась на колёса.

С трудом оторвав от руля потные, занемевшие пальцы, я вывалился из кабины. Навстречу уже неслись из джипа сопровождения. Тихо паникующие, ошалевшие ребята выпрыгивали из кузова. Мелкие щелчки выстрелов рассыпались где-то по ту сторону дороги. Пытаясь рассмотреть врага через тряский, непослушный прицел, я шарил взглядом по придорожным кустам. Внушительно и гулко застучал наш крупнокалиберный пулемёт, взбивая фонтанчики, прочесал вдоль обочины. В хвосте колонны была какая-то суета, стреляли и слышались крики команд, но с нашей стороны всё было тихо. Только какой-то человек у дальних хибар пробежал куда-то в сторону, пригибаясь и, видимо, опасаясь получить пулю в спину. Я дёрнул пальцем на курке от этого едва приметного, неожиданного движения. Но, похоже, это был просто перепуганный гражданский, – оружия при нём не было, – и пока я договаривался со своей совестью, он скрылся.

– Граната! – вдруг, как бешеный, заорал МавроДжордж.

Я успел увидеть лишь какое-то мелькание, оглушительно рвануло в воздухе, и тут же затарахтело будто сразу со всех сторон, разнокалиберным эхом запрыгало по нервам.

– У нас раненый! – завопили где-то в стороне.

«Кто?!» – только и успела дёрнуться во мне мысль…

…Немногие соображали хоть что-то в этот момент. Говорили мне потом, что я безбожно матерился, комментируя каждый выстрел. Но я этого не помнил. Я вообще мало что запечатлел в памяти из всей той безумной, жуткой неразберихи, что творилась во мне и вокруг. Хорошо запомнился лишь страх. Без примесей, неразбавленный, будто пропитывающий насквозь страх… На учениях было как угодно – весело, тяжело, унизительно, – но не страшно. Здесь же страх заполнил всё. Я вдыхал его, нёс за спиной, он толкался в моём сердце, сбивая с ритма, мешал целиться, думать, понимать элементарные вещи. Захотелось забиться в какую-нибудь щель, да так, чтобы никто никогда не отыскал. Разъедающий изнутри, животный, липкий страх… Я слабел от этого ужаса. Паникуя и зная это, стремительно понижал свои шансы вернуться домой живым и здоровым. Все клетки организма точно сговорились и тряслись, мешая собственному же спасению. Каждый хлопок выстрела словно бил по оголённым нервам. Казалось, все прицелы смотрят именно в меня, что для врагов никого больше не существует – один только я, беспомощный и заметный, как мышь на снегу!

– Тейлор, Гриффин! За мной! – рявкнул МавроДжордж и ринулся куда-то в сторону.

Истерически обрадовавшись этому спасительному движению, моя паника сорвалась за ним. Адреналин вгонял в сердце дозу за дозой, и я носился как сумасшедший.

…Пыль, песок, мешанина криков и выстрелов – показалось, что всё это длится уже полжизни и никогда не закончится. Что я состарюсь и умру под эти клацанья затворов, визг рикошетов, в объятьях потного, жаркого, истеричного возбуждения боя. Но прошло всего минут пятнадцать. А потом как-то резко всё закончилось.

Ещё ошарашенный, будто ударенный чем-то увесистым, но мягким, я с удивлением услышал:

– Молодец, Тейлор! – сержант хлопнул меня по плечу.

«Молодец? Из-за того, что бестолково ломился за ним куда-то, только б не сидеть на месте?»

Я мучился от тревожного любопытства, но спрашивать, как маразматик, о своих же поступках было стыдно. И я просто кивнул, растерянно принимая эту похвалу на веру.

Горящий бок прицепа уже забили брезентом. Метрах в двух мутно чадили разбросанные, покорёженные взрывом останки машины нападавших, и переваливающийся плотными клубами чёрный дым сносило ветром – мелкое торжество смерти, так удачно миновавшей всех нас. Не было даже раненых. Одному пуля попала в шлем, и его автоматически или с перепугу поспешили записать в потери. С ним сейчас возился наш санитар, но, похоже, он отделался лишь лёгким сотрясением. Воистину, не день, а бенефис удачи.

Когда адреналин схлынул, в голову одна за другой полезли жуткие картины. Что если бы этот безумец на машине влетел в лобовую? Что если бы сдетонировали ящики с боеприпасами? Насколько ужасно и красочно всё это выглядело бы?..

Вокруг суетились, топтались, взбивая пыль. Командиры горланили, выставляя боевое оцепление, уже никому не нужное, но всё равно обязательное. От возбуждения все галдели как на базаре, а я сидел, прислонившись спиной к колесу, и прикладывал ко лбу холодные ладони. Нервы, отвоевав, постепенно успокаивались, облегчённо замирали, – точно гасли в душе какие-то неоновые нити. Расти приволок воды, ободряюще и белозубо улыбался. Наш первый бой. И мы победили. А я вышел из него даже чуть-чуть героем. Здо́рово.

– Я тут припаркуюсь? – Расти уже неделю повторял эту шутку и каждый раз растягивал рот до ушей.

– Бампер не помни, – я подвинулся, чтобы он мог пристроить свой зад.

Расти гыгыкнул:

– Круто ты сегодня, Тейлор. Я аж обзавидовался. Прям коммандос какой-то. Только не несись так в следующий раз, а то о слаженности действий придётся забыть.

Оказывается, недостаток воображения – это огромный, неоценимый дар судьбы.

Я вопросительно посмотрел на Расти:

– Круто что?

– Ну, пулемётчика того завалил. Как по учебнику – зашёл сбоку, бах-бах! – и нет врагов.

Вот, кажется, это «бах-бах» я немного помнил. Нехотя и осторожно сознание приоткрыло свои тайны: невыносимое чувство опасности, зашкаливающий, бьющий в уши пульс… Какое-то движение в абсолютно чёрном после солнца, бездонном проёме… И я выстрелил, ловя это неясное движение в прицел. Привычное, тряское ощущение прыгающего в руках автомата было, пожалуй, единственным из всего этого, что вспомнилось очень отчётливо и без помех.

– Стратег, ё-моё, – всё не унимался Расти. – Только откуда ты знал, что там проход есть?

Напрягаясь от собственной тупости, я сидел перед ворохом воспоминаний, словно затоптанных суетой и паникой, помутневших и разрозненных, безнадёжно перепутанных. Как потерявший какую-то вещь, которая непременно должна быть здесь – секунду назад была перед глазами и вдруг непонятно куда делась, – я недоумевал как такое возможно. Словно сморгнул не вовремя и умудрился в это мгновение пропустить всё самое главное в том фокусе.

– Я не знал, – тихо сказал я, роясь, как ищейка, в мишуре звуков и картинок, и всё ещё пытаясь сложить этот хаос в нечто логичное и последовательное.

– Ты наобум, что ли, попёрся? – Расти с каким-то осуждающим восхищением покачал головой. – Ну ты просто маньяк, Тейлор.

– Не знаю… – понимая, что моя память отказывается мне помогать, я обречённо сознался. – Я не помню ничего.

Расти посмотрел на меня, комично приподняв брови и очевидно паясничая.

– Уже смеяться? Ты сигнал какой подай, а то я могу не понять где смешно и испорчу всё веселье.

Меня всё больше нервировала эта нелепая, какая-то стыдная, дурацкая ситуация.

– Смейся, – уныло разрешил я. – Помню, как началось. МавроДжордж приказал за ним. А потом… сплошная каша. Выстрелы, грохот…

Расти всё так же удивлённо, но уже с ноткой тревоги наблюдал за мной, гадая, шучу я или нет. Но я был серьёзен и строг, как Папа Римский на мессе.

– То есть ты не помнишь всё это «обойти и подавить»? Ты, Гриффин и сержант по правому флангу, пока мы вызываем огонь на себя. Ты же сразу рванул, как будто только того и ждал. Я ещё за пулемёт не влез, а ты уже поскакал воплощать в жизнь эту гениальную стратегию. И не говори, что забыл, как вломил этой огневой точке. Едва ты к стене подскочил, я успел подумать: «Только б он не решил в живых этого урода оставить, если тот вдруг руки поднимет и в плен запросится». Но ты даже не размышлял – сразу пару очередей влупил, а МавроДжордж туда ещё гранату вбросил для надёжности, хоть, по-моему, она там уже ни к чему была. Вот и всё. Занавес.

Я обхватил голову руками – какое «обойти и подавить», какая к чертям стратегия?! Я просто бежал куда-то за командирской спиной, чтобы не торчать мишенью на одном месте, стрелял во всё, что двигалось…

Неужели вот так и сходят с ума на войне?

Это было очень странное ощущение… Я был в сознании, что-то всё-таки соображал, раз откликнулся на приказ… Убил человека и даже не помнил об этом, хотя подобного и боялся едва ли не больше всего остального… Может, именно этот страх и заклинил что-то в моей памяти, заслонил собой мою совесть?..

Мощная, здоровая волна смеха накрыла Расти весьма некстати:

– А народ спрашивает, что Тейлор такой понурый сидит. Я думал, травма психологическая – впервые человека убил, мало ли чего там. А это, мать его, склероз!

Расти ржал так, что почти не мог внятно говорить. Было в этом что-то ненормальное, какой-то всплеск энергичного, торопливого восторга после всего пережитого и увиденного.

– Иди к чёрту, Расти, – я несильно пнул его в бок. – Гнездись где-нибудь в другом месте.

Он кувыркнулся с ящика и развеселился ещё больше. Подвывая от безудержного, изматывающего смеха, он корчился в каких-то радостных судорогах, дрыгал ногами, как маленький ребёнок в требовательной, невыносимой истерике. Глядя на этот его припадок, я не мог не заулыбаться. Кто-то из парней клацнул фотоаппаратом, и это фото рыдающего от хохота Расти ещё долго потом болталось по нашей палатке, пока не затерялось в каком-то из переездов.

Обессилевший, всхлипывая и вытирая глаза, он наконец-то успокоился.

– Ты похож на моего дядю, когда тот после аварии пришёл в себя, а ему сообщили, что дочь родила, и он теперь дед, – Расти застонал, как-то немощно подхихикивая. – Ты бы его видел! Вот у тебя сейчас такое ж лицо.

– Ага, только при этом я и не подозревал, что у меня дочь есть.

Всё ещё выкашливая пыль и остатки смеха, Расти совладал с эмоциями.

– С боевым крещением всех нас. Аллилуйя, брат! – угомонив свои расшалившиеся нервы, он, кажется, догадался, что меня полагается приободрить. – Ладно, вспомнишь. Я читал, такое бывает. Лишь бы кошмары после не накатили. А то ещё твоих воплей по ночам не хватает, и без этого спать невозможно.

– Да уж… – невнятно отозвался я, роясь в потёмках своей души.

…Но я так никогда и не вспомнил этот момент. Ни в кошмарах, ни в реальности. Ни через день, ни через год. Словно эти минуты вырезали из моей жизни и навсегда потеряли там, в душном, тёмном проёме полуразрушенного войной дома. Словно кто-то забрал у меня мою душу, подержал, оберегая от ужаса случившегося, и вернул мне, лишь только опасность миновала. Позже я дополнил свою память чужими рассказами, представлял себя в них, вжился так, что стал принимать эти переживания за свои собственные. Но они всё же были мне чужды. Будто эта первая смерть была на совести кого-то другого, а я лишь усердно и настойчиво пытался представить каково это, быть на его месте.

Наверное, именно тот день можно назвать началом моей личной войны. Той, которая затянет меня, искалечит, убьёт… Именно тогда этот наркотик силы и страха, замешанный на восторге боя, впервые попал мне в кровь. Медленно, капля за каплей, он будет заманивать меня ещё не один год, а я, не замечая этой коварной, расползающейся по душе отравы, послушно впитывать, привыкать, чтобы однажды навсегда раствориться в этом безумном, непредсказуемом, жестоком мире.

Но всё это будет потом…

После ледяного, сковывающего ужаса, близости смерти захлестнул абсолютно невменяемый, какой-то щенячий оптимизм. Хромая подбитым, израненным огнём и осколками, кое-как подлатанным прицепом, мы медленно волоклись по разбитой дороге. Яростное, раскалённое солнце накрывало духотой, но даже оно не могло утихомирить нас. Парни орали в кузове, смеялись, толкаясь локтями как мальчишки, перебивая друг друга, обсуждали всё то, что случилось. На ходу выдумывали новые подробности, моментально верили в них, поддакивали и сами взахлёб дополняли ещё более фантастическими деталями. Казалось, спроси у кого-нибудь, загибавшегося в тот миг от потной скуки и выкинутого из полудрёмы лишь грохотом взрыва, и он, не запинаясь, расскажет, как сразу заметил, что с той машиной «что-то не так». Может, даже опишет водителя – подробно и вдохновенно, – так, будто всю жизнь был с ним не просто знаком, а чуть ли ни братом. К приезду на базу рассказ превратился во что-то совершенно невероятное, потрясающее воображение и нервы, восхитительное и страшное одновременно. Как огромная, необъятная картина, которая вблизи представляется абстрактной, лишённой смысла и содержания хаотичной смесью грубых мазков и только на расстоянии обретает ясность, так и это происшествие приобрело свой завораживающий сюжет. И теперь описывалось красочно, с множеством мелочей, которые и в спокойной-то обстановке сложно было бы удержать в памяти, а уж в том бардаке на дороге так и вовсе немыслимо.

Забавляясь этой болтовнёй, я и сам захотел поверить, что было нечто большее в моих действиях, чем просто чутьё – внимательность, реакция, что-то, что можно было бы назвать собственной заслугой, а не рукой провидения, безмозглой случайностью, вовремя подоспевшей удачей. Хотелось чего-то, что можно было бы посчитать доблестью, навесить на грудь и гордиться.

XI

Письма от Мэрион не было. Напрасно распотрошив весь мешок, я до последнего мучил себя надеждой увидеть свою фамилию хоть на каком-то жалком клочке бумаги.

– Ничего, придёт ещё, – ободряюще посочувствовал МавроДжордж, тревожно наблюдая моё нетерпеливое волнение.

Я закивал, насильно напрягая лицо в улыбке, старательно пряча разочарование, какую-то тоскливую, скулящую боль внутри. Моя мнительная фантазия, как торопливый, язвительный недруг, уже спешила с выдуманными причинами необъяснимого молчания Мэрион. Вот скоро три месяца, как я не получал от неё ни строчки…

Суматошно отбиваясь от ревнивых домыслов самолюбия, я ушёл томиться в очереди мечтающих принять душ, отвлекая себя ожиданием этого единственного доступного здесь счастья. Не давая себе обижаться, зная, насколько легко доверяюсь воображению, я застрял в поисках ответа, не в силах придумать достаточно веское оправдание для Мэрион не писать мне так долго, кроме предчувствия, что что-то случилось. Моё впечатлительное, ранимое сердце нагнетало этот психоз, подпитываясь слабостью нервов, осознанием того, что даже отсутствие и неудобство всяческих чувств не помешали бы ей отправить пару дружеских слов… Но на моё имя по-прежнему ничего не приходило. И с каждой новой порцией почты моё волнение лишь добавляло безрадостные предположения. И самое страшное – я ничего не мог с этим поделать. Устав предписывал безропотно сидеть здесь, глотать пыль, ждать и терпеть, честно выслуживаясь за грехи прошлого.

…Душ несколько усмирил мои тревоги, и ощущение свежести и чистоты на какое-то время всё же вычеркнуло пессимизм из перечня забот. Лихорадочно наслаждаясь отдыхом, перебирая яркие впечатления последних дней, я тихо сжился с обстоятельствами, которые всё равно никак не смог бы изменить, и предоставил душе передышку в её метаниях.

– Ты будешь с курицей или с говядиной? – я выставил перед Расти нехитрый выбор между одним осточертевшим сухпайком и другим таким же «желанным».

Он молча взял упаковку, не глядя и не перебирая.

– Эй, я хотел с курицей, – шутливо возмутился я, безуспешно пытаясь расшевелить его хмурость. Мне было грустно. Без письма Мэрион я не знал, чем себя занять, а потому пристал к Расти со своей общительностью.

Мрачно, не отвлекаясь на мои шутки, он бросил присвоенный пакет и забрал у меня другой.

– Ну и что на этот раз вдохновило твою угрюмость, мой суровый товарищ? – паясничая и переигрывая, вломился я в сумрак его настроения.

– Отец в больнице. Говорят, не выживет.

Он сказал это спокойно, как нечто обыденное и простое, совсем не задевающее сознание и способное забыться через минуту.

– Ого… – только и смог ответить я, совершенно не готовый к такого рода новости, и вовсе не зная как реагировать.

Угнетённо помолчав, я сдержанно вздохнул, так и не придумав, чем же ещё можно сейчас помочь.

– Когда едешь? – я заранее печалился, что Расти теперь улетит домой и неизвестно на какой срок.

– Куда? – равнодушно спросил Расти.

И я даже не вполне понял его вопрос.

– Ну, домой… По такой причине обязаны отпустить…

Он посмотрел на меня как на идиота:

– И с какой стати я вообще должен куда-то ехать?

Я совсем растерялся:

– Сам же сказал – отец в больнице, всё плохо…

Расти тут же вскинулся, возмущённый моими словами, как будто я на преступление его звал, а не сочувствовал.

– И что?! Мне теперь бросить всё, бежать утешать его? За руку подержать, слезу проронить?!

Он нервно вскочил, словно сбегая от меня, моих назойливых вопросов, пошёл куда-то. Но, не пройдя и пары метров, вернулся.

– Знаешь, сколько раз в детстве я желал ему смерти, чуть ли ни мечтал об этом? Знаешь?! Не сосчитать! – он накинулся на меня почти с обвинениями, точно из-за какой-то именно моей ошибки он сейчас маялся. – Неужели думаешь, что после всего я ещё должен скрасить его последние часы?! Тебе не понять как это, когда боишься заснуть, прислушиваешься к пьяному спотыканию. Твой родной отец бродит по дому, как хищник, а ты лежишь, затаившись, забившись в угол потемнее, и молишься, только б он не услышал стук твоего сердца, не разъярился из-за брошенной на полу игрушки. Только б он вовсе забыл о твоём существовании!..

Расти выкрикивал мне всё то, что, наверное, хотел бы сказать отцу, но всю жизнь не решался, а теперь заигрался в эту разгневанную месть и рычал на меня.

– Тебе, Тейлор, не понять, и слава Богу. Глядя на тебя, я тоже иногда мечтал без семьи жить, не узнать никогда, что такое зверь в доме, и как это стыдно прятать синяки под рубашкой и врать, врать, врать! Знакомым, учителям, врачам. Всем! Даже себе самому…

Он бил сгоряча и не думая, выдавая всё своё невыносимое противостояние совести и злопамятности. А я невольно угодил в эти сети его ярости, и рикошет давних детских обид Расти теперь не щадил ни его, ни мои нервы.

Я всё же сдержался, чтобы не ответить на его обидные кивания в сторону моей судьбы, на глупую зависть моему вечному, непоправимому одиночеству, о котором он даже смутно не имел представления.

– Может быть, так и лучше – совсем без семьи. А может быть, и нет. У тебя своя боль, у меня своя. И поменяться мы не сможем, как ты тут ни распинайся. Только кроме отца у тебя ещё племянник, Тиа, мать. Ты о них сейчас не вспоминаешь, но они всё же есть. И если не отцу, то им ты нужен. Да к тому же тебя здесь и быть не должно.

Я вспомнил, как зачитывали списки…

– Полонский, Сантиас, Тейлор…

Лихо проскочив фамилию Расти, сержант выдал инструкции и краткую ободряющую речь всем нам – тем, кто был почему-то выбран в сборную роту. Помню, при всём нежелании ехать куда-то дальше ближайшего бара, я всё же не испугался и принял своё имя в этих списках как должное, вроде обычной переклички. То ли потому, что Расти опередил сержанта, и я отлично знал, куда и зачем придётся отправиться, уже успел понервничать и успокоиться, или потому, что удивился тому, что фамилии Спенсер среди наших места не нашлось. С долей некоторого злорадства я вспомнил волнение Расти, его поспешный страх, этот пафос с номерами телефонов и «я хочу, чтобы они от тебя узнали».

– Не судьба в этот раз тебе напрячь мою совесть, – развязно похлопав его по плечу, я отдал ту выданную мне под залог честности памятку.

Но вскоре он мне её вернул. Без лишних предисловий просто вложил в руку, как подарок.

– Ничего не забыл? – весело ухмыляясь, спросил он. – Не потеряй смотри. А то ведь я тебя знаю, ни один номер запомнить не в состоянии.

…До сих пор я не знал, из каких именно соображений он тогда добровольно затесался в нашу компанию, чего ради потащился в этот экзотический боевой тур. Первое время, рассчитывая выудить его откровенность, я периодически приставал к нему с расспросами. Но взамен получал лишь издевательски-радостную насмешку:

– Ха! Чтоб ты прикатил, звякая медалями, с внеочередным званием, геройский и гордый, а я тут плесенью покрылся? Не дождёшься!

Он хохотал, как будто дела интересней и заманчивей, чем эта командировка в мире вовсе не было, и словно бы одна только боязнь пропустить всё удовольствие и не давала ему покоя. Отчаявшись понять причины его глупости, я устало и беззлобно обзывал его дураком, а он веселился ещё больше, абсолютно не принимая тайного восхищения его храбростью.

– Ты же сам не знаешь, зачем сюда попёрся. И если хочешь намёк, знак судьбы – то вот он…

Расти упорно молчал, и я не мог вычислить, насколько действенны мои уговоры.

– Подумай, это ведь отец. И как бы ты ни хотел поменять что-то в своей родословной, но так уж сложилось. Сколько б ни накопилось к нему претензий, но другого отца у тебя никогда не будет.

Я притих, надеясь, что Расти скажет что-нибудь, даст знать моей сообразительности чего не хватает в этом рецепте увещевания. Но помощи не дождался.

– Да если б мой отец вдруг объявился – больным, умирающим, – я бы всё равно пошёл к нему. Хоть для меня это был бы просто чужой человек, которого я никогда не знал и не помнил, который лишь по праву крови называется родственником. При всей злости я бы не стал обременять свою совесть глупым, бесполезным упрямством – пошёл бы. Может, узнал что-нибудь, что изменило бы мою жизнь, какие-нибудь ответы. Или не узнал бы, а только потратил время и горстку нервных клеток. Но даже это – небольшая цена за спокойствие совести.

Я замолчал, больше не зная, что придумать. Прилежно дослушав мою вдохновенную речь, Расти поднялся.

– Я не поеду, Тейлор. Пусть он дорогу в рай без меня ищет, – бесстрастно и безапелляционно заявил он, разом сводя на нет все мои усилия. – И я больше не хочу об этом слышать.

Оставив меня с ненужной коллекцией аргументов, ошарашив такой словно заранее подготовленной злостью, он ушёл как будто даже уверенный в правильности и однозначности своего вердикта. Только вот я прекрасно знал, что пусть сейчас – от стресса или переживаний, от усталости и самой такой убийственной новости, – ему удалось договориться со своей душой, но этот «контракт» он заключил лишь на время. Вопрос в том, как скоро вина примется грызть его изнутри, как быстро он поймёт, что ошибся – фатально, жестоко, – и что исправить ничего не сможет. И простить сам себя тоже не позволит, будет мучиться этим своим импульсивным решением, пока хватит памяти.

Запутавшись и отчаявшись, сознавая всю невозможность объяснить Расти пагубность его упрямства, перебороть его, я вдруг вспомнил, что отточенный, выверенный армейский механизм всегда предоставляет шанс свалить поиски выхода из сложной ситуации на старшего по званию. И хоть в этот раз это было не совсем по уставу, но я впервые оценил эту чудесную возможность.

– Он сейчас упёрся, не видит ничего, и ему кажется, что всё равно. Что жив отец или нет – наплевать. Но я-то его знаю. Он потом сорвётся и чёрт его знает, что ещё натворит. А здесь, с оружием… Сами понимаете…

МавроДжордж, задумчиво склонив голову, выслушал весь запас моих доводов, помолчал, рассматривая и анализируя эти моральные улики.

– А почему он ехать не хочет? Другие и по меньшим поводам отпуск клянчат.

Я помялся, подыскивая слова, не желая вытряхивать чужие семейные проблемы напоказ.

– Ну, они не очень-то ладят. И может, ему стыдно вот так нас бросать. Он ведь боец, а тут вроде личное…

Сержант покивал моим уклончивым ответам:

– Ладно, поговорю с ним.

Но этого мне было мало – «поговорить» с ним я уже попытался, и любые новые задушевные беседы лишь раззадорят его упрямство. И я это знал.

– Вряд ли он послушает.

МавроДжордж удивлённо поднял брови, кажется, вовсе не допуская мысли, что его можно не послушать.

– Предлагаешь приказать ему, что ли?

Я понимал, что предлагать такое, конечно же, не в праве. Но моя требовательная хитрость, как дотошный адвокат, уже отыскала прецедент.

– Но мне же тогда выспаться приказали, – немного смущённо напомнил я, – и помогло. Вот и Расти приказа не ослушается. Пусть даже это и не вполне приказ будет…

МавроДжордж усмехнулся таким стратегическим выкладкам, похоже, заприметив мою изворотливость и память.

– Поговорю, – коротко повторил он, но с совсем другой интонацией.

Теперь за этим «разговором» маячило нечто большее, и я успокоился, передавая судьбу Расти опыту и званию нашего командира.

Издалека, зачем-то прячась как диверсант за ящиками и боясь прокрасться ближе, я следил, как МавроДжордж подошёл к Расти, что-то деловито объявил ему, вручил какие-то бумаги. И вот именно тогда я и оценил всерьёз, насколько нам повезло с сержантом. Никогда раньше я не видел, чтобы злое, стойкое, отточенное до совершенства упрямство Расти сдалось так быстро. Он даже слова не сказал. Только насуплено выслушал МавроДжорджа, безропотно поглядывая на документы, осторожно покивал напоследок. Всё. Словно тут же и позабыл про своё веское, монументальное «не поеду».

Раздражённо бросая вещи в мешок, Расти старательно меня не замечал. Настолько демонстративно, что даже как будто боялся развернуться случайно в мою сторону, ненароком задеть взглядом. Я и без этой его клоунады догадывался, что вряд ли ему понравится такое моё наглое вмешательство в его жизнь, но искренне полагал, что действую верно. А потому теперь удивлялся почему, когда всё решилось и не изменится, Расти сам не хочет рассмотреть абсурдность и глупость своего озлобления на меня. Но он точно решил приучить меня раз и навсегда не лезть в его судьбу, как непослушного щенка тыкал носом в это легкомысленно взятое право облегчить ему жизнь. Раздёрганный и нервный, он не желал признать очевидное лишь потому, что не сам отыскал это очевидное, что я не принял его авторитетное мнение во внимание и выкрутился быстро, безопасно и без суеты. И как бы он ни хотел быть верным своему непонятному упрямству, ехать всё же приходилось.

Мне было грустно наблюдать эти его сборы, злость и порывистость, тягостно было его молчание, как мне казалось, ничем не заслуженное. Но в то же время я был как будто и рад, что кто-то из нас летит домой, хоть и по такому печальному поводу. Все мы мечтали убраться из этих песков, снова обжиться в том, другом мире, забыть о необходимости всё время вздрагивать пальцем на курке. Поймав в своей душе эту стеснительную радость, я вдруг позволил себе мысль, что немного утомился от нашей дружбы, от какой-то негласной, незримой, но постоянной опеки. Был в этой радости отголосок, похожий на замирающий, боящийся спугнуть удачу восторг подростка, чьи родители куда-то уезжают, впервые доверяя ему дом и право распоряжаться собственным временем. Смесь грусти, предвкушения веселья, опьянение от свободы и осторожное, подбирающееся к сердцу чувство тревоги – за себя, за тех, с кем расстаёшься, за весь мир, в котором ты пусть на короткое время, но останешься один. Я вдруг вспомнил, что с самого первого дня в армии мы везде были вместе. Даже в списках между нашими фамилиями никогда никто не вклинился.