Текст книги "Недосягаемая. Сборник"

– У меня, слава Богу, нет начальников. А вообще, ты прав, только поспеши с подарком, до дня рождения я могу не дождаться.

– Я постараюсь успеть.

– Ну, давай, чтобы не застать меня врасплох, расскажи, что за глупые вопросы ты там приготовил.

– Еще не слышал вопросов, но заранее полагаешь, что они глупые? И вообще, Антон, ты же знаешь, что по призванию я вовсе не журналист, я мечтаю снимать кино. Но что поделаешь, пока судьба мне не улыбнулась, надо как-то зарабатывать на хлеб.

– Полно подопытных кроликов, желающих засветиться перед камерой. Еще больше ведущих, прорывающихся в прямой эфир. Так почему они стравливают именно нас с тобой?

– Я тебе уже сказал, они считают, что мы с тобой лучше споемся. Чего ты дергаешься, Антон? Ведь изначально это была твоя затея, ты сам позвонил. Ладно, дружище, я не буду тебя сильно мучить, о’кей? Потом мы пропустим по стаканчику. Сто лет не виделись.

В студии шли приготовления. Осветитель чертыхался, беспрестанно поправляя колоритные африканские косички. В конце концов, не выдержал и собрал их в пучок, закрутив куском толстого синего провода.

Аппетитная гримерша (ямочки не только на щеках, но и на выпрямленных коленях и локтях) уже двадцать минут возилась с лицом Антона, после каждого мазка надевая на нос очки, висевшие у нее на груди, грызла кончик косметического карандаша и разглядывала свою работу.

– Я похож на экспонат музея восковых фигур, на мумию, – проворчал Антон.

– Не льсти себе, твоя весовая категория давно не соответствует изящности мумии, – прокомментировал Майкл, которому отчасти передалась нервозность друга.

– Вы что не знаете, что такое телекамера, мистер Арт? – гримерша вдавила очки в переносицу.

– Мы с ней общаемся очень редко и с большой неохотой.

– У них многовековая взаимная антипатия, – хмыкнул Майкл.

– Когда на вас направят десяток таких фонарей, – дама кивнула на парня с африканскими косичками, возившегося с аппаратурой, – Вы без грима будете выглядеть, как покойник, поверьте. Вы распугаете нам всех зрителей. Знаете, как сложно сейчас бороться за рейтинг?

Антон терпеливо замолчал, позволив ей продолжить экзекуцию, хотя ему было не до рейтингов.

– Готовы? Запись через две минуты. Больше никаких перекуров, – режиссер вальяжно поглаживал свой курганоподобный живот, с трудом закинув ногу за ногу.

– Волнуешься? – улыбнулся Майкл.

– Просто непривычно как-то, – ответил Антон.

– Ничего, Антон, лиха беда начало. Завтра проснешься еще знаменитее, чем раньше, – Майкл, казалось, уговаривает сам себя.

– Ты думаешь, я к этому стремлюсь?

– Когда мне сказали, что ты позвонил, я сначала даже подумал, что кто-то взял тебя в заложники и под дулом пистолета заставляет предложить нам это интервью.

– Да, я должен это сделать… Ради Мишель.

Пошла заставка, обратный отсчет, Майкл был готов к своей обычной роли, Антон пребывал в состоянии безразличной рассеянности.

Поприветствовав зрителя, Майкл заговорил бодро, как только что включившаяся электрическая мясорубка.

– Сегодня в нашей студии автор нашумевшего романа «Завещание Мишель» Энтони Арт. Добрый вечер, Энтони.

– Здравствуйте.

– Рады видеть вас в этой студии.

– Спасибо, мне тоже очень приятно.

– Расскажите о вашей книге. О чем она?

– Об этом можно догадаться уже по названию. Во многом в основу положены тексты из писем и дневниковых записей Мишель – моей… одного очень близкого мне человека.

– Почему вы решили издать эти материалы?

– Это было последнее желание Мишель.

– Она оставила вам какое-то письмо, руководство? Вы сами обрабатывали материалы, чтобы оформить их в цельное произведение, в книгу?

– Да, сам. Никаких инструкций на этот счет не было. В последней записке она просила не отпускать ее. Это было так… безысходно, что ли. Ведь, когда я читал ее, Мишель уже не было. Не знаю, я просто понял после долгих раздумий, что она очень хотела бы все это издать.

– Рекламные акции, презентации, сегодняшнее интервью перед миллионами зрителей – все это тоже было ее пожеланием?

– Нет, это решение принял я сам. Но я уверен, что она хотела бы, чтобы книгу прочло как можно больше людей, поэтому мои действия не противоречат ее желанию.

– Энтони, я понимаю, что тема довольно личная, но не могли бы вы подробнее рассказать о том дне, когда она… ммм… ушла? Или как вы это называете?

– Я и сам не смог до сих пор подобрать наиболее подходящего слова.

– Вы обращались в полицию?

– Да, мне пришлось общаться с полицией, но не по собственной инициативе. На этом настоял мой друг. Кроме того, они получили анонимное письмо, и я какое-то время был подозреваемым.

– В чем вас обвиняли?

– До обвинений дело не дошло – не было достаточных улик. Кажется, они все еще ищут ее, но я точно знаю, что результатов не будет, пока она сама не захочет быть найденной.

– А вы самостоятельно не пытались найти ее? Почему вы не поехали в деревню, к ее отцу?

– Я не знаю, как это правильнее было бы объяснить. Понимаете, я уверен, что ее тогда, год назад, не было в деревне. Ее и сейчас там нет, по крайней мере, в обычном, физическом понимании. Она со мной, все еще здесь, всегда.

– Вероятно, вам психологически трудно смириться с ее исчезновением, и вы продолжаете ощущать ее присутствие, вам трудно забыть. Это так?

– Не знаю. Здесь что-то другое. Она как будто продолжает существовать рядом, но в каком-то другом пространстве, или, как сейчас любят говорить – в другом измерении.

– То есть, она живет с вами в одной квартире, но в другом измерении?

– Как-то так, да…

– Вы видели ее?

– Нет, я ее чувствую. Кроме того, у меня и вообще не было ощущения, что она куда-то уходила, уезжала, бросала меня.

– Расскажите о том дне, когда это произошло. Как вы обнаружили, что ее… что она переместилась в какое-то иное пространство?

– Это был самый обычный из тысяч обычных дней. У нее еще не до конца прошла простуда, но она все равно собиралась пойти на работу. Готовила завтрак. Запах оладий долетал до спальни, он, собственно, и разбудил меня. И еще дождь барабанил всю ночь. Я уснул только под утро, но успел удивительным образом выспаться, поэтому улыбался, лежа в постели, еще не открыв глаз. Я видел Мишель в фартуке, с лопаткой, представлял, как она запускает указательный палец в банку с вишневым конфитюром, и действительно не мог сдержать эту блаженную улыбку. Потом, спускаясь по лестнице, слышал, как шипит на сковородке масло, как Мишель лопаткой переворачивает румяные оладьи. Я вошел на кухню. Над столом поднимался кофейный аромат – она любила с молоком. В моей чашке уже был готов чисто черный, крепкий. На краю тарелки, на которой горкой были сложены еще горячие оладьи, лежал нож – весь в конфитюре. Хм, все-таки она не стала лезть в банку пальцем. На сковородке шипела новая партия, еще даже не успевшая поджариться с одной стороны…

– И Мишель, что она?

– Мишель была там, я знаю, но я ее не видел, может, разучился, потерял какой-то навык, знаете, как аборигены, не увидевшие кораблей Колумба. Я даже не сразу понял, что произошло. Да я и до сих пор не очень-то не понимаю. Так, какие-то всплески интуиции, не более. Потом в дверь постучали. Это пришел мой друг – я давно обещал их познакомить.

Майкл едва улыбнулся, речь шла о нем.

– Я впустил его, извинился, и побежал к оладьям. Он спросил меня о Мишель, а я спросил в ответ, что разве он не встретил ее на пороге… Ну, и так далее.. Никто не видел ее выходящей из дома, на работу она так и не пришла, ее кофе на столе остыл и простоял там несколько дней – я не решался его вылить. Это какое-то странное состояние, как будто тебя заморозили, ты как парализованный – не можешь ни двигаться, ни думать.

– Какой же все-таки она подала вам сигнал? Почему вы решили, что имеете право, более того, что она хотела бы, чтобы вы это издали?

– Во-первых, надо было знать Мишель, чтобы понимать, как она настаивала на том, чтобы человек был открыт миру, чтобы не было подводных течений, чтобы родственники, друзья, сотрудники знали и воспринимали тебя, каков ты есть. Конечно, дневники и письма – это вещь сугубо индивидуальная, многие открытые, крайне общительные люди зачастую доверяют им мысли, которые даже от самих себя порой скрывают. Но Мишель… Мне казалось, что она была такая… что у нее весь айсберг был всегда на поверхности. Неустойчивый, громоздкий, он качался среди ледяных волн. Но она была непредсказуема по части формы воплощения чувств, поэтому наши отношения всегда казались свежими, как только что срезанные листья мяты, но сами эти чувства были незыблемы, суть их не менялась. Это давало такое неземное спокойствие, уверенность. Мне казалось, что я нашел что-то, что можно было бы назвать вечным. Она любила меня, она и сейчас меня любит, и будет любить всегда. Несмотря ни на что.

– И все-таки нет никаких веских (в глазах общественности, конечно) доказательств того, что бы подтвердило ее желание издать ее дневники.

– Да, формально ничего не было. Не было записки, завещания, какого-то конкретного пожелания, указания. Мне и в голову не пришло начать рыться в ее архивах, если бы не…

– Если бы не?..

– Я обнаружил папку в шкафу, среди моих собственных документов, архивов, к которым не прикасался уже лет двадцать. Я долго не решался воспользоваться всем этим, даже просто прочесть, я боялся узнать что-то, чего мне знать не нужно. Дата на папке была написана рукой Мишель и соответствовала тому периоду, когда я был в очередной творческой командировке. Я сидел вечерами над этой папкой, стиснув зубы, сложив руки в замок и подперев ими подбородок. Я спрашивал себя, зачем Мишель завела эту папку, что в ней, могу ли я прикасаться к ней, имею ли право? Ведь глупо думать, что она полагала, что я её никогда не обнаружу. Более того, я чувствовал, что именно этого она и хотела, предвидела наступление этого момента, даже, вероятно, готовила его. Это какой-то запредельный уровень взаимного доверия, она знала, что я все пойму. Может, не так хорошо, как ей хотелось бы в идеале, но уж точно лучше, чем кто-либо другой.

– Сколько времени вы работали над книгой?

– Год назад Мишель… растворилась. Через пару месяцев после этого я обнаружил папку. Какое-то время думал, пару дней, может быть. Потом ушло недели две на то, чтобы только все перечитать один раз, на одном дыхании, не анализируя, не отдавая себе вообще отчета в том, о чем писала Мишель. Непросто было проглотить все это. Потом был период осознания, осмысления. Мне нужно было навести порядок внутри себя. Окончательное решение издать ее дневники и переписку в переработанном виде я принял полгода назад. Тогда и началась основная, уже целенаправленная работа. Выход книги я хотел приурочить ко дню ее исчезновения. Так что у меня оставалось всего шесть месяцев – не так много времени, как может показаться, если учесть, что приходилось иметь дело с такими интимными вещами.

– На чем вы основывались, перерабатывая, изменяя тексты Мишель?

– Я не внес в книгу каких-то принципиальных изменений, нет, ну, не считая опечаток, ошибок и, может быть, незначительных стилистических правок – обычная работа редактора.

– Но ведь немногочисленные тексты Мишель можно сказать впаяны в общую структуру книги, в ваши собственные соображения, обширные воспоминания, какой-то, пусть косвенный, анализ событий, в конце концов. Не кажется ли вам, что, таким образом, высказывая свое мнение, вы влияете на формирование отношения читателя к тому, что хотела сказать Мишель?

– Не думаю, что Мишель хотела сказать что-то определенное. Вернее, она не делала выводов, ничего не подытоживала. Она писала реальные письма реально существующим людям. Вносила записи в дневник, перенося на бумагу день ото дня свою жизнь.

– В книгу вошли все абсолютно записи и письма Мишель?

– Нет, безусловно, нет – это было бы невозможно физически. На все это не хватило бы и увесистого трехтомника.

– Но ведь это в значительной мере уже изменение замысла: принцип, по которому вы выбирали письма, в каком порядке их располагали, какие именно куски вставляли в полотно романа.

– Да не было у Мишель никакого замысла, как вы не понимаете? А дневниковые записи я привожу чаще всего в строго хронологической последовательности, пусть и не отделяя их четко от общего текста книги.

– Но ваши комментарии…

– Любая из моих книг – это всего лишь субъективный комментарий по тому или иному поводу. Я не ученый, а литератор, я не излагаю факты, а пытаюсь создать какую-то художественную реальность, не идеальную, но имеющую место быть. Мишель доверяла мне, как автору, она знала, что я выберу лучшее, то, что действительно выразит суть ее мыслей, суть самой Мишель.

– Как бы там ни было, мистер Арт, книга продается в колоссальных количествах. Очевидно, ваш расчет оправдался и в коммерческом смысле, и в отношении того, что Мишель хотела, чтобы о ней узнало как можно больше людей.

– Я настойчиво подчеркиваю, что коммерческая сторона вопроса меньше всего меня интересует. Это происходит само собой.

– Да, конечно, мистер Арт… Вы знаете, кому, о ком она писала? Кто был адресатом или адресатами?

– Нет, не знаю и, думаю, читателя тоже должен интересовать ответ на этот вопрос. Безусловно, я не стану это сейчас комментировать, высказывать свои предположения. В определенный момент я справился в одиночку с неожиданностью осознания. Пусть интрига сохраняется, и читатель сам делает выводы.

Длинный коридор телестудии гудел от быстрых неровных шагов. Они долго шли в тишине. Только когда оба без сил улеглись на стойку в баре и сделали по глотку, Майкл не выдержал.

– Антон, прости, я вынужден задавать разные вопросы, это просто моя работа. Я должен нападать, чтобы диалог не терял остроту.

– Я понимаю, Майкл, конечно… Не обращай внимания, это просто какое-то напряжение, никак не могу от него избавиться.

– А ведь мы так и не познакомились с Мишель.

– Да, видишь, как все получилось. Я не смог, не был готов. Но я хотел, правда. В тот самый день, в тот самый дождь.

– Антон, я помню, что в то утро ты даже успел надеть фартук, чтобы дожарить оладьи.

– Да? Не помню.

– Я еще удивился. Ты был похож на милую домохозяйку с этими аппликационными грибами и цветочками на животе. Я думал, все это длилось не больше минуты, судя по твоим рассказам. Ты спустился, увидел сковороду на огне, дымящийся кофе… И сразу же я позвонил в дверь. Когда ты успел надеть фартук?

– Не знаю, Майкл, не знаю, все как в тумане.

– Ладно, за твое здоровье и за успех твоей книги. Думаю, Мишель была бы довольна. Ты молодчина, Антонен!

– Не называй меня так, Майкл, ты же знаешь, я этого не люблю.

– Ах, да, прости, ну, прости, дружище, тебя все еще преследует тень этого француза, Антонен Арто, кажется? Но он же, вроде, был достаточно успешен, разве нет?

– Нет, не слишком, Майкл, не слишком. Кроме того, он плохо кончил. Ладно, за тебя.

– За нас, Антон!

Глава Шестая

Прошел год, пришли новые холода, и Антон все еще чувствовал себя опустошенным, ему не хватало глупых и одновременно трогательных выходок Мишель, ее сумасбродств и контрастирующей с ними точности в работе. Он знал, предчувствовал, что она вновь убежит, но на этот раз она умчалась куда-то далеко, за тысячи невидимых километров. Знал, что годы и годы после этого бегства он будет просить о новой встрече.

Он жил надеждой, что будут города, страны, континенты. Сначала его, потом ее и, наконец, – их общие.

Когда-нибудь, лучше, если очень скоро, его самолет прилетит с юго-запада. Её – немногим позже – откуда-нибудь с востока.

Он потерпит эту разницу в прибытии, стараясь не строить планов, полагая, что ей захочется импровизировать. Купит карманный разговорник, сядет на тротуар и почитает.

Он не будет встречать её с самолета – Мишель не захочется, чтобы кто-то увидел её усталость и припухлость заспанных глаз. Она поедет в гостиницу, спокойно приведет себя в порядок и позвонит Антону, когда поймет, что готова. Он увидит её и мысленно воскликнет, не проронив ни слова: «Боже, у неё все такие же тонкие запястья и щиколотки».

Она сядет на траву, поджав под себя ноги. Он ляжет на спину и положит ей голову на колени. Она будет есть бутерброд из хрустящей длинной булки, роняя крошки ему на лицо и щурясь на солнце.

Он будет смотреть на серо-зеленое небо с бегущими лиловыми облаками времен революций – великих и не очень. Будет предчувствовать разноцветный живой дождь, который так и не пойдет.

Компания молодежи спросит дорогу к музею, Мишель начнет объяснять, и Антон наконец-то услышит ее мягкое картавое «эр». Он не станет её прерывать, наслаждаясь, хотя к тому моменту поймет, что его бы ребята поняли лучше. Потом все же придет на помощь и заговорит с ними. Теперь её очередь будет слушать его быструю речь на незнакомом, но узнаваемом языке, изумляясь, словно перед ней уже другой человек.

Они пойдут переулком, где стены будут заросшими плющом, и у одной из них увидят красный немодной модели велосипед, на багажнике которого окажется в крупную клетку плетеная корзина с большим рыжим котом. Кот с желтой шелковой лентой на шее будет молча смотреть на них слишком разумным взглядом, с каким-то опасным пониманием.

Он попросит разрешения сделать несколько фотографий. Мишель не будет против, но поставит условие: чтобы на снимках не было ее. Глупо будет делать это тайком, и он решит снимать все вокруг.

В ресторане она закажет вино. Антону понравится, он похвалит ее выбор. Она улыбнется довольная, но очень скоро не выдержит и признается, что не разбирается в винах и что сделала выбор наугад. Теперь он похвалит её интуицию, и тут ей уже нечего будет ответить.

Она будет показывать Антону город любви и влюбленных, а он – рассказывать о своем городе страсти и о его импульсивных, горячих жителях. Вместе они будут вспоминать о стране ушедшей юности.

* * *

Антон читал её письма и дневниковые записи, не отрываясь, потом откладывал в сторону, молча, сдвинув брови до мягкой глубокой складки, смотрел на линии и окружности на фисташковых обоях, и, спустя время, читал снова и снова:

«Конечно, мы так воспитаны – в жестких католических традициях, нам трудно это принять, нас учили другому. Только почему-то ты вспоминаешь об этом сейчас, когда прожито полжизни, а не в те времена, когда я целовала тебя с твоего молчаливого согласия. Видимо, это мой крест – говорить, когда другие молчат. Не знать, что чувствуют, что думают, чего хотят. Молча, позволяют. Могли бы сказать, но не говорят.

Тебе казалось, что невинная дружба допускает подобное? Вернее, тебе хотелось в это верить. Друзья бывают так интимно близки, и все это лишь свидетельство духовной близости. Это позволительно, потому что не есть правда, не есть реальность. Я целовала тебя, прикасалась. Я чувствовала твое напряжение, но не останавливалась, потому что вместе с напряжением часто получала от тебя и ответы на мои поцелуи. Или я врала себе? Но тогда и тобой я была обманута, не получая категоричного отказа, позарившись на ложную надежду. Мы никогда не задавали друг другу вопросов. Почему, зачем и вообще, что с нами происходит, нормально ли это? Или от выяснения отношений нас удерживало ощущение временности, сиюминутной шалости, которая через год, два, останется в прошлом, забудется – эти мысли, возможно, и заставляли тебя, молча, сносить мои притязания.

Мы боялись назвать это чем-то большим, кроме дружбы. Нам страшно было признать, что для этого «большего» уже давным-давно умные люди придумали множество определений. Я чувствовала, что ты будто отбираешь и у меня, и у себя право на признание, на произнесение вслух слова, которое выявило бы истинную природу наших чувств. Наших ли? Скорее, только моих.

Получить тебя целиком или отказаться от тебя абсолютно – третьего не дано. По крайней мере, в те юные времена третьего варианта для меня не существовало.

– Едем со мной, уедем вместе, – звала я тебя, потому что не было сил не звать. Сама же при этом я сделала все, чтобы предотвратить твой возможный приезд. Я никогда не получила бы того, чего на самом деле от тебя хотела. А на меньшее я не была согласна.

В ту ночь, на вокзале, когда мы прощались, когда я нырнула под твой капюшон и поцеловала тебя. Я знала, что это взаимно, этого нельзя было скрыть. Тогда мы были счастливы.

Ты помнишь всё эти ночи, все мои попытки, твоё неагрессивное, словно ещё больше подталкивающее к действию, сопротивление? В комнате, которую я снимала, на узкой односпальной кровати. Я почти убеждала тебя, но мне никогда не удавалось зайти слишком далеко. Тогда, у моря, в одном доме с твоими родственниками. В квартире, через стену со спальней твоей матери. Раскладной диван в квартире моей подруги, моей единственной. Была еще кровать то ли в отеле, то ли в общежитии, когда руки наши сплетались в свете луны. Твоя ирония, обманчивая, обманывающая.

Еще было безумное лето. Ты его помнишь? Когда я пыталась тебя целовать на глазах у всех, сидя за столиком прибрежного кафе. Я знала, что ты со мной играешь, передними лапами удерживая, задними отталкивая. Что-то останавливало, не давало сказать «нет», запретить, прогнать. Что это было? Терпение, пренебрежение… или все-таки какое-то скрытое чувство? Может, мне просто нужно было вести себя смелее, наглее, или как-то… влюбленнее что ли?

А тот вокзал? Душный август, а в душе отчуждение и холод. Я прекрасно видела, что ты все чувствуешь, видела, как ты страдаешь, и отчасти испытывала что-то вроде наслаждения или, хуже того, – безразличия. Я должна была отказаться от тебя, вычеркнуть, стереть, я должна была причинить тебе боль. Я хотела, чтобы ты оправдала себя потом тем, что это я ушла, исчезла, преступила через наши отношения, предала. С этим проще жить, правда? Этого я и хотела: сделать больно, чтобы взять нашу общую вину на себя. Иначе быть не могло. Я тебе не друг, тем более не подруга. Я слишком тебя люблю, чтобы этим статусом довольствоваться. Ты скажешь, что тоже меня любишь? Конечно, это возможно. Но ведь это ложь, глубинная, донная. И ты это знаешь, потому что мы говорим о любви разного рода. Не в силе и не в интенсивности чувств дело, а в их качественной сущностной окраске. Я тоже сильно люблю свою семью, своих друзей. Но тебя я люблю иначе. Нежелание понять это, а главное – принять – вот чего я простить тебе не смогла тем летом. Страх задать вопрос, назвать, произнести, отринуть, послать к чертям собачьим, в конце концов.

Тишина. Молчание. Это признаки силы? И ведь вас много – таких. Утешайтесь этим, да, если всем вам так проще. Я знаю, иногда что-то очень важное может испариться, как только сказать об этом вслух. Но есть вещи, о которых нужно говорить, чтобы они не исчезли. Надо говорить о своей любви, если действительно её чувствуешь. Иначе может наступить момент, когда будет поздно, слишком поздно. Непоправимо…»

* * *

– Она постоянно мне снится, Майкл. Я не могу отодрать, отскоблить эти сны от своего сознания, я путаю их с реальностью. В последний раз это происходило будто бы во время традиционного для писательской братии выезда на натуру. Мне все чаще изменяет память – четкость и последовательность больше с нею не в союзе. Как бы там ни было, мне казалось, что события разворачивались именно там и тогда. На подобных вылазках чаще всего настаивали наши «деревенщики», натуралисты, но на этот раз я не стал упираться – мне был просто необходим глоток свежего горного воздуха.

Издательство заказало комфортабельные автобусы, где каждый мог занять по два места и расположиться с относительным удобством. Но как в этой стране что-то может пройти тихо, без непредвиденных происшествий? В одной из деревень, где были заказаны простенькие номера, произошел пожар на постоялом дворе. Нам, конечно, вернули деньги, но спать в эту ночь пришлось прямо в автобусе, и это после восьмичасового переезда по крутому горному маршруту с одной короткой остановкой на смотровой площадке.

Я старался себя успокоить, подавить неизвестно почему возникшее раздражение и справиться с усталостью. Кроме того, меня все время преследовало чувство, что я там либо уже был, либо попал туда далеко не случайно.

Автобус, припарковали неподалеку от небольшого деревянного домика с аккуратным, ухоженным двором. Девушка лет двадцати развешивала белье, небольшая дворняжка, визжа, прыгала вокруг нее. Девушка со смехом от неё отмахивалась, не давая запачкать лапами.

Непонятно, почему мне вдруг захотелось, чтобы она позвала меня переночевать у них дома. Но она этого не делала и, похоже, делать не собиралась. «Почему бы нет?», – спрашивал я себя. Хотя, возможно, я как раз прекрасно понимал, почему.

Съемочная группа, которая иногда сопровождала писательские выезды, лениво ковырялась в раскалившейся на жаре аппаратуре. Им не хотелось упустить возможности заснять такой живописный пейзаж. Они подошли к забору и о чем-то беседовали с хозяином дома. Они широко водили руками, то восторженно их вскидывая, то просительно складывая. Наконец хозяин нехотя кивнул головой. Один из операторов кинулся устанавливать штатив для статичной панорамной съемки. Другой взял переносную камеру на плечо, чтобы снимать крупные планы. Хозяин пошел внутрь двора, что-то крикнул девушке и сел покурить на пороге. Девушка, закончив развешивать белье, не глядя в сторону автобуса, ушла в дом, чем явно расстроила оператора.

Жара сморила меня, я впал в полузабытье, завалившись где-то на задних сиденьях – единственное место в автобусе, где можно было вытянуться в полный рост. Остальные разбрелась по окрестностям, делая эскизы, зарисовки, заметки в блокноты, вдыхая ароматы зеленого рая.

Сквозь сон я услышал легкий стук в окно, будто ветка билась от ветра. Без особого желания, я приоткрыл глаза и в мутном стекле окна увидел ту девушки со двора. Прядь темных влажных волос падала ей на лицо, она пыталась завести их кольцом за ухо, но они были еще не настолько длинны, и снова падали вдоль щеки. Я удивился, как она смогла подняться до уровня автобусного окна. Ну, знаешь, эти современные автобусы такие высокие. Вдруг она махнула мне рукой. «Видимо, ей все же стало неловко», – подумал я, – «Она пожалела меня и зовет в дом».

Там был диван, доковылявший к нам из прошлого века на своих корявых ножках. Знаешь, это был тот самый диван, который, однажды разложив для двоих, уже почти невозможно было без поломок собрать в изначальное состояние. Я силился вспомнить, где в последний раз видел такую развалюху, мысль отсылала меня не ближе, чем в глубокое детство.

В ногах, почти примыкая к краю дивана, стояло старое фортепиано стандартного красно-коричневого цвета, покрытое лаком и пылью. Крышка была поднята.

Мне очень хотелось поцеловать ее. Здесь нужна была определенная деликатность. Что-то не давало мне возможности расслабиться и понять, что она не такая, как мы – люди из жилищ-коробок без архитектурных изысков. И я другой, совсем другой. Она была спокойная и сдержанная, без жеманства, без скованного, кажущегося признаком распущенности, кокетливого хихиканья. Она будто знала, что я хочу её поцеловать. Она совсем не боялась, но и не давала повода для каких-либо действий с моей стороны. В то же время очевидное отсутствие опыта в подобных вопросах, попытка опираться на идеалы, привитые с детства родителями, особенно отцом, она даже представить себе не могла, как лучше себя вести, и чем это может кончиться. Жизнь – это большой завораживающий парадокс. Трудно сказать, возникло ли в ней хотя бы однажды желание отдаться кому-то без остатка, была ли в её жизни хотя бы возможность просто этого захотеть, или она тайком от родителей зачитывалась любовными романами. Но я знал почти наверняка, что даже если подобное имело место быть, то она бы усилием воли остановила себя, оборвала, отрезала с помощью одной ей известных рычагов, внутренних убеждений, работы над собой. Но я не мог даже представить, какую боль она испытывает, подавляя эти чувства.

Я решил отступиться, переключить внимание на что-то другое. Зная её всего десять минут, я уже почти привык к ощущению, что ничего от неё не получу: ни мелкого, сиюминутного, ни чего-то более серьезного.

Я сел к фортепиано, поставив босые ноги на педали. Я знал, что не обладаю особыми талантами по части музыки, но когда-то, еще мальчишкой, я был влюблен в немолодую преподавательницу по классу фортепиано. Ты её не помнишь, наверное, Майкл. Она уехала на юг вместе с семьей, прервав мое обучение и разбив мое сердце. Немолодая преподавательница, хм, даже смешно он наглости этого моего определения. Учительница, пожалуй, была на два три дня постарше девушки, которая тогда сидела у меня за спиной. То есть, мне она годилась, как минимум, в дочки. Как бы там ни было, я был влюблен в её сильные пальцы, в звуки, которые она ими извлекала из этого громадного по размерам и по значимости инструмента с проплешинами на витых лакированных ножках. Потому я влюбился и в саму музыку. Я был из тех счастливчиков, которые не мечтали выбросить диплом музыкальной школы сразу же после её окончания, чтобы никогда больше не сесть за инструмент. Я продолжал любить музыку. Это тоже своего рода талант. Поэтому, даже играя что-то абсолютно простое по технике, я научился вкладывать чувство в клавиши, закрывая глаза, чтобы было легче представить легкие, быстрые пальцы без маникюра – пальцы моей учительницы. Наверное, со стороны были заметны лучи влюбленности, исходящие от меня, музыкальным нимбом сверкающие вокруг.

Не знаю, сколько времени я барабанил по клавишам, но, наверное, я делал это так самоотреченно, что девушке тоже передалась моя влюбленность в музыку, потому что она вдруг прижалась ко мне сзади, обхватила руками вокруг шеи. Она стояла на коленях на самом краю дивана, дышала мне в затылок. Это произошло так неожиданно, что, даже открыв глаза, я все ещё оставался в музыкальном классе своего детства. И вдруг меня озарило: это была Мишель. Как я сразу не догадался? Спиной сквозь рубашку я почувствовала жар её обнаженного тела. «И когда она только успела раздеться?» Я задохнулся от желания. Психологический оргазм, сексуальное вдохновение, гвоздь, вбитый прямо в центр, между дыбящимися грудями, и молнии-трещины по плечам, к горлу, вниз живота.

Мишель была липкой от возбуждения. Как не убедиться в великой силе искусства? Она изгибалась, трепетала, познавала сама себя. Я помогал ей, чем мог. А мог я, как оказалось, многим. Одна только мысль промелькнула тогда: «Интересно, куда подевался её благочестивый отец?»

Антон стоял на тротуаре, вцепившись в Майкла с такой силой, что у того побелела кисть руки.

– Антон, Антон, – Майкл другой рукой тряс его за плечо, – Ты просто всё ещё пытаешься найти её.