Текст книги "Уроки зависти"

Глава 11

– Ты очень сексуальная, Люба.

– Да? Вот не знала.

– Ты можешь поверить мне. Когда я снял с тебя платье, то сразу понял: ты более сексуальная, чем Шэрон Стоун.

Люба смутилась от этих слов. Конечно, она специально сшила узкое, как перчатка, платье и не надела под него белье именно в подражание Шэрон Стоун из «Основного инстинкта». Но все же как-то неловко, что он об этом догадался.

Хотя – что такого неловкого? Люба уже сообразила, что с Бернхардом Менцелем можно не испытывать никакой неловкости. Если бы он был русским, то его прямота выглядела бы, пожалуй, грубостью. Но он был немцем, и прямота его была просто прямотой. Природной и естественной.

Люба впервые понимала, что означает загадочное слово «ментальность», которое до сих пор казалось ей Киркиной ученой выдумкой.

– Я беспокоюсь, что мы с тобой не воспользовались презервативами, – сказал Бернхард Менцель. – Мне следовало о них позаботиться. Но я не думал, что у меня будет сексуальная связь в эти дни моей командировки.

Вообще-то Люба тоже опасалась, как бы чего не вышло от их нежданной-негаданной связи. Но забеременеть от случайного секса казалось ей такой глупостью, что она понадеялась, что этого просто быть не может.

– Не беспокойся, – усмехнулась она. – Как-нибудь пронесет. Если у тебя, конечно, СПИДа нет.

Люба спохватилась, что он, пожалуй, обидится. Но ему это и в голову не пришло.

– У меня нет заболеваний, которые передаются через секс, – сказал он.

Что и говорить, грубоватость немецкой ментальности с лихвой окупалась удобством общения.

– Слушай, а Бернхард Менцель – это имя или фамилия? – спросила Люба.

Надо же его как-то называть.

– Бернхард – имя, а Менцель – фамилия, – разъяснил он.

– А!..

Они помолчали. Им приятно было отдыхать после бурного секса, который у них так неожиданно приключился. Во всяком случае, Любе это точно было приятно – и секс, и отдых на руке у партнера, внезапного, но оказавшегося таким подходящим. Тем более что рука у него в самом деле была мускулистая; неудивительно, что она сразу обратила на это внимание. И лежать на такой руке было очень удобно.

«Прямо как под меня весь сделан, – подумала она, покосившись на Бернхарда. – Под меня заточен!»

Это наблюдение снова заставило ее смутиться, и от смущения она засмеялась.

– Тебе хорошо? – догадался Бернхард.

– Ага, – кивнула Люба. – Ты классный!

– Я думаю, что это было в ответ на тебя. Ты меня сильно возбудила.

– Ну, спасибо. А откуда ты так хорошо русский знаешь?

– Не так хорошо. Мой отец знает русский язык. Он хотел, чтобы я изучал. Я уважал его желание.

– Почему?

– Потому что оно было мне понятно.

Люба не поняла, что означают эти слова, но переспрашивать не стала. Какое ей дело до его отца?

А вот до него самого ей дело есть точно. Она снова скосила глаза, вгляделась в его профиль. Ничего такой, почти красивый. Глаза, правда, маловаты, зато нос прямо-таки римский. Но главное не в этом. Главное в том, что ей давно пора было иметь мужчину, и какая же она дура, что раньше не поняла такой простой вещи. То-то и злилась вечно непонятно на что, и топорщилась, как еж. Обычная сексуальная неудовлетворенность. А уж она-то черт знает чего вокруг этого накрутила. Чуть ли не о смысле жизни взялась раздумывать! Или о какой-то там заклятой своей, мучительной и несчастной любви.

Сейчас она никакой любви не чувствовала. Ни заклятой, ни несчастной. Мучений тем более помину не было – лежа затылком на твердой мускулатуре Бернхарда Менцеля, Люба чувствовала лишь приятное умиротворение в душе и теле.

Что только он с нею не вытворял всего каких-нибудь полчаса назад – Любе пришлось вспомнить все навыки, приобретенные на занятиях спортивными танцами, – а результатом этих акробатических этюдов оказался именно покой. Абсолютный! Сердце ее билось ровно, воображение не пылало, разум тоже, и мысли о Федоре впервые не казались раскаленными иглами, которые неизвестно зачем впиваются в мозг.

Да и не думала она сейчас о Федоре. Она думала о том, что удовлетворение ее все же не может считаться полным, потому что вскоре ей захочется повторить все сначала. На новый лад и с еще более высокой степенью развратности. Непременно захочется!

Чувствовать себя развратной было так весело, что Люба снова засмеялась.

– Люба, я хотел бы, чтобы мы с тобой через месяц занимались любовью уже в Германии, – сказал Бернхард.

Господи, ну как он может сейчас говорить о том, что будет через месяц? Одно слово, немец.

– Через месяц? – хмыкнула Люба. – А я вот не против заняться любовью прямо сейчас.

Словосочетание «заняться любовью», конечно, идиотское, ну и наплевать. Она выросла среди множества правильно сочетаемых слов, которые произносились умными людьми, – и что с того? Сделало это ее счастливой? Да ни капельки! Человек, которого она считала самым умным, относился к ней не с большей страстью, чем к какой-нибудь птичке, которая каждый день клюет зернышки у него под окошком, и женился на первой же смазливой дуре, попавшейся на его пути.

– Сейчас мы сделаем это обязательно! – засмеялся Бернхард.

Люба быстро перевернулась на живот и зазывно посмотрела на него через плечо. Она чувствовала, какое сильное, какое неукротимое желание горит в ее глазах. И пусть горит! Чего ради она должна себя окорачивать? У нее вон даже губы пересохли, так она его хочет.

Похоже, и Бернхард хотел ее не меньше. Он в мгновение ока навис над нею, обнял сверху всем телом; Люба спиной почувствовала его жар. Наверное, со стороны они были похожи на двух полных сил животных, каждое движение которых завораживает сторонний взгляд.

Впрочем, уже через минуту Люба даже помыслить не могла о каком-то там взгляде со стороны. Она любила Бернхарда так, как этого требовало все ее тело – какое-то новое, полностью преобразившееся с той самой минуты, как он снял с нее платье и провел ладонями по ее голым плечам, по груди, по бедрам… У него были желающие ладони, вот что. Он зажег ее своим желанием, зажег и преобразил, и не было уже возврата к ней прежней, холодной и острой, не было, и она была счастлива, что возврата нет!..

Она билась под ним, выгибала спину так, словно хотела вырваться из-под него, но на самом-то деле, конечно, не вырывалась, а только заводила его тем, что сначала прижималась спиной к его животу, а потом распластывалась под ним – заводила всеми своими изгибами, рывками, стонами. Да, и стонами тоже – Люба не могла их сдержать и не хотела, и они сопровождали каждое его новое движение у нее внутри, а движения его становились все резче, все сильнее, неудержимее по мере того, как возрастало его возбуждение.

Сама же она не чувствовала никакого физического возрастания – с той самой минуты, когда они соединились впервые, наслаждение ее сразу же стало острым, а вспышки света в закрытых глазах – яркими, ослепительными. В этих бешеных вспышках, в этих рвущих ее изнутри ударах чужого и желанного тела она готова была провести всю отведенную ей жизнь. Именно так – и не меньше!

Но это кончилось, понятно, не вместе с жизнью. Бернхард задергался над нею, вжался в ее спину всем телом, придавил ее к кровати, к сбившейся комком простыне. Из груди его вырывались при этом какие-то резкие, короткие звуки, а пальцы впивались в Любины плечи так, что в другой раз она, пожалуй, закричала бы от боли. Но сейчас был не другой раз. Совсем не другой!..

– Это было бешено! – Он перекатился на спину, лег рядом, тяжело дыша. – Ты фантастическая женщина.

– По-моему, ничего фантастического я не делала. – Люба еле наскребла в себе достаточно спокойствия для того, чтобы усмехнуться. – Что все, то и я.

– Не то же, что все, можешь мне поверить. У меня были женщины, и поэтому я знаю, что говорю. У тебя бешеный темперамент. Я думаю, что тебе нелегко ходить по улицам!

– Почему? – удивилась Люба.

– Ты вызываешь очень сильное сексуальное возбуждение у каждого мужчины, когда он идет тебе навстречу. Или следом за тобой. Я думаю, в Москве это является опасно.

– Ничего опасного, – хмыкнула Люба. – Во всяком случае, на улицах никто на меня не бросается.

Его комплименты были так же незамысловаты, как любовные приемы, и так же действенны: от того и от другого у Любы начинало приятно покалывать между ног и хотелось немедленно повторить и слова, и приемы сначала.

«А что? – весело подумала она. – Неплохо было бы в койке неделю-другую провести!»

Во всяком случае, это было бы явно не хуже, чем то, как проводила она до сих пор неделю за неделей своей жизни.

Но провести новым приятным образом не то что неделю, а даже один только сегодняшний день до вечера вряд ли было возможно. Непонятно, куда подевалась мама, но придет же когда-нибудь. Любе совсем не хотелось встречать ее в перевернутой вверх дном постели и тем более в компании голого мужчины.

– Люба, к сожалению, сейчас я должен уйти, – сказал Бернхард. – У меня через два часа начнется конференция, для которой я приехал в Москву.

«Золото, а не мужчина!» – подумала Люба.

Неизвестно, конечно, являлся ли Бернхард Менцель золотом, но, во всяком случае, за все время их недолгого и феерического общения от него не поступило ни единого неприятного сообщения. Вот и сейчас: стоило ей подумать, что пора его как-нибудь выпроваживать – пожалуйста, он уже и сам выражает правильное намерение.

– Надо так надо, – кивнула Люба. Но все же ей показалось, что это прозвучало слишком равнодушно, и она добавила: – Мне было с тобой хорошо.

Он поцеловал ее, встал с кровати и начал одеваться. Это почему-то удивило Любу. Не то, конечно, что он одевается, – ей показался каким-то неожиданным его поцелуй после того неистового, что весь прошлый час происходило между ними.

«Разве после этого целуются?» – подумала она.

Мысль была, конечно, совсем уж дурацкая, стыдно кому и сказать.

– Я понимаю, что тебя беспокоит, – сказал Бернхард.

Люба вздрогнула. Еще не хватало ему это понимать!

– Мое предложение кажется тебе слишком быстрым, – объяснил он.

– Какое предложение? – удивилась она.

– Чтобы ты приехала ко мне в Германию.

Хоть убей, она не помнила, чтобы он предлагал ей куда-нибудь приехать… А! Он же говорил, что хотел бы заняться с ней любовью в Германии. Но она вовсе не восприняла его слова как какое-то предложение – мало ли кто чего хочет! А он, оказывается…

– Я попрошу тебя, чтобы ты приехала ко мне в Германию, Люба, – повторил Бернхард. – Не надо думать, что мои слова были спонтанные.

– Я и не думаю, – пожала плечами Люба.

Она вообще не думала о его словах, ни о каких. Ей было хорошо, легко, и она радовалась изменениям, которые так неожиданно в ней произошли.

– Пожалуйста, напиши для меня твой адрес и фамилию, чтобы я мог присылать тебе приглашение для приезда. И твое отчество.

– Имя тоже написать? – усмехнулась Люба.

– Твое имя я знаю.

– Ты уверен?

Бернхард достал из кармана пиджака блокнот, открыл его и протянул ей. В другой руке он уже держал наготове ручку. Люба пожала плечами и написала через весь лист: Маланина Жаннетта Павловна.

– Спасибо, – сказал Бернхард, когда она вернула ему блокнот. – Я направлю приглашение сразу же, как только вернусь домой. Это будет завтра. Я вышлю экспресс-почтой, чтобы ты получила его быстро. – Он помолчал и добавил: – Но я все-таки не требую, чтобы ты приняла такое решение, которое хотел бы я. Это разумеется, что ты можешь делать так, как хочется тебе.

Объяснял он все слишком подробно и обстоятельно, но голос у него при этом был вполне человеческий. Неуверенные и едва ли не робкие интонации слышались в его голосе. Что-то дрогнуло от них в Любином сердце.

Она не ожидала от себя такой чувствительности. Очень уж просто, почти грубо выглядело все, что связывало ее с Бернхардом. Если вообще что-нибудь ее с ним связывало.

– Ты что, сегодня уезжаешь? – спросила она.

Ей хотелось скрыть свою необъяснимую сердечную дрожь от него, да и от себя тоже.

– Да. Сразу после конференции меня доставят в аэропорт.

Он был уже совсем одет и внимательно смотрел на Любу. Оттого, что глаза у него были небольшие, внимание почему-то казалось в них усиленным.

– Я очень хотел бы, чтобы ты приехала ко мне, Люба, – повторил Бернхард. – Очень!

Он вышел из комнаты быстрее, чем она успела встать с кровати. Ей показалось, он боится: вдруг она прямо сейчас скажет, что не приедет к нему?

«А разве приеду?» – подумала Люба.

Но размышлять об отвлеченных вещах она не любила и не умела. А приглашение Бернхарда Менцеля было сейчас делом именно что отвлеченным. Очень может быть, что он забудет о нем уже во время этой своей конференции. А уж как только вернется домой, то забудет почти наверняка. А если все-таки не забудет прямо в день возвращения, то все равно не захочет со всем этим возиться и, значит, забудет всего лишь на несколько дней позже.

Ну и какой же тогда смысл об этом раздумывать?

Тем более что она и без всяких мыслей чувствует себя прекрасно. Люба вспомнила, как когда-то Алиция, Сашкина мама, говорила, что у новорожденных младенцев во сне бывает желудочная улыбка. То есть они улыбаются просто потому, что сыты. Причина физиологическая, а улыбка получается ангельская.

Улыбку, которая была на Любином лице, когда она одевалась и застилала кровать, следовало бы назвать не желудочной, а… Н-да, и произнести-то неудобно! Она засмеялась и побежала в ванную – вернее, в узенькую душевую кабинку, выгороженную в углу коридора рядом с кухней.

Мама вернулась домой, когда Люба уже стояла у плиты и, насвистывая, жарила яичницу.

– Не свисти в доме, Люблюха, – сказала мама, входя в кухню.

– А то денег не будет? – засмеялась Люба.

– Хороший он человек?

– Почему ты так решила?

– Потому что ты веселая.

– А может, я без причины веселая? От абстрактного жизненного счастья.

– Что-то раньше ты от счастья не пела. А сейчас вон как разливаешься. Прямо как Сашенька.

– Ерунда!

К чему относилось это определение, Люба уточнять не стала. Но мама умела быть настойчивой, когда это касалось не ее, а Любиного благополучия. В том, что она уже считает мужчину, с которым явилась сегодня утром домой ее дочь – выходит, мама это слышала, потому и ушла потихоньку, – в том, что она считает этого мужчину частью Любиного благополучия, сомневаться не приходилось.

– Так что он за человек? – повторила она.

– Мам, ну откуда я знаю! – возмутилась Люба. – Я его сегодня впервые увидела.

– Тогда зачем же… – начала было мама.

– Что – зачем? – сердито прищурилась Люба.

– Ничего. Осторожнее будь, Люблюха, – вздохнула мама.

– В смысле предохранения?

– В смысле себя побереги.

– Да незачем мне от него беречься, – усмехнулась Люба. – Он сам кого хочешь убережет.

– А что ты смеешься? Считаешь, мало этого? Очень немало!

Учитывая особенности маминой биографии, мужская надежность должна была считаться в ее понимании таким великим достоинством, ради которого стоило броситься на шею хоть первому встречному. Но у Любы-то биография не мамина, а своя. Впрочем, Бернхарду Менцелю она именно что на шею бросилась. И нисколько об этом не жалеет, даже наоборот.

Вспомнив, что означают по отношению к Бернхарду слова «бросилась на шею», Люба почувствовала, как мурашки пробежали у нее по всему телу. Все-таки очень сильно он ей понравился! Чтобы не сказать больше.

– Ладно тебе, мам, – примирительно проговорила она. И неожиданно для самой себя добавила: – Он немец. И хочет, чтобы я к нему в Германию приехала.

– Поедешь? – помолчав, спросила мама.

Спокойствие, с которым звучал ее голос, не могло обмануть Любу.

– Не бойся, – ответила она.

– Я не боюсь.

Им обеим не требовалось уточнять, что означают эти слова. Они были друг у друга одни на всем белом свете, и никакие Бернхарды Менцели не могли иметь для них настоящего значения.

– Я ведь не старуха еще, – улыбнулась мама. – С ложечки меня кормить не требуется.

– Да он пошутил, скорее всего.

– Вряд ли пошутил.

– Почему ты так думаешь?

– У Ангелины Константиновны студенты занимались, немцы. На дом приходили – я присмотрелась. Немцы, даже молодые, и те очень основательные. Зря не говорят. А у этого твоего, мне показалось, голос не такой уж молодой.

– Ему лет сорок пять. Или даже больше.

Мама ничего на это не сказала. Конечно, мир ее был довольно незамысловат, но примитивность, заставляющая говорить банальности, не была ей свойственна. Так что можно было не ожидать от нее какого-нибудь бессмысленного умозаключения о том, что возраст, дескать, украшает мужчину или что двадцать пять лет разницы – это ничего, был бы человек хороший.

– Яичница пригорает, Жаннетта, – сказала она.

Люба сняла сковородку с огня, положила на стол деревянную подставку под горячее.

– Может, и лучше тебе в Германию уехать, – сказала мама. – Времена-то сейчас вон какие, все повернулось, и к чему идет, не поймешь. – И, улыбнувшись той кроткой улыбкой, которая порой раздражала Любу, а порой делала счастивой, добавила: – Когда-то я думала, что уж дальше Москвы счастья не бывает. А теперь видишь как переменилось все.

– Просто теперь железного занавеса нет, – хмыкнула Люба. – Границы счастья существенно расширились.

– Как Кирочка говоришь, – снова улыбнулась мама. – Умно так.

– Вот именно.

– Что – вот именно? – не поняла та.

– А то! – Люба сердито бухнула сковороду на подставку. – То, что у меня ничего своего! То от Кирочки, се от Сашеньки, это от Федора Ильича. А также от их родителей.

– Ну и что? – недоуменно спросила мама. – Можно подумать, они тебя плохому научили.

– Мне самой пора чему-то учиться, мама, – сказала Люба. – И не учиться уже, а жить. Самой мне пора жить. Своим светом, а не отраженным.

– Значит, уедешь?

– Да забудь ты про этого немца! – засмеялась Люба. – Я для него приятный эпизод, не больше.

– А он для тебя?

– И он для меня. И не смотри на меня, пожалуйста, со своей фирменной тревогой. Никаких для нее нету причин.

Впрочем, предлагать маме не тревожиться, если уж она взяла себе в голову, что для тревоги за дочку есть основания, – было бесполезно. Когда Люба была маленькая, то ужасно на нее за это сердилась. А теперь перестала сердиться.

– И что ж ты у меня такая проницательная? – чтобы отвлечь маму от ее бессмысленной тревоги, спросила она. – От рождения или жизнь научила?

– Насчет рождения – не знаю.

– А жизнь?..

– А жизнь научила точно, – ответила мама.

Глава 12

Что думают в поселке о происходящем между нею и учителем физики Петром Васильевичем Туроверовым, Нора не знала.

Она понимала, что их отношения вряд ли являются тайной: деревня есть деревня, все друг у друга на виду, и неужели уж никто ни разу не глянул в окошко, когда он шел к ней ночью или от нее под утро, и неужели уж бабка Семениха не заметила, что ее постоялец бегает к Норке-подкидышу, и не рассказала про это старухам да бабам. Если что и было Норе непонятно, так только – почему никто до сих пор не высказался напрямую, ей в глаза. Что сучка она гулящая или, наоборот, молодец, ловко мужика подцепила. Ни то, ни другое не было правдой, и она старалась просто об этом не думать.

А с недавних пор все ее мысли о Петре Васильевиче сделались тревожными. То есть сначала тревожными, а потом и отчаянными, и пугающими…

Через месяц после вечера, проведенного с ним у реки под утесом, Нора поняла, что во время того свидания забеременела.

«Точно, что тогда! – От одних только мыслей об этом руки у нее холодели и тяжкий ком страха вставал в груди. – Перед тем месячные прошли, а после того вечера мы уж не встречались».

Стоило словам «тот вечер» только всплыть в ее сознании, и сразу же вспоминались его поцелуи, от которых мгновенно вспухали у нее губы, и как он придавил ее к холодной весенней земле, будто камень-валун, и ой какой же горячий камень, – все это вспоминалось разом, и щеки вспыхивали от таких воспоминаний. И не могла она понять, стыд зажигает ей щеки или какое-то другое чувство.

Да какая теперь разница! Вечер тот принес беременность, в которой не приходилось сомневаться. Не только месячные задержались, но и тошнота мучила, и голова кружилась, и темнело в глазах.

Когда Нора еще в школе училась, в Каменку приезжал автобус с врачами, которые проводили медосмотр. Пожилая врачиха тогда сказала ей:

– У тебя, детка, малокровие. Без анализов видно – вон какая бледная. Прямо тургеневская барышня! С чего бы на свежем-то воздухе крестьянской девочке бледной быть? – И посоветовала: – Свеклы побольше ешь, в ней гемоглобин.

Свеклу Нора ела, но толку от этого было немного: бледность никуда не делась. А теперь, когда забеременела, еще и головокружения начались и чуть не обмороки.

Что ей делать, она не знала. Как открыться Петру Васильевичу? Но, с другой стороны, понятно же, что рано или поздно должно было этим кончиться. Что с того, что малокровие, так-то она здоровая, ну и забеременела, куда деваться. Понимал же он, что это случится, значит, прикидывал, что станет делать. Значит, надо ему сказать, ничего не попишешь.

С недельку Нора все-таки еще подождала: надеялась, что Петр Васильевич придет к ней во флигель ночью, и тогда разговор начнется сам собою, в постели. Но он все не приходил – не зря показалось в тот вечер у реки, что последний раз он с нею, хоть и непонятно ей тогда было, почему так кажется.

Ну, что теперь гадать, отчего да почему.

Все это время Петр Васильевич по утрам не пел в кабинете физики; тоже непонятно, какая причина. Решив переговорить с ним, Нора еле дождалась, когда он придет в школу пораньше.

Она увидела его в окошко флигеля, когда еще лежала в постели, перемогая тошноту, а увидев, вскочила и стала одеваться так торопливо, что все роняла на пол. Даже зубную щетку уронила – Нора чистила зубы всегда, хотя тетя Валя считала это блажью. И выскочила она из флигеля стремительно, на ходу застегивая жакетку, и на школьное крыльцо взлетела, как белка на дерево. Мало ли, вдруг сейчас кто-нибудь еще спозаранку на работу явится, и не успеют они поговорить наедине.

Нора думала, что еще в коридоре услышит его голос: обычно, распеваясь, Петр Васильевич выводил какие-то простенькие мелодии без слов. Но за дверью физкабинета стояла тишина. Она осторожно подошла к двери, помедлила, потом постучалась. Никто не отозвался. Нора толкнула дверь, но осталась стоять на пороге, не решаясь войти в класс.

Дверь рассохлась и, открываясь, громко скрипнула. Но Петр Васильевич не обернулся на этот звук. Он не пел, а стоял за учительским столом, который здесь, в физкабинете, был поднят на несколько ступенек вверх, словно бы на невысокую эстраду, и крутил ручку прибора. Нора знала этот прибор: с его помощью показывали, как возникает электричество, – проскакивала между блестящими шариками ослепительная, как молния, белая дуга.

Петр Васильевич стоял к ней спиной и что-то подкручивал в приборе. От того, что стоял на помосте, он казался еще выше, чем на самом деле.

– Петр Васильевич… – проговорила Нора.

Не молчать же, раз уж пришла. Она переступила через порог и закрыла за собой дверь.

– Ну? – Он наконец обернулся. – Что тебе?

– Я… Да ничего вообще-то. – Она поежилась от холода, которым дышал его голос. – Я только поговорить.

– Говори.

– Петр Васильевич…

– Ну? – нетерпеливо повторил он. – Говори! Что глазки мне строишь?

Это было обидно, потому что несправедливо. Нора совсем не строила ему глазки, у нее и в мыслях этого не было!

Обида придала ей решимости. В самом деле, чего она мнется?

– Я только сказать вам хотела, – больше не подбадривая себя, не подыскивая, с чего начать да какими словами выразить, произнесла она. – Я беременная. С того вечера, как мы у речки были. Тогда вот и вышло.

Как-то переменилось от ее слов его лицо, но как, понять Нора не успела, потому что оно сразу же застыло, сделалось таким… Каменным, вот каким. Разным она видела до сих пор его лицо – веселым, мрачным, сведенным желанием, расслабленным после того как желание было удовлетворено, – но таким не видела никогда.

Он молчал. Нора тоже.

– И что? – наконец проговорил он.

– Я… вас хотела спросить… – пролепетала она.

Ей вдруг стало страшно. До сих пор было волнение, робость была, а теперь явился страх. Таким тяжелым, таким пугающим было выражение его лица…

– Так и знал!

И выкрик этот рокочущий он бросил тяжело, как камень. Нора вздрогнула.

Петр Васильевич шагнул вниз через обе ступеньки. Рассохшиеся половицы задрожали под ним, и коленки у Норы от этого задрожали тоже. И не только ее коленки – наверное, от того же самого дрогнул и учительский стол, на котором стоял подготовленный к уроку прибор, и белая электрическая дуга, ослепительная молния с громким треском проскочила между блестящими шариками.

– Так и знал, что этим кончится! – повторил он. Теперь в его голосе, в его горле клокотала ярость. – Говорил же тебе: смотри, смотри!

Это он ей в самом деле говорил, Нора помнила. Но к чему относится его «смотри», ей тогда и в голову не приходило. А он вот про что, оказывается.

– Но чем же кончиться могло? – чуть слышно выговорила она. – Как же по-другому? Я думала, вы понимаете…

– Думала она! – заорал он. Лицо исказилось так, будто его схватила судорога. – Между ног твои думки! – Он забегал по классу, потирая ладонями щеки, лоб. – И ведь решил уже, как раз решил… Раньше надо было!.. И надо же, чтоб как раз сейчас… Думала она! Кошка тем же местом думает! – Он вдруг остановился и, глядя на Нору сузившимися глазами, процедил сквозь зубы: – Чтоб больше я про это от тебя не слышал.

– Так разве же что изменится, если и не услышите? – воскликнула Нора.

Восклицание вырвалось невольно: таким глупым, таким на него самого не похожим показалось ей это его требование. Тетя Валя спьяну и то такой дурости не сказала бы!

Но он был не пьяная тетя Валя – он был мужчина, тот самый, тело которого было тверже камня. И все это его тяжелое тело вдруг обрушилось на нее!..

От его удара Нора отлетела к стенке и припечаталась к ней так, что, если бы не успела инстинктивно повернуться и ударилась бы не плечом, а спиной, то, наверное, сломала бы позвоночник. Но и плечо, ей показалось, она сломала – такая боль пронзила всю руку до кончиков пальцев.

Нора вскрикнула и упала на пол. Она раскачивалась, стоя на коленях и не понимая, что с ней произошло.

Медленно наваливалось на нее это понимание. После мгновенной и острой вспышки боль постепенно придавливала каменной тяжестью.

– Взнуздать меня решила? – услышала Нора. Голос звучал у нее над головой. Не голос, а клокотанье. – Пузом напугать вздумала? Не такие пытались!

Да, боль была очень сильной. Но страх… Страха теперь не было совсем. Ни страха, ни растерянности.

Схватившись за стенку другою, не повисшей, не онемевшей рукой, Нора поднялась с пола и побрела к выходу из класса. Может, не брести надо было, а бежать, не то он схватит ее, заставит вернуться, ударит снова. Но сил на то, чтобы бежать, у нее не было, и она просто брела и в кромешной тишине добрела до двери. Непонятно было, что эта тишина значит. Но Нора и не хотела этого понимать. Это было ей все равно. Она открыла дверь и вышла из класса.