Текст книги "50 знаменитых загадок древнего мира"

Тиберий мог бы пресечь политику террора. После смерти Сеяна он и впрямь хотел вернуться в столицу, но, так и не доехав, внезапно велел повернуть назад и поспешил на любимый скалистый остров – на «италийский Родос». Наконец, он все же решил прибыть в Рим. Во время этой поездки его и настигла смерть: 16 марта 37 года в возрасте 78 лет Тиберий умер в одном из поместий близ Мизена, на берегу Неаполитанского залива.

Светоний, Сенека и другие историографы полагали, что Тиберий умер естественной смертью, в одиночестве. Хотя существовали и существуют гипотезы о смерти насильственной. Когда его тело доставили в Рим и выставили для торжественного прощания, толпа закричала: «Тиберия в Тибр!» В последние годы народ и впрямь возненавидел Тиберия. Бессчетные доносы, преследования, процессы об оскорблении величия, проводимые сенатом и новым префектом претория после падения Сеяна, – все это творилось «именем Тиберия». В те страшные дни многие вспоминали слова Августа: «Бедный римский народ, в какие он попадет медленные челюсти!» Каждый мог считать себя следующей жертвой.

Но Тиберий вошел в историю как тиран и развратник не только по этой причине. Нельзя объяснить неприязнь к нему и злобными воспоминаниями, оставленными Юлией Агриппиной, дочерью Германика. Известно, правда, что Тацит черпал сведения оттуда, но вряд ли эти записки заставили историка очернить Тиберия. Не они повлияли на Тацита – они просто пришлись весьма кстати.

Корнелий Тацит родился около 55 года н. э. Когда он начал писать свои «Анналы», с династией Юлиев-Клавдиев было покончено. Калигула, наследник Тиберия, чувствовавший себя новым Цезарем, Александром и богом одновременно, был убит преторианцами. Его преемники, Клавдий и Нерон, также погибли. Мрачные времена описывал Тацит. Предваряя «Анналы», он обещал рассказать о них «без гнева и пристрастия». На самом деле он писал и с гневом, и с пристрастием. Будучи моралистом, он начертал летопись века – страшную летопись. Мрачная фигура открывала ее: Тиберий, превращенный историком в лицемера, тирана и распутника. Все изложенное Тацитом – это не история, а скорее памфлет, призванный насторожить людей, встряхнуть их; его рассказ убеждал, что под властью принцепса их отцы потеряли свободу. Такой подход имеет мало общего с объективной исторической наукой. Лишь кропотливая работа исследователей позволила понять, насколько тенденциозен был Тацит. Эрнст Корнеман даже полемически заявил, что среди напраслины, возведенной Тацитом, промелькнуло лишь одно точное суждение: Тиберий был назван им «грустнейшим (Ызйззкпш) человеком».

Впрочем, в клевете на Тиберия виноват был не один лишь Тацит. Сказалось веяние времени – всю культуру той эпохи пронизывал пессимизм. В поэзию подобные настроения начали проникать за столетие до этого. Поэты, жившие в век Августа, в эпоху мира, спокойствия и благополучия, не обольщались – одно лишь безвременье видели они: эпоху, утратившую идеалы, лишенную свободы. Поэтому они не спешили прославлять миротворца Августа. В далеком прошлом люди были гораздо счастливее – то блаженное время поэты называли «золотым веком». Когда Тацит писал свои труды, подобная философия еще сильнее укоренилась в умах людей, они верили, что живут в худшие времена. С неукротимой страстью он бичевал упадок римских нравов – упадок, зримым символом которого и был, по его мнению, Тиберий. Прошло почти две тысячи лет, прежде чем он был оправдан историками, и его жизнь предстала трагедией одинокого и несчастного человека.

Факелы Нерона

Римские историки Тацит, Светоний и Дион Кассий подробно описывают годы правления Нерона. Они рисуют образ чудовища на троне, человека-зверя, жаждавшего людской крови. Однако некоторые современные исследователи сомневаются в правдивости их рассказов. Кто же прав?

Император Клавдий правил Римом более десяти лет. Семейным же он царствовал совсем недолго. Узнав, что его жена, Мессалина, «в заключение всех своих беспутств и непристойностей» (Светоний) вступила в законный брак с сенатором Гаем Силием, он велел казнить изменницу и поклялся, что никогда больше не вступит в брак, а если нарушит обет, пусть верные преторианцы заколют его.

Отныне он сторонился женщин, правда, привечал свою племянницу, Агриппину. Она часто навещала шестидесятилетнего дядюшку, весело щебетала, не уставала его нахваливать, а год спустя, в 49 году н. э., они стали супругами. По настоянию Клавдия, сенат обязал его жениться на Агриппине «для высшего блага государства» (Светоний), хотя прежде такие браки считались кровосмесительными.

Дядя многое делал, чтобы побаловать племянницу, и главное – усыновил ее сына, Луция Домиция Агенобарба (Агенобарб – Рыжебородый), чтобы тот стал опорой законному наследнику – Британнику. С февраля 50 года Луций Домиций носил громкое имя Нерон Клавдий Цезарь Друз Германик. Своего брата Британника он теперь обзывал «незаконнорожденным».

В учителя сыну Агриппина выбрала одного из мудрейших римлян – философа Сенеку. Тот должен был вырастить из Нерона идеального правителя. Нерон быстро усвоил мысль, что он избранник, достойный Рима. С тринадцати лет, на год раньше положенного срока, он участвовал в заседаниях сената и носил мужскую тогу. Его говорливости можно было позавидовать: он срывал аплодисменты, произнося перед сенаторами речи, составленные его даровитым спичрайтером – Сенекой. В дни народных празднеств Нерон демонстративно появлялся на улице в одежде триумфатора, тогда как Британник потерянно стоял рядом в детской одежде. Совестливые учителя Британника пробовали за него заступиться, но больше их никто уже не видел вблизи ребенка.

В октябре 54 года подданные в последний раз увидели и императора Клавдия. После одной из трапез он рухнул на пол, мучимый нестерпимой болью, и скончался. После смерти императора к преторианцам, охранявшим дворец, вышел Нерон. Он робко осматривал солдат; те косились в сторону своего начальника – Афрания Бурра. Последовал знак командира – солдаты взорвались ликованием. Кто-то принес носилки, и под аплодисменты нового императора отнесли в лагерь. Нового императора звали Нерон Клавдий Цезарь Август Германик.

Согласие сената стало чистой формальностью. Патриции довольствовались обещанием Нерона не допускать произвола, чем грешили его предшественники-тираны, и уважать полномочия сенаторов. Некоторые заговорили даже о возвращении «золотого века» – так обнадежил их юный златоуст. Казалось, Рим будет жить, как в лучшую пору правления Августа.

Клавдий был торжественно погребен и обожествлен. Однако его завещание Агриппина не стала обнародовать, а его законный наследник, Британник, уже не мог и мечтать о потерянной власти. Тем временем на улицах и площадях Рима поговаривали, что мужа отравой накормила жена. Гордая Агриппина не прислушивалась к сплетням. Все ее внимание занимало воспитание сына. По ее просьбе Сенека и Бурр наставляли Нерона в политических и военных вопросах. А пока сын был молод, всем в Риме распоряжалась Агриппина. Она все время была на виду. Когда по городу несли на носилках юного императора, рядом возлежала мать. Ее портрет чеканили на монетах – такая честь подобает лишь императорам.

Но юный правитель не огорчался тем, что выглядит «маменькиным сынком» и не тянулся к власти. Он правил, развлекаясь: то раздавал подарки народу; то назначал пособия обедневшим; то реформировал суды; то принимал меры против подделки завещаний; то устраивал пышные зрелища; то заботился, чтобы цены на продовольствие не росли. Дворец императора был словно рог изобилия для бедноты: «в народ каждый день бросали всяческие подарки – разных птиц по тысяче в день, снедь любого рода, тессеры (римские «чеки» – шарики, на которых указывалось, что должен получить предъявитель) на зерно, платье, золото, серебро, драгоценные камни, жемчужины, картины, рабов, скотину, даже на ручных зверей, а потом и на корабли, и на дома, и на поместья» (Светоний). Все восхваляли правителя, щедрого и доброго.

Лишь мать ругала его, она не хотела утратить над ним контроль. Узнав, что сын влюбился в греческую вольноотпущенницу, она вышла из себя, осыпая Нерона ядовитыми упреками. И вдруг Нерон узнал, что разгневанная его непокорством Агриппина, назвала Британника «законным наследником отца». Возмущению императора не было границ. У него, Нерона, как у расшалившегося мальчишки, отбирали любимую игрушку – власть! Он действовал без промедления. У известной изобретательницы отрав Локусты, погубившей, говорят, и его отчима, он добыл бесцветную настойку – яд – и подлил отраву в кушанье брата прямо во время публичной трапезы. С первого глотка тот упал замертво. Часть гостей в панике разбежались. Впрочем, в последующие недели немало римлян будут хвалить Нерона за его решительность. Лучше убить одного честолюбца, чем разорить страну и город в новой гражданской войне.

Словно зверь вырвался из клетки, которую держала на замке Агриппина. Теперь дверцы распахнулись, и ей не стало покоя, как и спасения. Все, что она завоевала вкрадчивостью и коварством, отдавала без обороны – лишь убегала прочь от сына, вкусившего крови, от сына, которого тиранила, любила и презирала. Он пытался ее отравить, но мать принимала противоядия. Он пытался ее утопить, но мать сумела спастись. И все-таки однажды на виллу, где укрывалась под защитой перепуганных рабов Агриппина, пришли присланные ее сыном убийцы. Говорят, что когда центурион вытаскивал из ножен меч, она подставила ему живот, воскликнув: «Поражай чрево!» Труп сожгли до рассвета.

День убийства матери был объявлен праздником – ведь удалось отвратить заговор, устроенный коварной женщиной. В этот день будут проходить публичные игры в честь счастливого спасения Нерона. Сенаторы не возражали. Народ же совсем не безмолвствовал. Когда Нерон, испуганный, как нашкодивший школьник, въехал в Рим, народ встретил его ликованием. Это был триумф. Наконец он свободен. Теперь Нерон мог делать все, что ему угодно. Все больше времени он проводил на стадионе, наблюдая гонки колесниц. Он даже сам пробовал участвовать в состязаниях и правил квадригой.

Но не только гонки квадриг увлекали его, он вообще был щедро и разнообразно одарен. Выходя на сцену, он блистательно вживался в роль, хорошо рисовал и ваял, сочинял неплохие стихи. Светоний признавался, что «держал в руках таблички и тетрадки с самыми известными его стихами, начертанными его собственной рукой». Особенно же увлекало Нерона пение, недаром его голос многим казался прекрасным. Император брал уроки у лучшего в то время учителя музыки – Терпна. По его совету часами лежал на спине, держа на груди свинцовые пластины, чтобы укрепить мышцы груди. Ежемесячно постился, поскольку это полезно для голоса; в такие дни он не ел ничего, кроме хлеба. Его прилежанию могли бы позавидовать многие артисты.

Он учредил игры, получившие название Ювеналий, и сам выходил на сцену, чтобы играть на кифаре. Организовал цирковые и театральные представления, бои гладиаторов. Устроил пятилетние состязания по греческому образцу – Неронии, в которых соревновались атлеты, возничие, музыканты, риторы, поэты и певцы. Впоследствии Нерон, готовый петь перед публикой часами, сам получил здесь два первых приза.

Кажется, теперь ничто не омрачало ни его жизнь, ни жизнь Рима. Настало новое время, близилось царство свободы и искусства. Рай на земле. Победный венок, которым его наградили как лучшего музыканта, Нерон демонстративно положили к ногам статуи Августа.

Люди всей империи считали, что Нерон родился под счастливой звездой, так спокойны были они первые восемь лет его правления. Впоследствии такой выдающийся римский правитель, как Траян, назовет эти годы «счастливейшим временем Римской империи». В городах Италии и провинциях жизнь процветала как никогда. Рим не вел войн, не знал мятежей, а его юный император правил уверенно и разумно, не притесняя подданных. Его называли «арбитром гармонии и изящества». И мало кто знал, что страной фактически правил всемогущий советник Нерона – Сенека.

Это не смущало императора. Зато его взволновало одно странное знамение. «Среди этих событий возблистала комета, по распространенному в толпе представлению предвещающая смену властителя», – пишет Тацит. Теперь император был начеку. Еще никто не думал о заговорах, а доносчики уже докладывали Нерону, что многие в Риме хотят видеть у власти нового принцепса. Перед каждой трапезой он принимал особое снадобье, «митридатий» – противоядие, состоявшее из 54 ингредиентов. Все чаще взгляд его задерживался на двух фигурах – Сенеке и Бурре. Они напоминали ему худшие дни его жизни – дни войны с матерью. Ее смерть по его вине. Ему неприятны были эти люди. Он велел Сенеке – воспитателю, учителю, другу – удалиться из города.

В 62 году умер Бурр. Говорили, что император сам отравил его. Новым начальником преторианцев становится Тигеллин. О таком старшем друге можно было только мечтать. Стоило лишь Нерону намекнуть о своих опасениях (и неважно, кто давал для этого повод), как Тигеллин расправлялся с неугодными – нет человека, нет проблемы. У Нерона захватывало дух от радости. Рядом с ним не просто друг, но волшебник. Как легко, оказалось, бороться с любой бедой – «голову долой!».

Жена и сводная сестра, Октавия, давно стала Нерону в тягость. Он несколько раз пытался задушить ее, наконец, сослал, объявив бесплодной. Теперь же приказал расправиться с ней центурионам: «Голову долой!» Голову Октавии отрезали и отвезли в Рим, чтобы показать новой жене – Сабине Поппее. По словам Светония, Нерон безмерно любил Поппею, но в 65 году он убил и ее, «ударив ногой, больную и беременную, когда слишком поздно вернулся со скачек, а она его встретила упреками».

Все больше людей упрекало его – и все больше он убивал. Сжег Рим. Устроил массовые казни христиан.

Принудил к самоубийству Сенеку, попутно завладев состоянием этого богатейшего из римлян. Расправился со многими сенаторами, казня их и конфискуя имущество. Крайне нуждаясь в деньгах для новых зрелищ, стал забирать сокровища даже из храмов.

Наконец вся империя восстала. Никто не хотел защищать его. В те «окаянные дни» даже верные преторианцы терпеливо ждали денежных раздач, обещанных вождем мятежников, Гальбой. Нерон выехал в Остию и попытался собрать войско для борьбы с восставшими, но было поздно.

Нерон вернулся в Рим, во дворец на Палатине. Охраны не было. Он провел во дворце вечер, затем лег спать. Проснувшись около полуночи, он отправил всем тем, кто обычно участвовал с ним во дворцовых оргиях, приглашения во дворец. Никто не откликнулся. Он пошел по комнатам дворца, но тот был пуст. Нерон искал солдата или гладиатора, чтобы тот мог заколоть его мечом. Во дворце были только рабы. Вскричав: «У меня нет ни друзей, ни врагов», – Нерон выскочил из дворца с мыслью броситься в Тибр. Но у него не хватило силы воли.

Вернувшись во дворец, он нашел там своего вольноотпущенника, который посоветовал всеми покинутому императору отправиться на загородную виллу в 4 милях от города. В компании четверых преданных слуг Нерон добрался до виллы и приказал слугам выкопать для себя могилу.

Вскоре прибыл курьер, сообщивший, что Сенат объявил Нерона врагом народа и намеревается предать его публичной казни. Нерон приготовился к самоубийству, но воля вновь оставила его. Повторяя раз за разом фразу «Какой великий артист погибает!», он стал упрашивать одного из слуг заколоть его кинжалом. Вскоре послышался стук копыт. Поняв, что это едут его арестовывать, Нерон собрался, произнес строфу из «Илиады» – «Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает» – и при помощи своего секретаря Эпафродита перерезал себе горло. Когда всадники въехали на виллу, они увидели лежащего в крови императора. Тот был все еще жив. Один из всадников попытался остановить кровотечение, но было поздно. Со словами «вот она – верность» Нерон скончался.

В 1990-е годы появилась книга итальянского историка Массимо Фини «Нерон – две тысячи лет клеветы», которая вызвала огромный интерес. В ней грозный тиран предстает в образе робкого, затравленного юноши, которого оклеветали в убийстве брата и которому пришлось убить мать только затем, чтобы спасти свою жизнь.

Но в памяти людей при одном упоминании имени Нерона неизменно возникает мысль о том, как горел Рим, подожженный по приказу императора, и как мучились христиане, казнимые на его глазах. Разве эту жестокость может что-либо оправдать?

Нерона оклеветали, утверждает Массимо Фини. В ясную, лунную ночь с 18-го на 19 июля 64 года в одном из районов Рима, в лавках при Большом Цирке, занялся пожар. Вскоре пламя охватило деревянные бараки и склады, мастерские и жилые дома, тесно сомкнутые друг с другом. Сильный ветер подхватывал пламя, раздувал его. В панике люди выбегали на улицу в поисках спасения. В эту ночь множество римлян не дожили до утра, сгорев в пламени или задохнувшись в дыму.

По воспоминаниям очевидцев, пожар продолжался шесть дней, а потом, едва стихнув, вновь возобновился, и еще три дня в Риме бушевало пламя. Три квартала из четырнадцати выгорели полностью; еще семь – в значительной степени. Лишь четыре городских квартала оказались не тронуты огнем. В этом страшном пожаре погибли многие храмы, редкие произведения искусства, свезенные со всего света, памятники архитектуры республиканского Рима. Ущерб, нанесенный городу, не поддавался оценке. Возможно, была уничтожена треть города. Количество же жертв было неизвестно.

Уже современники связали это бедствие с именем Нерона, навеки заклеймив тирана. Когда через семьдесят лет после пожара римский писатель Гай Светоний Транквилл, советник по переписке императора Адриана, – и значит, человек, имевший доступ к государственным архивам, – принялся составлять биографию Нерона, он отметил следующее: «Словно ему претили безобразные старые дома и узкие кривые переулки, он поджег Рим настолько открыто, что многие консуляры ловили у себя во дворах его слуг с факелами и паклей, но не осмеливались их трогать». Сам император наблюдал за пожаром с башни, декламируя «Крушение Трои» – песнь, сочиненную им самим. Образ Нерона, запечатленный писателем, стал каноническим.

Но мнение Светония – не единственное. Тацит более сдержан в оценках. «Вслед за тем разразилось ужасное бедствие, случайное или подстроенное умыслом принцепса – не установлено». По словам Тацита, в ночь, когда начался пожар, Нерона вообще не было в городе; он находился на своей вилле в Анции, в 60 км к югу от Рима, и вернулся в город, когда огонь уже приближался к его Эсквилинскому дворцу. Все, чем он ни занимался в те дни, было направлено на спасение подданных. Надо было предупредить грабежи, голодные бунты, эпидемии. Едва появившись в Риме, он вышел к людям, прогнанным огнем из жилищ, открыл для них Марсово поле и собственные сады, велел размещать погорельцев в различных постройках и сооружать для них временные укрытия. Из Остии и ближайших городов было срочно доставлено продовольствие, а цена на зерно значительно снижена. Однако пока он спасал одних, другие распускали слухи о нем, якобы любовавшимся заревом.

Справедливости ради следует признать, что большинство современных историков полагают, что Рим загорелся случайно. Та летняя ночь была жаркой и ветреной. Достаточно было кому-то случайно опрокинуть жаровню с тлевшими углями, а ветер доделал остальное. Древний Рим не раз основательно выгорал. После крупного пожара, разразившегося в 6 году н. э., император Август распорядился организовать первую в городе пожарную команду из 600 рабов. Крупные пожары случались и позднее: в 27-м, когда подчистую выгорел один из кварталов, в 36-м, когда добычей огня стал Авентинский холм, и в 54 году.

В сочинении современника императора Иосифа Флавия нет ни слова, обвиняющего Нерона в поджоге Рима. Нет намека на это и у Климента Римского, одного из первых церковных писателей, жившего в конце I века. Для него Нерон был лишь гонителем христиан, но никак не губителем собственной столицы.

Теперь вернемся к версии Массимо Фини. Комментируя «дело о поджоге», он приводит в защиту императора ряд аргументов.

Если бы Нерон и впрямь решил расчистить место для нового дворца, ему проще было бы скупить несколько соседних имений. Незадолго до пожара Нерон построил себе новый дворец, так называемый Проходной дворец. В нем хранилась прекрасная коллекция произведений греческого искусства. В пожаре он потерял свои сокровища. К тому же пожар разразился в полнолуние. А ведь любому понятно, что затевать темные делишки в многолюдном городе лучше в безлунную ночь. По-видимому, пожар разразился случайно, но катастрофа оказалась на руку врагам Нерона.

Когда пожар был потушен, Нерон приступил к восстановлению города. Обугленный мусор с пепелищ доставляли на грузовых баржах в Остию, чтобы засыпать им окрестные болота. На обратном пути баржи привозили в Рим хлеб. Нерон сам продумывал планировку города. Просторные, светлые улицы заменили тесные переулки. Чтобы избежать обрушений зданий, Нерон ограничил их высоту. Нижние этажи зданий возводили только из камня. Перед каждым доходным домом за счет казны сооружался портик; дворы не застраивались. Были прорыты также каналы, чтобы в любой момент можно было набрать воды для тушения пожара. «Эти меры были подсказаны человеческим разумом, – справедливо заметил Тацит, – вместе с тем они послужили и к украшению города».

Конечно, для того чтобы восстановить город, требовались огромные средства. Провинции империи были обложены единовременной данью, что позволило в сравнительно короткие сроки отстроить столицу заново. В память о пожаре Нерон заложил новый дворец – Золотой дворец Нерона. Дворец, который так и не был достроен, однако даже построенное впечатляло: комплекс зданий, по разным данным, располагался на площади от 40 до 120 га, а центром всего сооружения была 35-метровая статуя Нерона, получившая название Колосс Нерона. Этот дворцовый комплекс до сих пор является самой большой из всех монарших резиденций, построенных на территории Европы, а в мире уступает лишь Запретному городу – резиденции китайских императоров.

Но имя Нерона бесчестили, все чаще говоря, что пожар был устроен по его приказанию. И он решил: что лучшее, что он может сделать, это наказать худших в городе. Так он оправдается от клеветы, а заодно покарает преступников, давно заслуживших свое, – «тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами». Однако этот отрывок из Тацита представляет собой, по общему признанию большинства историков, филологов и даже многих богословов, позднюю христианскую фальсификацию, имеющую целью освятить ореолом старины легенды о мучениках.

В Риме начались массовые казни христиан. Желая развеселить горожан самыми жестокими представлениями – «античными фильмами ужасов», разыгранными наяву, – Нерон сжигал, распинал христиан, кормил ими зверей. Но чем дольше римляне наслаждались этим жестоким зрелищем, тем больше сострадали христианам. Нерон, «достаточно» покаравший порок, превратился в главного носителя зла в современном ему мире. Жертвы, сожженные им, стали «светочами христианства», а император – «светочем варварства».

Но почему император обвинил в поджоге именно христиан? Массимо Фини высказывает следующую догадку: либо христиане впрямь были виновны в пожаре, либо добровольно взяли вину на себя. В 64 году для большинства жителей империи, что-либо слышавших о христианах, они были адептами небольшой странной секты, последователи которой верили в скорый конец света, его неминуемую гибель. Возвестил же Иисус: «Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лук., 12: 49) Возможно, послушные этой превратно понятой воле, некоторые фанатики и впрямь помогали «возгореться огню» – «открыто кидали в еще не тронутые огнем дома горящие факелы, крича, что они выполняют приказ», о чем упоминал Тацит. Для ранних христиан Рим был рассадником грехов, новым Вавилоном, обреченным исчезнуть. Христиане не могли не радоваться пожару – этому знаку Божьего гнева. «По словам нашим он горит, – могли сказать о Риме ученики Христа. – Веруем, ибо по словам нашим!»

Интересно, что Светоний, например, бичевавший любую жестокость Нерона, говорит о гонениях на христиан, как о заурядном событии: «В харчевнях запрещено продавать вареную пищу… Наказаны христиане, приверженцы нового и зловредного суеверия». Так кто же прав? Светоний? Тацит?

Император по-прежнему ждет суда, теперь уже наших современников.