Текст книги "Я тебя никогда не забуду"

1981 год, октябрь – декабрь
Иван Гурьев, студент,
начинающий поэт и прозаик

И Наташа снова исчезла.

Ничто опять не предвещало расставания.

Мы провели вместе еще одну ночь – нашу вторую. Мой друг, снимавший в Текстильщиках однокомнатную квартиру, пожертвовал мне ключи. Чтобы распрячься, я взял побольше шампанского. Шампанское, и шоколад, и стереоаппаратура, и огромное количество бобин с записями Пинк Флойд, Дип Пёрпл, Лед Зеппелин… И, как всегда, не хотелось расставаться с ней, отлепляться от нее… Ночь перешла в утро, сменилась днем, и снова вечером…

Я поехал провожать Наташу на Ленинградский вокзал на электричку. Любовный хмель еще не выветрился из ее хорошенькой головки, она всю дорогу прямо-таки растекалась по мне, висла, прижималась… Не сказать словами, как мне была приятна эта близость… И гордость от сознания, что мы вместе. Она, эта гордость, даже затмевала горечь от мысли, что у нее был другой – совсем недавно, пока я парился в стройотряде. Ну и ладно, думалось мне, я ведь, в конце концов, тоже не мальчик. Эйфория захлестывала меня.

Я посадил Наташу на электричку. Уже стемнело. Тогда, в октябре восемьдесят первого, темнело как-то особенно рано – может, оттого, что страна впервые перешла на зимнее время. Этот переход, за неимением прочих событий, весь год являлся актуальной темой для разговоров, шуток, анекдотов и даже частушек.

 
Время сдвинули на час,
кавардак на глобусе,
раньше член вставал в постели,
а теперь – в автобусе!
 

Но я отвлекся… На всю жизнь я запомнил то расставание на перроне пригородных поездов Ленинградского вокзала… Уже схлынул основной поток возвращающихся с работы, однако лавки в электричке почти все были заняты. Но Наташа не спешила садиться. Я стоял на перроне, она – в тамбуре. Между нами уже пролегло расстояние – распахнутые двери, узкая пропасть меж перроном и поездом. И не выразить ни стихом, ни прозой ту радость, что я испытывал от обладания ею, и бесконечную нежность от любви, и горечь от ее, как ни крути, обмана и от нашего предстоящего расставания…

Мужик рядом с ней в тамбуре курил и прислушивался к нашему разговору. Каждую минуту мимо меня проскакивал в поезд очередной спешащий пассажир. У всех была обыденная жизнь – а у меня яркая, как салют или цветок. Губы говорили одно, глаза – другое.

– Беги в вагон, все места позанимают.

– Успею.

– Когда мы увидимся?

– Я позвоню.

– Почему б не договориться сразу, сейчас?

– Не знаю еще, как со временем будет. Да позвоню я, не бойся.

Тут двери электрички зашипели и стали смыкаться. Она взмахнула рукой: мол, наберу твой номер, затем послала мне воздушный поцелуй, помахала рукой и отправилась в вагон. Электричка тронулась с места и стала набирать ход. Я смотрел вслед проплывающим мимо освещенным окнам, и мне казалось, что у нас с Наташей впереди целая жизнь и наша любовь только начинается…

Все случилось совсем не так.

Прошел день.

Два.

Потом – три.

Она не звонила.

Снова повторялась летняя история.

Сейчас, когда мы избалованы мобильниками, аськами, скайпами, стало казаться даже странным, что человек может выпасть из зоны доступа. Нынче – хотим мы того или нет, замечаем или нет – вся наша цивилизация переменилась. Уже невозможен, в частности, ремейк с переносом в наши дни Ромео и Джульетты – как еще недавно сняли фильм с участием Ди Каприо американцы. Почему? А вы помните, почему произошла трагедия? Джульетта напилась яду, от которого стала недвижной, словно мертвой – а Ромео, который пребывал в ссылке, забыли о том предупредить. И только лишь от недостатка информации бедный Ромео, увидев хладный якобы труп возлюбленной, наложил на себя руки… И ведь ситуация, тянувшаяся из Средневековья – когда информация доходила не вовремя или не доходила вовсе – была характерна для нашей жизни лет десять назад. Не говоря уж о более раннем периоде.

Помню указатель, увиденный на автодороге где-то за Воронежем: телефонная трубка, а под нею табличка: «40 км». Огромные территории нашей страны, начиная с Кольцевой автодороги, были не телефонизированы вовсе, а мобильники еще десять лет назад представлялись атрибутом богатства и власти наподобие часов «Ролекс»…

Зато только сейчас понимаешь, что у каждой тучки есть своя светлая изнанка. И в том, что ты мог оставаться сколь угодно долго – столько, сколько хотел! – не доступным ни для кого, таился свой кайф.

Я и сам не раз пользовался несовершенством связи. Милое дело прекратить наскучившие отношения – просто перестать звонить. И самому не подходить к домашнему телефону. И родителей попросить: будет спрашивать Ирина (Марина) – меня не подзывать. Таким безболезненным (для себя) образом я прекратил не один роман или романчик.

А если уж требовалось кого-то достать (в смысле – до кого-то достучаться), существовали почта, телеграф и, на худой конец, общественный транспорт.

Помнится, пригласили мы с друзьями одну девушку, тоже проживавшую в Подмосковье (естественно, без телефона), отметить с нами Новый год. Красотка заартачилась, приводила смехотворный предлог: не на кого, дескать, оставить отраду семьи – болонку. Сперва мы не настаивали, а когда праздник совсем уж катил в глаза и выяснилась явная нехватка женского пола на вечеринке – послали гражданке срочную телеграмму (и на почту не понадобилось ходить, существовала в те годы прогрессивная услуга, «телеграф по телефону»). Депеша гласила: СОБАЧКА НЕ СЛОН = ПРИВОЗИ С СОБОЙ =

Помню, как телефонистка профессионально невозмутимым голосом повторяла за мной в трубку текст. В итоге девушка, к общей, в том числе и ее собственной, радости, благополучно на вечеринку прибыла.

И в семье у нас осталось предание – относящееся к самому началу шестидесятых. Когда мои родители только начали встречаться, однажды на свиданке они поссорились. Вроде бы моя будущая мама как-то в сердцах обозвала будущего папу дураком. Тот обиделся, развернулся – и уехал. И что же? Маме ничего не оставалось, кроме как самой, без спросу, без приглашения отправиться в общагу, где проживал отец. После такого демарша последствия – в виде моего зачатия, а позже и рождения – не заставили себя ждать.

Поэтому ничего странного или зазорного не было в том, чтобы и мне приехать к Наташе. Но я не знал ее адреса! Я его спрашивал, и не раз, – но мне было отказано. Предлог выглядел разумным: у нее, дескать, бабушка чрезвычайно строгих нравов, дореволюционного еще воспитания. Она не перенесет, затеет скандал, когда любимую внучку станет домогаться, лично или посредством депеш, некий не представленный семье молодой человек.

Имелось, кстати, у Натальи объяснение и тому обстоятельству, отчего она упорно не желает, чтобы я провожал ее до дому. Все-таки час с четвертью дороги туда и столько же обратно – непростое испытание. Она меня берегла и со смехом рассказывала о своем ухажере на первом курсе. Он мало того, что каждый день после занятий ездил провожать ее до дому (а она, глупая, ему позволяла) – еще вдобавок по-школьному носил ее портфель. Дело кончилось тем (хохоча, поведала мне моя любимая), что после месяца героических провожаний вьюноша вдруг выпалил: «Надоел мне твой, Наташа, портфель – да и ты сама надоела!» – сунул ей в руки ранец и был таков.

Словом, она меня берегла.

Но порой мне приходили в голову самые мрачные подозрения и предположения. Она может оказаться замужем – все бывает. Или, допустим, иметь ребенка. Или в ее семье кто-то страдает постыдной болезнью (к примеру, брат-даун). Или у нее родители-алкоголики. Или – злобные тираны? А может, она в каком-нибудь бараке живет и стесняется этого (хотя чего уж тут стыдиться – у нас полстраны в бараках до сих пор живет).

Не исключалось и самое очевидное: сейчас она поступила со мной так же, как я с надоевшими мне кадрами: просто тихо исчезла. Но я гнал от себя это подозрение: очень уж ласково прижималась она ко мне в тот вечер, когда я ее провожал; очень уж светились ее глаза, когда мы прощались на перроне… И тут приходили в голову мысли совсем черные: с нею что-то случилось. Мало ли что может произойти с хорошенькой девушкой, которая возвращается в темноте одна на электричке!

Я для себя решил: как бы то ни было – отыщу ее. Пусть и узнаю самую горькую правду – но я должен все услышать от нее.

Благодаря летней встрече с подружкой Надей я помнил название городка, где проживала Наташа. И в ближайший свой ДСЗ (ДСЗ – так, благодаря советской любви к аббревиатурам, назывался у нас «день самостоятельных занятий») я отправился в З***. Даже проснулся, не по обычаям своего студенческого выходного, пораньше, чтобы успеть на электричку до перерыва.

Я сошел с поезда и, перейдя по переходу над путями, очутился на патриархальной главной площади городка.

Ровно полдень. Прохладная, тихая, солнечная осень.

В скверике дымились стожки последних листьев. На модерновое здание райкома-райсовета с добрым прищуром глядел металлический Ленин. Молодые мамы величественно катили через площадь коляски. В гастроном шмыгали бабки, надеясь поживиться съедобным дефицитом.

Площадь имени (разумеется) Ленина плавно перетекала в площадь базарную. В горклубе сегодня обещали кинофильм «Родня», режиссер – Н.Михалков. В монстре, нарисованном на афише, лишь с огромным усилием можно было признать Нонну Мордюкову. «Вот бы найти Наташу и отправиться вечером вместе в кино!»

Киоск горсправки, робко притулившийся подле входа на рынок, рядом с чисткой обуви и «Союзпечатью», оказался закрыт. Объявление гласило: «Обед с 12 до 13.30». Оставалось только позавидовать тетеньке, работающей на справочной ниве, в чьей власти было удлинять перерывы и укорачивать время собственной работы.

Я опросил ее коллег по киоскам. Продавщицы газет и шнурков с утра все-таки видели свою справочную товарку. Оставалось надеяться, что она уложится в перерыв, установленный ею же для самой себя, и я смогу, хотя бы и полтора часа спустя, приникнуть к истокам знаний о людях города З***.

А пока – что оставалось делать! – я отправился шляться. Ритм жизни З*** был, по сравнению с Москвой, умиротворяюще медлителен.

Как мог в восемьдесят первом году скоротать время гость провинциального городка? Первый киносеанс в клубе – только вечером. Ну, разумеется, можно было найти пивную или рюмочную. Или распить бутылку на троих. Впрочем, алкогольные варианты исключались ввиду того, что вскорости мне, возможно, предстояло общение с Наташей или с ее родителями. Оставалось бродить по улицам. Я решил совместить приятное с полезным – не просто дышать воздухом, но и попытаться разыскать культурное местечко. Если я найду Наташу – куда же мы с ней завьемся?

Мне вспомнился мой товарищ Володька – он был старше меня и значительно циничней (он тоже являлся поэтом, и познакомились мы на заседаниях литобъединения). Он утверждал, что степень цивилизованности города определяется временем, которое потребно на то, чтобы выпить чашку кофе. Володя счастливо трудился на ниве изучения международного коммунистического и рабочего движения и уже побывал в ГДР и Чехословакии. Будучи хоть и социалистическими, эти страны народной демократии далеко продвинулись по пути цивилизации: для того, чтобы припасть к кофейному источнику, как рассказывал мой товарищ, там требовалось не более пяти, максимум семи минут. А в Париже, сказывали, и трех минут до ближайшего бистро хватит. Впрочем, Париж, как и Лондон с Римом, для меня был тогда еще недоступней, чем Луна или царствие небесное…

И вот поди ж! Давно мы не поддерживаем отношений с Володькой. Не ведаю я, где он, что с ним, как сложилась его судьба на ниве мирового коммунистического движения и стихосложения. А вот его «закон цивилизованности» помнится все эти годы. Я и до того момента, как залететь в З***, и после немало поездил по Союзу. Побывал и «в отечественной загранице» – гордых прибалтийских советских республиках. В Риге, Таллине, Вильнюсе кофейный коэффициент колебался в районе десяти минут. Следом шла колыбель революции: город на Неве мог достаточно быстро осчастливить не только кофе (в основном с молоком из титана), но и пончиками (которые ленинградцы, по странному капризу, называли «пышками»). В нашей Златоглавой и Первопрестольной на поиски чашки бодрящего напитка приходилось потратить минут двадцать – если, конечно, тебя не покусает официантка из-за столь скромного и безалкогольного заказа…

Вспоминалось также, как я тщетно разыскивал эспрессо в Выборге в самом начале девяностых и как ради сего зелья нашей киногруппе в восемьдесят девятом дали в Омске черную «Волгу» и мы безуспешно объехали весь город…

Подмосковный З*** тоже явно находился в стороне от торных троп цивилизации. Единственный бодрящий напиток, что я обнаружил в рейде по городку, был кофе с молоком, который разливала из титана гигантская тетя в грязноватом халате в безымянной чайной. Там пахло мокрыми тряпками, хлоркой и почему-то паленой шерстью. Даже самый острый голод не заставил бы меня там обедать – а ведь студенческие столовки приучили меня ко многому.

Между прочим: если взять все тот же «кофейный индекс», можно ли утверждать, что нынче Расея выбилась в цивилизованные государства? Ведь теперь и трех минут не проищешь (я говорю о Москве): р-раз, и присел на диванчик – а к тебе уже мчится разлюбезная официантка… Но многие ли мои соотечественники могут позволить себе чашечку такого кофе? Мои родители – нет, и другие пенсионеры – тоже нет, и учителя… И уж конечно, не гастарбайтеры…. Не инженеры, не заводские рабочие, не охранники, не водители автобусов и «Газелей», не машинисты электричек и метро… Лишь узкий круг тех, кто припал к нефтяному и газовому крану, а также кормящиеся подле (как рыбки у пасти акул) чиновники, банкиры, пиарщики, журналисты… И если вы спросите меня: какое мне время больше нравится: сейчас или тогда? Я отвечу (подобно вождю, объяснявшему, какой уклон лучше, правый или левый): обе эпохи плохи. Хотя у прошлого есть несомненный бонус: тогда я был молодым…

И вот в конце октября восемьдесят первого я, в ожидании горсправки, обошел весь патриархальный городок З***. Ни продуктовый магазин, ни промтоварный, ни (что огорчительнее) книжный не смогли меня порадовать никаким дефицитом. Все та же ливерная колбаса, «спички зажигательные», ботинки-утюги и трилогия Л.И.Брежнева. Наконец без четверти два открылось справочное бюро, а еще через минуту я стал обладателем заветного бланка, где крупным и ясным учительским почерком значилось: Рыжова Н.И. – улица Либкнехта, 25, кв.2. Я спросил тетеньку, явно проникшуюся ко мне, такому молодому и столичному, кто еще прописан по данному адресу? Поколебавшись, она таки ответила: мужчин там нет ни одного, зато есть две женщины: Рыжова А.Я., тридцать пятого года рождения, и Кораблева В.Г., одна тысяча девятьсот десятого. То есть, перевел я для себя, Наташа проживает без отца, с мамой и бабушкой – той самой строгой бабушкой казацких или дворянских кровей. Затем скучающая сорокалетняя девушка (думаю, я был за весь день ее единственным клиентом) подсказала мне, как найти улицу Либкнехта: «Недалеко, две остановки на автобусе, но он редко ходит, лучше пешком».

Я отправился к Наташе. Сердце мое колотилась. Солнечный прозрачный день конца осени с его щемящим запахом, казалось, способствовал любви и удаче, и я почему-то уверился, что скоро увижу ЕЕ, и предвкушал это.

И вот я на месте: Либкнехта, двадцать пять. Неказистый двухэтажный домик пятидесятых годов постройки. Усыпанная желтыми листьями детская площадка, подъезды с настежь распахнутыми дверями, на лестнице пахнет котами – все, как в миллионах советских парадных.

Дверь в квартиру отделана дерматином, обита крупными щеголеватыми декоративными гвоздями. Я позвонил. За дверью раздался шорох, затем – легкие шаги. Неужели я сейчас встречусь с ней? Но из-за двери послышался настороженный старческий голос:

– Кто здесь?

– Наташа дома? – спросил я безыскусно, как спрашивал десятки раз. Так я вызывал, по телефону и лично, добрый десяток своих подружек. Но сейчас был совершенно уверен: Наташа – не просто подружка, она – любовь всей моей жизни. От волнения словно обострились все чувства, я до сих пор помню ту дверь, и беленую стену, на которой кто-то выцарапал «НАТАША», и бабушку в ситцевом халатике, когда она отворила-таки дверь.

– А вы – кто? – спросила пожилая женщина. Язык не поворачивался назвать ее старухой: настолько она была прибрана и величава – пусть даже в халате и тапочках на босу ногу. Тапочки, я заметил, были с каблучком. Она очень напоминала свою внучку: тот же крепкий стан, те же жгуче-черные глаза, только буйные когда-то черные волосы совсем поседели. Наверное, мелькнуло у меня, такой Наташа и станет лет через пятьдесят. И мне захотелось (впервые в жизни я ощутил нечто подобное!) все эти годы, все эти пятьдесят лет, провести рядом с ней и увидеть, какой она станет к старости.

Я ответствовал даме:

– Я друг Наташи. Из Москвы.

При слове «Москва» губы дамы (эх, не спросил я в справочной, дурак, ее имя-отчество!) строго поджались, она явно потеряла едва ли не половину своей любезности.

– Наташи нет, – сухо проговорила женщина и потянулась закрыть дверь. Я придержал ее рукой и спросил отчаянно:

– А когда она будет?

Мой вопрос повис в пустоте. Старая леди не ответила и захлопнула дверь.

В растерянности я вышел на улицу. Прошелся вдоль фасада дома, пиная желтые листья. Присел на скамейку подле подъезда, закурил. Я совершенно не хотел уезжать из городка, несолоно хлебавши. Но что мне оставалось делать?

Я решил ждать. Чего-нибудь. Может, чем черт не шутит, появится Наташа. А может, пройдет ее мать, Рыжова А.Я. Мне думалось, что в настоящий момент ее дома нет. В конце концов, женщина тридцать пятого года рождения должна работать. Следует дождаться момента, когда она вернется домой.

Минут через пятнадцать на лавочку погреться выползла женщина, которую, в отличие от благородной Наташиной бабушки, с полным правом можно было назвать старухой: древняя, сухая и морщинистая, в ватнике, с клюкой и в валенках. Уселась рядом со мной. Разумеется, я не преминул осведомиться у нее о предмете своих поисков. Соседка поведала мне, что знает девушку очень даже хорошо, она у ней на глазах выросла:

– Пигалица с бантом, а теперь, гляди, уже женихаицца… А ты ей кто, хахаль? – спросила бабуля, глядя на меня своими вострыми глазками с нескрываемым любопытством.

– Можно сказать и так, – усмехнулся я.

– Ой, да к ней многие ходют и ездют, – не упустила случая заложить Наталью бабка, а потом то ли спохватилась, то ли впрямь язык ее к старости стал опережать мысль: – Но она не как другие шалавы, чего нет, того нет, по кустам не обжимается, в обнимочку не шлындрает… А ты, чай, не наш? Из Москвы?

– Из Москвы, – покивал я.

– Мало вам там своих девок, что ль! За нашими приехал! – проворчала старушенция.

– А вы Наталью давно видели?

– Да уж дня четыре не появляется.

Я понял, что бабка может стать настоящим кладезем информации о Наталье, и принялся осторожно расспрашивать, где девушка училась, где работает – однако старушенция (тогда я подумал, что из-за синильности, теперь представляется – из хитрости) толком ничего мне не ответила, все сбивалась на дрязги с Василисой (бабушкой Наташи?) по поводу палисадника, ухода за ним и полива. Наконец из окна второго этажа высунулась женщина в платке поверх бигуди и раздраженно позвала:

– Мама, хватит вам распинаться! Идите уже обедать!

Старуха, хоть и проворчала вполголоса: «Невтерпеж тебе!» – однако беспрекословно поднялась и зашаркала к подъезду.

Я снова закурил – а что мне еще оставалось делать? Я твердо решил, что не уеду из З***, пока не добьюсь ясных сведений о Наталье.

И я провел, пожалуй, битых два часа, то прогуливаясь вокруг дома, то присаживаясь на скамейку. Солнце стало клониться к горизонту, я замерз, и у меня от голода сосало под ложечкой. Я уж решил бросить свой наблюдательный пост и поискать в городе хоть какой-нибудь ресторан, а потом предпринять еще один штурм Наташиных дверей, как тут со стороны станции появилась немолодая женщина с объемистой кожаной сумой. Она выглядела усталой и грустной. И пока я раздумывал, может она быть матерью Натальи или нет, женщина скрылась в подъезде. Потом я наконец решил, что она годится на роль мамы, и бросился следом. И наткнулся на нее в самых дверях парадного. Она возвращалась назад, на улицу, уже без сумки и в распахнутом пальто. Специально вышла, чтобы что-то мне сказать, сообразил я.

– Вы к Наталье приходили? – без долгих предисловий спросила она.

Я кивнул.

– Я – ее мама. Вас как зовут?

– Иван.

В глазах у нее мелькнула тень интереса, узнавания. Я готов был поспорить, что Наталья рассказывала обо мне своей матери – да и как же иначе, думаю я сейчас!

То, что ее мама знала меня за глаза, мне одновременно и понравилось, и нет. С одной стороны, это свидетельствовало, что у Наташи в отношении меня серьезные намерения, раз уж она рассказала о моей персоне матери. С другой стороны, у ее мамы было слишком измученное лицо. «С ней что-то случилось», – промелькнула паническая мысль. А ее мать продолжала, глядя в сторону:

– Вы знаете, Натусе пришлось срочно уехать.

– Куда? Зачем? – быстро переспросил я.

– В срочную командировку.

– Куда? Надолго?

– Она уехала в Днепропетровск. Все решилось очень быстро, какая-то там срочная работа. Поэтому она не успела вам позвонить. Но позвонит – оттуда, обязательно. До свидания.

И женщина развернулась и ушла в свой дом.

Что мне оставалось? Только возвращаться в Москву. И пока я шел к станции, все думал, верить ли будущей теще? (Теще ли? Будущей ли?) И внутренний голос подсказывал: пожалуй, в целом ее информация верна, и Наталья куда-то неожиданно отбыла. Но вот в частностях… В деталях… Мать сказала: срочная командировка… Как-то не верилось. Командировки все-таки загодя готовятся. Люди получают в бухгалтерии деньги, потом достают билеты… А Наташа даже не заикалась мне о перспективе поездки… С другой стороны, я толком не знаю, чем она там в своем НИИ занимается. Если ее работа связана с оборонкой, поездку можно организовать в пять минут…

Но, может, ее мать все-таки соврала – жалеет меня? Вдруг на самом деле Наташа заболела? И ее срочно госпитализировали – причем, наверное, захворала она чем-то серьезным, и, быть может, по женской части – тогда понятно, почему ни она, ни мама не хотят, чтобы я ее видел и навещал, вот и придумали липу с командировкой… Или… Моя фантазия заработала на полную катушку… Может, у нее вдруг вспыхнула новая любовь? Она у меня девушка горячая: достаточно вспомнить, что наш с нею роман и завязался, и пролетел все ступени, вплоть до постели, за три дня… Могла ведь она увлечься новым парнем? Или – вернуться к старому? К тому самому, что лишил ее невинности, покуда я пахал в стройотряде?

Воображение разыгралось. Надо переживать неприятности по мере их поступления, сказал Жванецкий. Я так не умел. И стал выдумывать: как ОНА вернется ко мне, меж нами последует объяснение, и я буду холоден, как лед, и мы расстанемся навсегда. И я потом ни на секунду не пожалею. А через минуту воображал, как я ей все прощу, и мы снова будем вместе… Так я и ехал в пустой электричке в сторону столицы – почти не замечая, что творится вокруг меня: дремлющих пассажиров, редкие огоньки за грязными стеклами вагона да страшненькую девушку с будто не пропеченным, не до конца прорисованным, не сформировавшимся лицом, которая упорно глазела на меня…

Но все мои фантазии – как это обычно и бывает с фантазиями – оказались зряшными. И действительность вышла одновременно проще и (для меня) гораздо неприятнее.

Прошла неделя. Наташа мне не звонила. Героям Хемингуэя и Ремарка, Аксенова и Гладилина полагалось в подобных случаях топить горе в вине. Запивать свое разочарование ромом и виски с содовой, скотчем со льдом, абсентом и кальвадосом. Я и поступал по рецептам классиков – топил. Правда, такая жалость – в те времена, когда были и молодость, и здоровье, в магазинах продавалась лишь водка и жуткое пойло под названием «портвейн». Ни я, ни мои друзья не знали тогда толком, что такое скотч и абсент и чем они, собственно, отличаются от, например, кальвадоса. Ром, кстати, в ту пору в магазинах был, самый настоящий «Гавана-клаб», по восемь рублей бутылка – однако ж его никто не пил, считая (совершенно справедливо) напитком невкусным. (Точно так же, как никто не курил подлинные «гаваны», которыми – горячий привет Фиделю – были заполнены все табачные киоски столицы.) О, если б мы только знали, что именно на основе рома готовятся столь волшебно звучащие «Дайкири», «Мохито», «Куба либре»!.. Но некому было просветить жителей столичных окраин, обитателей студенческих общаг… И «Гавана-клаб» мы не жаловали. Оставшиеся на нашу долю «беленькая», портвейны «три топора» (три семерки), «Кавказ» и «Агдам», а также псевдосухие болгарские вина «Монастырская изба» и «Гамза»…

Учеба на последнем курсе не докучала, до сессии далеко – так почему бы не завить горе веревочкой? До сих пор помню: весь осветившийся первым снегом мрачный и темный город, и я бреду из общаги то ли на самый последний, а скорее на первый поезд метро, и позади меня, по не тронутой никем снежной целине, тянется неверная, качающаяся цепочка следов…

Но однажды – прошло, верно, дней десять с момента исчезновения Наташи – я забрел на лекцию: признаться, для того, чтобы найти компанию для путешествия в пивную или для преферанса с возлияниями в общаге. Компашка для выпивки не сложилась, и я только потратил зря время на этой лекции, играя в последнем ряду в виселицу и балду. А когда выходил, без шапки, в куртке нараспашку, на морозный уже ноябрьский воздух, вдруг увидел… и не поверил своим глазам… и подумал, что обознался… может, у меня уже глюки от неумеренного пития?.. навстречу мне шла Наталья. В своем красном клетчатом пальто, свежая, разрумянившаяся, с печальными глазами и грустной полуулыбкой. Когда до меня наконец дошло, что это не глюк, это она, в плоти и крови, я был ошеломлен.

– Наташа, – выдохнул я. – Как ты здесь?

– Ты искал меня, вот я и пришла.

– Твои мне сказали, что ты в командировке.

– Я и была, теперь вернулась.

Почему мы тогда изъяснялись именно так? Скупо, сухо, скудно? Ведь сердце мое кричало: «Люблю!.. Вернись!.. Моя!.. Выходи за меня!..» К чему же был тот псевдободряческий тон? Эта постоянная недоговоренность? Я героя Ремарка, что ли, из себя изображал? А может, сказалась вечная советская привычка к недомолвкам, иносказаниям, недоговоренности? Ведь правду никто и никогда не говорил: ни с трибун, ни на бесчисленных собраниях, ни на совещаниях-заседаниях, ни на зачетах и экзаменах, ни в прозе, стихах и песнях, ни на сцене и в телевизорах… Немногие избранные – Любимов и Окуджава, Высоцкий, Стругацкие и Искандер – все показывали и показывали фиги в карманах, балансировали на грани лукавства, дикими усилиями, словно забойщики в штреке, обманывали цензуру, расширяли поле дозволенного… А Солженицына с Сахаровым большинство и не слышало, и не читало… Родители опасались говорить правду при детях: вдруг отпрыски ненароком что-нибудь ляпнут при посторонних: «У нас же карьера, мы члены партии». Любовники таились от любовниц, друзья делились на тех, при ком «лучше не болтать», и тех, «с кем можно в разведку», вот с последними только и разговаривали: тет-а-тет, за полночь, на кухне. Да ведь и самих же себя обманывали, десятилетия пропаганды сказывались, и когда говорили о нынешнем развале и бессмыслице, смертельно больном политбюро и пятилетке пышных похорон, никому и в голову не приходило покуситься на святое: Ленина, первых наркомов, очищающий огнь революции…

Недоговоренность и иносказание стали нормой жизни. Все читали книги, полные намеков: «Мастера и Маргариту» и «Альтиста Данилова», «Сто лет одиночества» и «Маленького принца». Солженицына, рубящего правду-матку, давно выслали на Запад, Сахарова заперли в Горьком. Полутона и полутени настолько пропитали нас всех, что даже в пиковые, экзистенциальные моменты жизни мы не кричали в полный голос: «Останься! Люблю! Не уходи!» – а вели себя, как сдержанные, хемингуэистые мужчины – словом, как идиоты.

Вот и я в тот день… Разговаривал с Наташей так, как будто важен был совсем не текст, а подтекст: руки, губы, глаза… Впрочем, единственное, что мою замороженность отчасти извиняло, – то, что мои глаза и губы тогда вопили во весь голос, и ОНА не могла не видеть этого… И еще: ничего – ведь верно же? – не изменилось бы, если б я тогда кричал и падал на колени… Я был, по словам Маяковского, «абсолютно спокоен»…

«А самое страшное видели – лицо мое, когда я абсолютно спокоен?»

– Когда ты вернулась? – спросил я.

– Вчера, – отвечала она. – Пройдемся?

Я пожал плечами:

– Давай.

Мы отправились в сторону от державных дверей института. Девчонки из нашей группы во все глаза смотрели нам вслед. Наташа чуть поскользнулась на раскатанном обалдуями-студентами снежку и легко и очень естественно взяла меня под руку.

– Пойдем куда-нибудь? – предложил я.

Она покачала головой:

– Я не могу. Проводишь меня до метро?

Я пожал плечами:

– Пожалуйста.

Потом еще пара десятков шагов – молча.

А затем она выдохнула, и как с горки – кубарем. Или – в прорубь:

– Знаешь, я замуж выхожу.

«…Что ж! Выходите! Ничего. Покреплюсь. Видите – спокоен как! Как пульс покойника. Помните? Вы говорили: Джек Лондон, деньги, любовь, страсть» – а я одно видел: вы – Джиоконда, которую надо украсть… И украли!..»

И ровным-ровным голосом, раз уж «спокоен так», хотя земля уплывает из-под ног:

– Кто он, тот счастливец?

Она пожала плечами:

– Парень один.

– Ну, слава богу! Парень! А то я уж думал – девушка. Или старик. Чем же он пленил тебя?

– Не знаю. Так надо.

– Надо – кому?

– Я думаю, мне. И – ему. А может, и тебе.

– Откуда ты знаешь, что нужно мне? Знаешь лучше меня?

Вот теперь я почти ору. Мы останавливаемся на углу. Я высвобождаюсь от ее руки и разворачиваюсь к ней. Ее лицо устало, покорно, спокойно.

– Не кричи.

– Я не кричу. Я люблю тебя. И надеялся, что и ты меня любишь.

Ну, наконец-то! Наконец-то я заговорил своим голосом, без шелухи экивоков и недоговоренностей!

– Любила, – подтверждает она. Она чуть не плачет. – А теперь…

Вроде бы спазм перехватывает ей горло, и она почти выкрикивает:

– Не мучь меня!.. Прости!.. Мы с ним уезжаем!..

– Куда?! Зачем?! Наташа, господи! Что ты делаешь?!

Забыт наконец подтекст, и я говорю напрямик и о себе – даже не обращая внимания, что мимо проходят к метро однокурсники, бросая на нас любопытные взгляды.

Она едва не плачет, моргает, моргает, глаза не накрашены, смахивает слезинку с левого, с правого… Хочет отрыдаться в моих объятиях? Ну уж нет, я утешать не буду, и помогать тебе объясниться – тоже, хочешь сказать – договори, сама, до конца. Меня вдруг переполняет злоба. Она вытесняет и любовь, и нежность.