Текст книги "Поезд пишет пароходу"

…

Осенние праздники были уже давно позади, но о том, что прошло лето, мы узнали, только когда оказались в Иерусалиме. Мама хотела повидаться со старой подругой, которая приехала туда на пару дней. Итамар высадил нас на центральной улице, и оказалось, что мамин белый сарафан и мое платье – нелепы, словно мы пытались прикрыться помятыми лепестками. Дул холодный ветер. Все вокруг были в плащах. Ветер так трепал подолы, словно стремился нам что-то доказать, и мы едва ли не вбежали в холл маленькой гостиницы.

Мне до сих пор кажется, что все закончилось именно в тот день, а не месяцем позже, как то было на самом деле. А еще мне кажется, что там, во дворе Итамара, до сих пор июль, и Пальма Сиона дремлет под кустом, бесстыдно развалившись в монистах из бликов на розовом животе, а рядом с ее хвостом проходит муравьиная тропа, которая тянется дальше, еще дальше – к пристройке, где притихло голосистое семейство Месилати, убаюканное полуденным стрекотом, а оттуда к веранде, а потом – через весь двор Итамара, к его старому драндулету.

Та осенняя поездка в Иерусалим с Итамаром была последней. Через пару дней во дворе возник незнакомый нам старик и потребовал, чтобы ему немедленно отдали его машину. Вскоре Джирафа покинула двор, оставив на земле прощальную колею, похожую на жалкую извиняющуюся улыбку.

– Но грузовик ведь ничего не стоит, он на ладно дышит, – говорила Мила Чижевская Изе. (Бедняжка Мила все пыталась, как бы невзначай, щегольнуть какой-нибудь пословицей, но при этом так удачно ее коверкала, что мы надолго запоминали именно ее вариант.) Изя молча складывал на столе башенку из спичек.

– Старик тоже на ладно дышал, – усмехнулся он мрачно, – а видишь вон, какой бодрый.

Так мы узнали о том, что грузовик никогда не принадлежал Итамару. Оказалось, что пару лет назад старик-сосед заболел, и перед тем, как дочка увезла его к себе, попросил Итамара, чтобы тот присмотрел за его грузовиком. Возможно, первое время Джирафа и правда стояла на заднем дворе, но спустя пару недель Итамар уже разъезжал на ней вовсю.

Иногда я мысленно делаю ревизию предметов, которые нас тогда окружали, и понимаю, что все они, возможно, были «из сарая» – так деликатно именовались вещи, которые Итамар брал себе, когда хозяин давно не появлялся и не платил аренду. Да что там вообще ему принадлежало? Возможно, только дом с пристройками, да мягкая красная земля.

– Нежирная земля, видите? – так говорила тогда старая Сима, перетирая в шишковатых пальцах щепоть и предъявляя нам.

– А где жирная? – спрашивали мы, но она только махала безнадежно рукой и шла, переваливаясь, к своей пристройке

Немного той земли надуло в футляр от солнечных очков, который мама забыла когда-то во дворе. Запертая, она потускнела и превратилась в серый порошок, который я тоже иногда перетираю в пальцах и подношу к глазам. «Нежирная земля, видите?» – Мне некому это сказать.

Тогда мы думали, что будем изредка приезжать к Итамару. Тогда мы были уверены, что увидим фильм. Разумеется, увидим – рано или поздно Итамар пригласит нас на просмотр. Некоторые расставания судьба обставляет удивительно милосердно, словно вкалывая морфий. Мы забыли о главном в Итамаре: о той отчужденности, с которой он смотрел на свои увлечения, отойдя от них лишь на шаг. Вначале до нас доходили известия, что он показывал фильм комиссии, решающей, пускать ли фильмы в прокат. Мы знали, что быстро такие вещи не делаются, и запаслись терпением. А потом жизнь шагнула куда-то дальше. Нам приносили реквизит на починку, где-то открыли новый театр, которому был срочно нужен костюмер, – то лето отходило от нас, медленно разгоняясь, как пригородный поезд, – и мы перестали ждать. Потом от знакомого оператора мы узнали, что Итамар продал все свое хозяйство: дом и склады. А через пару лет мы услышали от кого-то, что он, а вместе с ним и Изя с Симой уехали в Канаду и даже вроде занялись там каким-то бизнесом.

Мага. Находки

Мага с грустью думала о том, что пока ничем не помогла Зиву, который на нее понадеялся. Ей трудно было всерьез отнестись к его подозрениям, и потому она чувствовала себя предателем. Впрочем, кое-что она выяснила. Она почти не сомневалась, что некоторые из писем, которые дал ей тогда Зив, писал Цви Аврумкин, или Моряк, как его здесь называли. Но что с того? Несчастный старик еле соображает и полон смутной тревоги – обычная вещь здесь, в пансионате. Дожди, кажется, шли на убыль, теперь можно было бы и поискать подземный ход. В один из сухих дней Мага по пути с урока свернула на боковую аллею, ведущую к хозяйственным пристройкам. Она шла вперед, прикидывая, достаточно ли высохла глина на косогорах и не заскользит ли она, если полезет туда, как вдруг увидела фигуру, мелькнувшую вдали на изгибе аллеи. Сомнений не было – впереди шагал Кит. Мага пошла за ним, сохраняя расстояние и стараясь ступать тихо, пока аллея не свернула к хозяйственным пристройкам.

Что отцу могло там понадобиться? А вдруг у него свидание? Неужели он еще не успокоился? Кит прошел

мимо складов и остановился на небольшой площадке, переходящей в пологий склон. Тут была свалка бетонных блоков – Мага запомнила ее еще в самый первый раз, когда заметила на ней резвящихся даманов. Отец закурил – до Маги тут же долетел запах самокрутки с травой. Стоя в кустах, она наблюдала, как отец разглядывает холмы, выпуская дым. Она уже решила было, что Кит ходит сюда подымить в одиночестве, как вдруг, откуда ни возьмись, рядом с ним возникла мужская фигура. Парень словно вырос из-под земли. Судя по виду, он мог быть одним из студентов, которые ошивались в «Чемпионе», но те сновали по территории с сумками, камерами и микрофонами, а этот был налегке. Впрочем, не совсем налегке: засунув руку в карман, он вытащил оттуда небольшой сверток и протянул Киту. Дилер? Вопрос только, что в пакете. Впрочем, какая разница. Ей захотелось тут же повернуться и уйти, не крадучись, а наступая на сухие ветки так, чтобы они трещали на весь парк. Какое ей в сущности дело? Пусть дымит, нажирается, развратничает. Но она простояла там все время, пока курильщики не начали прощаться. Странно, но она так и не увидела, чтобы отец передавал парню деньги. Дождавшись, когда они разойдутся, она вышла из кустов и медленно побрела обратно, мимо складов и павильонов, как вдруг перед ней выросла нелепая фигура. Аврумкин! Что он здесь делает?

– Добрый вечер, Цви. Гуляете? – спросила Мага, пытаясь изобразить улыбку.

– Я исследую, исследую. Все очень ненадежно.

– Что ненадежно?

– Это может произойти очень легко: хлоп, и все.

– Что может произойти, Цви?

Он посмотрел на нее неожиданно умным и цепким взглядом, потом махнул рукой и побрел дальше.

Мага почувствовала, что устала. У нее нет ни обаяния, ни хитрости, чтобы разговорить старика. Да ладно, пошло все к черту. Довольно тайн. Сколько лет уже она идет по следу отца, и каждый раз заново открывает, что он просто чучело, набитое коноплей. Хватит с нее открытий. Она ускорила шаг, как вдруг увидела, что на камне под соснами что-то белеет. Две булки и яблоко, скрепленные шашлычными палочками; на яблоко с воткнутыми в него спичками насажен банан. Видимо, Аврумкин только что сидел здесь и мастерил очередной маразматический натюрморт, впрочем, нет, не натюрморт. Больше всего это похоже на…

…

– Макет?! – Голос Зива впервые за последний месяц звучал заинтересованно. Мага позвонила ему уже из дому, хотела еще раз все обдумать.

– Да, я когда-то видела выставку работ студентов-архитекторов. Там эти шашлычные палочки использовались почти в каждой работе. Да и откуда у моряка такие способности к моделированию?

– К тому же мы совсем не уверены, что Цви – моряк, – подхватил Зив.

– До сих пор не поняла, по какому принципу здесь подбирают прозвища. Может, он попросту носил фуражку, или рассказывал, что любит море.

– Ладно, попрошу ребят из отделения поискать Аврумкина в базах данных. Дурак я был, раз давно этого не сделал, ведь ты говорила, что это он, скорее всего, писал те записки. Так что, ты сказала, он тебе сегодня втолковывал?

«Все очень ненадежно. Это может произойти очень легко: хлоп, и все». Я не понимала, о чем он, а теперь, кажется, понимаю. Если он и правда архитектор, то «ненадежно» – это, наверное, про конструкцию здания, а «хлоп» – это…

– Обрушение?

…

Одни из них верили в то, что люди очень скоро изменятся и захотят жить в тех невероятных пространствах, которые они создавали. Другие – легко смирялись с тем, что их макеты никогда не воплотят. Они даже гордились этим: свободой, которая есть лишь в бесполезном. И те и другие создавали волшебство. Здание, походящее на несколько сцепленных снежинок, на клубок змей-лестниц, на продавца воздушных шаров.

Цви Авраами был из тех, кто считал, что стремление влиться в действительность вредит художнику. Даже бумажные макеты казались ему слишком бытовыми. Он подчеркивал невозможность осуществления своих проектов, выбирая в качестве материалов самые хрупкие и недолговечные: кальку, бумажные салфетки, иногда рыбью чешую или листья.

Все это Мага прочла в статье про концептуальную архитектуру, которую теперь читал Зив.

– Я знаю, что тогда все, кто приехал в Израиль, меняли галутные фамилии [10]10
  Галутная фамилия – От ивритского слова «галут» – изгнание.
  Сионисты, приезжавшие в Израиль в начале ХХ века, часто меняли свою фамилию на новую, основанную на ивритской лексике. Это явление было связано с поиском национальной идентичности и с возрождением иврита. Ивритизация фамилии имела массовый характер в среде репатриантов 50—70-х годов и даже была некоторое время обязательным условием для официальных представителей страны за границей. Стремление ивритизировать фамилию в гораздо меньшей степени выражено среди репатриантов 90-х.


[Закрыть] на ивритские, но почему Цви Авраами к старости вновь стал Аврумкиным? – спросила она Зива, когда тот наконец повернулся к ней.

– Может, потому, что с годами человеку все важнее быть самим собой? Половина из стариковских чудачеств объясняется просто: тебе, в сущности, наплевать, как ты выглядишь. – Зив отвечал рассеянно, что-то обдумывая. – Ты знаешь, мне кажется, я помню этого Авраами. Он был учителем Герца. У него была забавная манера преподавания. Сминал лист бумаги в комок и требовал, чтобы это рисовали. Герц потом и сам этим забавлялся. А потом – плохо помню, что там между ними было, но он возражал против строительства комплекса по этому проекту Герца.

– Но гостиницу построили, и он под старость поселился здесь. Почему?

– В первые годы сюда съезжались архитекторы, посмотреть на эти комки, – сказал Зив, – но сейчас-то зачем? Возможно, он все еще хочет доказать, что в расчетах была ошибка, и есть шанс, что он прав, хоть и свихнулся. Герц ведь тоже бредил перед смертью о каком-то забытом пространстве, об ошибке. Правильней всего было бы сейчас обратиться в мэрию, в Министерство строительства, но это волокита. Пока они раскрутятся да пришлют в «Чемпион» комиссию, сто лет пройдет. Я должен подсуетиться, чтобы придумать что-то раньше, чем здание обвалится.

…

Мага не могла заснуть. Она ведь не сказала Зиву ни слова про того парня и не собирается о нем рассказывать. Но разве так не лучше для Зива? Зачем ему, бывшему следователю, знать, что старый друг смолит на пару с собственным дилером? Впрочем, был ли там акт торговли? Она не видела, чтобы деньги переходили из рук в руки. Может, этот парень давно знаком с отцом, или его бывший студент? В семидесятых, рассказывают, студенты с профессорами прямо в аудиториях дымили и разговаривали по душам. Наконец Мага поняла, что мешает ей заснуть. Это вовсе не угрызения совести, а зависть. Перед глазами вновь возникли те две фигуры. Она видела их лишь со спины, но как спокойно они там стояли, обмениваясь короткими репликами. Вот какие собеседники нравятся отцу. Он никуда не спешил, не тяготился беседой – с ней он давно так не разговаривал. И все только потому, что она не дымит как паровоз? Или все дело в том, что новый приятель снабжает отца травой? Теперь Маге захотелось, чтобы парень оказался самым заурядным наркоманом, хотя с виду он им не был.

Она едва дождалась утра, и, обувшись в кроссовки, побежала к «Чемпиону», как уже делала однажды. Ее тянуло к тому месту. Глупо она себя повела вчера: психанула и ушла. И это вместо того, чтобы изучить там все как следует. Кто знает, может, где-то рядом тайник, может, эти двое вообще подельники? Она быстро оказалась на задворках пансионата, у свалки бетонных блоков. Мага перескакивала с блока на блок, спускаясь все ниже по склону и стараясь не зацепиться за торчащую из бетона арматуру. В нескольких шагах от нее сидел даман, очерченный золотым контуром. Утреннее солнце блестело и на скрюченной проволоке, и на осколках бутылки, превращая их в сказочное сокровище, и совсем уж слепило, отражаясь от жестянки, торчавшей из-под нагромождения бетонных обломков. Это была металлическая канистра, и, судя по тому, как она лежала, кто-то втиснул ее в проем. Мага вытащила канистру – в ней что-то шуршало. Она отвинтила крышку и заглянула внутрь. В нос ударил маслянистый травяной запах. Там были узкие пакеты, перетянутые резинками. Сомнений не было: она нашла тайник. Мага вернула находку на место. Парень, видимо, не особо опытный, раз прячет свой товар почти на виду. Впрочем, заметила бы она канистру, если бы не солнечный луч?

Мага поднялась по склону и побрела обратно, к корпусам. Было еще очень рано, и на аллеях не оказалось ни души. Она проходила мимо хозяйственного двора и уже собиралась выйти на центральную аллею, как вдруг увидела мужскую фигуру в проеме между корпусами. Это был вчерашний парень, он стоял к ней спиной и приставлял к стене листы фанеры. Мага прошла мимо, не замедляя шага, и шмыгнула за угол корпуса. Может быть, парень попросту разнорабочий? Отец всегда водил дружбу то с плотниками из декорационного цеха, то с уборщиками. Нет, Мага вспомнила его напряженную спину в то время, как он из последних сил старался удержать фанерный щит, чтобы поставить его на землю бесшумно. Хозяйственные рабочие так не делают. Что же там спрятано, что может быть, что-нибудь еще более важное, чем канистра с травой? Она чутко вслушивалась и различила звук отдаляющихся шагов. Выждав еще немного, Мага потихоньку вновь подошла к тому закоулку.

В этом месте корпуса пансионата почти сходились, оставляя узкую щель. В сером мертвом дворике, образованном несколькими глухими стенами, стояли лишь старые декорации, прислоненные к стене. Мага быстро узнала фанерные щиты, которые двигал тот парень. Она отодвинула их один за другим; под перекрытием первого этажа виднелся широкий проем. Мага заглянула внутрь. Поначалу она ничего не увидела: глаза не привыкли к темноте. Она втянула носом воздух – подвальной затхлостью не пахло. Пахло бетоном, нагретым солнцем, и степной травой. Мага пригнулась под балкой и оказалась внутри; здесь было не так уж темно, как показалось вначале. Она различила в полутьме старые маты и одеяла. Еще пара одеял аккуратно сложены, а на них несколько футболок и свитер. В углу стоит термос, упаковка печенья, несколько супов в пакетах, кружка. Это не тайник, а человеческое жилье. Уже понимая, что ничего нового не найдет, она все-таки пошарила рукой по одеялу и вдруг наткнулась на что-то, похожее на журнал. Она вытащила его наружу: нет, не журнал – листы, скрепленные по краю, – на таких студенты конспектируют лекции. Мага поднесла их к самым глазам, но ничего было не разобрать. Сунув листы за пазуху, она выбралась наружу. Это было что-то вроде дневника, написанного синими чернилами на синих листах. Она поняла, что даже здесь, на свету, не прочтет и пары страниц: буквы почти сливались с фоном. Забрать с собой? Но тогда хозяин догадается, что его рассекретили. Если бы только можно было быстро сфотографировать листы прямо здесь! Мага вспомнила про класс, где вела уроки. Там неплохой сканер, а ключи от класса при ней.

…

– Мага? Что вы здесь делаете в такую рань?

– Просто вспомнила, что оставила в компьютере что-то важное, – сказала Мага, улыбаясь. Но Шалом продолжал стоять в дверях. Ему явно не нравились внеурочные вторжения на его территорию.

– Все-все, уже ухожу. – Мага торопливо нажала кнопку «отправить» и бросилась было к двери, но вспомнила, что забыла дневник в сканере. Она вернулась, вытащила дневник и сунула под мышку. Уже запирая дверь, она спохватилась, что, возможно, в компьютере осталась пара открытых файлов. Хотела было снова вернуться, но Шалом явно злился, что она так долго возится. Мага вспомнила, что компьютер сам отключится через несколько минут. К тому же нужно было спешить обратно, пока хозяин дневника не вернулся.

Все прошло успешно, она вернула тетрадь на место, а потом поставила фанерные щиты в той же последовательности, что и раньше. Придя домой, она перебросила сканы в фотошоп и увеличила контрастность. Синее на синем теперь читалось легко.

Синим на синем

Первый месяц после фестиваля напоминал день после новогодней вечеринки – холодный и серый. Все ходили по офису, как прибитые. На глаза попадался то яркий фестивальный плакат, то чья-то щегольская визитка, которая теперь казалась устаревшей: позвонишь – а там никого нет. Время от времени в газете или в сети появлялся новый отзыв о «Киномоне 2008». Большинство из них были положительными, и их Амос зачитывал, как нечто само собой разумеющееся. Отмечалось, что организаторы фестиваля использовали много удачных находок. Но было и несколько критических заметок, где нас упрекали в ошибках, их Амос приносил мне лично и клал передо мной на стол, никак не комментируя.

Мне показалось, что «Красная корова» меня предала. Я отдал агентству все свои силы, я вложил в Фестиваль все лучшее, что у меня было, – и где благодарность?

Зарплату мне не повысили ни на шекель, словно я был обыкновенный стажер. Но угнетало не это. Меня словно резко остановили в середине дистанции. Не надо было больше ничего придумывать, прикидывать, пробивать – и я почувствовал ту же пустоту, которую ощутил в первый день, когда вышел на улицу после шивы. Но только теперь эта пустота ощущалась, как наказание за что-то, – я толком не понимал, за что.

Я уволился и устроился в другое рекламное бюро. На новом месте я не сдружился ни с кем, но со всеми сохранял хорошие отношения. Лучше всего я ладил там с секретаршей – длинной флегматичной девицей, которая устроилась на работу сразу после школы. Она разгуливала по офису босиком – ей вообще было на все начихать – в этом мы были похожи. Зато она оказалась настоящим мастером сетевого поиска. С виду ленивая и медлительная, она напоминала хамелеона, выбрасывающего свой длинный язык так быстро, что глаз не мог это засечь.

– Как-как ты сказал? – спрашивала она рассеяно, а затем прокручивалась на стуле и шлепала к принтеру. Я повторял запрос, но она уже протягивала мне отпечатанный лист. Как-то раз, в конце дня, я попросил ее что-то найти в сети. Она, как всегда, сделала это за секунду.

– Скажи, ты все что угодно можешь оттуда вытащить?

– Давай это выясним, – равнодушно сказала секретарша. Она, кажется, уже забыла о компьютере, и, сидя в позе мальчика, вынимающего занозу, отдирала от пятки прилипший к ней кусочек клейкой ленты.

– Эдуард Кантор, – вдруг сказал я. – Таких, наверное, тысяча найдется, но тот, что мне нужен, – родом из Кишинева. Примерно пятьдесят семь лет. Работал конструктором на заводе в Перми, потом уехал куда-то в Прибалтику вроде, потом – в Израиль. Ну как, слабо?

Поворот стула, мгновенный хищный выброс невидимого языка куда-то туда, в мировое пространство, затем росчерк ручки, и вот у меня в руках желтый квадратик с адресом.

– «Улица Афарсемон, 58, квартира 21. Раанана», – прочел я вслух. – Этого не может быть!

– Почему? – она отодрала наконец ленту и уставилась на меня.

– Потому что это невозможно найти так быстро.

Она пожала плечами:

– Этот Э-ду-ард – твой родственник? Ну хочешь, я поищу помедленнее? Но учти, результат будет тот же.

Желтый квадратик с адресом отца пролежал у меня в столе несколько месяцев, но в конце концов я решился.

…

Э-ду-ард, какое же тяжелое имя. Как неудобно было произносить его каждый раз – словно кубик Рубика крутишь туда-сюда. Я не мог называть его папой или отцом, так что в конце концов вылупилось «ты». С Милой было намного легче. Я сразу понял, что она не «та женщина», которая околдовала когда-то отца запахом корицы, и мог не чувствовать себя предателем. Она была офтальмологом и, узнав, что я целыми днями сижу за компьютером, даже настояла, чтобы я пришел к ней на прием. Там, на столе, стояла сложная конструкция, похожая на средневековые пыточные приспособления. На этом устройстве, кажется, проверялось глазное дно. Я послушно вставил подбородок в специальную чашечку, Мила закрепила обруч, придерживающий лоб, потом опустила на глаза тяжелую рамку, куда вставлялись линзы – голова теперь была надежно упакована, словно хрустальное яйцо, которое собирались перевозить в тряском грузовике, и я ощутил неожиданный комфорт. Она пододвинула свой стул, и вдруг прямо передо мной возникло ее лицо – огромное и белое. Ее нос и губы выглядели как незнакомые предметы. Особенно странно почему-то отсюда смотрелись уши. Люди, когда они так сближают лица, обязаны либо целоваться, либо… я глупо заулыбался.

– Хочется взять меня за уши и потянуть туда-сюда? – спросила она, смеясь.

– Да. Откуда вы знаете?!

– Так говорят некоторые. Погоди-ка, я посмотрю правый.

Мое зрение оказалось вполне приличным.

Так в моей жизни появились отец, Мила и их сын, Арик – вундеркинд, который уже второй год учился в Америке по программе для одаренных старшеклассников. Удивительно, что острый человечек, курящий на молу, никуда при этом не исчез. Он никак не связывался с медлительным программистом Эдуардом, делающим в своей квартире бесконечный ремонт.

…

Я ночевал у них, и мне приснилось, что она жива, что я встречаю ее на улице. На ней модная юбка колоколом, из тех, что появились недавно. В руках – необычная узкая черная книга, присмотревшись, я вижу, что это меню из знакомого кафе. Этого не может быть, – говорю я, – я ведь помню, ты умерла.

– Так бывает, бывает… – отвечает она и объясняет, что существуют дополнительные условия, при которых такое возможно (она произносит длинное слово, не то медицинский термин, не то просто невнятную канцелярщину – тогда, во сне, слово казалось наполненным смыслом). Мало-помалу я начинаю ей верить, только удивляюсь, что мог не знать таких важных и при этом известных всем вещей. Я продолжаю выспрашивать:

– «Врачи тебя тогда оживили? Завели сердце? И тут же мне становится стыдно своей мелочности. Она здесь, это несомненно, – я чувствую ее запах. И тогда я плачу. Я хочу поскорее увести ее в нашу квартирку, состоящую из лестниц, только боюсь, что она скажет – ей туда нельзя, но она легко соглашается. Мы идем домой по белому слепящему городу. Тротуары отражают солнце, как рыбья чешуя. Наконец мы заходим в темный подъезд, начинаем подниматься по ступенькам, и вдруг что-то бросается мне под ноги. Крыса? Кошка? В страхе я отбрасываю это ногой, явственно чувствуя чей-то раздутый бок. Слышен стук – это падает на пол остывающая грелка, которую отец дал мне перед сном. С соседней кровати слышится дыхание Арика, который приехал к родителям на каникулы.

Потом я сидел на кухне и смотрел, как закипевший чайник выдыхает облачко пара на стену, покрытую черным кафелем, и как влажное озерцо постепенно съеживается и исчезает.

– Ты почему не спишь? – Отец стоял в дверях и беззащитно щурился от яркого света. Он был в трусах и майке. Я не знал, что ответить, поэтому просто кивнул ему. – А давай-ка я тоже с тобой чаю, сейчас. Только штаны надену.

Он уже ушел было одеваться, но тут же возвратился.

– Прости, а можно тебя попросить?

– Да, конечно. Что?

– Посмотри, пожалуйста, мою ногу. Я, понимаешь, в зеркале не вижу, там темно, а без зеркала разглядеть не могу, – он смутился. – Мне живот мешает. Заслоняет.

Он поставил на табуретку ногу, она была удивительно детская, пухлая, с голубыми прожилками.

– Там сосуды, видишь, пятном таким, розочкой? Оно синее или бурое?

– Синее.

Он почему-то обрадовался:

– Раз так, сейчас оденусь – и выпьем! Милке только не говори, что я спрашивал. – Он вернулся в спортивных штанах и с двумя фужерами, достал из холодильника бутылку.

– Как твой ремонт? – спросил я, отпив пару глотков.

– Думаю еще одну антресоль здесь сделать. У нас на старой квартире была огромная. Мы туда все складывали. Она шла почти по всему потолку. Когда загружаешь, так проталкиваешь вещи шваброй, а доставать потом как, знаешь?

– Нет. А как?

– Ребенком!

Вино было хорошее, но я почувствовал, что, когда глотаю, у меня покалывает в горле, словно ангина начинается.

– Рассказать, как это делалось? – продолжал отец. – Мы Арика туда подсаживали, на антресоль, и он полз. Полз, бедняга, в темноте. Там даже на четвереньки не встать. Но он молодец. Координация, все такое.

Он наполнил мой бокал снова, теперь мне было тепло и весело. Показалось, что у розетки в стене смешная рожица, а ромашки на кухонной клеенке складываются в мандалу, о чем я, конечно же, сообщил отцу.

– Мандала?! На клеенке?! Ну ты хорош уже! Вот что значит человек искусства, чего только вы не видите! А хочешь, я тебе покажу мандалу? – Он ушел куда-то и вернулся с большим пакетом из «Машбира» [11]11
  «Машбир» – торговая сеть.


[Закрыть].

– Это что? – Я испугался, что сейчас покраснею, как рак. Отец, оказывается, помнил, что скоро мой день рождения.

– Посмотри.

Пакет похрустывал, словно там были сухие водоросли. Я заглянул – какие-то листья, веточки – я все еще не верил тому, что вижу, хотя в лицо уже пахнуло чем-то знакомым. Изредка я бывал в компаниях, где передавали друг другу самокрутку с травой.

– Дурь? Откуда?

– От верблюда! Нашлось, когда переезжали. – Отец захохотал.

– Арик на антресолях нашел?

– Да нет, ты что. Арик об этом не знает, – зашептал отец, – он у нас совсем домашний. Даже удивляюсь, живет сейчас в Нью-Йорке, в кампусе, а вся эта грязь к нему не липнет. И Мила не знает. Это я нашел. На антресолях, это правда, но уже здесь, на новой квартире. Месяц назад мы сюда только переехали. Там за фанерой был тайник, вот прежние жильцы и забыли. Те еще типы, наверное.

– Да, интересно, – сказал я.

– Интересно – не то слово. Прикинь, сколько это посылочка стоит! Что мне с ней делать, ума не приложу. Держать в доме боюсь, выкинуть жалко.

Вдруг послышались шаги, и в дверях возник Арик. Он щурился от яркого света точно так же, как недавно это делал отец.

– Что у вас тут за посиделки?

Я еще раньше опустил руку с пакетом под стол, потому что отец сделал страшные глаза. Арик прошаркал к крану и стал наливать воду в стакан.

– Что это там у тебя, Дэни? – Он опустил стакан, глядя на меня доверчивым и абсолютно бессмысленным взглядом сонного барашка.

– Так… разные вещи…

– Дэни здесь у нас замерз. А я вам обоим говорил, что тут не топят, и вы будете вскакивать среди ночи, – спокойно сказал отец. – Но, к счастью, Дэни вспомнил, что взял с собой свитер. (Мама кое в чем была права, врать отец умел.) – Ну что, спать, спать по палатам пионерам и вожатым? – отец бодро выдвигал нас обоих из освещенной кухни в темную прихожую, делая мне знак, чтобы я не отдавал ему пакет сейчас.

Я вспомнил о пакете на следующий день. Ночью я сунул его под кровать, потому что опасался, что проснусь поздно, и его увидят Арик или Мила. Я планировал утром незаметно отдать пакет отцу, но тот уже ушел на работу. Я не знал, куда можно спрятать траву в чужой квартире, и мне показалось, что самым правильным будет забрать ее с собой. Но лишь выйдя из их квартиры, я сразу же позвонил отцу.

– Мне пришлось унести это. Я должен тебе отдать.

– А?! Что отдать?! – не понял он.

– Ну, тот пакет.

– Ах, ну да, точно. Я и забыл начисто. Нет, знаешь, не надо, не приноси его. Просто выкини.

Мне показалось, что его голос звучит неуверенно.

– А тебе разве не жалко выкидывать? Это ведь прилично стоит.

– Ну так а что теперь делать… Выбрось и забудь.

Я не мог выбросить и забыть, потому что, по моим предположениям, в пакете было целое состояние, но разузнать точные расценки тоже не стремился. Когда я их узнаю, мне будет слишком тяжело выполнить отцовское требование. Я решил пока засунуть пакет в шкаф и ничего не предпринимать. Но что я отвечу, когда он спросит, избавился ли я от пакета? Я не смог бы смотреть ему в глаза и обманывать. Ну так не буду обманывать. Начнет дознаваться, требовать, чтобы я выкинул, – тут же и выкину, – решил я твердо. Но когда я в следующий раз пришел в гости, он не упомянул о траве, словно ее и не было. Я ждал, но он так и не спросил. А когда Арик, совсем по другому поводу, поинтересовался, люблю ли я курить, и я ответил, что да, иногда курю, мне показалось, будто что-то мелькнуло у отца в глазах. Мне хотелось рассказать ему, что я научился курить, просто курить табак только для того, чтобы иметь возможность слушать, как великий Гидон Кит трындит про Идеальный Сценарий. Самые крышесносные вещи он сообщал вскользь, дымя в конце коридора, и приходилось нырять туда, в сизое облако, которое его окружало. Мой сценарий был бы о поездах и пароходах – гигантских игрушках моего детства, которые переговариваются басовитыми гудками. Мой сценарий был бы о мужчинах, которые подходят друг к другу на молу и делят огонь, прикрывая его ладонями.

Мы никогда больше не вспоминали о пакете – ни я, ни отец.

….

Каждый день я с трудом заставлял себя ковылять в офис. Мне часто вспоминались слова Ури про то, как ему надоело выдумывать, но он проработал копирайтером лет пять, а я выдохся сразу же. Вскоре я уволился снова и решил больше никогда не иметь дело ни с ивент-агентствами, ни с рекламой. Я уехал в Иерусалим, намереваясь вновь зарабатывать переводами и редактурой. Работая на дому, я получал теперь намного меньше, зато был свободен. Моим соседом по квартире оказался Пчелка – так мы с ним и познакомились.

Трава, сложенная в наволочки, переехала со мной. Когда мы с Пчелкой стали друзьями, а не просто соседями, я показал ему «подушки», ничего не объясняя. Откуда? От верблюда. Где взял – там больше нет. Пчелка был не обидчив и не любопытен. Пакеты были неприкосновенным запасом, отложенным на черный день. Теперь, благодаря пакетам, я получал один за другим золотые февральские дни в тихом убежище, где не было ничего лишнего. Пчелка бы только порадовался, что наше богатство не пропало, но я боялся столкнуться с ним на улице. Я все вспоминал его лицо, когда он спал там, в больнице, ту новую тишину. Теперь, в сени этой тишины, мне легче было бы рассказать, откуда у меня появилась трава, и, одновременно – жгуче-стыдно объяснить, почему я ее перепрятал. Но что я в конце концов знал о нем? Люди – очень странные корабли, которые приплывают к тебе неизвестно откуда. Можно отважиться, и ступить на незнакомую палубу, но я не могу не думать о люке, ведущем в трюм.

Мага читала откуда-то с середины, это, конечно, неправильно, но остановиться и вернуться к началу она не могла. Вдруг зазвонил телефон, это был Зив.