Текст книги "Поезд пишет пароходу"

– Я уже нашел парочку инженеров-строителей. Они говорят, что им недостаточно будет посмотреть снаружи и в коридорах. Возможно, придется заглянуть в некоторые из квартир. Поговорил с их заведующей. Здание, кстати, сто лет не проверяли, но она очень боится, что пойдут нехорошие слухи о том, что пансионат разрушается. В таких местах бывает, что из-за дурацких сплетен начинается цепная реакция. Целые районы так погубили. Она говорит, этой гостинице никогда не доверяли, а если уж пойдут разговоры про аварийное состояние… Не за то ей деньги платят, чтобы она снижала стоимость «Чемпиона». Она сказала, что предпочла бы уж дождаться комиссии, но я надавил, и она согласилась. Чтобы никого не пугать, предлагает сделать это уже завтра. Там у них как раз какой-то День здоровья будет проходить во дворе, а инженеры тем временем тихонько посмотрят, что им надо.

– Да, хорошая идея, – ответила Мага.

– Прости, ты, видимо, чем-то занята?

«Занята немного, читаю дневник наркодилера». – Нет, она этого не сказала.

Стелла. Игра «время»

Я вышла на прогулку еще до завтрака. Проходя по коридору, заметила, что дверь в компьютерный класс приоткрыта, я заглянула – там никого не было. Лишь светился один из мониторов. Странно, ведь в это время класс обычно закрыт. Я подошла к столу. На экране передо мной был синий лист из какой-то тетради, написанный синей ручкой, а за ним еще два. Читать было очень тяжело, но я прочла все. Я помнила, кто в пансионате пишет на синей бумаге, но кто переснимал дневник? Сам ли автор, или, может, это сделал кто-то другой? Мне некогда было над этим думать, пока я читала, я словно чувствовала, что времени у меня немного. Так оно и оказалось: экран неожиданно погас. Выбило пробки? Нет, это дежурный, Шалом, зашел и нажал на кнопку, выключающую электричество в классе. Только лишь сделав это, он разглядел меня за столом.

– Ох, простите, Стелла, я вас не заметил. Что вы здесь делаете в такую рань? Я должен запереть комнату.

Я хотела попросить, чтобы он разрешил мне вновь включить компьютер и посидеть здесь еще немного, но вдруг мне в голову пришла странная мысль. Разве я не получила сейчас нежданный подарок: ответ на вопрос, который терзал меня уже два года, и, заодно, все необходимые зацепки? Начни я сейчас суетиться и пытаться узнать больше, не собьет ли это торжественную поступь судьбы? Я давно чувствовала, что заигралась и пора заканчивать, но все текло, как текло, и я не знала, как остановиться. Прогулки в парке «Чемпиона», книги из местной библиотеки, чашка горячего молока с взбитой пеной, в которой спрятано горькое кофейное зерно, – я не могла придумать причину, чтобы все это оставить. Но теперь было ясно: мое пребывание здесь приходит к завершению.

…

Обычно мой день начинается с того, что я подхожу к зеркалу и улыбаюсь. Шире, еще шире – чтобы четче обозначились носогубные складки. Затем я наношу карандашом две первые морщины. Потом изображаю удивление – так становится видно, где рисовать борозды на лбу. Гримироваться под старуху еще в детстве научила меня мама. Еще тогда я узнала, что если подрисовать вниз внешние углы глаз, то глаза станут старше, а брови и ресницы нужно обесцвечивать неравномерно, чтобы выглядели естественно. Еще в детстве я слышала, как кто-то из маминых театральных приятелей сказал, что «все эти штучки» работают лишь издали: вблизи обман будет заметен. Это здорово меня раззадорило. Сколько старух с тех пор я примерила – трудно подсчитать, и убедилась в том, что во многом тот мамин знакомый был прав. Обман будет заметен, если кто-то окажется слишком близко. К счастью, у меня есть палка: с ее помощью мне удается очерчивать вокруг себя невидимую границу. Мамины темные очки сохранились и теперь выглядят супермодными. Я надеваю их, когда лень возиться с гримом над веками. Сеть тонких морщинок на перламутровой, как рыбье брюшко, старческой коже приходится имитировать, а это сложная задача. Шляпа, очки и подушечка, которая крепится под платьем и делает спину покатой – без этого не обойтись, зато все остальное – чистая живопись. И игра, – как же без этого.

Больше всего я люблю работать над руками. Я делаю их пестрыми, почти нарядными. Но вершина моего мастерства – не морщины и не веснушки, а темные пигментные пятна: одно на лице и несколько помельче – пониже локтя. Они чуть поднимаются над кожей бархатными коричневыми островками. Пятна мне необходимы. Чей-то взгляд они притягивают, а потом – запирают, словно цветок-мухоловка – зачарованную букашку. А кого-то, наоборот, отталкивают так, что человек вообще меня не рассматривает. Я не хочу, чтобы собеседник вглядывался в глаза и веки за полутемными очками, или вдруг разглядел бы сквозь волосы мое ухо – новенькое и голенькое, как купальщик, выскочивший из речки в прибрежный кустарник. Шляпа, палка, шелковый шарф, пестренький летящий крепдешин, дымчатые очки – эх, Стелла, возможно, мы и не придумали ничего нового и использовали штампы, но полутона подвластны только великим, а мы – любители.

Стелла еще нелюдимее, чем я сама, и я боюсь, что некоторые ее привычки уже стали моими. Я бываю на людях лишь пару часов в день. Дольше не выдержала бы ни я, ни мой сложный грим. Я уже привыкла садиться против света, и главное – не подпускать никого слишком близко. Единственное исключение – маникюрша. Каждую неделю я кладу свою руку, это живописное произведение, на ее стол, под яркую лампу. Сама не понимаю, зачем мне эта еженедельная встряска, но страшно горжусь результатом: меня все еще не поймали, и на руке появляются пять алых знамен победы.

Я проверила тайник в пуфе – все на месте: деньги, документы и письма. Всего-то два письма: от Итамара и из Союза Кинематографистов. Первое, написанное спустя пятнадцать лет, после того как мы уехали из его усадьбы, я помнила почти наизусть. Я нашла его, роясь в маминых ящиках, когда она лежала в больнице. Я тогда искала документы медицинской страховки. Получив это письмо, мама мне его не показала, и я поняла почему: к письму прилагался чек на ее имя, и она, видимо, так и не решила, обналичивать его или нет.

Здравствуй, Эстер!

Очень давно я слышал хасидскую притчу про нищего, который хотел принести жертву в Храм, но не было у него ни быка, ни козленка, ни птицы. Даже меры пшеницы у него не было. И тогда он увидел огромный камень на обочине дороги. Он вымыл этот камень, а потом отшлифовал так, что тот заблестел, как драгоценный. Нищий возился с камнем целый год, а когда наступил праздник Шавуот, отнес его в Храм на собственных плечах, и Бог обрадовался его подарку. Раньше, когда я слышал эту историю, то сгорал от стыда. Все камни, которые шлифовал я, были даром только лишь моей гордыне. Но случилось так, что Бог поднял один из них и рассмотрел. А когда рассмотрел – рассмеялся. Возможно, он увидел там, в середине, как в изумруде на просвет, то чудесное лето – то, как я любил тебя, Изю, всех вас. Возможно – он залюбовался. Вот что я почувствовал, когда узнал, что наш фильм выдвигается на премию «Киномона». Бог обратил к нам лицо. Он, а не надутые индюки из Комиссии. Но, подумав, я вдруг понял, что я сам – надутый индюк, иначе бы догадался сразу, что Бог еще мудрее. Кто, как не он, тогда, в 93-м, подсунул нам с Изей склад с дорогой аппаратурой? Это он дал нам тогда сделать фильм, чтобы теперь, когда мы стареем, мы убедились: то, что с нами происходило, – действительно было. Я ведь в последние годы начал во всем сомневаться, Эстер. Все, что я сделал, все, что со мной происходило, казалось мне никудышним. Но подумай только, какая сила есть у жизни, способной сделать никчемное вновь хорошим. Небывшее – бывшим.

Теперь и мне легко сделать то, что раньше казалось неудобным, и потому невозможным. Благодаря Изе я здесь стал «большим хозяйчиком» – помнишь это его выражение? А помнишь, как мы все хотели познакомиться с настоящим миллионером? Настоящим я, к сожалению, так и не стал, бизнес все время требует новых вложений. Но все эти годы я помню, что так и не заплатил тебе тогда, а ведь ты работала с нами все лето. Сумма на чеке равна гонорару актрисы, исполнившей главную роль в широкоформатном фильме. Она высчитана в соответствии с прейскурантом на нынешний год. Прости, ведь я даже не знаю, как сложилась твоя судьба, возможно, ты и сама не бедствуешь. Тогда потрать эти деньги на роскошь. В конце концов, это гонорар, его положено прожигать. Я в долгу у той Эстер, которую знал, пойми это и не обижайся. Именно поэтому присылаю тебе все сейчас, до того, как мы увидимся на церемонии награждения. Знаешь, я даже сомневаюсь, стоит ли туда ехать. Мне хочется лишь вглядываться в то лето, как в зеленый кристалл, и видеть нас такими, какими увидел нас тогда Бог, придумавший такой хитрый способ, чтобы заставить нас полюбить самих себя.

Судя по дате, письмо пришло одновременно с официальным приглашением на церемонию вручения наград «Киномона». Это был ежегодный кинофестиваль, который уже много лет никак не касался моей мамы. Она давно не снималась ни в эпизодах, ни в студенческих фильмах.

Это письмо мама показала мне сразу, и мы перечитывали его, не веря своим глазам.

«Уважаемая Эстер Долев!

С радостью сообщаем, что фильм Итамара Спектора «Будни Агента Киви» удостоен одной из наград в разделе «Израильское кино в исторической перспективе». Вы приглашаетесь на церемонию награждения в качестве исполнительницы главной роли.

С уважением, оргкомитет премии «Киномон 2008»

Мы недоумевали. Фильм где-то пролежал пятнадцать лет – и вдруг кому-то понадобился?

– У нас получилось тогда? Мы жили все эти годы и не знали, что все отлично получилось? – спросила я маму.

Мама улыбнулась:

– Возможно, его оценили наконец, потому что так давно уже никто не делает. Тогда все переходили на видеокамеры, а тут новичок снимает широкий формат почти в одиночку. Сейчас это выглядит совсем невероятно.

Я вспомнила какие-то разговоры из детства. Один из маминых знакомых киношников постоянно говорил тогда, что видео скоро погубит кино. Режиссеров, снимающих на видеокамеру, он называл «видиотами».

– Говорили, что Итамар продал тогда часть своих складов, чтобы закончить фильм, – продолжила мама. – Он еще во время съемок платил операторам и осветителям.

– Значит, он неспроста продал дом и уехал? Он почти разорился?! – Только теперь до меня дошло, чем то лето обернулось для Итамара.

– Очень даже возможно, что разорился, – вздохнула мама. – Он ведь сделал все наоборот. Обычно пишут сценарий, а потом снимают несколько сцен и подают заявку в Комиссию, которая решает, давать ли деньги на фильм. Я ему говорила, но он уже снимал, его было не остановить. – Мама опять вздохнула: – И кстати, съемки – это только полдела. Для того чтобы проявить пленку, нужно целое состояние. Видимо, он чувствовал, что фильм того стоит.

Нам обеим страшно хотелось увидеть фильм, но как? За последние годы мама окончательно растеряла все театрально-киношные знакомства, оставалось лишь гадать, кто мог откопать нашу картину.

В детстве я любила играть «во время». Я заворачивала в газету тяжелую пробку от хрустального графина, заталкивала ее подальше в ящик и принималась ждать. Ждать, когда «пройдет время», когда я начисто забуду о пробке, когда вырасту, стану совсем другой. Но время, как назло, не проходило. Когда спустя полчаса я распаковывала свою посылку, пробка оказывалась в точности такой же, какой она мне запомнилась: тяжелой, прохладной и скучноватой. Я ее ни капельки не забыла, а значит – не выросла. Вскоре я поняла, что играть «во время» невозможно, так же как невозможно играть «в сон». Если тебе удалось заснуть, значит, ты уже не играешь, а спишь. Если ты забыл о спрятанном сюрпризе, значит, ты не играл «во время», а проживал его. И вот произошло чудо: теперь, когда я давно забыла об игре «во время» – она неожиданно удалась. То лето в нищем имении Итамара вдруг нашлось и засверкало изумрудными гранями.

Теперь каждое утро мы вспоминали новые подробности.

– А помнишь, как Сима дрожала над своим дрожжевым тестом и уверяла, что оно может обидеться и опасть?

– А помнишь, Изя говорил «мышиная коммерция»?

Пятнадцать лет мы не слышали голосов Итамара и Изи, а теперь запросто говорили с ними по телефону. Мама бронировала для них номера в гостинице, но в последний момент оказалось, что Итамар приехать не сможет: его жене предстояла срочная операция.

…

Мы сидели за столиком в кафе при театре: мы с мамой и Изя с женой. До церемонии оставалось слишком много времени, и решено было ждать здесь. Позавчера мы уже сидели на такой же террасе, но тогда мы увиделись впервые после пятнадцати лет разлуки. О чем бы мы ни говорили в тот вечер, что-то упругое подбрасывало нас, как на батуте, – вверх, над нашими жизнями, а вот теперь все было по-другому: беседа шла вяло. Семейные фотографии Изя уже показал на первой встрече, а на сегодня осталось только хобби, которое появилось у него в последнее время: мосты из спичек.

Это был уже второй альбом. Мама открыла его и начала переворачивать страницы. Последние она перелистала слишком быстро. «Вот этот промельк страниц он заметил, – подумалось мне, – заметил и не простит его никогда» Но по лицу Изи никогда не было понятно, о чем он думает. Оно всегда был красным, но тогда, пятнадцать лет назад, когда он постоянно строил и чинил что-то во дворе Итамара, я думала, что это загар, а теперь, когда он давно жил в Торонто, стало ясно, что таков цвет его кожи. Редкие серебряные волосы были вымыты, но казались жирноватыми, потому что сохранили следы бороздок от расчески. Светлый костюм ему не шел, зато в нем за версту угадывалось вяловатое изящество, которое отличает по-настоящему дорогую одежду. Тайская жена Изи – Пуша (так он ее называл, и нам неудобно было спросить, имя это или прозвище) была последним нелепым и неизбежным штрихом, завершавшим облик нувориша. Пожалуй, она шла ему, как и яркий шелковый платок в нагрудном кармане.

– А закажу-ка я лобстера, – объявил Изя вдруг весело. – Всегда хотел попробовать, но стеснялся заказывать, боялся – официант скажет: «Вот только не выпендривайся, Изя, я знаю, что ты сын шойхета из Барановичей, какого тебе еще лобстера?»

– А сейчас не боишься? – рассмеялась мама.

– Сильнее, чем когда-либо, – захохотал Изя. – Просто думаю, что если уж я сижу здесь с великими актрисами и ожидаю церемонии Оскара, то чисто теоретически вряд ли мы с лобстером когда-нибудь будем ближе друг другу, чем сейчас.

…

Мы зашли в театр со служебного входа. Вахтер куда-то позвонил, и вскоре к нам подбежала женщина с синими волосами и в очках с красной оправой. На груди у нее раскачивались: шнурок с бейджиком, шнурок с телефоном, шнурок, на котором висели вторые очки, и еще один, с дорогой красивой ручкой.

– Номинанты? Как фамилии?

Мама назвала фамилии.

– Так-так… Кто у меня здесь? – женщина стала листать списки. – Ага, вот: у меня здесь режиссер и актриса.

– Режиссер не смог приехать. От фильма только продюсер и актриса, – сказала мама, не моргнув глазом. – А это, – она указала на меня и Пушу, – это группа поддержки.

– Постойте-постойте, – сказала синеволосая, всматриваясь в списки, – у вас же еще интервью не взяли. Идите туда. – Она открыла неприметную дверь, и мы неожиданно оказались в фойе, заполненном публикой. Синеволосая указала в дальний угол, где светились прожектора: – Идите, будете давать интервью вместе. Актриса и продюсер – это тоже сойдет, но на церемонии на сцену подниметесь только вы, – она ткнула в маму ручкой.

– А можно я в туалет сначала? – спросил Изя.

Синеволосая вдруг нахмурилась:

– Послушайте, у нас группа работает, там сейчас микрофоны, свет… Только ответите на пару вопросов и пойдете в туалет.

– Но меня тошнит!

Мы все посмотрели на Изю.

– Лобстер? – тихо спросила мама. Изя кивнул.

– Это, наверное, еще и от волнения, – сказала распорядительница. – Пойдите к девочкам-гримершам, они дадут вам успокоительное. Ладно, – смилостивилась она наконец, взглянув еще раз на Изю. – Ладно, с интервью успеем еще. Туалет вон там. А вы, – она повернулась к маме, – идите пока гримироваться.

– Встретимся в гримерной, – сказал Изя, и мы разошлись в разные стороны.

Мне приходилось гримировать маму много раз. Она была единственной, кто не боялся стать полигоном для самых смелых экспериментов. Чего стоил хотя бы грим «Дух пустыни» (желтое лицо все в коричневых трещинах). Я тогда решила, что просто рисовать трещины на лице будет как-то по-детски и что мне нужен рельеф. Я изобрела смесь, состоящую из овсянки, гипса и гуаши. По моим расчетам, она должна была красиво растрескаться через четверть часа, но мы ждали целый час, а трещины все никак не появлялись. Потом мы с трудом отодрали от маминого лица сероватую корку, воняющую химией, и мне долго было стыдно за красные пятна, которые держались на ее лбу еще целую неделю. С тех пор я многому научилась. Как мне хотелось бы загримировать ее в этот раз! Но нас еще раньше предупредили, что у «Киномона» заданный формат и грим будет накладывать профессиональный гример.

– Но ведь ты – профессиональный гример! – воскликнула тогда мама. – Ее не смущало, что я лишь только планировала отправиться в Лондон, чтобы учиться там на художника по гриму.

– Нет, я не буду вмешиваться, – ответила я. – Только в случае, если им придет в голову штукатурить тебя протезным бежевым. – Так мы называли дешевый тональный крем. Про себя я твердо решила уступить мамино лицо гримерам «Киномона». Возможно, я бы и сделала все лучше, но мне казалось, что так она полнее почувствует этот день, к которому шла всю жизнь.

…

Цыганистая девица с тщательно выстриженным авангардом на голове наносила на мамино лицо слой за слоем, а я старалась не смотреть в ее сторону, чтобы не захотелось выхватить у нее кисточку. К счастью, она включила телевизор. Там уже вовсю шла трансляция «Киномона» – того, что происходило едва ли не за стеной гримерной и транслировалось на всю страну – ну разве не здорово! На экране модные красивые люди фланировали по фойе, оформленном под пиратский корабль. С потолка свисали веревочные лесенки и канаты, на которых кувыркалась гимнастка, изображающая попугая. Забавно, но все люди в фойе казались мне разряженными провинциалами только потому, что заходили в театр с главного входа, а не со служебного, как мы сегодня.

Ведущие, парень и девушка, разгуливали с микрофонами среди актрис и режиссеров, то и дело отлавливали кого-нибудь и задавали бессмысленные вопросы вроде: «Чего вы ждете от фестиваля?» Иногда им попадалась какая-нибудь знаменитость, но чаще – кто-то совершенно мне не знакомый. Я заметила, что мама с любопытством посматривает на экран; видимо, она думала о том же, о чем и я: возможно, среди этих умных холеных людей были и те студенты, которые снимали ее в своих курсовых этюдах.

Вдруг на экране появился Изя. Вид у него был смущенный, видимо, он спешил к нам, чтобы встретиться у гримерной, как договаривались, но его случайно отловили в толпе. Я расхохоталась, очень уж странно было увидеть там, в телевизоре, его темно-бурое лицо. Оно маячило над мохнатым микрофоном, похожим на черта из детского спектакля.

– Ого, – сказала мама, – смотри, смотри, Изя дает интервью!

– Вы довольны своей работой? – спросил парень с микрофоном. Изя то и дело посматривал ему за плечо, словно кого-то искал, но наконец ответил.

– Я с тех пор не пересматривал наш фильм – он ведь снимался пятнадцать лет назад.

– Как к вам пришла идея сценария? – интересовался ведущий.

Мама хохотнула:

– Спрашивают, словно он режиссер! Бедный!

– Сценарий я дописывал уже во время съемок, – ответил Изя.

– Что? – мама вскочила с кресла так резко, что гримерша выронила кисточку. – Что за черт, что он мелет, он не писал сценарий, его писал Итамар! Он что, с ума сошел?

– После этого фильма вы пытались снять еще что-нибудь? – спрашивал тем временем невидимый голос.

– Какое снять, он электрик! – Мама подбежала к телевизору и впилась глазами в экран.

– Нет, – сказал Изя и откашлялся, словно у него першило в горле. Мне показалось, что ему стыдно, но теперь он решился врать до конца, и вот-вот сам поверит в свое вранье. – Нет, я пока только обдумываю пару идей.

– Волнуетесь? – теперь вопрос задавала девушка-ведущая.

В ответ Изя лишь отрицательно помотал головой – было видно, что его лоб и красная шея блестят от пота, а из-за плеча выглядывает испуганная Пуша. Она не понимала иврита, но, кажется, чувствовала, что происходит нечто странное.

Гримерша молча наводила порядок на столике, а мама все стояла у экрана.

– Мушка, как же он мог? Как же? – растерянно повторяла мама, оглядываясь на нас. – Он что, завидует?! Я должна пойти туда, предупредить, пока он еще чего-нибудь не наговорил! – Мама второпях влезала в туфли на шпильке, которые сняла, пока ее красили.

– Бегите, я закончила, – пожала плечами девица, – только салфетку снимите.

Мы с мамой вылетели из гримерной. Я смутно помнила, что отсюда в сторону фойе, где снимались интервью, ведет длинный коридор. Мы порядочно взмокли, пока искали его, и без толку носились по лестницам и закоулкам. Наконец мы распахнули нужную дверь, пробежали по коридору, но когда осталось лишь свернуть за угол, дорогу нам преградил человек в форме.

– Вы куда? Туда нельзя.

– Мы номинанты, нам можно, – сказала мама.

– Нет, пожалуйста, отойдите. В эту часть коридора никого не пускаем. Здесь должны появиться люди из Кнессета, министр… Пожалуйста, отойдите за ограждение.

Только теперь мы заметили, что проход загорожен. Мы бросились назад, искать другой путь, но то и дело натыкались на перекрытые участки. Как назло, спросить дорогу было не у кого.

– Стой, давай-ка передохнем, – мама опустилась на ступеньки служебной лестницы. Церемония награждения уже началась. Отсюда хорошо была слышна музыка и аплодисменты. Мы молчали.

– Нет, это несправедливо! – воскликнула она вдруг. – Это просто мерзость какая-то!

Я поняла, что сейчас она думала о том же, о чем и я: хорошо бы бросить все, выйти на улицу, пройти к морю и, сняв тесные туфли, войти в теплую воду. Но что потом? Как рассказать Итамару? Неужели Изя так его ненавидел? Неужели продумал все заранее: нарочно отделался от нас и побежал давать интервью?

Мы вновь двинулись вперед. Теперь мы искали выход не в фойе, а на сцену, ведь все сейчас были где-то там. Я бежала впереди, а мама едва поспевала за мной на своих шпильках, как вдруг мы столкнулись лбами с Синеволосой.

– Что вы здесь делаете? Почему еще не на сцене? – дама так и тряслась от негодования.

– Постойте, тут произошла ошибка. Наш… – мама запнулась, – наш продюсер выдает себя за режиссера фильма.

– Ладно, я передам в пресс-центр фестиваля.

– Нет, вы не понимаете, он уже сказал в интервью…

– Это ничего. В окончательной версии вырежем.

– Но я должна сказать, что…

– Послушайте, – синеволосая вдруг заговорила очень доверительно и спокойно, видимо оценив ситуацию как кризисную. – Послушайте, интервью мы уже свернули. Теперь вам нужно идти. Давайте вы будете делать свою работу, а я – свою. Она заглянула в свои бумаги: Режиссер Итамар Спектор, правильно? В текстах у ведущих так и указано. Гарантирую вам, что другое имя не прозвучит.

Она повела нас куда-то коридорами, передала высокому парню, а тот, словно эстафетную палочку, – девушке, с которой мы долго поднимались по лестнице, пока, наконец, не остановились отдышаться у большого прозрачного куба.

– Почему сцена так высоко? – спросила я.

– Сцена не высоко, – усмехнулась девушка, – просто награжденные спускаются сверху на лифте. Под аплодисменты… – Мне показалось, что в голосе у нее прозвучала легкая мечтательная зависть.

Тут до меня дошло, что странный стеклянный куб, сияющий золотыми блестками, – это лифт, который ждет пассажира.

Девушка повернулась к маме:

– Когда ваше имя объявят, вы зайдете в лифт и спуститесь вниз, потом дождитесь музыки и выходите, не зацепитесь только. Дойдете до правого микрофона и остановитесь. Вам вручат приз. Подождете, пока вам похлопают, – и можете поблагодарить. Выходите в левую кулису. Удачи.

Девушка объяснила мне, как пройти на балкон, с которого лучше всего видно. Когда я пристроилась там, то увидела, что на сцене как раз окончили награждать смуглую женщину в белом платье, и теперь она уходила, подняв руку с призом.

Наконец аплодисменты смолкли. Прожектор осветил пару ведущих, и все ими залюбовались. Казалось, что парочка – единственная драгоценность под этой крышей, они и в самом деле были словно присыпаны сияющей пудрой

– В этом году мы ввели несколько новых номинаций Премии, – начал мужчина. – Номинаций, в какой-то степени исторических. Израильское кино все еще молодо, но сегодня – юбилейная церемония, и мы впервые оглядываемся назад.

– А когда мы оглядываемся назад, – подхватила девушка (ее голос звучал задушевно, словно она не знала о том, что он сейчас тысячекратно усилен и разносится по всему залу), – когда мы оглядываемся, то вспоминаем свой первый велосипед и соседского мальчика, который клянется, что снимет нас в кино. Пусть мы были наивны, но это наше детство. – Она набрала в легкие побольше воздуха и почти прокричала: – Встречайте, режиссер Итамар Спектор, главная женская роль – Эстер Долев.

Заиграла старая песня, которая была популярна, когда я была маленькой, и тут я увидела, как сверху на сцену спускаются два прозрачных куба. В одном стояла мама, в другом – Изя. Оба были похожи на кукол в прозрачных упаковках.

Сейчас я понимаю, что фестиваль был организован паршиво и правая рука не знала, что делает левая, поэтому Изю проводили на колосники, как и нас. Сейчас я знаю, что мама не видела Изю, входящего в лифт с другого края сцены, а когда увидела его, то уже не могла ничего изменить. Потом мне будет сниться этот момент: двое, висящие в воздухе, застывшие в стеклянных кубах – лифтах, в которых нет кнопок.

Лифты достигли сцены и остановились. Мама и Изя с разных сторон подошли к микрофону, а у меня в глазах на секунду потемнело от волнения.

– Награду вручает многократный лауреат фестиваля, режиссер Гидон Кит! – сказал ведущий. Кит выплыл на сцену плавно, словно бильярдный шар. На голову он нахлобучил пиратскую треуголку, но белая рубашка и фрак выглядели безукоризненно. Он остановился у микрофона между мамой и Изей. Мама в красном платье, круглый Кит в черном фраке, тощий Изя – в сером костюме. Конус, шар, палочка – так это выглядело издалека. На больших экранах я видела всех крупным планом. Мама на своих каблуках оказалась самой высокой из троих.

Кит держал в руке кубок, изображающий модернистскую мешанину из носа, уха и глаза – что-то в духе Пикассо. Другой рукой он пошарил в кармане брюк, достал очки, затем шпаргалку, вчитался, щурясь и наклонив голову. Он выглядел так, словно его внезапно разбудили. Непонятно было, специально ли Кит так тянет время, паясничает ли или правда не может без очков разглядеть слова.

– Итак, в нынешнем фестивале есть новый приз, «Киноказус», – наконец объявил Кит. – И эту чудесную награду получает фильм Итамара Спектора!

– «Будни Агента Киви» – худший фильм Израиля со дня создания государства и по нынешний день! – звонко объявила ведущая, тряхнув золотой челкой. Грянула музыка, это была та же мелодия, под которую выходили все награжденные, я слышала ее издалека, еще когда мы с мамой бегали по лестницам в поисках сцены, но теперь эта тема звучала как смешное квохтанье. Кит вручил награду Изе. Мама улыбалась. У меня вдруг снова потемнело в глазах, но на этот раз в темноте плыли красные горошины. Я чего-то не поняла, чего-то важного, что поняли все. Все эти люди – они что-то знали, они хлопали. Аплодисменты были такими громкими, что я решила, что все зрители почему-то вдруг одновременно сошли с ума. Но теперь я понимаю, что у меня просто шумело в голове. Я больше не смотрела на экраны, где мамино лицо было увеличено, – я смотрела на сцену. Я увидела, как красный конус медленно проплыл к серой палочке и остановился. Мама стояла и ждала, пока овации стихнут. Это выглядело так чинно, отлаженно, словно они сто раз репетировали, и я почему-то успокоилась. Мне вдруг показалось, что произошел милый розыгрыш, о котором мама знала, а я, лишь по случайности, – нет, и дома мы посмеемся над этим все вместе. Мама приобняла Изю за плечи, взяла у него кубок и наклонилась к микрофону. Я услышала ее голос:

– Этот фильм был снят пятнадцать лет назад. С тех пор мы потеряли многое: молодость, любимых, и даже самое дорогое – зубы! – Она сделала небольшую паузу, идеально отмерянную, и одновременный поощрительный смешок зрителей заполнил ее до краев. – Но одну важную штуку мы так и не потеряли. – Вновь пауза, зал затаился, ожидая. – Чувство юмора! – Она почти прокричала это, поднимая нелепый кубок вверх. – Спасибо фестивалю!

Теперь аплодисменты были оглушительными.

…

– Эстер, вы умеете поднимать бровь? Пожалуйста, если можно еще пару снимков!

– Вам действительно пятьдесят пять? Вы играете в театре, снимаетесь?

– Эстер Долев, вы… невероятная… Умоляю, дайте автограф.

Зрительный зал постепенно пустел, но тут и там мелькали смеющиеся лица. Смех доносился со стороны небольших компаний зрителей, которые не спеша пробирались к выходу. От смеха колыхался занавес, скрывающий теперь сцену. От смеха щурились огни прожекторов, и ряды красных кресел хохотали, разевая бархатные пасти.

…

После той церемонии к нам домой поехали, не сговариваясь. Изя быстро раздобыл такси, и мы погрузились туда. Всю дорогу я видела, как глаза таксиста в зеркальце, словно намагниченные, скользили вправо, там сидела мама в своем красном платье. Наконец доехали. Не переодеваясь, я пошла на кухню, чтобы сделать всем кофе, и минут пять смотрела на виноградину, оставленную на тарелке с утра. Я не узнавала ни ее, ни всю нашу кухню; казалось – не была здесь неделю.

Они сидели в комнате втроем и молчали – мама, Изя и Пуша. Я поставила на стол бутерброды и по чашке кофе перед каждым, и все они, один за другим, благодарили меня, встрепенувшись на секунду, и вновь замирали.

– Меня тогда правда тошнило, – наконец сказал Изя. – Я пошел в туалет, хотел уже начать блевать, и вдруг слышу голоса. Женские. Туалет-то женским оказался. Какие-то бабы забежали подкраситься у зеркала. Я решил переждать, пока уйдут, и тут одна говорит: «Ну и идея, давать приз за самый худший фильм». «А что за фильм-то?» – спрашивает другая. Ну и… вот так… Узнал. Побежал вас разыскивать, а оказалось – тот проход из фойе перекрыли, а телефон у тебя отключен. Я понял, что не успею предупредить.