Текст книги "Поезд пишет пароходу"

– Что там? Что-то происходит? – обеспокоенно спрашивал Ури.

– Происходит! Брррррр! Там у него Северный полюс, я замерзла.

Холод, по ее словам, струился из-под двери Амоса, и, стелясь над полом, как туман из знаменитого фильма ужасов, проникал в приемную, медленно окутывая ее ноги. Как-то раз я заметил, что она сидит за столом в толстых шерстяных носках.

…

На второй месяц полета к пустой планете «Красная корова» совершила успешную стыковку с продюсерским центром «Маджента». Теперь наши совещания выглядели немного по-другому.

К нам зачастили двое: веселый дядька, всегда одетый в детскую футболку с картинкой на круглом животике (он был декоратором), и высокая девица в черных, низко сидящих брючках, из которых неизменно торчали полоски стрингов. Мы с Ури между собой называли ее Пупок.

– Давайте развесим везде канаты и веревочные лестницы, – говорила Ирис.

– О-БАЛ-ДЕН-НО! – произносила Пупок с очень серьезным и потрясенным видом.

– Только вот боюсь, не будет ли это смотреться дешево, как в детской передаче на первом канале, – рассуждала Ирис.

– Думаю, они будут выглядеть красиво, если сделаем их, скажем… ярко-синими! – говорил коренастый.

– А-ФИ-ГЕН-НО! – произносила Пупок.

– Может, запустим туда попугая, кричащего «Пиастры»?

– Нет, он будет гадить.

– Тогда давайте сделаем так: гимнастка в птичьих перьях будет работать на канатах, она как бы будет попугай.

– О-БАЛ-ДЕН-НО!

Несколько дней мы всерьез рассматривали идею огромного аквариума, где будут плавать рыбы и гигантские черепахи. Но Амос в конце концов от нее отказался. Рассказал нам, как на биеннале в Венеции один художник задумал выставить плывущего слона. Сделали гигантский аквариум, но слон не хотел плавать. Его пытались мотивировать, кидая в воду половинки арбузов, но все бесполезно.

– А жаль, хорошая была идея, – мечтательно добавил он. – Вы видели плавающего слона? Словно медленно идет в воде – потрясающее зрелище. – Амос с улыбкой уставился куда-то вдаль, словно там сейчас проплывал слон. В этот момент я случайно заметил взгляд Ирис, направленный на него, и все понял. Она, видимо, давно уже любила Амоса.

Теперь я по-новому все увидел. Когда мы неопасно шутили на кухне над директорскими причудами, по ней ничего не было заметно: и голос ее не менялся, и шутила она не меньше нашего, но изменялось лишь одно: дыхание. В нем появлялся едва заметный сбой. «Неровно дышит» – удивительно точное выражение.

…

Амос вернулся из заграничной поездки, и теперь мы сползались на кухню, на традиционную дегустацию бельгийского шоколада из дьюти-фри. Когда я зашел, он показывал всем небольшую яркую коробку. Директор часто привозил разные дизайнерские штуки для офиса и демонстрировал нам Суперточилку для карандашей или Суперкастрюльку для варки спаржи, которую, впрочем, никто никогда не собирался варить.

– Открой! – Амос протянул коробку Ирис. Она открыла, достала оттуда что-то завернутое в бумагу и развернула. Показался странный предмет, сделанный, кажется, из полупрозрачного мягкого силикона ярко-зеленого цвета и напоминающий по форме обкатанный морем несимметричный камень.

– Ой… Это что?

– Потрогай!

Ирис стала было вынимать странный предмет из упаковки, но он вдруг выскользнул у нее из рук и, подпрыгнув, упал на стол. Она попыталась взять его снова, но зеленая штучка выскользнула опять.

– Да что с тобой сегодня? – сказал Амос. – Просто возьми его. Ну!

Я протянул руку, чтобы подать ей странный предмет, но у меня тоже ничего не вышло.

– Ладно уж, открою вам секрет, – сказал Амос. – Это Бесполезная Неуловимая Фигня. Ее невозможно взять в руки, если не захватишь с нужной стороны. Она из особого пластика; там они как-то рассчитали упругость и фактуру, чтобы выскальзывало. Дизайнерская шутка.

Потом Амосу позвонили, и он ушел, а мы втроем все еще пытались ухватить тот кусочек. Ури поддел его картонкой и бросил мне, я поймал в подставленную горсть. Мы перебрасывали эту штуку один другому, словно горячую картофелину. «Лови!» – я, словно бывалый теннисист, сделал плоскую подачу в сторону Ирис. Предмет отскочил в угол, куда-то между столом и холодильником. Мы полезли под стол, стали его искать, шаря руками по полу. И тут я увидел, что Ирис плачет.

…

– О-БАЛ-ДЕН-НО!

Я вздрогнул и обернулся. Я даже не заметил, как сзади подошли Амос и Пупок (лиловые стринги, сиреневые брючки). С утра, по просьбе Ирис, я искал в сети подборки старинных гравюр с кораблями. Планировалось увеличить их и напечатать на огромных полотнищах-парусах, которые решено было развесить в холле. Пупок поощрительно улыбалась осьминогу на моем экране, он обхватил своими щупальцами нежный и хрупкий парусник.

– У Даниэля множество прекрасных идей, – сказал Амос. – Одна из наших площадок будет на пляже. Представляешь, он придумал устроить там альтернативную красную дорожку. Постелим ковер прямо на молу; можно будет пройти до конца и прыгнуть в воду. Народ, надеюсь, будет фотографироваться. Вот это, я понимаю, – праздник!

– А-ФИ-ГЕН-НО!

Я ни разу не видел, чтобы Амос водил кого-то по агентству, показывая все наши чудеса.

– Почему он показывает ей все, словно она какой-нибудь деловой партнер? – спросил я Ури, когда мы, как всегда, вышли на перерыв.

– Потому что она уже-таки партнер, хоть и не совсем деловой, – заржал он.

– Бедняга Ирис, – сказал я, но вдруг спохватился, что обсуждаю с Ури то, что случайно подсмотрел. Ури откинулся на спинку скамейки и потянулся – он, кажется, и сам все замечал.

– Бедняга Ирис, – повторил он. – Впрочем, она будет не первой, кого прожевала Корова.

– А тебя корова уже прожевала?

– Смеешься? Уже давно. Мы сейчас конференцию организовываем для специалистов по идиш. Я представил себе, что это будут такие старички-боровички из университетов. Наконец-то милые спокойные заказчики. Уговорил только Амоса нанять человека, чтобы проверял нам весь контент, чтобы ни одной ошибки, чтобы наши девки не напортачили с текстами. Мне уже этот идиш снился, а накатило-то совсем с другой стороны.

– А что случилось?

– Они просили задник, на котором будет карта Израиля. Вот поверь моему опыту: попросят тебя делать что-то с картой, отбивайся до последнего. Идишисты-то оказались со взглядами. Наши все больше правые, а импортные, из разных американских университетов, – левые. Мы сделали официальную карту, ну такую, ты знаешь, – где территории выкушены. Показываем макет одному старичку – он за сердце хватается, будто мы не Западный Берег отрезали, а сердце ему вырвали. Ладно, ладно, жалко, что ли, – сделали сильный неделимый Израиль нежно-голубого цвета – и получили письмо протеста из Колумбийского Университета.

– А карту нельзя не рисовать?

– Карту они все хотят, и правые и левые, – очень любят нашу страну.

– Что же будешь делать?

– Уже сделали. Приклеили туда девушку. Заслоняет грудью Западный Берег. Карта как бы за ней. Ни у кого никаких вопросов – все довольны. Блондинка.

Ури замолчал, а спустя некоторое время добавил:

– Пеплом красной коровы будут очищаться, когда придет Машиах, слышал, наверное? Там, в святых книгах, есть куча признаков, по которым отличают истинного мессию от ложного. Так вот, знаешь, как мы поймем, что этот чувак – настоящий? Он не наймет нас с тобой организовывать ему пресс-конференцию.

…

– Интересно, а на свадьбе она тоже будет в этих… подтяжках? Ури изобразил, как натягивает невидимые стринги до самых плеч. Мы с Офиром, графиком из производственного отдела, захохотали, но вдруг увидели Ирис, стоявшую в дверях кухни. Она прошла мимо нас к столу, поставила на него коробку со свежими кексами, бутылку колы, и лишь после этого подняла голову.

– Вот, угощайтесь, народ. Это вроде как отходная. Я ухожу.

– Совсем обалдела? – Ури уставился на нее, все еще придерживая воображаемые подтяжки у подбородка. Потом стал доставать сигарету из пачки. – Ты не можешь сейчас уйти. Амос тебя не отпустит.

– Уже отпустил.

– Он будет тебе мстить. Ты не найдешь работу.

– Уже написал рекомендательные письма. Счастливые люди – великодушны, разве не знал?

На следующий день утром Амос вызвал нас с Ури в свой кабинет. Он и в самом деле выглядел счастливым.

– Итак, Ирис от нас уходит, к сожалению, – сказал он, когда мы с Ури пришли в его кабинет. – Хорошая новость в том, что она бросает нас не в середине, а почти в начале. Вы можете начать все с чистого листа – время еще есть. Она лишь набросала очертания города, а теперь я хочу увидеть каждый дом. К следующей встрече я жду от вас двоих не просто картинок. Расскажете мне, что, как и из чего вы будете строить. Поехали.

Амос снова уехал за границу, но на следующей неделе планировал вернуться. Во вторник мы с Ури должны были представить ему свою концепцию фестиваля. Я сидел у компьютера, забивая в поиск все, что в голову придет.

На море-океане, на острове Буяне… Острова? – Нет, идем дальше. Огни Эльма – (белые как бельма) – нет. Пираты, ну да, пираты, ну и что? Русалки? – Нет, это совсем банально. Ничего нового мне в голову не приходило. Все уже наши находки были неплохими, но не соединялись во что-то цельное, а это значило, что главной концепции у нас нет.

Каждый день я вновь и вновь пересматривал все презентации Ирис. Не хотелось, чтобы ее сны пропали без следа. Из всех найденных ею образов меня больше всего волновали старинные гравюры. Наверное, потому, что я помогал ей находить их в сети. Мне нравились испанские каравеллы и ветра, изображенные в виде одутловатых младенцев, прилежно дующих в паруса, и длинные лодки, в которых тесно, как семена в стручке, сидят туземцы. А с какой неумелой честностью, с каким удивлением люди средневековья рисовали пальму и ананас – «тысячеглазый плод», который, казалось, отвечал художнику таким же удивленным взглядом. Эти картинки странно на меня действовали. Все, что со мной приключилось, и особенно пережитая недавно смерть, представлялось мне словно нарисованным этой же рукой. Таковы были и все происходящие вокруг истории: любовь Амоса к Пупку, любовь Ирис к Амосу – разве они не были по-детски просты? Не случайно все наши сценарии давно уже написаны. Это не мы проживаем истории – это гигантская карусель человеческих мифов поворачивается, скрипя, на ярмарочной площади, а мы лишь выбираем, на какую из раскрашенных лошадок садиться.

В один из дней, устав от беспрерывных поисков идеи, я пошел в отсек, где сидел Ури, чтобы раньше обычного позвать его обедать. Неожиданно я столкнулся с ним у самого входа. Я решил было, что он как раз собирался идти за мной, но он вдруг смутился:

– Прости, брат. Сегодня у меня дела. Обедай уж без меня.

Я пошел в ближайшую забегаловку и, пока ждал своей очереди, глядел в окно, где знакомые уже гастарбайтеры волокли к своему подъезду матрац. Он был обит тканью старомодной расцветки, изображающей голубые волны. Глазам непривычно было видеть, как квадратный кусок моря передвигался по улице на человеческих ногах.

– Куда ты? Дешевле не найдешь! – кричал мне возмущенный фалафельщик, но я уже выбегал из его ларька. Главная Концепция сложилась в моей голове.

Наше море из крашеной фанеры будут приводить в движение допотопные механизмы. Картонные Солнце и Луна будут подниматься и опускаться на старинных лебедках. Амос в любом случае собирался использовать балет и театр пантомимы на наружных площадках. Но ведь и церемония награждения может сопровождаться короткими сценками. Знаменитый блокбастер про Летучего Голландца уже задрал всех эффектными морскими панорамами, сделанными по последнему слову техники в трехмерке. И вот, вместо той компьютерной воды, пусть посмотрят на румяное шекспировское море с механической изнанкой, которое не хуже настоящего перемелет в крошку торговые корабли, а заодно и зазевавшегося рабочего сцены.

Я выбрал самый короткий путь, ведущий обратно в агентство, и когда проходил мимо невзрачного старого дома, вдруг увидел Ури, выходящего из подъезда. Я хотел было окликнуть его, но тут вспомнил, как мне рассказывали, что где-то здесь находится бордель. Я сделал вид, что не заметил его, и пошел дальше, но он догнал меня, заглянул в лицо.

– Эй, ты что подумал, чувак? – Я молчал, не зная, что сказать.

– Я тебе скажу, что я там делал. Это не то чтобы секрет… Вот, – он показал пакет, в котором было что-то прямоугольное.

– Клавиатура?

– Ага. Я свою залил кофе, но никто не заметил. Ну и цены у Apple, сдохнуть можно. Чертовы снобы!

Я вспомнил, что и в самом деле видел на доме небольшую вывеску эппловского магазина.

– Ты купил клаву в агентство за свои деньги? Но почему?

– Я второй раз за год заливаю. Стаканчик, сука, бракованный: прямо сложился в руках.

– Господи, да заведи уже себе нормальную чашку!

Он посмотрел на меня, как смотрят, когда твердо решают пропустить свою реплику, но потом все-таки заговорил:

– Меня в агентство два года назад взяли на испытательный срок, так я и пил из этих стаканчиков. А теперь вроде укрепился, но чашку никак не могу принести. Все мне кажется, что как только принесу ее из дому, так меня и уволят. Прямо какая-то идея фикс – самому стыдно. Вот это уже секрет. Никому не рассказывай.

…

В тот день я так и не поделился с Ури своей идеей. Он был совсем убитым, да и мне хотелось собрать вначале побольше материала. Но на следующее утро я показал ему все, что нашел: и гравюры, и старинные декорации, и неуклюжие механизмы, приводящие их в движение.

– Театральность? Ну ничего. Неплохо.

– Ты уверен?

– Вполне. Если только балет и пантомима не заломят цену.

Что-то в его тоне мне не понравилось.

– Постой, я дурак. Даже не спросил, какие идеи появились у тебя. Мы же работаем вместе.

– А, ну да. Это в общем-то я и собирался тебе сказать. Дело в том, что у меня нет идей. Я уже третью ночь не могу уснуть без снотворного. Просыпаюсь в четыре и считаю, сколько дней осталось до встречи с Амосом. Сказать тебе правду? Мне осточертело придумывать. Вчера я увидел, как Адель заклеивает конверты с пригласительными. Там была сотня конвертов – она чертыхалась, что ей скучно, – а я ей завидовал. Я хочу покоя. Хочу сам покрасить коттедж. И забор. Хочу красить его долго-долго. Хочу полностью забывать об агентстве, только лишь завожу машину, чтобы ехать домой. Максимум – изредка придумывать, что нарисовать на лого для чокнутых идишистов, или слоган для клуба вязальщиц, и если можно, то в нормальные сроки. Я понял это только сейчас, фестиваль не для меня.

…

Мою концепцию фестиваля утвердил Союз Кинематографистов, и теперь оставалось лишь ее воплотить. Мы составили список танцевальных коллективов. Увы, он был очень коротким. Хороших балетных ансамблей было лишь два: группа Абулафии и балет Штерна. Потом оказалось, что Штерн уезжает на гастроли.

– Только бы Абулафия не оборзел и не запросил слишком много, – говорил Амос, назначая с ним встречу.

Я просмотрел в Интернете фрагменты их спектаклей – это было великолепно. Если только Абулафия пройдет в наш бюджет, то у нас будет балет! Двадцать идеальных тел, которые понесут море на себе. Понесут в буквальном смысле. Накануне мне пришло в голову, что старинные механизмы – валики и шестеренки, создающие ощущение средневекового театра, – могут появляться на сцене лишь изредка, а море мы создадим из танцовщиков. Они будут нести в руках картонные волны, поднимая их и опуская, или колыхать длинные полоски ткани. Абулафия – отличный балетмейстер, он придумает тысячу разных морей.

В день, когда он пришел на встречу с Амосом, я пару раз выдумывал предлоги, чтобы пройти мимо директорского кабинета и заглянуть в огромное окно, выходящее в коридор. Амос что-то говорил, а Абулафия, похожий на изящный черный иероглиф, сидел в кресле и спокойно слушал, склонив голову, которая выглядела огромной, – из-за дредов.

– Уперся рогом, – объявил Амос, когда тот ушел. – Говорит, что они там ставят большой спектакль, и если уж отвлекаться, то за деньги. Как будто я ему опилки предлагаю. Я просил его подумать, но чувствую – откажет. Ищем альтернативу.

Альтернативой были несколько любительских танцевальных групп, состоящих из акселераток допризывного возраста, неуклюжих и старательных. У меня сердце сжималось при мысли о том, как они будут выглядеть на сцене. Похоже, все мои идеи теперь пропадут из-за того, что с балетом не складывается.

– А ты позови ваших, – сказал мне вдруг Ури.

– Каких это «наших»?

– Ну ваших, русских.

Слова Ури решили все. Я вдруг вспомнил, что видел где-то в газетах рекламу русского балета, который как раз сейчас должен быть в Израиле на гастролях. Зачем искать среди любителей, если можно еще попытаться найти профессионалов? Я побежал к Амосу.

– Русские? Это идея. Уболтай их, и все получится.

– Я? Я должен их уболтать?

– Ну да. Вы же все – одна мафия.

…

Гастроли студии Полины Малевич начались два дня назад. На афише возле театра я еще раз увидел ее лицо, знакомое по газетной рекламе. На вид ей было лет сорок, а может, и все пятьдесят. Полина была похожа на в меру воинственного грифа. Накануне я посмотрел всю «Тщетную предосторожность», где она танцевала Лизу. С моей стороны это было скорее религиозное действие, чем подготовка к беседе. Я не представлял, чем этот старый балет мог мне сейчас помочь. Амос советовал использовать самую примитивную лесть, но я никогда так не умел. Если начну с комплиментов, то запутаюсь в собственных ногах, как тот деревенский парень в балете, в сцене свадьбы.

Я поднимался по широкой лестнице, ведущей в репетиционные залы театра. Откуда-то сверху доносились голоса; навстречу мне плыли волокна сигаретного дыма.

Всю лестничную площадку занимал огромный розовый скорпион с задранным вверх острым хвостом. Он был живым! Хвост был направлен в потолок, но медленно разгибался и одновременно поднимался все выше. Я замер. Скорпион вдруг повернул ко мне сразу два человеческих лица, и тут же стал двоими: парнем и девушкой в розовых трико. Теперь я понял, что парень сидел на табурете, положив мускулистые ноги на подоконник. Он курил и читал журнал, а девушка опиралась руками о его плечи, как о балетный станок, и делала балетную растяжку: нога поднята вверх, носок розовой пуанты торчит, словно острое жало.

– Простите, – я сам не знал толком, за что извиняюсь. Наверное, за ужас, написанный у меня на лице.

– О! Он по-русски говорит? – обрадовался парень. – Вот у него и спроси.

– А вы же местный, да? – обратилась ко мне девушка. – Не подскажете, где здесь у вас можно крестик освятить?

Я ходил по коридорам, но никак не мог отыскать Полину. Люди, которые мне теперь попадались, видимо, были не из балета, и никто из них не знал, где она сейчас. Наконец я нагнал в коридоре маленькую женщину в джинсовом жилете, но когда уже открыл было рот, чтобы к ней обратиться, она вдруг подошла к одной из дверей, за которой был слышен шум голосов, рванула дверь на себя и заглянула в комнату:

– Мальчишки, Кротов, Тищенко, вот только выйдите мне еще раз на сцену без грима. Ноги поотрываю!.. – Она закрыла дверь и вопросительно посмотрела на меня: – Что-то ищете?

Я открыл рот во второй раз, но тут из-за двери раздался взрыв хохота.

– Что и требовалось доказать! – сказала женщина со скорбным торжеством, прислушиваясь к смеху. – Так чем могу помочь? – Она наконец полностью повернулась ко мне.

– Я ищу Полину.

– Она на сцене.

– Выступает? Сейчас?

– Да нет, они там репетируют.

– А как туда пройти, за кулисы?

Она посмотрела на меня почти с нежностью. И тогда-то я и узнал, что нет никакого «за кулисами». Есть сцена, ее освещенная часть, открытая зрителю, и темная, где стены даже не оштукатурены, словно это пространство специально сделали таким неуютным и временным.

За всю свою жизнь я не узнал о театре так много, как в тот первый день. Полину Малевич я увидел сразу. Она молча наблюдала за тем, как худой длинноволосый парень проводил репетицию. Чтобы подойти к ней, мне пришлось пробираться сквозь лежбище танцоров, которые расположились тут же. Позже, раз за разом оказываясь в театре, я привык к этой манере балетных растягиваться на полу при первой же возможности. Но в тот день все для меня было внове. И то, как они лежали там вповалку, и то, как отдыхающие артисты смотрели на танцующих: они улыбались, словно видели репетицию впервые. Но больше всего меня удивил тогда балетный топот – страшный, татарский, – от которого пружинили доски сцены.

Я обходил чьи-то ноги и раскиданную одежду, словно шел по пляжу. Полина смотрела прямо на меня, дороги назад не было.

…

– Гляди-ка, Димочка, у них тоже денег нет. Ну что за напасть, а? – сказала Полина, когда мы уселись, наконец, в театральном кафетерии. Я только что изложил суть дела и пожаловался на бюджет.

– Мы подумаем, – сказал Дима, тот длинноволосый парень, который проводил репетицию. Вблизи он оказался пятидесятилетним. Я ликовал. Первую часть переговоров я явно не провалил, а дальше пусть их охмуряет Амос.

Все и в самом деле устроилось. Балет Полины Малевич вскоре подписал с нами контракт. Все те две недели, что длились их гастроли, мы встречались и разговаривали. Дима тут же принялся придумывать короткие сценки, которые должны будут предварять номинации на церемонии награждения. Он понимал меня с полуслова, и это меня радовало и немного задевало: все мои идеи были, несомненно, давно известны театру.

Потом балет Лизы Малевич уехал обратно в Москву. Было условлено, что они будут присылать нам видео с репетиций, а приедут уже перед началом фестиваля. Пока же мы занимались организацией фестивальных площадок.

Когда я учился на своем литературоведческом факультете, когда брал курс сценарного мастерства у Кита, то старался смотреть на вещи трезво. Самое большее, на что я мог надеяться, это что сниму когда-нибудь скромный, но умный документальный фильм простой видеокамерой. Разумеется, зарабатывать я намеревался переводами или редактурой. Мне даже в голову не приходило, что это компромисс. Такой уж мне представлялась взрослая жизнь. И вот оказалось, что кому-то нужна вся моя фантазия и все, даже немного детские, идеи. «Начнем с невозможного». Я не мог поверить, что все эти взрослые люди воспринимают меня всерьез. Все казалось, что вот-вот кто-нибудь рассмеется, как мама, когда изображала дракона, которого я, отважный рыцарь, пытался побороть. Рассмеется, откинет с головы капюшон старой зеленой кофты и скажет: «Ну все. Поиграли и хватит». Но никто не смеялся.

Я продолжал придумывать, и город на пустой планете – тот, о котором говорил мне когда-то Амос, – потихоньку строился. Я предлагал, чтобы на церемонии награждения имена призеров вынимались не из конвертов, а из бутылок, покрытых прилипшими ракушками, – и Амос делал знак секретарше это записать. На молу всерьез собирались устроить пародийную красную дорожку, об этом велись переговоры с мэрией. Гимнастка, которая по моей задумке должна была изображать пиратского попугая, кувыркающегося на трапециях в фойе, приходила подписать контракт, и в каком-то специальном ателье уже шился для нее костюм из лазоревых перьев.