Текст книги "Поезд пишет пароходу"

Михаль. Семейная Пицца

Мне не хотелось провести ночь в больнице, ожидая утра. По вопросам врача я догадалась, что он, как и сестра, не верит, что я упала, а не спрыгнула с крыши. Это объясняло, почему меня здесь задерживали, хотя никакого сотрясения у меня нет. Видимо, утром в палате появится психиатр. Что хуже, отвечать завтра на его вопросы или немедленно заявить, что ухожу? Смогу ли я сейчас суетиться, ловить такси, оформляться в гостиницу? Может, и в самом деле стоит остаться? Я решила еще немного полежать и хорошенько все обдумать.

Когда я проснулась, было три часа ночи. Вставать мне разрешили, так что я осторожно вышла из палаты. У стола стояли несколько медсестер и что-то оживленно обсуждали. Прямо на больничном журнале лежала большая коробка с семейной пиццей. Я прислушалась.

– Это как же надо было напиться! Дочку не узнавал, бредил.

– А фильмы-то он еще снимает?

– Да нет, он на пенсии.

– Интересно, какая пенсия у режиссеров?

Они повернулись ко мне:

– Это ты студентка из «Чемпиона»? – спросила одна из медсестер. Ее тон меня успокоил. Никто, кажется, пока не считал меня клиническим психом.

– И что у вас там происходит? День травм? – вступила вторая.

– А что случилось? – спросила я.

– Да ничего особенного, просто режиссер один допился до чертиков на каком-то пикнике и…

– Разве это было на пикнике? – перебила вторая медсестра. – Дочка ведь вроде сказала, что они гуляли по парку.

– Может, и гуляли, какая разница. Упал и голову разбил. Веко стеклами от очков порезал. Весь в грязи был, чудом глаза не лишился.

– Не мели языком, Орит.

– Ой, да ладно, завтра про это в газетах напишут.

…

Я вошла и остановилась посреди палаты. Здесь стояло несколько кроватей, отгороженных шторами. Я все еще не двигалась – так иногда застываешь на лесной поляне, прислушиваясь к звукам, доносящимся со всех сторон. Электронный писк, жужжание – а потом тишина, и вдруг – неожиданный механический вздох невидимого устройства, а потом и соседняя машина ни с того ни с сего начинает увлеченно гудеть, словно вдохновленная новой идеей.

– Ну что, опять принесла пиццу? – Кит лежал на одной из кроватей за неплотно задвинутой шторой. Никаких приборов у его кровати не было, только лишь капельница. – Смелее, подходи. Ну!

Я подошла. В нос ударил запах спиртного, который не перебивал даже запах лекарств. Оправа от очков Кита лежала на прикроватной тумбочке, а вся верхняя часть его головы была забинтована. Я села на стул рядом с кроватью, и он вдруг неожиданно точным движением взял мою руку. Кит всегда умел общаться с чужими людьми, как с давними друзьями, но это, кажется, было чересчур даже для него. Похоже, он меня с кем-то путал, наверное, со своей женой или дочкой, но выдергивать ладонь мне не хотелось.

– Агент Киви, – произнес он вдруг очень внятно. Я вздрогнула. Кого он мог так называть? Неужели он обо всем догадался?

– Прости, – продолжал он. – Я… не должен был… Ну… ты знаешь.

Нет, Кит явно обращался не ко мне, а к кому-то из близких. Он дышал с усилием. Каждая его фраза словно разламывалась на неровные куски. Что будет, когда он осознает, что говорит с незнакомым человеком? Ничего, назавтра он все забудет. Запах алкоголя, исходивший от него, очень меня ободрял. А что если спросить его прямо сейчас? Возможно, это мой единственный шанс услышать правду. Я решилась.

– Что с тем старым фильмом, кстати? Давно о нем не слышала.

– Признали худшим… фильмом страны.

– Фильм на самом деле такой плохой?

Кит не отвечал. Он вдруг отпустил мою руку и стал искать что-то в изголовье своей кровати. Видимо, понял наконец, что ошибся, и хотел нащупать кнопку, вызывающую медсестру. Сейчас начнет скандалить, с какой это стати к нему пускают чужих. Я уже готова была встать, но Кит вытащил откуда-то из-под подушки плоскую металлическую флягу, которую я не раз видела у него в руках и раньше. Он отвинтил крышечку таким привычным движением, словно повязка на глазах совсем ему не мешала, – я уловила запах коньяка.

– Это ты у этих… массовиков-затейников из агентства спроси, настолько ли фильм плохой. – Он отхлебнул из фляги. – Я-то просто… вытаскивал… бумажки… Зачитывал, что велели, как… как попугай… Совсем был обдолбан.

В коридоре послышались шаги, и Кит побыстрее спрятал фляжку. В палату вошла медсестра, она повесила на стойку с капельницей новый пакет с прозрачным раствором. Мы молчали, пока она подсоединяла капельницу к катетеру в его руке, но стоило ей выйти, как Кит заговорил.

– Я когда-то видел этот фильм… Сто лет назад, когда был в Комиссии… Выстроенный кадр… операторы и… актриса – настоящие профи. Как этот парень… режиссер, убедил их с ним работать? Загадка…

Я боялась пошевелиться – вдруг он еще хоть слово скажет о маме.

– Плохой, хороший, – какая разница, – неожиданно продолжил он. – Это все не важно, если хочешь… снимать. – Кит слабел, говорил все тише. – Фильм сам… приходит… Нужно лишь дождаться звона колокольчика… Белая коза с письмом, спрятанным в ухе. Дождись и иди за ней.

Я поняла, что теперь он совсем пьян. Наверное, пора было уходить. Внезапно он рассмеялся:

– Пиццу-то мне теперь… несут… Представляешь? Верят, что выплыву… из любой комы на запах жратвы.

Он, должно быть, говорил о той истории, которую пару лет назад пересказывали все газеты. Он был в коме, но кто-то из родных принес в его палату пиццу, и он воскрес. Кто это был? Наверное, дочка? Теперь Кит молчал, словно давая мне время оценить шутку.

– Ерунда, – сказала я. – Это полная чушь, ты очнулся тогда не из-за жратвы. Не было никакой пиццы. Подумай сам, кто бы пустил меня в реанимацию с едой? Там же все стерильно.

Кит ничего не ответил. Понял ли уже, что ошибся, или еще не протрезвел?

Я вышла. Длинный коридор должен был привести к выходу, я направилась вперед, и вдруг сбоку резко распахнулась дверь, за ней еще одна – мелькнуло знакомое: конус яркого света прожекторов, лампы, кронштейны… Кино? Снова кино? Здесь?! Нет, это была операционная.

Мага

Они сидели на свалке бетонных блоков, наблюдая, как поблизости, на нескольких наклонных плитах, резвятся даманы.

– Просто не верю, – сказал Кит. – Неужели ты все прямо так и выкинула? Все пакеты?

– Выкинула и нисколечко не жалею.

– Твоя мать никогда не выкидывала траву. Уж что-что, а этого она себе не позволяла.

– Его тайник был здесь почти на виду. Ты понимаешь, что ему могли дать приличный срок?

– За то, что мы курили? Ох, сомневаюсь.

– Разве он не поставлял тебе дурь?

– Я бы обошелся и без него. Еще сохранились связи. Уж на пару косяков старику бы хватило, не волнуйся. Парень скоро уйдет. Ему просто нужна была передышка: немного личного воздуха – вот и все.

Еще один даман пробежал совсем близко. Где-то здесь множество нор. Мага представила все эти маленькие убежища, которые так уютно выглядят на картинках в детских книжках.

В детстве она часто пыталась заглядывать в освещенные окна, пока мама не сказала ей, что этого делать нельзя. Но дело было даже не в запретах, а в ощущении тоски и бессилия перед тайной, которое настигало ее всякий раз, когда кто-то, на секунду появившись в окне, бегло окидывал взглядом улицу и задергивал штору.

Она вспомнила, как когда-то, когда она была совсем маленькая, родители взяли ее с собой в отпуск. Они остановились в небольшой гостинице. Как-то раз они все вместе возвращались с пляжа в темноте, и мяч, который она несла в руках, выскользнул и куда-то укатился. Он нашелся не сразу – оказался у бокового флигеля, в пятне света, падавшего от окна на траву. Мага подхватила мяч, и уже хотела было бежать к дорожке, как вдруг отец придержал ее за руку:

– Смотри!

Он указывал на то освещенное окно на первом этаже. Мага вгляделась: угол шкафа, картина на стене, полотенце на спинке стула – все это было ей смутно знакомо. «Это же наша комната, – сказал Кит, – смотри, вон твои игрушки». И в самом деле это были ее игрушки, ее альбом и фломастеры и ее купальник на спинке стула. Мага не могла отвести глаз. Отсюда, из темноты, их надоевший гостиничный номер выглядел так, словно в нем живут незнакомые прекрасные люди. Как знать, может, и тот мальчик из сказки про козочку пришел по подземному переходу не в Иерусалим, а лишь в соседнее местечко?

Михаль. Собиратели пуговиц

Моего возвращения в пансионат никто не заметил. Я решила не переодеваться в старуху. В утренние часы в нашем корпусе многолюдно, везде разгуливают студенты, посетители и персонал, так что я без проблем проскользнула мимо стойки дежурного. Записка, которую я накануне приклеила к двери комнаты на случай, если меня будут искать, так и висела аккуратно сложенной. Читал ли ее хоть кто-нибудь?

…

На поиски нового жилья ушла неделя. Я нашла квартиру в хорошем доме, там как раз заканчивали ремонт. В четверг ремонтники сообщили, что квартира готова. Было уже четыре, но я решила, что еще на одну ночь уж точно не останусь в пансионате. Вещей у меня было немного, но все равно пришлось заказать такси. Когда я вышла в вестибюль, то Шалом, сидевший за стойкой, так замахал руками, словно хотел со мной обняться.

– Как грустно, Стелла, что вы уезжаете! Мы все будем скучать. И, кстати, его поймали, представьте!

– Кого?

– Вора! Бомжа, который шарил по комнатам. Сегодня после обеда уборщица наткнулась на него в подсобке. Помните, у людей фотографии пропадали? Его рук дело, точно вам говорю. Вообразите только: шастал из корпуса в корпус, рыскал в шкафах… Вы же, помните, жаловались на то, что он вломился в ваш номер. Пойдите в полицию, подтвердите, что узнаете его.

Я вышла на улицу, где уже поджидало такси.

– Простите, я вынуждена задержаться. Я поеду позже.

Я почти не сомневалась в том, какого вора они поймали. Но как узнать это наверняка? Я поднялась в подсобку, где, по словам Шалома, задержали вора. В маленькой темной комнатке пахло лавандовым мылом. Я нащупала выключатель. На полу валялась синяя тетрадь. Я подняла ее. Обложки у тетради не было. Это были скрепленные в блок синие листы.

Синим на синем

Сумок и чемоданов было обычно пять или шесть. Пока добирались до вокзала, их постоянно пересчитывали, называя при этом почему-то «места». Так и говорили, не «у нас пять сумок» а «у нас пять мест». Дядя время от времени делал необычный для него оперный жест: клал руку на грудь, и мы с двоюродным братом знали: там, в нагрудном кармане, билеты на поезд. Билеты – маленькие прямоугольники из твердого коричневого картона. Где-то мы видели и другие: бумажные, зеленоватые, с величавыми пейзажами, окаймленными имперским вьюнком. Вот они выглядели очень веско: уже не как билеты, а как настоящие железнодорожные деньги.

На пляже мама читала «Планету людей» Экзюпери, песок попал между страницами, с тех пор книгу было не закрыть – топорщилась веером. Как-то, пробираясь к воде между чужих подстилок, наступил на тлевший окурок – больно было, словно пчела ужалила, но я почему-то постеснялся рассказать об этом взрослым. Как-то, уходя с пляжа, потерял мокрые плавки; мы возвратились, нашли какую-то мокрую тряпку; оказалось – это они и есть, плавки, только их не узнать: рыжие, вывалялись в песке. Стоя по пояс в воде, заметил, что у самых ног клубится и распускается в воде старая газета. Протянул к ней руку, но не смог подцепить, и вдруг тугое и сильное хлестнуло по коленям. Это была гигантская камбала – уплыла на глубину. Иногда море было грязным: щепки, пластик, куски медуз… Почему-то противно не было, только вздрагивал, когда сзади, как что-то живое, касалась кожи подплывшая апельсиновая корка. А вот сидеть на остывшем песке брезговал. Ходил вдоль мусорной кромки: снова щепки, медузы и словно что-то человеческое, неприличное – коричневые водоросли, свалявшиеся в колтуны. Когда темнело, всех просили уйти с пляжа, и по берегу гулял пограничный прожектор.

Мои воспоминания, как тот прибрежный мусор – никчемный и легкий, равномерно раскиданный по кромке прибоя. Скажи мне тогда кто-нибудь, что придет день и они станут единственным моим богатством, я рассмеялся бы этому человеку в лицо. Но самое гадкое из всего, что делает с тобой горе, – оно заставляет судорожно оглядываться и хвататься за поклажу. То и дело я начинаю, как тогда, на вокзале, пересчитывать места. Один, два, три…

Если бы не четкий почерк Даниэля, я, наверное, не осилила бы ни строчки. Запись, открытая наугад, давалась мне нелегко, чернила почти сливались с бумагой. Там были чужие поезда и пароходы, чужая жизнь – законная добыча призраков, не имеющих собственной судьбы.

…

Дежурный в отделении полиции был похож на тугой баклажан, только что снятый с грядки: лоснился таким же овощным матовым блеском.

– Чем могу помочь?

– Добрый вечер. Я из «Чемпиона».

– А, вы по поводу воровства?

– Позвольте, не было никакого воровства, вы о чем?

– У вас там задержали парня, который ошивался на территории и воровал. К нам еще раньше поступали жалобы от жильцов пансионата.

– Я собственноручно писала подобную жалобу, но, полагаю, произошла ошибка. Именно поэтому я и пришла. Я могла бы взглянуть на задержанного? Он здесь?

Полицейский поморщился.

– Он-то здесь, но скоро мы переправим его в центральное отделение. При нем нет документов, и он не отвечает на вопросы.

– Позвольте мне его увидеть.

Полицейский осторожно оглянулся и задумался, видимо боялся начальства. Я оперлась о его стол своей пестренькой лапкой: это должно было сработать, такие, как он, боятся заразиться старостью. Я не ошиблась в расчетах: дежурный встал.

– Хотите увидеть его? Хорошо, пойдемте.

Мы прошли несколько метров по коридору, и дежурный отпер одну из дверей.

– Ну конечно же, это он! (Я решила не всплескивать руками. Всегда боюсь увлечься жестами и забыть про палку.)

Вначале Даниэль уставился на меня с хмурым недоумением, но тут же узнал и усмехнулся.

– Так вы подтверждаете, что это он? – деловито спросил полицейский.

– Нет, конечно! Тот тип был совсем другим. А это Даниэль. Мы с ним работаем. Слыхали про проект «Доку»? Молодой человек помогает мне вспоминать. Я, знаете ли, не люблю видеокамеры. Мы делаем все по старинке: я диктую, он записывает.

Даниэль открыл рот. Потом закрыл.

Полицейский вновь оглянулся в нерешительности, словно невидимое начальство стояло у него за спиной.

– Хотите сказать, что встречались с задержанным регулярно? – спросил он. Я поняла, что не хватает ерунды, чтобы мои слова убедили его окончательно.

– Ну конечно, регулярно! Каждый четверг. – Я вытащила блок с синими листами. Вот, посмотрите, пожалуйста. Здесь мои воспоминания. Даниэль записывает их для меня. Как раз сегодня я ждала его, а он все не появлялся.

Полицейский уставился на синие листы так, словно тетрадь выпала из другой галактики. Он попытался было вчитаться в первый абзац, но уже спустя секунду вернул тетрадь мне. Затем он отошел в другой конец комнаты и начал куда-то звонить.

Наконец он положил трубку.

– Ладно, идите. Скажите вашему студенту, чтобы носил с собой удостоверение, и лучше бы ему сбавить спесь. Мог бы и сам объяснить все, а не гонять вас в участок в такую погоду.

– Ну что вы – я ценю любую возможность пройтись.

Я повернулась к Даниэлю. Этот тупица наконец подал мне руку, и мы направились к двери. Теперь оставалось только перешагнуть порог, но я остановилась. Я повернулась к дежурному. Мне просто захотелось подарить старой карге Стелле еще хотя бы одну реплику.

– Большое вам спасибо. Теперь мы можем продолжить работу. У молодого человека хороший почерк – редкость по нынешним временам.

– Спасибо, – сказал Даниэль, как только мы немного отошли от двери полицейского отделения.

– Да не за что. Вот, возьмите, – я протянула ему тетрадь. Я видела в его глазах тысячу вопросов. Да что там в глазах – он сейчас весь состоял из вопросов. Что ж, я тоже еще совсем недавно была сделана из них, и как-то выжила. Начнет допытываться – просто повернусь и уйду. Но он, кажется, и сам понял, что спрашивать не надо.

– Может быть, я могу вам чем-то помочь?

– Могли бы помочь с чемоданами, я как раз уезжаю. Но думаю, вам лучше не появляться у главного корпуса.

…

Вынести вещи на улицу мне помог Шалом.

– Так и поедете на ночь глядя? – спросил он. – Может быть, останетесь уже до утра?

Я поняла, что он сейчас остро мне завидует, и вспомнила эту ревность к отъезжающим. Чужие чемоданы, стоящие на перроне, – они всегда кажутся надменными и нарядными. А как жадно рассматриваешь все эти ручки, никелированные крючки и полочки в вагоне – особые, которые полагаются почему-то только пассажирам поездов. Никакая сила не заставила бы меня задержаться здесь и на пять минут.

Мое такси подъехало, водитель загрузил вещи в багажник. Машина развернулась, Шалом поднял руку и стал медленно отдаляться, словно и в самом деле стоял на платформе. Я представила себе, как поезд набирает ход, несется сквозь ночь, а утром купе уже выглядит совсем по-новому: в нем нет и следа от ночной тревоги. В окне проплывают поля, кто-то ведет по насыпи велосипед, но вдруг поворачивает голову и улыбается.

Думаю, неспроста проезжающие в поезде так радостно машут незнакомцам, стоящим на земле, а те – в ответ. В этот момент у нас слишком мало времени, чтобы навредить другому: разрушить его мечту, отобрать у него любимых, отравить его воспоминание. На то, чтобы полюбить человека, этого времени тоже не хватит. Его хватает только на то, чтобы сказать: «Мы люди, мы встретились, мы забудем, или будем помнить этот миг и, посмотри-ка, поезд уже уносит меня! А-а-а-а, держите меня, мамочки, я отдаляюсь. Прощай».

Конец