Текст книги "Поезд пишет пароходу"

– Ты сделал это, чтобы я не стояла там одна? Для этого назвался режиссером?

– Ты поняла это уже на сцене, я видел.

– А за минуту до этого, когда увидела в лифте, – просто убить хотела. – Мама вдруг рассмеялась. Я стояла у входа в комнату и вслушивалась в этот смех. Он был новым, каким-то двумерным, словно из него выкачали воздух.

…

Она попала в больницу неделю спустя.

– Это манифестация давнего гепатита, – сказал врач.

Я ему не поверила:

– Какой еще гепатит, откуда?!

Врач пожал плечами:

– Видимо, он давно у нее был, а проявился сейчас. Организм ослаблен, посмотрите, она же очень худая.

Я видела, что мама исхудала, но такое и раньше случалось, когда она нервничала.

– Должен вам сказать еще кое-что, – продолжил врач, и мне показалось, что он тщательно взвешивает каждое слово, прежде чем его произнести. – Видите-ли, я не психиатр, но работаю с пациентами много лет. Ваша мать разговаривает и двигается, как человек, находящийся в глубокой депрессии.

Это я и сама видела, но надеялась, что рана, нанесенная фестивалем, постепенно затянется. Когда я вернулась в палату, мама спала. Как же я раньше не заметила, что цвет ее кожи изменился: рука, лежащая на простыне, была словно присыпана куркумой.

Прошло два месяца, большую часть которых мама провела в больнице. Лечение не помогало. Врачи советовали обратиться в частную клинику, где гепатит лечили новым, эксперементальным методом. В тот день я забежала домой, чтобы взглянуть на условия маминой медицинской страховки. Я знала, что она не покроет частную клинику, но все-таки рылась в ящике, чтобы внимательно прочесть бумаги. Так я наткнулась на письмо и чек Итамара. Я не стала тратить время на размышления, зато потратила часа три на тщательнейший грим. В банке на меня едва взглянули и выдали сумму наличными.

Я думаю, что не решилась бы на авантюру с переодеванием, если бы не запомнила мамины слова: «Когда стареешь, то постепенно становишься невидимой». Она сказала это еще до истории с фестивалем, когда кто-то из знакомых, кого она знала в юности, не узнал ее на улице. Меня эти слова подбадривали: «Смелей,

Стелла, ты у нас совсем старая, а значит – ты полностью невидима», – говорила я себе в первые дни своего маскарада здесь, в «Чемпионе», когда боялась разоблачения. Но вышло все наоборот: Старуха Стелла, пестрая от пигментных пятен, очень даже видима по сравнению с тем существом, в которое я превратилась два года назад, сразу после маминой смерти, когда осталась одна.

Я тогда съехала с нашей квартиры и сняла однокомнатную клетушку в одном из старых домов, в центре. Он показался мне приличным, но кое-чего я не поняла, пока не начала там жить. Оказалось, что большинство квартир в этом доме переоборудованы под офисы. По вечерам, когда последние работники сбегали по ступенькам и облегченно (я слышала это облегчение в звуке мотора) отруливали со стоянки, мою квартирку обволакивала тишина. Такой тишины мне никогда раньше не приходилось слышать – ночь была туго набита ею, как казенный матрац конским волосом. К счастью, мне удавалось убегать оттуда: нашлась ночная работа в гостинице.

…

«Не годится, Мушка, что у тебя совсем нет друзей», – вспоминала я мамины слова, которые она то и дело повторяла в последние годы.

– Но у тебя тоже почти нет подруг, – обычно отвечала я.

– Я – другое дело. Я старше. В твоем возрасте вокруг меня было полно людей.

– Вокруг меня каждый день тысячи лиц.

Тогда маме нечего было на это возразить. Два последних года я целыми днями простаивала у стойки, рекламирующей косметику одной известной фирмы, и делала макияж всем желающим. Это происходило в огромном торговом центре, разветвленном, как гигантский спрут. Платили мне мало, а мелькание лиц сводило с ума. В перерыв я покупала кофе, убегала с ним в какой-то хозяйственный закуток и выпивала, сидя прямо на полу и глядя в облупленную стену. Деньги, которые я зарабатывала, мы откладывали на мою учебу в Лондоне, но иногда работа казалась мне настолько невыносимой, что я всерьез подумывала, не снизить ли планку и закончить какие-нибудь курсы, дающие возможность работать неважно кем, но в тихом кондиционированном офисе с серыми стенами, серыми полами и серыми жалюзи на окнах. Я знала, что для начинающего мастера по гриму без диплома имеется и другой путь: работать в проектах молодых режиссеров и модельеров бесплатно или почти бесплатно. Но я не была начинающей и слишком хорошо помнила все бесплатные работы мамы, и все ее надежды, которые так и не осуществились.

Вскоре после катастрофы с тем шутовским призом объявилась одна из подруг мамы по «киношной» жизни, Анат. Узнав о маминой болезни и понимая, что нам нужны деньги, она взялась познакомить меня с группой, которая готовила большой театральный проект. Им нужен был гример всего на пару дней, зато платили там хорошо. Это было большой удачей, ведь я теперь много времени проводила в больнице и не могла, как раньше, целыми днями стоять в торговом центре. В назначенный день я зашла в концертный зал со служебного входа, и позвонила Анат, как мы и договаривались.

– Ты уже здесь? Я сейчас спущусь, чтобы тебя встретить, – сказала она. – Ты только пройди пока что в правое крыло.

Мне объяснили, куда идти, и я вдруг оказалась в фойе, полном людей. Здесь проходила какая-то конференция. Я остановилась, прикидывая, куда двинуться, и вдруг почувствовала, что пол подо мной наклоняется. Землетрясение?! Все медленно скользило куда-то вбок, и тропические растения в кадках, и огромные колонны.

– Что с вами? – Какой-то старичок подхватил меня и удерживал.

– Нужно бежать на улицу, сейчас все рухнет!

– Вы о чем?

– Землетрясение, неужели не видите?!

Его брови поползли вверх, а потом выражение его лица стало строгим, почти злым:

– Завязывала бы ты с наркотиками, дорогуша. У тебя вся жизнь впереди.

– Ты не говорила, что боишься скоплений людей, – сказала Анат, когда вышла на газон, на который усадил меня злой старичок.

– Я не боюсь людей, – ответила я.

– Но он сказал, что тебе стало плохо в толпе. Ты вся серая, посмотри! – Она протянула мне зеркальце.

Я увидела свое отражение: серое лицо с белыми губами и абсолютно мокрая прядь, прилипшая ко лбу. Спина тоже была вся в холодном поту.

– Я не боюсь людей, – повторила я. – Кажется, все дело в колоннах, мне показалось, что они наклоняются и пол тоже.

Анат вдруг приобняла меня.

– Ты же знаешь, у актеров бывает страх сцены – так они это называют. Просто трудно признать, что это вовсе никакой не страх сцены, а страх зрителей.

При этих ее словах у меня перед глазами вдруг возникло что-то, от чего меня затошнило, словно на карусели. Я вспомнила, что именно увидела перед тем, как мне показалось, что начинается землетрясение. Это были не колонны и не полы. Одна из дверей, там, в фойе, на секунду распахнулась, и показались ряды пустых кресел, которые смеялись, обнажая красные десны.

…

Вестибюль гостиницы, куда я устроилась работать уборщицей, ни капельки меня не пугал. Другое дело – несколько тамошних залов для конференций. Я не смогла бы заставить себя зайти туда, но этого и не требовалось; я работала в жилой части отеля.

Почти все работники здесь были гастарбайтерами из Африки. Каждую смену их круглые лица возникали передо мной, как темные планеты, а утром – уплывали куда-то в сторону, и я выходила из гостиницы на залитую солнцем улицу. Я взяла за привычку по утрам стоять на солнцепеке, чтобы отогреться: кондиционер в гостинице был постоянно включен на полную мощность. Проходило пять минут, потом десять, пятнадцать, потом я шла по улице в расплавленном тель-авивском зное, надеясь наконец почувствовать, что солнце жжет кожу, но не ощущала даже легкого тепла. Так я поняла, что у меня больше нет тела. Это многое объясняло. Раньше в конце дня, проведенного среди людей, я чувствовала усталость от чужих взглядов, которые прилипали к одежде, как цветные нитки. Теперь мне казалось, я могу прыгать и хлопать в ладоши у кого-нибудь перед носом, а человек лишь подивится: «Откуда здесь взялся ветер?» Эта новая прозрачность меня беспокоила. Человеческий взгляд, направленный в мою сторону, стал для меня недостижимой роскошью. Помню, как я несколько минут стояла напротив чужого ребенка, серьезного трехлетнего мальчика, и согревалась под его взглядом, тяжелым взглядом полководца, как под горячим душем.

Тем временем меня повысили. Теперь я должна была следить за работой уборщиков. Руководство отеля сменилось, они ввели новые правила. От нас, ответственных за смену, требовали теперь подавать еженедельные отчеты. Мы должны были заполнять длинный опросник, показывающий степень загрязнения отеля за сутки, но это было еще не все. Требовалось, чтобы каждый написал несколько фраз от себя, и для этого в опроснике выделялось отдельное поле. Предвидя, что мало кому захочется его заполнять, дирекция поместила рядом с этим полем в анкете смешного колобка с восторженными заячьими глазами. «И кстати», – говорил колобок, указывая пальцем на пустые строки. Нам объяснили, что в этом разделе мы можем писать любые замечания и предложения, касающиеся работы отеля. Я ценила свою ночную работу, но заполнять лист в первый раз было невероятно тяжело. Одно дело – писать, сколько полотенец пропало из комнат за смену, и совсем другое – излагать свои наблюдения и соображения по поводу прошедшей недели. Чтобы писать такое, нужно быть человеком, а мне для этого не хватало тела. В хорошие дни у меня появлялись спина и ноги, но по-прежнему отсутствовало все остальное. Наступили холода, и когда я шла по улице, ветер, не встречая сопротивления, надувал мою спину, словно пузырящуюся занавеску. Ноги я ощущала – они уставали, гудели, мерзли или согревались, но куда-то делись голова, грудь, ребра и живот. Когда я об этом думала, то представляла себе вертикально стоящую ложку.

С точки зрения ложки, у нас в отеле все было неплохо устроено, но что чувствуют люди, у которых есть обоняние, голод, обязательства, холестерин?

«И кстати», – колобок все еще указывал на пустое поле. Я вспомнила, как мать Изи, старая Сима, катала в своих корявых пальцах такой вот маленький кусочек теста. В пятницу, когда она пекла хлеб для субботней трапезы, то отрывала немного от опары и, завернув в салфетку, выкидывала в ведро. Я знала, что она выполняет заповедь отделения халы, но не могла победить странное чувство, что кусочек теста с этого момента обречен на тяжелую и страшную жизнь. Пока субботняя хала красуется на белой скатерти, прикрытая вышитой салфеткой, он медленно чернеет, покрывается ноздреватыми дырами, проваливается, как больная плоть, превращается в вязкую грязь. Темное тесто – вот что кое-как могло заменить мое исчезнувшее тело. Рыхлый комок возникал на месте живота, и первым, что он ощущал, была боль. Когда я смотрела на яблоко, лежавшее на блюдце, то чувствовала две разных боли: одну – от блюдца и другую – от яблока. Стоило перевести глаза на чайник, как я ощущала новую, добавочную боль от чайника. На гостиничной кухне болел шкаф, на лестнице – выщербленная плитка, в холле – синтетическая ткань, которой была обшита стойка администратора. От взгляда на нее у меня сводило челюсти, словно жуешь шерсть. Разумеется, я не собиралась делиться с дирекцией этим бредом. Я писала, что гостям, впервые приехавшим в наш отель, возможно, неприятно прикасаться к синтетике, которая искрит и цепляется за одежду, и что полка для сумок расположена слишком низко.

…

Как-то раз меня вызвали наверх, в дирекцию. В кабинете пахло чем-то пронзительно-оптимистичным. Казалось, что это даже не запах, а энергия и что Стив – наш новый менеджер – прыскает ею сразу во все стороны, как дезодорант со сломанной головкой пульверизатора. Когда я села, он улыбнулся мне фирменной улыбкой, очень мальчишеской и очень искусственной одновременно. Видимо, она была здесь чем-то вроде икебаны в нише и демонстрировала противостояние (а может, наоборот – слияние) свободы и дисциплины – истинный профессионализм.

– Итак, Михаль, – он произнес мое имя мягко, словно надкусил зефирину. – Я пока что мало знаю нашу команду и только изучаю профили работников.

Мне казалось, что только чудовищно добросовестный босс станет изучать биографии уборщиков, пусть даже они и доросли до должности ответственного за смену, но я молчала.

– Вы не думали пойти учиться? Курсы администраторов, гостиничное дело?

– Я не могла начать учебу. По семейным обстоятельствам.

Лицо Стива изобразило корректную скорбь: мимолетную, но искреннюю, как грустный смайлик.

– Вы не замужем, так ведь? – Теперь он говорил бодро и небрежно, словно мое одиночество, в отличие от остальных проблем, было временным затруднением, которое переживает каждое развивающееся предприятие.

– Да, я не замужем.

Он клацнул по клавиатуре и повернул ко мне монитор. На экране был открыт незнакомый мне сайт. Брюнетка в брюках и белой рубашке, открывающей ключицы, стояла на фоне здания гостиницы.

– Это Рэйчел, – объяснил Стив, – она мой старый друг. Ее фирма держит в сети портал – база данных включает тысячи отелей по всему миру. В таком деле главное – объективность. Они дают только достоверную информацию. Вначале слушают, как агенты нахваливают товар. Дают им попеть соловьем, а потом сами все проверяют. А знаешь как?

– Как?

– Посылают инспекторов. Человек с чемоданом приезжает в отель и проходит весь путь постояльца, начиная с регистрации и кончая беседой с барменом в гостиничном пабе. Звучит мило, но, поверь, работа нелегкая. Во-первых, человек должен изнутри знать гостиничное дело. Во-вторых, иногда это – несколько поездок в неделю, такое не для семейных. Человек должен быть свободным, молодым и здоровым, но при этом – в том-то и трудность – у него должны быть…

– Старые глаза?

Он рассмеялся:

– Можно и так сказать! Есть такое выражение? Никогда не слышал, но ты явно врубаешься. Знаешь, я люблю читать твои отчеты. Прикроватные коврики кусают за пятки. Йоу… Вначале я подумал, что за долбанный рэп она здесь пишет, но ведь правда, кусают, я проверил, а заменить эти кусачие коврики – пара пустяков. Я переслал несколько твоих отчетов Рейчел. Они постоянно ищут новых людей. Рейчел срочно требует тебя отдать. Ну, так как?

Он чуть отъехал на стуле и закинул руки за голову. До сих пор я видела эту позу только на рекламах мужских рубашек или часов, кажется, она означала успешное завершение сделки. А еще эта поза означала, что Стив больше не мой босс.

…

Мой первый чемодан на колесиках был лимонно-желтым, похожим на огромную мыльницу, но Рейчел, увидев его, потребовала, чтобы я купила другой, не такой броский.

– Яркая деталь, – сказала она, – а инспектор должен быть незаметным и не запоминающимся.

В каждой командировке я делала сотню фотографий и заполняла подробнейшую анкету, которую потом анализировала фирма Рейчел. Сколько времени требуется, чтобы дождаться завтрака в номер, есть ли паутина с обратной стороны картин, снабжены ли ступеньки патио шершавой лентой против скольжения, висит ли в холле экран, показывающий авиарейсы, все это отслеживали мои старые глаза, и за эту работу я получала неплохие деньги.

Год назад, в первые дни работы уборщицей, мне пришлось заменять Эдиту, которая мыла полы в гостиничном баре. Когда я включила свет, чтобы помыть пол, то оказалось, что внизу барной стойки имеется ступенька для того, чтобы посетителям легче было взбираться на высокие стулья. Вся эта ступенька была усыпана монетами, оброненными посетителями. Я сдвигала их шваброй, но не брала, и когда Эдита обнаружила на ступеньке урожай монет, нападавший за три дня, то приняла меня за сумасшедшую. «Пуговицы» – законная добыча уборщиков. Бармены не опускаются до них, но поломойка не смеет ими пренебрегать. Теперь я зарабатывала в десять раз больше и всегда подбирала то, что полагалось мне по праву:

Бра, висевшее над кроватью в Варшаве, – строгое совиное выражение его лица, которое начисто исчезало, стоило лишь его включить. Шкура медведя в холле пражского отеля: страшные глянцевые когти и что-то черное, похожее на застывшую смолу на месте морды. Удивительно чистый туалет в лиссабонском хостеле: огромные промытые окна наполняют светом умывальник, пахнущий лишь водой, железом и камнем. Прекрасный зимний сад в семейном отеле в маленьком городке в Тоскане с бледно-желтыми, как рыбье брюхо, отмершими листьями фикуса и огромными оловянными шпингалетами на старинных окнах. Все это были мои «пуговицы» – монеты, которые никто не удосужился поднять, и я оставляла их себе.

Но было еще кое-что, и это видели уже не глаза, а слепой колобок из темного теста, который жил у меня в животе. Он отвечал за пустое поле, ту часть отчета, которую я боялась писать и которая иногда противоречила анкете. Как можно спокойно смириться с тем, что огромный, давно не ремонтированный тель-авивский отель, пыльный, как старый тапок, будет исправно заполняться гостями в каждый из еврейских праздников и так вот – ни шатко ни валко – равнодушно прошаркает через все грядущие экономические кризисы, но одновременно с этим прелестная маленькая гостиница в Цфате – белый домик, утопающий в седой лаванде, – почему-то зачахнет. «Смотри, – говорила я колобку, – смотри, какая прелесть». На белоснежном полотенце (отбеливатель, смягчитель, отдушка, нежная лиловая лента, любовно повязанная на ручку корзинки с бельем) сидели две крохотных божьих коровки, влетевших в открытое окно вместе с лавандовым запахом. Но темное тесто молчало. Оно знало правду. Откуда-то знало.

Бестелесный призрак, собирающий яркие картинки, старые глаза, подмечающие все, слепой колобок, чующий беду рыхлым дрожжевым животом, – моя команда, как вы могли так облажаться? Где вы были, когда у меня была человеческая жизнь? Почему молчали, когда мы входили во двор Итамара, и позже, когда я подшивала мамино платье для церемонии? Если только можно было бы проникнуть в то лето – единственное воспоминание, которое у меня осталось, – пройти вдоль муравьиной тропы, мимо Симы, месящей тесто, мимо Изи с Итамаром, налаживающих рельсы для камеры. Предупредить, помешать, запретить, пока темное тесто не уползло, не разбухло где-то под полом, не поперло из щелей, взламывая стены и отравляя все.

…

После нескольких месяцев работы инспектором, когда я, как обычно, зашла в офис Рейчел, она сообщила мне новость: «Мы расширяемся, теперь фирма будет вести в сети еще один сайт, исследующий дорогие дома престарелых и пансионы для пожилых. Многие обеспеченные пары хотят пожить под старость в Израиле, им нужна достоверная информация, и „Голди“ – так назывался новый сайт – будет им помогать». Рейчел посетовала на то, что найти пожилого инспектора тяжелей, чем молодого.

– Пусть молодой переоденется пожилым, – посоветовала я.

Рейчел лишь печально усмехнулась:

– Я серьезно, Михаль, мы в цейтноте.

– Тогда другого выхода точно нет. Это не так уж сложно.

– Откуда ты знаешь?

– Моя мать была актрисой. Я выросла в театре. Гримироваться я научилась раньше, чем говорить.

Рейчел посмотрела на меня расширенными глазами, словно школьница:

– Господи… А что, если и правда попробовать?

В тот же день я отправилась в «Лили Лайн». Мама всегда говорила, что не понимает, как «Лили Лайн» умудряются шить такую скучную стариковскую одежду. Я купила там коричневую крепдешиновую блузку, пеструю, как шкурка ящерицы, и такую же пеструю, летящую юбку. Потом, у себя в номере, я просидела перед зеркалом три часа. Гримироваться под семидесятилетнюю легче, чем под пятидесятилетнюю. Получалось совсем неплохо. Я заявилась в офис Рейчел во всем этом великолепии, и, разумеется, она меня не узнала.

«Чемпион» был первым пансионатом, куда направил меня «Голди».

– Наш пансионат хорош тем, что здесь можно прожить некоторое время, не обязываясь, и платить помесячно. Лишь потом, если вы примите решение остаться, будете платить сразу за весь год, – объяснили мне в дирекции. Я заполнила все бумаги, выбрала себе комнату на первом этаже с выходом в зеленый палисадник, и только после этого позвонила Рейчел.

– Господи, ты в своем уме, Михаль, ведь это противозаконно! Я думала, ты просто попросишь, чтобы тебе показали пансионат.

– А как мы узнаем, водятся ли там тараканы?

– Ладно уж, поживи там недельку и составь отчет, – наконец смирилась она, – вижу, что тебе захотелось поиграть в шпионов. Потом, когда закончишь, наплетешь им, что внучка в Праге родила двойню, и ей срочно требуется твоя помощь.

– Конечно, придумаю что-нибудь.

Но неделю спустя, когда я вышла на связь, меня ожидал неприятный сюрприз. Произошла катастрофа: фирма Рейчел, надувшаяся как мыльный пузырь, вот-вот собиралась лопнуть. Мне пришло длинное письмо, где сообщалось о «вынужденных временных мерах» и о том, что, когда я появлюсь в офисе, мне будут выданы рекомендации, как одному из лучших работников, и что «короткий период, который необходим фирме, чтобы преодолеть временные трудности», я могу использовать как отпуск. Итак, моя авантюрная миссия больше не имела смысла, но я решила, что могу пожить здесь, в пансионате, еще немного, пока не подыщу новую работу. Я понимала, что отныне мне придется оплачивать пансион из собственного кармана, но деньги у меня теперь были: целый год я получала зарплату, которую раньше и вообразить себе не могла, а на жизнь почти ничего не тратила: поездки, гостиницы – все это оплачивала фирма. К тому же имелся гонорар Итамара. Эти деньги я не успела потратить на частную клинику для мамы, и мне было горько о них вспоминать, но они были оттуда, из маминого мира, и я считала их чем-то вроде талисмана. Я с детства привыкла к бедности, но неожиданное экономическое благополучие, которое свалилось на меня в этом году, вызывало не уверенность в завтрашнем дне, а совсем другое чувство: сладкий испуг. Что бы я ни делала, цифры на моем счету почти не изменялись; разве это не похоже на жизнь призрака? «Но теперь все будет иначе, – говорила я себе, когда фирма разорилась. – Сбережения скоро начнут таять». И все-таки осмотреться по сторонам казалось мне более разумным, чем снимать первую попавшуюся квартиру, вроде той, в которой я с ума сходила от ночной тишины. Так во всяком случае я объясняла себе то, что не выписалась из «Чемпиона» тут же.

…

В опросниках, которые я привыкла заполнять, работая инспектором, иногда требовалось указать уровень чистоты, оценивая ее в баллах. Странно, что никто еще не додумался так же оценивать тишину. Наверное, потому, что идеальная тишина у каждого своя. Моя тишина – летняя, сладковатая и алая, как свет, что пробивается сквозь веки. Каждое утро луч падает на постель, и мне кажется, что чья-то теплая рука касается моей. Я встаю, подхожу к зеркалу и широко улыбаюсь. Кроме денег, от моей чудесной работы осталось еще кое-что: привычка записывать увиденное. Возможно, это выглядит как безумие, но часто по утрам, закончив свой сложный макияж, я сажусь к столу, пододвигаю к себе тетрадь и пишу: «Дорогой Голди! Сегодня я попробую рассказать тебе о пансионатском парке. Недавно на дорожках установили рельефную плитку для слепых. На развилках она предупреждает об изменении направления. Самое трогательное в этом, что если пройти по мощеной дорожке дальше, до самого конца, то увидишь, как она внезапно обрывается, переходя в неровную тропку, идущую по дну долины. Никакого предупреждения об этом слепой не получит. В какой-то момент его палка просто-напросто уткнется в мягкую землю, и он сам поймет: что-то закончилось».

«Что-то закончилось, а значит, надо двигаться дальше», – говорила я себе каждое утро, но проходил еще день, а я не делала ничего. Так прошло несколько месяцев. Деньги потихоньку таяли. Иногда, когда я садилась у зеркала, чтобы снять грим, меня охватывал страх: вот сейчас проведу губкой по серому старческому веку, а оно останется таким же. Морщинистый лоб, дряблые щеки – это уже не грим, а моя собственная обвисшая кожа. В один из таких вечеров перед зеркалом я твердо решила съезжать. А на следующий день я узнала, что в пансионате поселится Кит. Тогда мне казалось, что вот-вот я получу ответы на все свои вопросы. Знал ли Кит мою маму? Был ли он тем, кто раскопал старый фильм и поднял его на смех? Мстил ли он маме, Итамару или кому-нибудь из профессионалов-киношников, которые нам помогали? Я поднялась в бухгалтерию «Чемпиона» и снова внесла плату за следующий месяц.

Но все прояснилось только теперь, когда я увидела те записи. Остался лишь один вопрос, но я знаю, что ответа на него не получу, сколько бы ни раскапывала фактов. Незнакомый человек протянул руку в мое прошлое, вытащил оттуда одно лето, как вытаскивают из шкафа чашку костяного фарфора, и разбил его вдребезги. А затем разбилась мамина жизнь. Кто-нибудь может объяснить, как такое могло произойти?