Текст книги "Поезд пишет пароходу"

Стелла. Кино, коммерция, кино

Вокруг нас происходят тысячи историй – это банальное утверждение, оно вряд ли кого-нибудь удивит. Но как это волнует, когда вдруг вообразишь, что сейчас, вот в этот момент, возможно, начинается или заканчивается чья-то история.

Это воспоминание – то немногое, чем я все еще владею. Иногда мне кажется, что оно выцвело, словно старая фотография, а иногда я думаю, что это яркое солнце того лета выбеливало все, сглаживая детали, и осталась только белая дорога, белое от жары небо и две фигуры в белых платьях.

Мы с мамой стоим на обочине и ждем, что кто-нибудь нас подвезет. Моя мать еще не знает, что начинается история, которая продлится лишь несколько летних месяцев, а потом – умрет, но спустя десятилетия вдруг снова воскреснет.

В тот год мы оказались на мели. Маленький театр-варьете, для которого мама постоянно перешивала костюмы, внезапно распался, а в школе искусств, где она подрабатывала натурщицей, спустя пару месяцев должны были начаться каникулы. Был у мамы еще один вид заработка, но этот уж и вовсе редкий: изредка она снималась в каком-нибудь фильме в эпизодах. Зато, если фильм был студенческим, то ее приглашали на главную роль. Вначале я была слишком мала, чтобы понять те фильмы; запомнились лишь первые кадры, которые мельтешат, словно ночная бабочка, настойчиво бьющая в стекло серыми крыльями.

Теперь-то я знаю, что Эстер Долев, моя мама, принадлежала к особой касте актеров, которые, как маленькие планеты, крутятся на периферии мира кино, и соскочить с этой несчастливой орбиты им так и не удается. Мама рассказывала мне, как упорно работала над дикцией, считая ее своей главной проблемой. Как-то раз она поехала в Хайфу на несколько дней, чтобы брать там уроки сценической речи, и упустила уникальную возможность попробоваться на главную роль в фильме, где героиня не произносила ни слова: она была немой от рождения. Почему ей не везло? Никто еще не мог ответить на этот вопрос. «Всегда будут рождаться люди, чья кожа особым образом отражает свет». Такова была и моя мама, я помню, что даже незнакомые люди, не знающие о ее принадлежности к миру кино, часто подходили к ней прямо на улице, приглашая на съемки. Но для того, чтобы получить главную роль в настоящем фильме, этого света почему-то недоставало. Во многих студенческих фильмах мама снялась бесплатно. «Это шанс, Мушка, – говорила она. – На показы приходят настоящие режиссеры, так они увидят мою работу». Кроме того, кто-нибудь из студентов сам мог через несколько лет стать настоящим режиссером и пригласить маму на главную роль – это вслух не говорилось, но витало над каждой съемочной площадкой. Лишь став взрослой, я поняла, сколько горечи крылось за этой надеждой. В фильмах студентов киношколы мама обычно была лирической героиней. Поначалу эти юные режиссеры были ее сверстниками, потом разница в возрасте увеличилась. Они по-прежнему были студентами, а мама старела. Она не выглядела на свои годы, а играла при этом лучше девиц с актерского отделения, поэтому приглашали ее. Но когда те начинающие режиссеры стали по-настоящему знамениты, то сняли в своих фильмах молодых актрис – худых, модных, мальчишески-дерзких.

Понимала ли сама мама, что происходит? Даже если и понимала, – что она могла изменить?

Мы привыкли к тому, что работа ей всегда находилась. Наша квартирка обычно была завалена кипами костюмов и реквизита, который мама подновляла. Но вот театр закрылся.

– Так мы совсем обнищаем, Мушка, – сказала она мне как-то.

Мы прожили еще месяц – не голодный, не страшный, но какой-то солнечно-пустой, почти пьянящий этой пустотой и белой летней ленью. Мама искала работу. Как-то раз она вернулась из лавки, и рассказала, что ей дали адрес старой дамы, которая ищет компаньонку.

– А что делают компаньонки?

– Гуляют, читают старушкам, если они плохо видят. Эта старушка живет в собственном доме. Думаю, нам с тобой найдется там место.

Мы стояли на шоссе. Белые домики сияли вдали, на горе, – игрушечные, недоступные. Зеленый грузовик уже подползал туда – он двигался медленно, как задумчивый жук, быстрее не позволяла грунтовая дорога. Звук мотора едва доносился, но я-то знала, что он сейчас ревет, под колесами хрустят мелкие камушки, а другие – отлетают в стороны, как острые брызги. Наконец рядом с нами остановилась какая-то колымага, ветер трепал брезент, укрывающий кузов. Мы нырнули в кабину и теперь уже сами медленно ползли, страдая от рева мотора и каменного скрежета. Когда грунтовая дорога все-таки кончилась, мне показалось, что автомобиль вздохнул с облегчением; теперь он скользил легко.

– Вам куда? – спросил повеселевший водитель.

Мама достала из сумки адрес:

– Улица Хашмаль, 12. Знаете?

– Да я нездешний, ничего здесь не знаю. Я приехал вещи перевозить, тут одни выезжают. Давайте у них и спросим.

Мы подъехали к двухэтажному дому, увитому плющом. У калитки стояла высокая женщина в черных очках. Она приветственно махнула рукой, показала, где лучше остановиться, и вдруг заметила нас.

– Это кто? – строго спросила она водителя. Я пыталась рассмотреть ее глаза за стеклами очков, но мне все не удавалось.

– Подобрал по пути. Ищут улицу Хашмаль, – не знаете, где это?

– Нет, не знаю, – женщина пожала плечами и отвернулась. Видно было, что она врет, просто не хочет разговаривать, что-то объяснять – не хочет никого видеть. На этот раз я уловила за очками неуловимый мгновенный промельк, словно ветка коснулась ночного окна. Я тогда не поверила себе, я не могла поверить, что в ту долю секунды, пока длился за темными стеклами взмах ресниц, уже знала о ней очень много. О том, например, что вот здесь, у этого мебельного фургончика, завершается ее история. Машина должна была приехать пустой и увезти ее одну, увезти навсегда, а мы – невесть откуда взявшиеся – помеха, песчинка, случайно попавшая в кровоток ее жизни – мешаем полноте завершения. Женщина явно ждала, когда мы уйдем. Белая покатая спина в вырезе сарафана и озерцо розовой сыпи над лопатками – такой мне запомнилась Малка, бывшая жена Итамара. Самого Итамара мы тогда не увидели.

Мы побродили по выбеленным солнцем улочкам и, наконец, нашли что искали. Старая дама жила в маленьком домике. Внутри было темно и пахло чистотой. Старуха предложила нам сесть, но когда я опустилась на диван, то по ее взгляду почувствовала, что ей дико и непривычно видеть у себя совершенно чужих людей.

– Но как же вы будете жить здесь с девочкой? – спросила она. Мама пожала плечами:

– Мы можем спать на одной кровати, а мешать она не будет, она тихая.

– Но если она будет здесь жить, то к ней будут приходить подружки, а я не выношу шума.

…

– Может, нужно было объяснить ей, что у меня нет подружек? – спросила я маму, когда мы вновь очутились на залитой солнцем улице.

– Вот увидишь, Мушка, этим летом они у тебя появятся!

– Но я не хочу, мне с ними скучно.

– А если они разрешат тебе их загримировать?

– Все равно скучно, они все хотят быть принцессами.

– А если мы купим тебе огромный набор грима и сделаем театр?

– Огромную коробку? Большую, как дом? А на какие деньги?

Мама погрустнела, и мне стало стыдно. Мы вышли к дороге, чтобы вновь остановить попутку, и простояли там минут сорок – никто не проехал.

Итамар – мы тогда не знали, что это Итамар, – подкатил к нам на велосипеде.

– В ближайшие два часа вы попутки не дождетесь. Мертвый час.

Он был в льняном белом костюме и при этом – в старых сандалиях. Одна штанина у него была закатана, и была видна нога на педали. Она была словно разрисована китайской тушью – так четко смотрелись на коже черные змейки волос. Пока они с мамой обменивались легкими, как бадминтонный воланчик, фразами, я рассматривала Итамара. Все в нем было как-то слишком. Слишком черная борода, слишком четко очерченная, слишком блестящие глаза. Потом я привыкну к нему, как привыкаешь к черной бусине, которая выкатилась невесть откуда, но тогда он казался мне классическим бездельником. К тому же он был невысоким и хрупким – тогда я считала, что мужчине таким быть неприлично, и радовалась тому, что никто не видит нас рядом с ним на этой пустой обочине.

– Это будет ужасно, – вдруг сказал он.

– Что ужасно? – спросила мама

– Лимонад скиснет.

Мама вопросительно улыбалась, ждала, и он продолжил:

– Если я приглашу вас с дочкой к себе, пересидеть зной, то вы, конечно же, откажетесь, потому что ходить в гости к незнакомцам не принято. От скуки и огорчения я приготовлю лимонад, но забуду о нем, потому что буду пить вино – сегодня очень грустный день. Таким образом, мы приходим к утверждению: лимонад – скиснет. – Он картинно взмахнул длинными ресницами, изображая поэтическую грусть.

Мама рассмеялась:

– Ну хорошо, а где вы живете?

– Да в двух шагах отсюда.

Так мы вновь оказались возле дома, увитого плющом.

– Постойте, разве не к вам сегодня приезжала перевозка? – спросила мама.

– К моей жене. Сегодня она уехала навсегда.

– И уже спустя пару часов вы…

– Послушайте, она уехала давно, полгода назад. Сегодня вернулась лишь забрать вещи. И кстати, разве вас не успокаивает тот факт, что как минимум одна особа вырвалась живой из страшной обители Синей Бороды?

Нас встретила большая овчарка с таким выражением материнской заботы на лице, что стало неудобно за легкомысленную болтовню. Мы стояли посреди большого двора, по обе стороны от которого, вплотную друг к другу, теснились сараи. Итамар провел нас к большому столу под старым эвкалиптом.

– Итак, лимонад?

Сладкие воды того лета – я помню их вкус до сих пор. Знаменитый Итамаров лимонад был зеленым. Итамар мелко-мелко крошил туда мяту, стуча по доске мясницким резаком, которого я боялась. Зато как он светился в стакане, словно море в светлую лунную ночь – сходство довершал ломтик лимона, тонущий в зеленой глубине, как яркий тропический месяц. Совсем другой субстанцией был квас. Вначале Итамар освоил обычный, хлебный; он научился его готовить у русского инженера Изи, но творчески переосмыслил рецепт и вот уже чередовал попеременно лимонно-изюмный и – это уже была и вовсе фантастика – розовый, с добавлением клубничного сиропа. Но это все будет позже, а в тот день, сидя тени эвкалипта и болтая, мы не заметили, как прошло два часа. Мама встала, подошла к кусту шиповника, под которым дремала Пальма Сиона (так звали овчарку), и почесала собаке жесткий загривок.

«Она хочет прикоснуться к его волосам, – вдруг ясно поняла я, – но не запустить в них руку, а прижать и почувствовать, как они пружинят под ладонью».

– Нам пора, – сказала мама. – Теперь-то уже не мертвый час, попутки появятся.

– Постойте! – Итамар вскочил, чуть не опрокинув свой стакан. – Погодите, вам еще что-то покажу. Сейчас, я быстро… Ключи возьму в доме, вы только не уходите. Спустя пару секунд он появился с огромной связкой ключей. «И в самом деле, словно Синяя Борода,» – подумала я. Мы вновь вышли во двор, где ряд одноэтажных построек напоминал короткую улицу. Итамар подошел к огромным деревянным ящикам, стоявшим у одной из пристроек, и отпер один. Мы заглянули внутрь. Вначале мне показалось, что ящик наполнен винными пробками, но потом я разглядела, что это деревянные детальки. Он зачерпнул горсть, поднес поближе, чтобы мы разглядели:

– Вот в этом ящике верблюды, бегемоты и зебры, в следующем – слоны и жирафы. Здесь весь Ноев Ковчег, его нужно только собрать. – Теперь уже я тоже видела и детали самого ковчега, и части, из которых можно было составить животных.

– Я сдаю некоторые помещения под склады. Беру совсем немного, терплю и жду, если какой-нибудь шахер-махер задерживает с оплатой, но я не Иисус Христос. Это вот осталось от одной артели. Вложили деньги, наделали игрушек, собирались продавать как сувениры паломникам, и с тех пор вот уже два года – ни слуху, ни духу. Я ждал, потом думал раздарить это детишкам, а потом смотрю: я ведь и сам могу теперь продавать Ковчег. Артели давно и след простыл, зачем добру пропадать?

Я погрузила руку в ящик. Деревянные детали мягко постукивали, из ящика пахло деревом и лаком.

– Оставайтесь здесь вместе с девочкой. С меня – жилье и стол, а когда продадим ковчеги, разделим деньги. Возможно, потом наймем еще работников. Мне нужен кто-то, как вы, – разумная женщина, которая вела бы это дело. Вы ведь разумная?

Потом Итамар открыл нам еще пару сарайчиков: в одном стеклянные банки, похожие на цитадель из голубоватых кирпичей, в другом – там приятно пахло машинным маслом – какой-то сельскохозяйственный инвентарь. Эти съемщики, видимо, исправно платили. Некоторые двери он не открыл, мы вскоре поняли почему: там жили постояльцы. В квадратной пристройке из железных листов – инженер Изя, сорокалетний холостяк с мамой, грузной и умной Симой. В кирпичном сарайчике – Мила Чижевская, полька, крупная женщина, чем-то неуловимо похожая на бывшую Итамарову жену, с такой же покатой тюленьей спиной. По утрам она выходила из своего сарайчика в купальнике и полчаса стояла неподвижно, ловя солнечные лучи, но все равно никак не могла загореть. Имелись и другие съемщики, которых пока не было видно. Все постояльцы Итамара были недавно прибывшими либо осколками семей, либо одиночками. Изя с мамой приехал из России, а Мила Чижевская – прямо из Варшавы. Дружные и благополучные семейства, приезжая сюда, шли, видимо, другим путем, а эти – слишком легкие – лишь неслись вперед, пока, наконец, словно тополиный пух в каком-нибудь закутке, не оседали во дворе Итамара. Исключение составляло лишь семейство Месилати – эти были старожилами. Они снимали самую большую постройку – оштукатуренный барак. В правой половине барака они жили, а в левой держали фирму вывесок. Но это все мы узнали позже, а тогда – стояли в теплой пыли и смотрели, как Итамар отпирает дверь в еще одну пристройку. Там пахло досками и мышами. Затвердевшая от пыли и солнца газовая занавеска вяло качнулась нам навстречу. Итамар содрал ее с окна:

– Только лишь полы вымыть, а кровати я вам раздобуду. Ну, так как, остаетесь?

…

Не знаю, собирался ли Итамар в самом деле создавать артель, но она образовалась сама. Спустя пару недель за столом под старым эвкалиптом сидело уже несколько человек. Поздним утром все становилось рябым от бликов. По столу аккуратными кучками были разложены звериные туловища, рожки и лапы, выглядевшие как шарики, конусы и призмы – мы нанизывали их на резинки. Иногда трудно было разобраться в этих деревянных фигурах и понять, где чья лапа.

– Посмотрите, – говорила Мила Чижевская, – я, кажется, что-то напута`ла. – Туловище гепарда в ее руках собралось было сужаться к хвосту, но вдруг передумало и стало вновь расширяться; казалось, гепарда нарядили в цирковую юбочку.

Нанизав на резинку все составные части, мы слегка растягивали готовую игрушку, проверяя, не лопнет ли связка. Перетянешь – и резинка больно бьет по пальцам, а в руках, где только что был крокодил или зебра, вдруг внезапно – лишь пара деревянных конусов; остальное – цилиндрики, шарики – скачет с веселым стуком по столу, падает вниз, катится в траву.

– Мышиная коммерция, – презрительно говорил инженер Изя и носком ботинка подталкивал укатившийся шарик обратно, к столу. Однако спустя пару дней именно он притащил откуда-то толстые рейки, несколько метров старой маскировочной сетки и стал строить навес над нашим рабочим столом.

– Эй, иди-ка сюда, бизнесмен, – окликал он Итамара. – Подержи здесь, пока я закреплю.

У этих двоих была странная дружба, какая бывает иногда между хозяином и работником. Непонятно было, кто кому подчиняется.

– Это сейчас он, вишь, рейку держит, словно она его укусит, – говорил нам Изя, – а посмотрели бы вы на него год назад! Итамар-строитель! Камни ворочал, спал в обнимку с ведром цемента. Давай, покажи им свои мозоли, или они уже отпали от твоих барских ручек, Ротшильд? – Итамар лишь счастливо скалился, ничего не опровергая. Так мы узнали о неизвестной нам ипостаси Итамара.

– Если привыкаешь строить, то не можешь остановиться, – сказал он нам, когда мы вечером сидели под новым навесом и пили его знаменитый зеленый лимонад. – Дело не в деньгах, – не знаю, как это объяснить. Ну вот я, например, когда всё это сооружал, то думал почему-то о самолетах, которые пролетают над моим домом. Ведь каждый летчик, когда идет на посадку или взлетает, видит, не может не видеть зеленую крышу, которую мы стелили с Изей.

– А лучше бы ты о деньгах думал, – ворчал Изя. – Тогда и жена, может быть, не ушла бы.

– Я все делал правильно. Только лишь строил что-нибудь – сразу искал съемщика.

– А на вырученные деньги опять строил что-нибудь, – подхватывал Изя.

Сколько бы я ни всматривалась в Итамара, я никак не могла представить его строителем. Зато отлично представляла себе, как он выезжает на своем драндулете в город, заходит в вестибюль дорогого отеля, и, сев в плетеное кресло, ожидает, когда подойдет приезжий бизнесмен, с которым у него назначена встреча.

По вечерам, когда под навесом зажигалась лампочка и на свет начинали сползаться и слетаться диковинные существа, большие и малые, Итамар устраивался за столом с листком бумаги и пытался написать рекламное объявление, которое собирался послать в газету.

– «Ноев Ковчег для детей и взрослых», – лихо выписывал он, но тут же начинал сомневаться. – Или наоборот: «Ковчег Ноя с людьми и животными»? Ладно, над названием нужно будет подумать, идем дальше. «Чудесная детская забава…» Стоп, или «Игрушечный ковчег»? Ладно, над этим тоже подумаем. «Игрушка помогает развитию у детей…» – он на минуту задумывался, и тогда вступали мы:

– Водобоязни!

– Богобоязни!

– Кругозора!

– Страсти к коллекционированию!

– Сострадания ко всему живому!

Худо-бедно – объявление дописалось. Итамар особенно гордился последней фразой: «Этот чудесный сувенир украсит каждый еврейский дом!» Было сделано несколько копий, и одну из них, вправленную в изящную кожаную папку, Итамар брал с собой на деловые встречи. В эти дни он облачался в белые льняные брюки, белую рубашку и надевал перстень с квадратным камнем, похожим на черно-синее звездное небо в окне.

Итамар мечтал встретить бизнесмена, или, как называл это Изя, «большого хозяйчика», который будет продавать Ковчег за границей.

– Чтобы разбогатеть, нужно найти только один раз, но правильного человека, – повторял Итамар.

– Все ты перепутал, – ворчал Изя. – Это я тебе говорил: «Чтобы разбогатеть, нужно украсть только один раз, но удачно».

Но до сих пор все, кто проявлял интерес к делу, оказывались довольно сомнительными типами.

…В тот вечер Итамар, как всегда, остановил машину у эвкалипта, как всегда, спрыгнул на мягкую землю, подняв небольшое облачко пыли. Пальма Сиона подбежала было, но замялась и отступила в нерешительности. Теперь-то уж и мы заметили: в кабине сидел кто-то еще. Потом этот человек вышел, и мы разглядели его: коренастый, с рыжим ежиком на голове и рябоватым розовым лицом. Он был похож на чистого упитанного щенка.

– Миллионера он, что ли, сюда привез? – спросила Сима.

– Нет, – покачал головой Изя. – Никакой он не миллионер. Зуб даю, он такой же шлаперник [8]8
  Шлаперник – образовано от шлепер (идиш) разгильдяй.


[Закрыть], как и мы с Итамаром.

Мы увидели, что рыжий человек выгружает из машины картонный ящик, на вид объемный, но не тяжелый, а Итамар ему помогает.

«Мне знаком этот блеск в глазах, – тихо сказал Изя, кивая на Итамара. – Знаете, что он означает? Что предприятие „Ковчег и прочие ко-ко-ко“ только что закончило свое существование!»

Итамар и рыжий незнакомец зашли к нам, под навес, и поставили ящик на стол.

– Этот человек делает лампы! – объявил Итамар.

– Ночники, – поправил его рыжий, любезно улыбаясь. – Я делаю ночники для детей.

– Простите, ну конечно же – ночники. А знаете, как зовут этого человека? – спросил Итамар нас. Мы молчали, откуда нам было знать.

– Его зовут Мордехай Лихтер. Вы только подумайте, «лихтер» – означает «свет»! – Итамар победно оглядел нас, давая нам время оценить это невероятное совпадение.

– Бдящие ночники «Недремлющий Страж Израиля»! – провозгласил он, сияя. – Это уже я придумал, правда, красиво?! – Незнакомец благодарно крякнул, мы молчали.

Суть новшества состояла вот в чем. На колпаке из тонкого матового стекла было нарисовано лицо с закрытыми глазами – Страж Израиля спал. Но стоило включить ночник, и сквозь колпак начинали просвечивать два темных кружка, наклеенные с внутренней стороны, – зрачки. Теперь Страж Израиля бодрствовал и охранял детский сон. Мордехай рассказал нам, что запатентовал эту находку и намерен выпускать Стража целыми сериями.

– Вы только представьте себе, – разглагольствовал Итамар, – ведь на абажуре может быть нарисовано любое лицо. Любое! Для девочек можно делать розовые абажуры с портретами киноактеров, а для мальчиков – с портретами спортсменов. Можно изготовить серию с Мудрецами Торы и серию с великими мыслителями. Днем они будут спать, а по ночам – открывать глаза.

– Лев Толстой и Эдисон охраняют детский сон, – пробормотал Изя.

– Сейчас я покажу вам, как это выглядит, – сказал Итамар, схватив один из абажуров. Он вскочил на табурет и принялся прилаживать его к лампочке, висевшей над столом. Свет тревожно заметался. Наконец Итмар прикрепил к лампочке стеклянный колпак бледно-лимонного цвета, на котором даже не было никакого лица, одни лишь только глаза. Пока Итамар держал колпак в руках, густые черные ресницы были опущены, но когда внутри оказалась лампочка, глаза распахнулись – они были миндалевидные, с маслянистой восточной тяжестью во взгляде. Страж Израиля изумленно взглянул на наш огромный стол, заваленный недостроенным ковчегом и частями животных, на нас самих: Итамара, рыжего Мордехая Лихтера, Изю, на меня, маму, старую Симу и Милу Чижевскую, потом, словно не выдержав изумления, он налился оранжевым светом, вдруг ярко вспыхнул и погас. Вокруг разлилась тьма.

– Лампочка перегорела? – спросила мама.

– Ох, хорошо, если только лампочка, а не вся проводка, – заволновалась умная Сима. – Ох, не надо было ему туда лезть.

Она оказалась права.

Ошарашенные, мы потихоньку закопошились и стали пробираться к своим жилищам в кромешной тьме, окликая друг друга сдавленными голосами. Вспоминали, что где-то здесь есть керосинка, но керосина-то все равно не было. Похоже, стоило попросту идти спать. Изя с Итамаром изготовили по факелу – они решили во что бы то ни стало починить проводку прямо сейчас. Рыжий Мордехай Лихтер пытался им помогать; ни он сам, ни Итамар еще не знали, что только что закончилось очередное увлечение Итамара – наверное, самое короткое из всех, – а заодно и самое короткое в Израиле партнерство, и что наутро Лихтер уедет со своими ночниками, но еще раньше, сегодня же ночью, когда свет вновь появится, это будет другой свет и другие мы.

Наконец они объявили, что скрепили провода. Теперь не хватало только лампочки взамен перегоревшей.

– Найдите хоть какую-нибудь, маленькую – неужели ни у кого нет? – вопрошал Изя. Но запасных лампочек не нашлось.

– Склад! – вдруг вспомнил Изя. – Итамар, помнишь, ты говорил, что в том низеньком сарае кто-то хранил у тебя электрическое оборудование?

– Ну да, оно и сейчас там, только…

– Что «только»? Они когда тебе в последний раз платили аренду? Молчишь? Ясно: год назад. Эти шаромыжники ничуть не лучше тех, из артели. Ладно, давай ключи, уверен, что уж какая-нибудь лампочка там найдется.

Вещи, сложенные в сарае, были тщательно прикрыты брезентом. Изя стащил его вниз, и мы увидели треножники, тележки, черные кубы, – смутно напоминавшие мне что-то, что я не могла вспомнить.

– Постой-постой, – сказал Изя. – Эти твои неплательщики – они кто?

– Даже не знаю толком… Какая-то компания, – неохотно ответил Итамар.

– Ну вот и отлично. Ого, смотри, у них целых два прожектора! А ну, подержи-ка факел.

Мы втащили прожектор под навес и включили. Сноп света выхватил дальний угол стола, всегда полутемный и потому поразивший непривычной оперной яркостью, затем мазнул по кусту жасмина, растущему во дворе, тот тоже выглядел, словно захваченный врасплох. Изя поворачивал прожектор на шарнирах:

– Ишь, как качественно сработано, резьба – прямо ювелирная!

Итамар закуривал, и его дым, казалось, спешил поскорее попасть в конус желтого света.

– Ну и мощность, – не унимался Изя. – А пойдем посмотрим, что у них еще есть?

– Завтра посмотрим, – сказал Итамар.

…

Когда я вышла во двор, было уже позднее утро. Я прошла мимо куста роз, который млел в ореоле движения и жужжания (в этот час двор Итамара начинал гудеть, тикать и трещать), и услышала веселые голоса, доносившиеся из-под навеса, с места наших сборищ. Я подошла поближе – оттуда раздавался еще не знакомый мне необычный звук, словно там стрекотал невиданно большой кузнечик. Изя стоял у треноги, на которой была черная кинокамера с комичными, как у Микки Мауса, круглыми ушами, словно стянутыми к самой макушке. Стрекотание доносилось оттуда. Изя направлял камеру на маму, а она сидела, облокотившись на стол, и говорила:

– Свет – это очень важно. Можно так осветить человека, что у него будет чернота под носом – словно усы.

Увидев меня, Изя замахал рукой:

– Отойди, ты в кадре.

Я вышла из-под навеса и увидела, что сюда от сарая, словно цепочка муравьев, протягивается небольшое шествие – каждый нес что-то в руках: Сима – свернутые кабели, Мила Чижевская – странный серебряный ящик, смуглые девчонки из семейства Месилати все вместе тащили что-то напоминающее оцепеневшую конечность богомола – видимо, кронштейн.

– Мы будем делать фильм! – кричали они. – Мы будем сниматься в кино!

Фильм назывался «Будни агента Киви» – это я помню, но вот о чем он был? Сейчас мне кажется, что я никогда не знала этого точно. Поначалу Итамар с Изей просто увлеклись, изучая, как работает камера, потом стали снимать короткие сценки, а потом, думаю, Итамар сам с удивлением обнаружил, что его слушаются актеры и статисты, и даже Изя не насмешничает по своему обыкновению, а ждет его команд. Пришел день, и оказалось, что у фильма есть начало, середина и конец, и что он снят на первоклассной аппаратуре и качественной пленке.

И все-таки, о чем он был? Каким он был?

Когда я пытаюсь вспомнить, то всплывают лишь отдельные эпизоды. Кто-то за кем-то гонится. Оба они – и догоняющий и убегающий – выглядят одинаково глупо. Мама учит Итамара давать пощечину. Он смущается и никак не может ударить ее по щеке. Он не знает секрета театральной пощечины, который известен любому актерскому ребенку: нужно делать так, чтобы удар приходился на челюстную кость – тогда получается и звонко, и не больно.

Сколько раз здесь, в «Чемпионе», я слышала, как люди вновь и вновь тасуют одни и те же воспоминания. Почему именно эти? Что такого важного в сломанной ручке бидона, которую заменили веревкой, или в том, как бабушка, словно детскую ладошку держа меж двух своих, протирала тряпкой листья фикуса? Какая фигура образуется, если соединить эти события? Диалоги, которые я запомнила, были лишены ярких деталей, за которые так любит цепляться память. Они могли бы быть в любом фильме.

– Когда ты уезжаешь?

– Завтра.

– Но ты же понимаешь, что это навсегда, надолго?

Я помню, как трудно оказалось снять простую сцену, в которой официант подносил маме спичку и она закуривала. В первый раз спичка не зажглась, во второй – погасла раньше, чем полагалось, в третий – обожгла ему пальцы.

Я не помню фильм, но зато помню его изнанку, с перепутанными, перекрученными и оборванными нитями, с проводкой, которая с тех пор обрывалась еще много раз (мы привыкли смотреть под ноги, чтобы не наступить на электрические шнуры – они извивались в траве, как змеи), с запахами жести, резины и пыли, перегретой софитами, с профессиональным оператором – так длинно его называли, пока он не появился, а когда приехал, оказалось, что его фамилия Шац, и что он – маленький и длиннорукий – похож на рыжего паучка. «Шац, зовите меня просто Шац». С деньгами. Деньгами! Заплаченными и не заплаченными, теми, которые Итамар надеялся получить от съемщиков, и теми, которые сам платил настоящим киношникам; они приезжали в нашу глушь что-нибудь наладить. С неожиданной красивой властностью, которая в нем появилась, когда он произносил: «Замерла!» или «Отходи. Медленно!» С чем-то единодушным, похожим на преступный сговор, что помогало нам отодвигать в сторону все, что не было фильмом.

Бедные деревянные зверушки, так и не спасенные Ковчегом, пылились в ящиках – никто не вспоминал теперь ни о них, ни о часах работы, потраченных на эту затею. В один прекрасный день сундуки с деталями исчезли – сарай понадобился для съемок.

Соседи Итамара каждый день строчили жалобы в местное отделение полиции, пока у нас во дворе не появлялся взмокший полицейский Коби с зажатой под мышкой фуражкой. (Шум, какой еще шум? Проходите вот сюда, в тень.) Коби останавливался посреди двора, слушал, как жужжат пчелы над розовым кустом и скрипит эвкалипт. (Вы присаживайтесь. Вам лимонаду налить?) Коби клал фуражку на стол, и в нее немедленно падал злой гудящий жук.

Я помню, как спрашивала маму:

– Это будет хороший фильм?

– Сейчас трудно сказать, Мушка, сценарий вроде крепенький. Осветитель и оператор – настоящие мастера. Очень даже приличное оборудование.

После того как материал отснят, его просматривает режиссер и монтирует. Лишние кадры вырезаются обыкновенными ножницами, а потом пленка склеивается – все это когда-то рассказала мне мама. Потом фильм озвучивают, добавляют к нему шумы, пишут для него музыку. И вот когда все это сделано, появляется еще что-то. Это что-то находится между кадров. Вот тогда и становится ясно, получился фильм или нет.

…

К вечеру сворачивали кабели и садились в раздолбанный Итамаров драндулет. Это был старый грузовик желтого цвета в коричневых пятнах ржавчины. Шумные дети из семейства Месилати прозвали его «Джирафа», потому что у грузовика имелась лестница, которая не до конца складывалась и торчала над кабиной. Джирафа была нагрета за день солнцем и пахла дымящейся резиной, и оттого весь наполнявший ее пыльный хлам казался чистым, словно прокаленным. Итамар сидел за рулем, а место рядом с ним было занято бесформенной кипой реквизита, которая грозила вот-вот обрушиться. Мы с мамой сидели сзади, под ногами у нас перекатывались бутылки, перегоревшие лампы, жестянки. Мы ехали мимо черных пардесов [9]9
  Пардес – сад (ивр). Большие сельскохозяйственные угодья, засаженные деревьями, (как правило, апельсиновыми).


[Закрыть], мимо ночных полей, и сворачивали в неправильном месте, и въезжали по ошибке куда-то не туда, и неуклюже разворачивались, и едва не сбивали ветхую ограду курятника, и под квохкот и клекот мучительно медленно выбирались, пока в домике неподалеку загорался свет, и мама говорила, что мы доиграемся, и что еще немного, и какой-нибудь ретивый киббуцник нас пристрелит, но наконец мы выруливали на дорогу, и мчали в сосредоточенной тишине, почти бестелесные, словно и правда погибли там, на задворках чужой деревни.