Текст книги "Круглые кубики"

Глава 20
Он, она и немного пионов

Нам, конечно же, очень повезло. Мы оба нашли себя в чужой стране, смогли реализоваться в профессии и, что не менее важно, никогда не испытывали ревности к успехам друг друга. У нас совершенно разные сферы деятельности, и я по мере сил не лезу в психиатрию (если только собаку Жуню с палочкой не приводят ко мне домой), а Миша не рассказывает мне, как правильно вести дела того или иного клиента.

Возвращаясь с работы, мы обмениваемся новостями и обсуждаем – настолько, насколько это возможно – проблемы, накопившиеся за день, и нам есть о чем поговорить. А бывает совсем по-другому.

Однажды, гостя у брата в Лондоне, я познакомилась со странной парой. Витя с Ревазом, которые к тому времени стали весьма популярными дизайнерами интерьеров, захотели представить меня своему приятелю, инвестиционному банкиру.

– Ты только не удивляйся, Мика, – предупредил меня перед выходом из дома Реваз, заехавший за нами с Витькой на своем знаменитом ярко-красном «Крайслере».

Это была его самая первая машина, приобретенная лет пять назад. Машину давно можно было бы поменять, взяв что-то менее вычурное и более практичное в городских условиях, но Реваз категорически отказывался. Объясняя свой отказ так: для него этот яркий мустанг – символ того, что жизнь наконец начала налаживаться и можно больше не ездить втроем по одному билету на метро, передавая его друг другу, пока контролер не видит, можно не искать уцененные продукты и не делить два приличных пиджака на пятерых молодых людей очень разной комплекции.

Когда ему робко намекали, что красный цвет – не совсем то, что необходимо серьезному бизнесмену, пусть и дизайнеру, Реваз как всегда прибегал к спасительной в таких случаях поэзии и, театрально закатывая глаза, цитировал знаменитые строки Юрия Левитанского:

 
Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
Каждый выбирает для себя.
 
 
Каждый выбирает по себе
Слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
Каждый выбирает по себе.
 

С ним никто особо и не спорил. Нравится и нравится. Необычно, конечно. Крупный, слегка располневший кавказец – за последние несколько спокойных лет Реваз несколько прибавил в весе и как-то заматерел – в ослепительно-красном, дамском «Chrysler Cruiser», похожем на конька-горбунка, решившегося на тюнинг, – зрелище не совсем стандартное. Но в конце концов машина – личное дело владельца. Его устраивает – и слава богу.

– Микуш, слышишь, да? – За годы, проведенные в Англии, Ревазик так и не избавился от своего роскошного акцента и периодически пересыпал вполне чистую на сегодняшний день русскую речь сочным и пряными, как восточные приправы, грузинскими словечками. – Договорились, генацвале? Ты не очень удивляйся, когда увидишь эту парочку. Банкира с подружкой.

– Разумеется, Реваз, а в чем дело-то?

– О, гамарджоба, Витюха! – Реваз раскинул руки, желая обнять вышедшего из соседней комнаты Витю – друга, партнера, соратника и практически брата. – Я тут сестрице твоей объясняю про нашего банкирчика. Понимаешь, Мик, батоно банкир у нас со странностями. И дама его… Впрочем, сама увидишь.

Я обещала не делать поспешных выводов, и мы поехали знакомиться. У нас была запланирована партия в теннис. Реваз предпочитал нарды и преферанс, поэтому играть против этой инвестиционной пары предстояло нам с братом.

Я посмотрела на них в тот день и ничего не поняла. Здоровый плечистый красавец-банкир – белокожий, белокурый, с румянцем в полщеки и манерами лорда – и хрупкая, миниатюрная, черноволосая девушка – настоящая Кармен. Или Манон Леско. Сверкнет глазищами – в помещении светло становится, хлопнет ресницами – ветер шелестит. Девушка была настолько яркой, броской, что хотелось слегка приглушить краски.

Это была потрясающе красивая пара. И удивительно безжизненная. Словно кто-то поставил рядом в витрине дорогого бутика два манекена. Туалет, продуманный до мельчайших деталей, гладкие целлулоидные тела, обращенные друг к другу, приклеенные улыбки, и совершенно ничего не выражающие глаза. Манекены не умеют разговаривать. И проявлять эмоции тоже не умеют. Как поставили за стеклом, так и стоят. Протерла утром уборщица пыль в витрине – хорошо, нет – так и будут стоять до следующего дня, глядя друг на друга ничего не видящими широко распахнутыми глазами, сплетя по прихоти лирически настроенного декоратора длинные пластмассовые пальцы…

Всю теннисную партию я не могла отделаться от этого образа. Два невероятно красивых, ярких и, судя по всему, успешных человека, по рассказам Реваза и Витьки, муж и жена, даже не смотрели друг на друга. Точнее не так. Она все время смотрела на него – молча, без улыбки, но и без страсти. Так смотрят на тяжелобольного родственника – не знаешь, сколько ему осталось, и хочется запомнить каждый взгляд, каждую мелочь, вот эту родинку над бровью и смешную привычку почесывать мизинец. Он же глядел на нее как хозяин на непослушную собаку – с некоторым превосходством и изрядной долей строгости во взгляде. Домашние животные должны знать свое место.

Играли они, к слову, достаточно скверно. Так играют два случайных партнера, впервые увидевшие друг друга перед партией и так и не успевшие договориться о том, кто же из них держит заднюю линию, а кто играет у сетки, кто подает первым, а кто подбирает мячи.

После игры мы вежливо поблагодарили друг друга, выпили по бокалу сока в пристадионном баре, где все это время нас дожидался Реваз, и попрощались.

– Вить, что это было? – спросила я брата по дороге домой.

– Это называется скука, – ответил за Витьку Реваз, резко притормозив на светофоре. – Я же предупреждал, Мика. Не понимаю, что они делают вместе.

– Живут! Живут они вместе. Реваз, следи за дорогой, – неожиданно агрессивно сказал брат, расположившийся рядом со мной на заднем сиденье. – Девочку жалко. Что ж за урод такой! Ни себе ни людям.

– Батоно Виктор влюбился, – на французский манер, с ударением в имени на последний слог, протянул Ревазик и подмигнул нам в зеркало заднего вида. – Ну так за чем дело стало? Она, между прочим, неплохой фотограф. Возьми ее к нам, я ж не против.

– Реваз! – прорычал Витька, и Реваз, на мгновение подняв руки над рулем – умолкаю, умолкаю, умолкаю, – больше не произнес ни слова.

На следующий день мне надо было улетать, и я так и не успела поговорить с ребятами об этой своеобразной паре. Это потом уже, через месяц, под большим секретом их историю рассказал мне Глеб – тот мальчик, самый талантливый из всей пятерки, который когда-то чуть не погиб в Марокко, а впоследствии стал третьим партнером в открытом ребятами дизайнерском агентстве.

И, только поговорив с Глебом, я поняла всю трагедию этой пары. Хотя нет, для трагедии не хватало осязаемой боли, страстей, соленых брызг и кровавых слез. Скорее это был тихий крик. Совсем тихий, шепотом, когда связки надорваны и ничего не помогает – ни горячее молоко с содой, ни теплый чай с малиной, ни даже антибиотики. Горло саднит, голоса нет, а крика не слышно. Как у рыбы. Ртом воздух – хвать-хвать, а звука нет.

Следующий раз я увидела банкира только через год – уже одного, без подруги. Он был все так же хорош собой. Только в глазах появилась какая-то затравленность, да руки слегка подрагивали. Может, пил, а может, еще что-то, не знаю.

– Вить, а где та девушка, итальянка или аргентинка, не помню? С ним была. Красавица фантастическая совершенно. Помнишь? – спросила я брата как бы невзначай, памятуя недвусмысленные намеки Реваза.

– А… – Витька только обреченно махнул рукой. – Хорошо, что так кончилось. Могло быть и хуже. Сам виноват во всем, чучело.

– Кто, ты?

– Да нет, банкир наш, кто ж еще. Я-то тут при чем. Такую женщину упустить… Эх…

Витька скупо, в нескольких предложениях описал ситуацию. И пазл наконец сложился. Все стало понятно.

Как рассказать о них? Я и имен их не знаю, если честно. Они как-то представились, конечно, но я не запомнила. Настолько они оба были эмоционально холодными, пресными, бесцветными в ту единственную нашу встречу.

Они были молоды. В районе тридцати. Или чуть больше. Когда-то они даже были влюблены друг в друга. Оба приехали в этот громадный, яркий, бесчувственный город в надежде, что тот их примет и оценит. И мегаполис ответил им взаимностью. Но перед этим перемолол своими мощными челюстями, прожевал, тщательно отделяя надежды, иллюзии, мечты от бесцветной, ломающей кости и нервы реальности, и выплюнул. Выплюнул совсем другими людьми.

Они были молоды, но не наивны. У каждого на тот момент за плечами было по одному браку. И целая серия романов разной степени вовлеченности и интенсивности. Они нашли друг друга, как это бывает, когда соединяются полные противоположности.

Оба на каком-то этапе почувствовали ни с чем не сравнимый озноб одиночества в лабиринтах серых переулков, заплутали в мерцающих отсветах витрин, наглотались дыма безумных клубов, наигрались в покорителей мира и выбрали друг друга. Чтобы остаться вместе. Остаться просто потому, что вместе проще, чем врозь. Не так холодно и не так страшно.

Они были совсем разными. Они выросли в разных странах, воспитывались на разных языках. Мужчина был родом из северных широт. Жесткий, расчетливый, делящий мир на друзей и тех, кто может быть полезен. Первых – горстка, вторых – легион. Он был успешен и небеден, чтоб не сказать – богат. Он привык брать желаемое любой ценой в рамках закона, а иногда и за его пределами. И, конечно, мужчина был в курсе, что мир несправедлив и полон неравенства. При этом он всегда находился на светлой стороне Луны. Даже когда падала тень. Он умел с ней договариваться.

Женщина была южанкой. Из тех, что ночью перережет горло, если только заподозрит измену, что прибьет до того, как разберется в случившемся. Из тех, у кого дома, в далекой средиземноморской деревушке, пропитанной запахами горячего хлеба с оливками и лопающихся перезрелых апельсинов, осталась многочисленная разветвленная семья с кузинами и бабушками, тетями и двоюродными племянниками.

Из тех, кто любит, отдаваясь полностью, растворяясь, забывая о себе. Кто окружает заботой, укутывая в плотный кокон из теплых одеял, предусмотрительно захваченных в дальний перелет подушек, чтобы у любимого шея не затекла, и всегда подготовленных на случай непредвиденных обстоятельств нужных слов. Тех самых трех-пяти слов, которые могут спасти от неизбежного. Из тех, кто помнит день рождения кошки, принадлежащей тете любимого мужчины. И не забывает позвонить и поздравить. Кошку.

Ему была нужна женщина, которая… А черт его знает, какая. Которая понимает, что бизнес – это бизнес, и он требует времени, энергии, самоотдачи. И что к бизнесу не нужно ревновать. Ей же нужен был он. И больше ничего.

Каждый день мужчина уходил на работу. И работал до вечера. Каждый день женщина провожала его и ждала. До вечера. Каждый день она звонила ему в полдень с предложением пойти на ланч. Но его ланчи были расписаны на полгода вперед. Иногда ей удавалось вклиниться в его плотный график. И тогда это были ее полчаса, только ее и его. Она умела их ценить. И потом долго-долго вспоминала.

А затем наступал вечер. И он наконец приходил домой. Или оставался в офисе, чтобы пропустить стаканчик с сотрудниками. Она терпеливо ждала. Потом в двери поворачивался ключ. И он возвращался. Возвращался, чтобы сказать, что сегодня у них запланирована встреча с тем-то и тем-то. В ресторане, в клубе, в спортивном центре. Что сегодня они идут в гости к тому-то и тому-то. Или гости приходят к ним.

А она не хотела никого и ничего. Она была согласна идти в ресторан. Но вдвоем. Или можно остаться дома. Но тоже вдвоем. Или уехать куда-то. Но снова вдвоем. И к дьяволу его, этот самый бизнес… Который отнимал его у нее.

У женщины, конечно же, было чем себя развлечь. Она читала, занималась спортом, у нее были друзья и свои увлечения. Но все это не заполняло жизнь, когда рядом не было его.

Это как в яйце. Не бывает белок без желтка. И желток без белка не бывает. Или бывает, но очень редко. Ошибка природы. Она же не принимала ошибок. Все должно быть согласно правилам и традициям. По правилам белок и желток вместе. А сверху – скорлупа. И за скорлупой – весь остальной мир. И никак по-другому.

А мужчина был все время рядом и все время ускользал. И был в ее глазах всему виной. Мужчина, который жил с ней под одной крышей несколько лет.

И который с каждым днем становился все дальше и дальше от нее. Женщина просто не умела жить с самой собой. Не так дышалось, не так чувствовалось, не те звуки и не те запахи. Только когда он был рядом, все вставало на свои места. А он… Он не мог и не хотел растворяться ни в ком. В том числе и в ней.

У нее, кстати говоря, тоже было блестящее образование. И хватка, и кураж… И она тоже могла бы, наверное… Но как-то все странно сложилось. Пока была одна – все могла. Они встретились, и она стала им. А он так и не стал ею. Он остался собой.

И женщина все чаще думала о том, что скоро они расстанутся и каждый пойдет своей дорогой. Каждый будет плутать в сизых переулках огромного, яркого и жестокого города уже в одиночестве. И она снова будет искать свой желток, который должен быть под скорлупой.

Я встретила их именно в тот момент, когда они еще были вместе. Но уже были врозь.

Так прошел еще год. Они по-прежнему жили в городе, который напичкан амбициозными молодыми клыкастыми одиночками. В городе, который жесток с победителями и беспощаден с проигравшими. В городе, который редко спит и еще реже плачет. Потому что спать и плакать – это прерогатива слабых. А в этом городе все бодры, сильны и прекрасны. Друг для друга, для начальника, для соседа. Это город сильных и одиноких. А они больше не хотели быть одинокими. Точнее, она больше не хотела быть одинокой рядом с ним. А он был настолько занят работой – биржевой кризис, нестабильность, проблемы, – что просто не замечал ничего. Ни ее, ни одиночества.

Мужчина был совершенно уверен, что ничего не изменится. И в ней был совершенно уверен. Но он ошибся.

Все произошло за один день. Сначала она долго стояла перед зеркалом. Примеряла новое лицо. Новое-новое. Не надеванное ни разу еще. Примерила – получилось бледненько. Краски не хватало. Надела берет. Так-то лучше. Французский шарм появился. Француженки в беретах не могут быть «при ком-то». Они сами по себе. И она теперь тоже будет сама по себе.

Приложила к лацкану пиджачка пионы, утром купленные у цветочницы. Красиво и очень по-французски… Пионы купила, когда бегала за круассанами. Чтобы к тому моменту, когда он проснется, на столе была свежая выпечка. Шел проливной дождь – в этом городе много дождя. На вырост. Но она привыкла – под дождем хорошо думается и плачется.

Прибежала, поставила цветы в вазу, кофе сварила. А он встал, буркнул, что акции опять упали и его не будет до вечера. Где он акции эти видел? Во сне, что ли? К кофе не притронулся, круассан надкусил и отложил, а пионы… пионы ему мешали. Запах не тот.

Ей он сказал, что на ланч занят, а вечером идет с коллегами играть в гольф. А ты займи себя чем-нибудь. Кредитка на столе. И вообще мне надоело твое нытье. И твоя рефлексия бесконечная. И твое растворение во мне. Иди вон с подружками в кафе посиди. Платье себе купи, не знаю. На массаж сходи или в спа. Не ной только, умоляю тебя. Сил нет слушать твое нытье. И про ребенка не затягивай снова эту песню. Некогда мне детей заводить. Биржа – это игра. Пока молодой, пока карта идет, пока фарт – надо пользоваться. Собачку себе заведи и выгуливай ее. Какое-никакое, а дело.

Между ними произошел привычный диалог:

– Я хочу работать! Не могу больше дома сидеть.

В ответ – колкий смешок, сухие, как позавчерашний ужин, фразы:

– Я не разрешаю тебе работать, непонятно? Это неприлично, что женщина работает – при моих доходах, при моем статусе. Неприлично! Что мои партнеры подумают?

Когда за ним закрылась дверь, она вымыла чашки, расчесала волосы и попробовала на вкус новую эмоцию. Я сама. Да. Вот так. Еще раз. Я сама. Открыла сумочку, высыпала на стол содержимое. Помада, ключи от дома, ключи от машины, салфетки, противозачаточные таблетки. А, вот и она. Визитка.

Снова подошла к зеркалу. Поправила лицо вместе с беретом. Привыкнуть же надо к новому образу. Пока еще не очень сидит. Ну да лиха беда начало. Вернулась к столику, взяла пионы, вдохнула глубоко-глубоко и схватила телефон. Набрала номер по памяти. Визитка не понадобилась.

– Я поеду. Нет-нет. Все решено. Через час буду у вас. Портфолио со мной.

Мужчина вернулся домой под утро – не слишком трезвый и не слишком счастливый. Пошатываясь, ввалился в спальню и включил свет – он никогда особо не заботился о ее покое. Он вернулся домой, и она должна его встречать – а как иначе?

На тумбочке у кровати стояла ваза с пионами, а рядом – беленький четырехугольник. Буклет. Присмотрелся близоруко – какая-то компания в Сингапуре. Что-то с модой связанное. Непонимающе повертел в руках. На обратной стороне по боковому краю – черный частокол буковок. Одна строчка всего.

«Я сама. Попробую сама. Ключи и кредитка на столе. Звони».

Он не поверил. Не поверил до утра и уснул прямо в галстуке и в ботинках с носками. Не поверил и утром. И вечером следующего дня. Но дома больше не было круассанов, кофе и свежих пионов. И ее тоже не было.

Через три дня мужчина решился позвонить. Женщина сразу подняла трубку.

– Возвращайся. Пошли сегодня на ланч.

– Не могу. Я в аэропорту. Через час самолет. Я сама. Мне давно предлагали. Пока на шесть месяцев, на практику. А там – как получится.

– Зачем? – тупо переспросил он, уже зная ответ. – Я же зарабатываю столько… У нас все есть. У тебя все есть…

– Потому что я сама. Я устала искать тебя. Искать, ждать, приносить круассаны и быть твоей тенью. Устала искать тебя. И случайно нашла себя. И мне понравилось, знаешь.

– А как же я?

– А ты познакомишься с булочником и будешь сам покупать себе круассаны. А там – как получится. Мне пора. Пока.

– Пока. – Он тупо повертел в руках трубку. Взгляд упал на стол. Там все еще стояли слегка подвядшие пионы. И почему-то его совсем не раздражал запах.

Глава 21
Малиновый уксус и история о потерянном пуфике

Я не знаю, как сложилась дальше судьба этих людей. Вернее, я в курсе, что банкир нашел себе другую девочку, которая, наверное, точно так же покупает ему по утрам круассаны, а вот что стало с его бывшей подругой, мне неведомо.

И снова я невнятно выражаюсь. Потому что никто из нас не в курсе личной жизни этой женщины. Но слухи, что после двух лет в Сингапуре она вернулась в Лондон и превратилась в востребованного фэшн-фотографа, докатились даже до Германии. И каждый раз, вспоминая о них, я думаю, что произошло маленькое чудо. Потому что она нашла себя именно тогда, когда была уверена, что искать уже нечего.

Такие чудеса на моих глазах происходили нечасто, поэтому каждое превращение кукушонка в прекрасного лебедя запоминалось надолго. А однажды я сама стала невольным катализатором маленького чуда. Да не простого, а рождественского.

Дело было 24 декабря, в Сочельник, в 13 часов. Это важно. В 13 часов. В ночь с 24 на 25 декабря весь католический мир встречает самый главный праздник – Рождество Христово. Поэтому магазины 24 декабря закрываются в два часа дня и открываются только 27 декабря. Все нормальные немцы давно скупили годовой запас продуктов, нашпиговали чем положено рождественского гуся и занимались сервировкой стола. Кто-то, упаковав в многочисленные коробочки приготовленные блюда, собирался в гости. Или лихорадочно наводил марафет. Или… В любом случае, их, нормальных, в магазинах давно не было.

Ибо совершенно точно было известно и сверху неоднократно объявлено, что Рождество в этом году наступит 25 декабря. И в прошлом тоже объявляли. И в 1956 году все было точно так же. И они, обычные законопослушные католики и протестанты, сумели к этому Рождеству подготовиться и приобрести все, что необходимо к столу. Некоторые, особо хозяйственные, параллельно сделали запасы и на предстоящую Пасху.

В магазинах остались не совсем нормальные, не уверенные в том, что Рождество сегодня ночью, не имеющие телевизора, не умеющие читать и страдающие потерей памяти. Или не-католики, которым Рождество до фонаря.

Или я, Мика.

Мика ненормальная, Мика – не католичка, Мика – агностик, причем в отличие от Реваза Мика не путает агностика с акустиком, и Мика дико безалаберная.

Мне срочно, кровь из носа, понадобился малиновый уксус. Ни больше ни меньше. В час дня 24 декабря в ближайшем к дому магазине, который был еще открыт. Девушка, расставлявшая товары на полках, посмотрела на меня, как на пришельца. Зеленого и с рожками. И, не зная, что ответить, рассердилась.

Ей тоже надо домой, у нее тоже гусь уже нашпигован, но в духовку не поставлен. И волосы еще не приведены в порядок. И касса не сдана и не закрыта. А тут пришелец-гурман, которому необходим малиновый уксус. В такой день и в такое время.

– Здесь такого нет и никогда не было, – процедила она сквозь зубы. – Вам надо куда-то в специальный магазин. Но уже все закрывается. И вообще…

Короче, очень хотелось выругаться, но корпоративные правила не позволяли.

– Вы действительно не найдете здесь малинового уксуса. Сейчас уже нигде и не купить, – раздался у меня за спиной тихий голос.

Повернулась. Передо мной стоял мужчина неопределенного возраста и вполне определенного статуса. На нем были застиранные джинсы, в далеком прошлом черные, женская растянутая вязаная кофта в крупную «косичку» и поверх всего этого великолепия – жилетка-душегрейка фиолетового цвета. На голове – бейсболка, из-под которой торчал засаленный хвост волос. На ногах – раздолбанные кроссовки, явно знававшие лучшие времена.

Видимо, пьющий. Видимо, опустившийся. Видимо, бомж.

– В принципе, можно было бы заказать в Интернете. Я могу подсказать адреса – там всякие разные уксусы есть. С добавками. Но вы же не успеете уже. Вам же сейчас надо? – продолжал мужчина.

– Ну да, – ответила я, чтобы хоть что-то ответить.

«Сейчас денег просить будет, – проскочила мысль. – Дам обязательно. Сегодня же Рождество. Понятно, что пропьет. Но все же…»

– А вам для чего? Для салата небось? Знаете, есть потрясающий рецепт с авокадо, куда добавляют малиновый уксус.

– Битте? – растерялась я. Бомж-кулинар – это еще круче, чем пришелец-гурман.

Девушка-продавец давно потеряла ко мне всякий интерес. Вокруг нас сновали последние припозднившиеся покупатели, которым не было дела до «асоциального элемента», делящегося изысканными рецептами.

– Я вам сейчас расскажу, как самой сделать малиновый уксус. Это, конечно, не совсем то же самое, что готовый, но лучше чем ничего. Он должен настаиваться три-четыре недели, зато потом вы получите совершенно оригинальный вкус. Значит, берете обычный яблочный уксус, лепестки роз – вам нужно четыре-шесть…

Я смотрела на него во все глаза. И набралась-таки смелости спросить…

Его звали Карл-Хайнц. Было ему тогда пятьдесят три года. Когда-то он был поваром очень дорогого ресторана. А до этого работал в столовой крупного международного предприятия. В ресторане оттрубил шесть лет. Потом попал в аварию и долго был на больничном. В какой-то момент его вежливо попросили уйти.

Запил. А чего ж? От такой жизни как не запить. Ушла жена, забрав сына-подростка. Последнее время он жил один. Нет, не бомжевал, хотя какое-то время жил на улице – там хоть собутыльники есть, которые понимают его… Последнее время бывший повар обитал в крохотной квартирке, оплачиваемой социальным ведомством. Пил, конечно. Зачем врать-то? Пил. Все равно жизни никакой нет. Больной весь, опять же.

Но продолжал собирать рецепты. Когда заводились деньги, Карл-Хайнц шел в интернет-кафе, где изучал кулинарные сайты. Сейчас столько всего интересного появилось. Столько продуктов новых. Столько вкусовых комбинаций. Он все это складывал в папки, записывал в тетрадочки. Вдруг пригодится. Себе ничего не готовил. Для себя же неинтересно. А так – некому.

– …ну вот. И ставите в холод на три-четыре недели. И получаете удивительный продукт. А рецепты, как его потом можно использовать, я вам дам, если захотите.

Я предложила денег. Он не взял. Ему хватает на жизнь, сказал даже с некоторой обидой. Он очень надеется, что этот год будет лучше, чем предыдущий.

И, махнув на прощание бейсболкой, взял с полки пакет молока, творог и пошел к кассе.

Я с тяжелым сердцем поплелась домой, так и не найдя малиновый уксус, а потом в предпраздничной рождественско-новогодней круговерти и вовсе забыла о бомже с кулинарным прошлым. Всякое бывает. И не такое.

И вот через пару месяцев мне понадобилось зайти в небольшой магазинчик всяческих деликатесов. Народу там было полтора человека, ибо погода дрянь, и понедельник, и вообще все очень дорого. Бродила я себе, бродила, рассматривала всякие баночки с приправами. И вдруг услышала за спиной надтреснутый старческий полушепот с характерным баварским акцентом:

– Смотри, Карл, какие у девочки волосы необычные! Ужасно интересные волосы. Любопытно, свои?

Обращение «девочка» слегка смутило, хотя, чего греха таить, я немедленно примерила его на себя, накинула на плечи, покрутилась перед зеркалом – понравилось. Повернулась вполоборота – рядом была только сухощавая старушка в салатовых лайковых перчатках и огромной шляпе цвета июльской мяты. Волос под шляпой видно не было – это успокоило. Значит, речь шла не о ней, обо мне.

Обернулась с явным желанием поблагодарить престарелого эстета.

– Здравствуйте! Так это вы? Как приятно вас снова видеть! Ну что, нашли тогда малиновый уксус?

Прямо за моей спиной в инвалидном кресле сидел породистый пожилой мужчина в темных очках. Седые усы, морщинистые руки с маникюром, добротное пальто благородного бежевого цвета. На коленях у мужчины – обитый черной кожей ежедневник, к корешку которого на цепочке был прикручен крохотный черный карандашик с золотым ободочком. Старик, шевеля усами, что-то сосредоточенно читал.

За спиной мужчины стоял Карл-Хайнц. Тот самый несчастный повар, потерявший когда-то работу, семью и веру в себя. Одинокий, пьющий, депрессивный, коротающий дни в интернет-кафе, где, блуждая по сети, он собирал кулинарные рецепты. На всякий случай. Судя по тому, что я увидела перед собой, «всякий случай» наступил.

Карл-Хайнц, улыбаясь, подкатил коляску ко мне. В это трудно было поверить. На нем было очень приличное серое полупальто, классические брюки на тон темнее, шейный платок цвета перезрелой ежевики. Под мышкой – небольшая мужская сумка.

Никаких бейсболок, засаленных волос, разбитых кроссовок. От неопрятного «конского хвоста» не осталось и следа. Волосы аккуратно подстрижены. А явно наметившаяся лысина его совершенно не портила. Скорее, придавала некий шарм. Вообще Карл-Хайнц теперь производил впечатление успешного, знающего себе цену мужчины среднего возраста. Не скажу, что пожилого, но пожившего…

– Познакомься, Берндт, это Мишель. Она – русская. Если бы не она, мы бы, наверное, с тобой не познакомились и у меня бы не было любимой работы, а у тебя – меня!

– Если бы не я? А при чем тут я?! – окончательно перестала я понимать ситуацию. Мне никак не удавалось связать воедино элегантного баварца, гурмана с явной алкогольной зависимостью и себя. Впрочем, с логикой у меня всегда было плохо.

Кто-то в этом треугольнике был точно лишним. Этот кто-то – скорее всего, я, ибо Карла-Хайнца я с того памятного предрождественского вечера не видела, дедушку с ежедневником не встречала ни разу, да и назвать себя завсегдатаем подобного рода магазинов тоже не могла. Не говоря уж о том, что никогда не имела никакого отношения к социальной службе, заботящейся о забулдыгах. Посему я ждала разъяснений.

Старик тем временем оторвался от своих записей, поднял голову и, улыбаясь, пробурчал:

– Мишель? Я почему-то думал, что все русские – блондинки. Блондинки с длинными прямыми волосами. И Марии. Или Наташи.

– Ну, я почти Мария. Родители назвали меня Микаэлой. Это здесь я превратилась в Мишель.

– А в вас есть что-то средиземноморское. Такие волосы… Совсем не славянские. Я прав?

– Средиземноморское? Правы. Есть. Греческое.

– Ну вот! – Дед разулыбался как трехлетний малыш. – Я же тебе говорил! Я знаю толк в женщинах, в женской красоте. Когда я был молодым…

Дальше, видимо, должен был последовать рассказ о бурной послевоенной молодости, о женах и любовницах, о детях и внуках. Берндт явно был настроен побеседовать, но в этот момент у меня затрезвонил телефон, и я вышла поговорить на улицу. Когда вернулась, странная парочка уже набрала каких-то невообразимых продуктов, причем Берндт что-то зачитывал из своего ежедневника, а Карл-Хайнц сосредоточенно складывал необходимое в корзину.

Увидев меня, Карл-Хайнц наклонился к старику:

– Берндт, мы выйдем с Мишель покурить, а ты пока расплачивайся. Мы на минутку. Идет?

– Разумеется! – Старик заговорщицки подмигнул мне. – Дело молодое! Мишель, а потом вы поедете с нами обедать? У Карла сегодня в плане нечто невероятное.

– Спасибо огромное! Наверное, в следующий раз. Мне надо на работу возвращаться.

На лице дедушки была написана такая обида, что я даже растерялась. Ужасно захотелось все бросить, поехать с ними, отведать фантастических блюд, которые собирался приготовить повар, попить кофе, поболтать. Но еще больше захотелось расспросить Карла о том, как он дошел до жизни такой. И при чем тут я. И вообще… И как это… При старике, наверное, неудобно.

В свете всего вышесказанного идея покурить показалась мне наиболее разумной.

Мы вышли на свежий воздух.

Карл достал «Мальборо», прикурил, со вкусом затянулся.

– Мишель, у вас такое выражение лица, словно вы увидели мертвеца, восставшего из могилы. А ведь так и есть. Я ожил. И все благодаря вам.

– Да где тут моя заслуга? Мы с вами общались десять минут. В магазине, перед Рождеством, на бегу. Меня ужасно расстроила ваша история тогда. Какая-то такая безысходность, несправедливость. Не знаю. Я и предположить не могла, что вы вот так вот радикально «смените имидж».

– Да я и сам не мог предположить. Честно говоря, считал, что моя жизнь уже кончена. Старался держать себя в руках, чтобы окончательно не спиться. Ну, вы помните… Я рассказывал. И вот – такие метаморфозы. Я словно заново родился.

– А как это произошло? Где вы с ним познакомились? И объясните наконец, при чем тут я?

Надо сказать, что я от природы существо циничное и насквозь испорченное. Боевое рыночное прошлое, а потом и тяжелый иммигрантский старт приучили меня, что верить нельзя никому. Иногда даже себе.

Поэтому сказки про Золушек, чудесным образом избавившихся от алкогольной зависимости путем изучения рецептов итальянских десертов воспринимаю с трудом.