Текст книги "Круглые кубики"

– При чем тут вы? – Карл на секунду задумался. – Я объясню. Вот мы с вами тогда поговорили, и я понял, что все поправимо. Все можно изменить. Вы тогда не побоялись заговорить со мной. Вернее, заговорил-то я, но вы меня не отшвырнули.

– А почему я должна была вас отшвырнуть?

– Видок-то у меня был – сами подумайте. Как бездомный пес. Грязный, неухоженный, пьющий. Пах я тоже, наверное, да? Ну, вы понимаете… Обычно люди шарахаются и если не прямо, то косвенно дают понять, что общение нежелательно. Иногда так явно прочитывается брезгливость на лицах. Да я все понимаю. Все правильно. В основном такие как я сами доводят себя до подобного состояния и жаловаться не на кого. Но все равно…

– Да, понятно. И все же… Где вы умудрились пересечься с Берндтом? Вы же…

– Из разных миров? Небо и земля? – подсказал Карл-Хайнц. – Так и есть!

– Ну так не интригуйте! Вы встретились тогда со мной, мы поболтали немного, а дальше? Что было дальше?

Карл отшвырнул сигарету, эффектным движением расправил шарф.

– Дальше? Я пришел домой, в свое загаженное логово. 24 декабря. Все празднуют. А я совершенно один. Ни сил, ни желания делать что-то для себя самого у меня не было. На душе – помойка. Почему-то подумал о вас. Вы тогда сказали, что в Германии уже много лет, что работаете, что поначалу было очень трудно. Я даже не знаю, кем вы работаете… Да это и не важно. Почему-то подумал: «Вот, смотри, иностранка, ей пришлось учить язык, у нее акцент, все вокруг было чужое. Чужая страна, чужие люди…» Не знаю, как-то так подумалось. И она же не спилась, не опустила руки. Еще у меня соседи есть. Тоже русские. Я с ними иногда общаюсь, когда встречаемся в подъезде. Они из Казах. Казак. Казук… забыл! В общем, из СССР бывшего. Мужчина на завод пошел работать. Сменами. Утренняя смена начинается в шесть. А ему ехать сорок минут. А женщина в доме престарелых полы моет. Им уже за пятьдесят. И ничего, работают. Они совсем плохо по-немецки говорят, не как вы. Но работают же. А я? Здоровый мужик, здесь родился, у меня родной язык, у меня профессия, я классный повар. И в такое дерьмо себя вогнать! Первый раз так о себе подумал. Конечно, я искал работу и не находил. Возраст уже. Значит, надо дальше искать, пробовать.

Он прикурил еще одну сигарету и задумчиво продолжал:

– После рождественских праздников я сразу пошел на биржу труда. Там сидел часа два в компьютере, но ничего не нашел. Пошел на прием. Мне объяснили, что шансов у меня – ноль. Возраст, перерыв в работе, общая ситуация в стране. Я говорю, что пойду куда угодно. Готов не поваром, а хоть кем. Они обещали подумать.

А я вернулся домой и решил привести свою жизнь в порядок. Выбросил хлам, помыл все вокруг, достал свою книгу с рецептами, решил сделать что-нибудь эдакое. Не для себя… Не знаю для кого. Так просто. Вспомнил, что когда-то я работал только с самыми лучшими продуктами. Ни в каких дискаунтах ничего мы не покупали. Только свежайшие био-овощи, рыба и морепродукты – спецдоставкой…

Поехал в центр – поглазеть, что нового в нашей индустрии. Денег все равно нет, так хоть посмотреть. И зашел в этот магазин. А здесь был Берндт со своим поваром. Повар молоденький совсем, итальянец.

Я услышал, что парень задает продавцу вопрос, на который тот не может правильно ответить. Я подсказал. Мы разговорились. Мальчик ужасно удивился, узнав, что я тоже повар. А Берндт сидел в своей коляске, ни слова не говорил, только слушал.

А потом предложил мне остаться у него и работать. Джулио через две недели должен был уезжать в Милан. В какую-то поварскую школу, повышать мастерство. Потом он собирался остаться в Италии. А Берндт не терпит дилетантов у себя в доме. И он уже просил всех своих знакомых найти ему кого-то, но безрезультатно. А тут – я.

Он сказал, что сам очень любит готовить, что хорошо разбирается в поварском искусстве и сразу, по нескольким фразам, увидел во мне профессионала. И еще… что его не волнует совершенно, чем я занимался в последнее время и почему я в таком, мягко говоря, непрезентабельном виде. Что при желании я могу сегодня поехать с ними и на пробу приготовить что-нибудь, и если ему понравится… Вот так я к нему попал.

У него свой бизнес большой. Что-то с недвижимостью. Но он сам отошел от дел – ноги не ходят. У него есть управляющий, который занимается делами. В доме есть еще экономка, есть приходящая уборщица. Жена умерла несколько лет назад. Дети – один в Мюнхене, другой – в Бостоне. А он живет один, часто посещает симфонические концерты, вернисажи, оперу. У него много друзей его круга. И вообще он совсем не одинок и счастлив, что дожил до таких лет и не потерял вкуса к жизни. Берндт во все вникает сам. Сам составляет меню, обожает ездить со мной по магазинам выбирать продукты. Гостей очень любит… Вот теперь он вас обязательно пригласит!

Я слушала, раскрыв рот.

– Карл, но это же чудо!

– Чудо? Нет, это цепь случайностей и одна судьбоносная встреча. Если бы я тогда не встретил вас, я бы вряд ли что-то менял в своей жизни. Жил и жил бы. Доживал. Спился бы, наверное. А тут знаете, что произошло? Я когда-то читал книгу про позитивную активацию энергий. Слышали о таком? Это теория о том, что все события в жизни – это кости домино. И одно положительное событие способно запустить цепь позитива и наоборот.

Вот так и со мной. Не встреть я вас, не приди потом домой в паршивом настроении, не задумайся о том, что дальше – и не пошел бы я на биржу труда. Не получи я информации о том, что какую-то работу мне все же поищут, не пошел бы я на радостях по магазинам глазеть на новые гастрономические тренды. Вот так.

Карл-Хайнц снова эффектным движением закинул за плечо шарф и провел рукой по волосам.

В этот момент открылась дверь магазина, и продавец вывез довольного сияющего Берндта. На коленях у него лежала огромная сумка с продуктами. Еще одна сумка была зацеплена за ручку коляски.

– Ну, молодые люди, набеседовались? Вот скажите мне, что стоять на ветру? Мишель, поехали к нам обедать! Уважьте старость. И мне доставите удовольствие, и Карлу будет кому продемонстрировать свое мастерство. Какую он делает форель! М-м-м! А суфле?! Фантастика! Едете?

– Извините, мне правда сегодня надо еще работать. В другой раз – обязательно. Обещаю.

Я стояла долго-долго. Пока Карл вез коляску к машине, пока пересаживал старика на переднее сиденье, пока расплачивался за парковку. Прежде чем сесть за руль, он обернулся, сложил пальцы в победную «Викторию», потом помахал мне и крикнул:

– Спасибо еще раз! В жизни все можно изменить. Это точно!

Темно-синий «БМВ» тронулся с места и медленно покатился к светофору…

А я пошла в другую сторону с ощущением, что в жизни действительно все можно изменить. И было невероятно приятно побыть в роли феи, исполняющей желания. Пусть на короткое время, но все же.

И еще мне не давала покоя теория Карла-Хайнца об активации позитивных энергий, или как там она называлась. Теория о том, что одно-единственное событие способно запустить целую цепь связанных между собой жизненных явлений.

Вспомнилась история о потерянном пуфике, раз и навсегда приучившая меня очень внимательно относиться к тому, что и как ты говоришь на чужом языке.

А история такая: в общежитии, где мы жили после переезда в Германию, с нами соседствовал дядя Изя из Гомельской области. Маленький пузатый человечек с бородавкой около левой брови и тройным подбородком. Славился он двумя вещами.

Во-первых, дядя Изя был невероятным похабником и при этом умудрялся рассказывать наипошлейшие вещи с такой изысканностью, что дух захватывало. Фантазия у него была феноменальная. О себе он вещал многословно, обстоятельно и с такими кучерявыми подробностями, что хотелось записывать каждое слово.

Видимо, в свое время дядя Изя прочитал книжку маркиза де Сада – а может, кто на словах пересказал, а также похождения Казановы и приключения Мюнхгаузена. Сюжеты книг причудливо переплелись в его продолговатой голове, и получилось то, что получилось.

Все общежитие, включая восьмидесятилетних старух и десятилетних детей, знало, что дядя Изя был мужчиной хоть куда, обошедшим все злачные места портового Гамбурга, Одессы и почему-то Кейптауна. Чем дядю Изю привлекал именно Кейптаун, и знал ли он точно, где этот город находится, с уверенностью сказать не мог никто.

О себе дядя Изя отзывался скромно – морской волк, был старпомом, избороздил оба-два океана. Когда Сережа с третьего этажа, закончивший в Киеве второй класс, тихонько пискнул, что океанов больше чем два, дядя Изя только цыкнул, и Сережа ретировался. О том, что в родном поселке городского типа дядя Изя тачал сапоги, морской волк предпочитал благоразумно умалчивать.

Во-вторых, дядя Изя был барахольщиком, каких мало. Он до умопомрачения любил шпермюли.

Шпермюль – это организованный вынос мусора. Благообразные бюргеры в определенные дни вытаскивают на улицу все, что отслужило свой век – от мебели до всяких финтифлюшек-безделушек. Кому нужно, тот может брать из лежащих на улице куч все что заблагорассудится. Остатки собирают утром специальные машины и увозят на переработку.

К шпермюлям дядя Изя готовился как к хорошей охоте. Вечером, часов в семь, садился на раздолбанный велосипед и исчезал в темноте. Возвращался за полночь, с рюкзаками, набитыми всяким хламом. Однажды притащил старый довоенный патефон. В другой раз приволок мешок фарфоровых ангелочков. Чашки, ложки, кофеварки, микроволновки… Чего он только не притаскивал. Свою добычу дядя Изя складывал в подвале общежития, а потом перебирал часами, как Скупой рыцарь, сортировал, мыл-чистил и продавал. Что-то оставлял и себе.

Его привлекал сам процесс поиска добычи. Похоже, в не сбывшихся мечтах дядя Изя видел себя неутомимым искателем сокровищ. Возможно, даже пиратом или золотоискателем. Тот факт, что ни один из известных ему океанов не омывал сапожную мастерскую в Гомельской области, дядю Изю совершенно не смущал.

Однажды дядя Изя нашел пуфик. Обычный пуфик – из тех, что были модными в 60-х годах. Обтянутый плюшем, с бахромой, глубокого бордового цвета. Чем привлек дядю Изю пуф – сейчас уже и не узнать. А только вцепился он в него мертвой хваткой.

Почему вцепился?

Потому что был еще Вальдемар Штерн из Кокчетавской области независимой во всех отношениях страны Казахстан, в девичестве – Владимир Штерняков, моторист второго разряда, алкоголик и просто хороший человек.

Вальдемар с дядей Изей вышли «в ночное» вместе. Но не рассчитали сил и накала страстей. А Вальдемар еще горло прополоскал на ход ноги. Дядя Изя-то непьющий был, язвенник, но Вальдемару это нисколько не мешало. Ритуал есть ритуал. Недопитую бутылочку аккуратно уложил в карман, и друзья выдвинулись на охоту.

Не поделили пуфик, бывает. Вальдемар попытался было сделать хук слева, чтобы выбить добычу из рук противника, но не удержал равновесия и рухнул на кучу выброшенных кем-то перьевых подушек. Пока копошился в перьях, пока искал шкалик, вывалившийся из кармана, драгоценные секунды были упущены. Дядя Изя, воспользовавшись преимуществом, подобрал третий подбородок и с пуфиком наперевес кинулся наутек.

Памятуя, что Вальдемар дышит в затылок, дядя Изя движением выспавшейся пантеры дернулся в сторону перпендикулярной улицы и швырнул пуфик в кусты у дороги, справедливо решив, что сейчас главное – сохранить лицо. Во всех смыслах. Потом заберет, когда этот алкаш завалится спать.

Избавившись от пуфика, Изя рванул через дорогу – в полпервого ночи, на совершенно пустой улице и на красный свет. Что не могло пройти незамеченным для наряда полиции, патрулировавшего улицы сонного города. Дядю Изю взяли тепленьким. Ничего особо крамольного он не совершил, но молодым полицейским было скучно, а дядя Изя был весьма колоритен со своей бородавкой, пузом, нависающим над тренировочными штанами, выступившей на лбу испариной и фонариком под мышкой.

– Предъявите, пожалуйста, документы, – вежливо сказал полицейский, в то время как второй вытащил рацию.

Дядя Изя, не владеющий языком Шиллера в полном объеме, но прекрасно помнивший бабушкин идиш, проскулил жалобно, как мог:

– Майн пуф. Пуф ферлорен канн их хабе. Битте хильфе финден. Зофорт.

А надо сказать, что слово «пуф» в немецком языке означает не что иное, как бордель. Публичный дом.

И сказал дядя Изя на корявом своем языке, что он потерял свой дом терпимости и просит о помощи. Найти просит бордель. Немедля и не отходя от кассы.

Лицо молодого полицейского вытянулось.

– Вы только не волнуйтесь. Сейчас найдем. Документы ваши где?

Дядя Изя предъявил паспорт, который по непонятной причине всегда носил в кармане засаленных треников. За всем этим действом исподтишка, с расстояния метров триста, наблюдал подоспевший Вальдемар, уже достаточно протрезвевший, чтобы не светиться перед полицией.

– Все в порядке. – Полицейский протянул паспорт напарнику. – Так… где вы потерялись? Что там произошло?

– Майн пуф! – настаивал дядя Изя, мешая с перепугу языки. – Ссора. Конфликт. Майн пуф. Тепленький такой, рунд (то есть круглый) – я ее, пуф, себе взял, дас ист майн заге их (это мой, говорю я), абер ер загт майн (а он говорит – мой).

– Женщину не поделили? – нахмурился второй полицейский.

– Битте хильфе (пожалуйста, помогите), мне нужно майн пуф. У меня подруга, фройндин. – Дядя Изя постепенно пришел в себя и, поняв, что бить не будут, расслабился, нырнул в родную стихию и принялся вдохновенно врать. – Я ей обещал. Пуф. Гешенек. Подарок ей. Аллес фюр зи (все для нее). А он сказал – это его. Битте хильфе.

– Вы что, свою подругу в борделе оставили? Свою подругу?! – охнули стражи порядка в один голос. – А… убежали зачем?

– Бесте пуф ин дойчланд (лучший бордель Германии), антиквариат, я специалист, – запричитал Изя.

Один из молодых людей насмешливо окинул взглядом рыхлую фигуру специалиста, но ничего не сказал.

– Их бин моряк! Кейптаун и Одесса, их браухе майн пуф (мне нужен мой бордель!). Хильфе битте, а то он – ер ниммт ер (он возьмет его), – снова заскулил Изя.

– Кого именно он возьмет? – напрягся полицейский и снова достал убранную рацию.

– Пуф! Хиер ист ер (вон он)! – взвизгнул Изя, боковым зрением заметив в свете фонаря удаляющуюся фигуру Вальдемара, воспользовавшегося ситуацией и выволокшего злополучный предмет мебели из кустов.

– Стоять! – рявкнул напарник и кинулся за фигурой. Через три минуты он вел под руку онемевшего от ужаса, практически трезвого Вальдемара, державшего перед собой плюшевый объект страсти.

– Ну вот же! Моряки не сдаются! – ликовал дядя Изя. – Я же говорю, дер бесте пуф дер вельт (лучший бордель в мире!). Уж я-то знаю, чем женщину порадовать.

Остаток ночи дядя Изя с Вальдемаром провели в полиции, заполняя всякие формуляры, а наутро все общежитие уже знало хохму про лучший бордель мира, находящийся в единоличном владении дяди Изи.

Я тогда только-только начинала изучать немецкий язык и раз и навсегда запомнила истину – не знаешь, как правильно произносить слово, – промолчи. Не понимаешь смысла сказанного – промолчи! И переспроси. И никогда, никогда не подписывай того, чего не понимаешь.

Очень, надо сказать, пригодилось в дальнейшей жизни.

Глава 22
Кило киви и круглые кубики

Эти примитивные, казалось бы, правила я внушала и внушаю ежедневно всем своим клиентам, приходящим в нашу юридическую компанию за консультацией. Не понимаете чего-то? Не подписывайте! Особенно это касается пожилых людей и плохо владеющих языком приезжих. И вроде бы ничего нового я им не рассказываю, и любой разумный человек прекрасно понимает, что, не обладая элементарной юридической грамотностью, можно легко стать добычей мошенников, и все равно чуть ли не ежедневно в нашей фирме раздаются звонки с просьбой помочь аннулировать только что составленный договор на приобретение какого-нибудь чудо-пылесоса, который доверчивый покупатель вовсе и не собирался покупать. Но так вышло. Подписал. И попал в капкан.

А бывают, наоборот, настолько осторожные и предусмотрительные люди, что диву даешься. Вроде бы живет одинокий старик в чужой стране, и языком не шибко владеет, и родственников – никого. Но прежде чем принять какое-то решение человек придет и спросит – верно ли? Не ошибусь ли? Не случится ли чего?

Недавно только общалась с таким дедулей.

– Дочка, не наберешь мне кивий ентих вон? Кило где-то. Больше не надо, – окликнули меня как-то в магазине.

Обернулась на русскую речь. Я его знаю, этого старичка. Видела однажды. Он приходил к нам на бесплатную юридическую консультацию. Есть в нашей фирме такая услуга – раз в месяц мы принимаем русскоязычных пожилых клиентов совершенно бесплатно. Так как вместе со мной в компании работает еще один русскоязычный юрист, мы решили, что эти бесплатные консультации будут нашим посильным вкладом в жизнь русскоговорящей общины города.

Этот старик проживал в стране совершенно один, и социальные службы предложили ему переселиться в дом престарелых, где за ним будет надлежащий уход. Точнее, это он так все понял. Вернее, не понял. На самом деле речь шла всего лишь о медицинском освидетельствовании, устанавливающем степень дееспособности дедушки. И в документах, которые он нам принес, как раз таки было указано, что все в порядке и при желании дед может оставаться дома под наблюдением патронажной службы.

А дедуля недопонял, не расслышал и разволновался. Береженого бог бережет, и он пришел со своими бумажками к нам.

У меня очень хорошая зрительная память. У него, как выяснилось, тоже.

– Я тебя запомнил, дочка, – озвучил он мои нехитрые мысли. – Ты тогда рассказывала, что я не обязан уходить в дом престарелых, если не хочу. Вот спасибо тебе, что оставили дома меня, что не запихали в ентот ихний дом стариковский. Не надо оно мне. Уж сам я как-нибудь! Что ж я, немощный какой, чтоб в доме престарелых доживать?

Несмотря на внушительный возраст дед еще вполне ничего. Осанистый, подтянутый, в чистенькой черной куртке и темно-зеленых вельветовых штанах. Седая аккуратная бородка, умные, выцветшие от времени, бывшие когда-то голубыми глаза, кустистые густые брови, родинка над верхней губой. Зачем ему родинка? Дамская такая, вызывающая. Мушка.

И во всем его облике чувствовалась стать, военная выправка. Спина прямая, плечи расправлены. Как линейку проглотил.

Как же его звали? Григорий? Георгий? Кажется, Георгий Константинович.

– Да никто вас не собирается упекать в дом престарелых, Георгий… Константинович. Это ваше и только ваше решение. Даже если социальное ведомство будет вам предлагать подобное развитие событий, последнее слово все равно за вами. В документах указано, что вы вполне в состоянии обслуживать себя, патронажная служба приезжает каждый день, так что все нормально. Не волнуйтесь.

– Георгий. Зовите меня просто Георгий. Не так уж я и стар, в самом деле.

Лохматые брови на его лице жили собственной, совершенно отдельной от остальной мимики жизнью. Разбегались в разные стороны, тут же снова сходились, потом одна зачем-то ползла вверх, отчего выражение лица становилось совершенно детским, озорным, славным-славным.

– Вот ентих вот кивий, килограммчик, да-да. Руки только не очень слушаются, а сам я еще ого-го. Майором службу закончил. Не смотри, что речь у меня не шибко грамотная. У нас на Алтайщине все так говорят.

Руки у него действительно тряслись. Стариковские, морщинистые руки в бугорках вен, с неровно рассыпавшимися по тыльной стороне ладоней пигментными пятнами – как фасолинки, только темнее. Руки всегда выдают возраст. Если бы не они, то со спины ему вполне можно было бы дать лет пятьдесят.

– …Я вот всю жизнь борюсь с ентим «ихний» и «ентот» – и все никак! Неграмотным и помру. Ты смотри, какие киви! Сочные, спелые. Мы ентих кивий там, дома-то, отродяся не видывали. А здесь – вона чего. Даже я могу купить. Ты, дочка, скажи той комиссии, что я помирать дома буду. Не пойду никуда.

– Георгий Константинович… Простите, Георгий, не нужно никому ничего говорить. Вас никто никуда насильно не отправляет. Вы в прекрасной форме, значит, вполне можете жить дома.

– Да? Точно? – Левая лохматая гусеница снова поползла вверх. – Это уже окончательно? А то енти бумажки когда приходют, я и прочесть-то толком не могу. Заковыристо шибко написано, хоть я и знаю немецкий. С войны еще. Знаешь, дочка, я ведь под Кенигсбергом был. Мальчишкой совсем ушел. Восемнадцати не было. Жалко только, что самый конец застал. Там, в Пруссии, тогда ихнего сословья много было. Там нахватался, пока… Ой, смотри, вторую кассу открыли. Пошли-ка туда скоренько!

И неожиданно резво, совсем по-юношески, рванул к кассе, стремясь оказаться первым в очереди. Я со своей тележкой за ним не успевала.

К кассе мы подошли не первыми. Дед даже огорчился.

– Привык первехоньким везде быть. Дочка, я вот думаю, как это так странно. Мы с ними воевали-воевали… ну не с ентими, которые сейчас. С немчиками. С их дедами. – Он сделал забавное ударение на второе «а», отчего теплое, домашнее слово «дед» приобрело серьезный, протокольный оттенок. – Победили их. И теперь у них старики живут припеваючи. И ихние, и наши здесь. Я вон и кивий ентих купить могу себе, и ананасов всяких, и мангу даже. Как ее есть, мангу эту, не знаю, но купить-то могу! Не знаешь, кстати, как есть-то ее? Да бог с ней, с мангой. Я что сказать-то хотел…

Откашлялся, погладил рукой бороду. Аккуратно выложил на ленту продукты. Упаковку свинины, картофель молодой, помидоры и киви.

– Что сказать-то хотел… Вот я все могу себе купить. А вон возьми брата моего старшого. На Алтае там остался, говорит, не поеду никудысь, здесь помирать буду. Здесь, говорит, родился, за Россию кровь проливал, здесь и помру. Так вот он не то что кивю – никаких фруктов купить не может. Как бабка померла, так и огород забросил совсем. Раньше все свое – огурчики, помидорчики, картошку сажали. А теперь сил у него нету никаких уже. Хорошо, сын евонный в город его к себе забрал, а то так и помер бы один. Погодь-ка, я кошелек достану. Сколько там, не вижу…

Кассирша повторила сумму. Георгий Константинович вытащил старенький коричневый кошелек. На внутреннем отвороте – полустертая, истлевшая на сгибах фотография. Молодой рослый мужчина в военной форме, девушка в тоненьком платьице без рукавов и еще один мужчина – в накинутой на плечи шинели и с фуражкой в руке.

Старик увидел, что я рассматриваю фотографию.

– Это, дочка, мы с Галкой, с женой моей, покойницей, тогда будущей еще – там и познакомились, в Восточной Пруссии, я там остался служить после войны, и брат мой, вот, Игнат. Он старый совсем уже, больной. Спасибо, сынок евонный взял к себе. Иначе не выжить там ему было бы.

Снова закашлялся.

– Я вон вчера с сынком евонным разговаривал. Говорю, купи Игнату моему кивий побольше. Я ему привозил три года назад, когда летал туда в последний раз – отсюдова, из Германии, вез, представляешь?

Так ему очень кивии эти понравились. Сынок хороший у Игната. Это вот мы с бабкой детей не родили. Бабка моя, покойница, не могла. А Игнат – молодец. И сынок хороший, не бросает отца. Обещал купить ему кивий ентих.

Мы уже давно расплатились и стояли у выхода из магазина.

– Ну спасибо, дочка, что поговорила со мной. У меня друзей-то много здесь – вон и в клуб для пожилых людей хожу, в шахматы там играем, в шашки, кино всякие обсуждаем, а вот молодых не вижу совсем. Только вот ребятки приезжают из патронажной службы, но у них-то времени нет. Так, дела сделали и дальше поехали. Хотя мне-то вообще ничего не надо. Сам еще ого-го. Хочешь киви? На, возьми. Чего-то я много купил. Мне одному и не съесть столько.

И протянул мне несколько спелых прохладных плодов…

После этой встречи я шла домой в смешанном настроении. С одной стороны, этот боевой, деятельный дедулька вызывал только положительные эмоции. С другой… Какая-то мысль крутилась в голове и не давала покоя. Что-то, связанное с фруктами определенно.

Киви? Да нет, дело не в них. У меня на киви аллергия, и в моей семье это общеизвестный факт. Но что-то явно имеющее отношение к фруктам. Такое ощущение, что подсознание пыталось вытолкнуть на поверхность какую-то очень важную именно сейчас информацию.

В голове проскакивали обрывки воспоминаний, которые никак не хотели складываться в единый узор. Здесь какой-то проблеск, там – фраза.

Я упрямо перебирала в голове названия фруктов. Дурацкая привычка, оставшаяся еще с детства. Мелькнувшую сиюминутную мысль, пусть даже и ничего не значащую и совершенно пустую, яркой кометой проскочившую в мозгу, нужно обязательно вытащить на поверхность.

И не просто вытащить, а размотать до самого конца весь незамысловатый обычно клубочек ассоциаций и понять причину – почему именно эта фраза или этот знак появились в моей жизни именно сейчас. Вдруг это подсказка? И, пропустив ее, я упущу что-то важное?

Точно так же, как бывший бомж Карл-Хайнц был уверен, что в жизни одно положительное событие способно запустить цепь позитива, я еще с детства не сомневалась, что мироздание – или как там называется вселенский разум у тех, кто не принадлежит ни к какой религии – постоянно подает нам знаки. Надо только успевать их читать. И не лениться.

Киви, яблоки, бананы, груши. Не то, все не то. Мандарины? Нет, нет и нет. Арбуз? Нет, арбуз – это ягода. А в голове мелькнуло «фрукт». Значит, продолжаем искать фрукт. Зачем-то же сознание подкинуло эту идею. Апельсины… апельсины. Что-то такое пляшет огонечком, кружится, несется перед глазами. Апельсины. «Я никогда не ел апельсины. Люди добрые, поможите, сколько сможете. Я никогда не ел…»

Бинго! Килограмм киви в узловатых стариковских руках напомнил мне совершенно другие руки – замерзшие, шершавые, в грязных разводах детские ладошки. И другие фрукты – апельсины. И еще кубики. Круглые кубики.

В момент, когда мысль оформилась, кто-то наверху переключил тумблер, и вместо мягкой немецкой осени в пурпурных кленовых разводах я оказалась в заснеженной Москве 90-х, в районе метро «Бауманская», в двух шагах от Елоховской церкви.

– Теть, поможите, чем можете. На фрукты, и глазки чтоб полечить! Теть, поможите, – тоненький голосок был едва различим в уличном грохоте. А тут еще колокольный звон…

Мы с подругой и коллегой Катей торопились в метро после какого-то интервью. Она фотографировала, я беседовала. Что-то совершенно неинтересное, сельскохозяйственное или овощное, не помню уже. Не то свеклу куда-то гнилую доставили, не то еще что-то. Это такая текучка, которой никто никогда не хочет заниматься и которую в серьезных газетах поручают начинающим попрыгуньям вроде меня. Школа жизни своего рода. Справится репортер, не потеряет интерес к профессии – значит, годен к строевой, значит, можно его будет потом на серьезные задания выпускать. Закручинится, заскучает – значит, непрофессионал. Настоящий журналист должен уметь справляться с рутиной.

– Теть, поможи инвалиду, чем не жалко. Глаза не видят совсем. Поможи копеечкой, – дернул меня за подол длинной шубы из опоссума чумазый попрошайка лет десяти-одиннадцати. Шуба была куплена на кровью заработанные «рыночные» деньги, и я ею невероятно гордилась. Серебристо-серая с голубоватым отливом, цельнокроенная, с рукавом «фонариком» и отложным воротником, она стоила по моим меркам целое состояние.

Носила я ее обычно только на самые ответственные мероприятия – на театральные премьеры, на важные интервью, где хотелось «блеснуть», и выход в этой шубе на примитивное репортерское задание был моим своеобразным протестом. Моим «фи» несправедливому редакционному руководству, которое вместо того, чтобы доверять мне серьезные журналистские расследования или, на худой конец, посещение помпезных пресс-конференций, направило меня делать заметку про урожай. Ах вы так? Ну ладно. Я и туда как леди оденусь. Чтоб знали!

Поэтому грязноватая ладошка, вцепившаяся в мою роскошную шубу, в первый момент ничего кроме брезгливости не вызвала. Я инстинктивно дернулась, оставив в маленькой руке достаточно внушительный меховой клок. Опоссум, даром что дорогущий, был пошит в Польше и немилосердно «лез». Привезена шуба была в свое время моим приятелем и рыночным коллегой Алешей, тем самым, что изучал английский язык. Продал мне ее Алеша со скидкой, за полцены, но все равно дорого.

– Мика, пойдем быстрее. – Подруга со своей стороны потянула меня за рукав, зная, что сейчас я обязательно остановлюсь. Не потому, что такая сердобольная, а из любопытства. Я только-только начинала свой путь в журналистике и любила всевозможные «жареные темы», а она опаздывала на пригородную электричку. Жила она в Монино, и перспектива в случае опоздания минут сорок толкаться в холодном, пропахшем мочой и прогорклым маслом здании Ярославского вокзала ее совершенно не прельщала.

– Тебе хорошо, ты через полчаса дома будешь. А мне еще пилить и пилить. Пошли!

– Иду-иду! Мальчик, у меня нет денег.

– Теть! – Мальчишка одним прыжком подскочил с грязной картонки, на которой сидел до этого и приблизился ко мне вплотную. Пахнуло немытым телом, нищетой и почему-то чесноком. Эти ароматы, перемешиваясь со свежим морозным воздухом, создавали удивительное в своей несуразности амбре.

У меня возникла совершенно идиотская ассоциация. Когда-то в учебниках по русскому языку ученикам предлагалось написать сочинение по картине. Дурнопахнущий плохо одетый мальчик на фоне сиреневатых бликов на белоснежном снегу был словно героем не той картины. Ну вот если бы репинских «Бурлаков на Волге» в полном составе вместе с лохмотьями, лаптями и баржей переместили в одну из самых сложных для описания картин – «Февральскую лазурь» Грабаря, то получилось бы то же самое.

Попробуйте-ка – опишите на нескольких страницах месяц февраль с лазурными бликами на ослепительно-белом поле, с березкой на первом плане, с тонко прорисованными веточками и нежной тенью на снегу. Непростое задание, чего уж. А теперь поместите туда, в эту аквамариновую синь с хрустящим снежком, источающих омерзительные миазмы бурлаков. Что получится? То-то же.

Вот и мальчишка на картонке был настолько чужд окружающему пейзажу, что хотелось приподнять его вместе со всеми его тряпками, дощечкой с надписью на шее и алюминиевой миской с мелочью и переместить в другое произведение, в другое кино. Слишком красиво было вокруг. Слишком инородным был этот ребенок на снегу.

– Теть, ты добрая, я вижу. Дай денежку.

Я инстинктивно отшатнулась, успев заметить, что у парнишки действительно что-то с глазами.

В блеклом свете фонаря сверкнуло что-то белесое, мутное. Бельмо – не бельмо, черт его знает.

Не знаю, зачем я все же решилась заговорить с ним.

– Кать, иди, – торопливо крикнула я подруге, нетерпеливо переминавшейся с ноги на ногу, – а то действительно опоздаешь.