Текст книги "Путинская Россия"

Миша отсутствовал дома уже третью ночь подряд. Лена и не слишком его ждала – привыкла и к запоям, и к загулам, и поэтому легла спать – ей рано утром в институт. Но вскоре после этой полуночи Миша вдруг заявился – это было неожиданно, если уж он запивал, то возвращался всегда по утрам.

На сей раз, прямо с порога, как был – в пальто и грязных ботинках, весь вонючий и немытый – он прошел в спальню и молча встал над Леной, рассматривая ее в полутьме и не включая света. Миша казался совершенно пьяным и безумным. Его черные глаза сияли, как в цирковом фокусе с применением серы – неестественно и с серебристым отсветом на щеки. Еще недавно красивое лицо перекосила судорожная гримаса – и не отпускала мышцы. Лена поглубже окунулась в одеяло и молчала, наученная горьким опытом жизни с начинающим алкоголиком, – что-либо говорить все равно, что не говорить ничего, имеющий уши все равно не услышит. Надо дотерпеть, пока не заснет, – вот и весь рецепт.

Но Миша подобрался к кровати и сказал:

– Ну все… Ты во всем виновата… Что я пью… И сейчас я тебя буду убивать.

В Мишином голосе Лена услышала ту тихую решимость, которая не оставляла надежд. Она вскочила и заметалась по комнате. Сначала Миша загнал ее на балкон, и ей показалось, что шансов почти нет. Но пьяный человек неуклюж, и Лена смогла вывернуться боком через дверь, схватить что-то у порога и убежать по снегу, куда поближе. В дом ко мне.

Потом был развод, и каждый по отдельности, Лена и Миша, совершенно не плаксивые люди, плакали на моей кухне, рассказывая, как любят друг друга, но жить вместе уже не смогут…

Еще некоторое время потом мы с Мишей встречались, хотя все реже и реже, но он еще пока заходил в гости. В основном, конечно, просил денег, потому что продолжал пить и нуждался – его уволили, и он перебивался лишь случайными переводами, которые, впрочем, еще были.

В свои редкие и трезвые визиты Миша рассказывал, что старается начать новую жизнь, бросает пить, – вот увлекся православием, читает религиозные книги, окрестился, нашел духовника по себе, ходит на исповеди, причащается, успокаивается от этого и вообще вполне серьезно к этому относится – уверен, спасение возможно. Внешне, впрочем, Миша был не похож на шагающего ко спасению – он порядком опустился, волосы имел всклокоченные, сальные, был очень неухоженным. О таком у нас говорят: «живет без женщины» – ходил он в черном затрапезном пальто явно с чужого плеча, которое ему было очень коротко, а на вопросы: «Где ты живешь?» отвечал сумбурно, в том смысле, что никто его не понимает, и как трудно где-то жить, когда никто не понимает…

При Ельцине это не было странным и из ряда вон выходящим явлением – по улицам бродило много нищих, потерявших работу, спившихся бывших интеллигентных и добропорядочных граждан, не нашедших себя в новой действительности. Именно на этой почве повсеместной неудовлетворенности, незанятости и ненужности многих профессионалов советского периода православие вошло в большую моду, и каждый неудачник – кто терял работу, жену, мужа, судьбу бежал в церковь, хотя и веровал далеко не всегда.

Поэтому Мишу – воспринимали как одного из многих идущих одним и тем же путем. Как-то он зашел трезвый и, тем не менее, радостный, попросил поздравить: оказывается, вчера у него родился сын. Мы бросились поздравлять – сбылось ведь, но Миша почему-то не был на том седьмом небе от счастья, которое мы могли бы себе представить, зная о его предыдущей страсти. Мальчика назвали Никитой – Миша и тогда, при Лене, много раз говорил, мечтая, если родится сын, то обязательно дать ему имя Никита.

– А кто мама Никиты? – спросила я осторожно.

– Молодая девчонка.

– Ты у нее живешь? Вы женаты? Или собираетесь?

– Нет, ее родители против меня.

– Так сними квартиру, и живите вместе с сыном – это так важно.

– Денег нет.

– Начни зарабатывать.

– Не хочу и не могу. Потому что все равно не заработаю – поезд ушел.

И обрубил все разговоры по душам.

Прошло больше года, Ельцин уже отрекся от власти, назначил преемником Путина, началась вторая чеченская война, Путина постоянно показывали по телевизору – то он военным самолетом управляет, то в Чечне указания раздает. Приближались его выборы в президенты. Как-то поздно вечером позвонила Лена.

– Знаешь, – сказала она не своим, совершенно охрипшим голосом, какие бывают у певиц после концерта, – мне только что позвонили: Миша убил женщину, с которой жил. У нее остался четырнадцатилетний сын от первого брака. Мальчик в этот момент был в квартире. Миша напился – эта женщина, говорят, была его старше, жалела его очень, а, жалея, выпивала с ним, только чтобы ему не было одиноко и пусто. Вот так они выпили вчера, Миша взял нож и сказал то, что уже слышала: «Я тебя буду убивать».

Лена заплакала.

– А ведь это могла быть я, – произнесла она. – Помнишь? А вы все уговаривали меня не разводиться, говорили: он выправится, надо его лечить… А он бы просто меня убил.

Суд не был суров к Мише. Особенно после того, как там была рассказана вся его история, с момента скоропостижной смерти горячо им любимой матери, когда сам он был в возрасте подростка. Суд дал Мише четыре с половиной года – так мало за убийство, признав, впрочем, его полностью психически полноценным и вменяемым, даже на фоне алкоголических проблем.

Мишу отправили в зону, в Мордовию, в глухие леса. Через полгода к Лене, в ее московскую квартиру, где она жила уже с новым мужем и у нее, наконец, родился сын – приехал начальник той колонии, где Миша отбывал наказание. Начальник был не самый умный, но, видимо, добрый человек. Решение навестить Лену было его собственным – Миша, как выяснилось, его об этом не просил. Начальник посчитал своим долгом, будучи в столице в служебной командировке, найти Лену, несмотря на то, что она бывшая жена, и рассказать, что «ее Михаил» (начальник так и говорил, к ужасу нового мужа) – лучший из заключенных, кого он когда-либо встречал и с кем работал. Миша – самый грамотный и трудолюбивый в колонии. Начальник, в котором чувствовался педагогический талант, назначил Мишу следить за библиотекой для заключенных, и Миша навел там полный порядок, сам много читает и работает с преступниками, как настоящий психолог. Миша собственноручно сколотил деревянную церковь за колючей проволокой и собирается в монахи. Списался с монастырем, просит наставить его на избранный путь. Начальник также поведал Лене, что он очень поддерживает Мишины монастырские начинания, поскольку видит от них только пользу для своего контингента убийц, насильников и рецидивистов, и что из Москвы он, по Мишиной просьбе, должен привезти в мордовскую колонию специальную церковную утварь, купив ее в магазине Московской Патриархии.

Тюремщик завершил свою речь обещанием, что он будет непременно ходатайствовать о Мишином досрочном освобождении за примерное поведение в местах лишения свободы.

– Лена, вы не рады? – спросил он бывшую жену, заметив, что она чуть не плачет.

– Я боюсь. – ответила Лена.

– Не надо. – парировал Мишин начальник. – Он теперь другой – смирный. И не пьет. И никого уже не убьет, как мне кажется.

Начальник пригладил волосы, отхлебнул чаю и добавил с чувством сопричастности к перевоспитанию преступников, быстро потирая ладони резким движением друг о друга, будто собирался кожей своих ладоней высечь огонь:

– Честно говоря, мне немного жаль, что он скоро уйдет. Лучший… Ну, просто лучший мой кадр.

С этого момента мы стали готовиться, вдруг, вот-вот Миша объявится в Москве. Но он появился только в 2001 году – его освободили, сняв судимость. Несколько недель Миша поболтался по столичной жизни – опять бесквартирный, никому не нужный, немецкий язык забывший, совсем уже не умеющий приспособиться к жизни, которая наступила.

Я уже давно знала, что он в Москве. Но встретились мы совершенно случайно на Тверском бульваре – просто шли навстречу друг другу и с трудом узнали знакомые когда-то черты. Присели на скамейку – и проговорили часа три кряду. Про моих детей он не спрашивал – а я про его Никиту. Мише просто нужен был собеседник – «уши», которые его выслушают.

Все время он говорил о монашестве и правильном выборе монастыря – я наблюдала, кто же передо мной. От прежнего – от юности – в нем почти ничего не осталось. Он выглядел седым, старым и обрюзгшим. Никакого таланта, особой одаренности, какие в нем ощущались когда-то. Только обида на судьбу. И много тюремного жаргона. Еще Миша твердил какую-то банальную ерунду – о смысле жизни, как об этом пишут в примитивных книжках для людей, почти не учившихся. И я поняла, какая библиотека была в мордовском лагере.

– Ты устроился на работу?

– А куда? Всюду мало платят и много требуют.

– Да все мы так сейчас… Надо уметь терпеть… – начала я. Но Миша перебил:

– А я не хочу, как все.

Вот уж чего у него было навалом, так это «не быть, как все».

– Как у тебя с монастырем?

– Пока не берут. Там тоже очередь и блат. Связи нужны. Мне мешает, что я сидел.

– Наверное, ты понимаешь, что это естественно… Ты же, действительно, из тюрьмы недавно.

– Я не понимаю, – Миша стал агрессивен.

– И что ты намерен делать?

– Пойду в ту маленькую церквушку, – Миша махнул рукой за свою спину. И там, действительно, стоял вросший от времени один из самых старых храмов Москвы, – наймусь сторожем. Для монастыря нужен профильный стаж, как мне сказали.

И тут мы оба засмеялись. Только человек, рожденный в СССР и проживший там некоторую сознательную часть своей жизни, знает, что такое разговоры про «профильный стаж» – типичный советский подход к приему на работу и в хороший институт, если не по знакомству. Хотя говорим мы о монастыре, религии, вере, конфессиональных правилах… И нет ничего более антиподного реалиям советского образа жизни, чем они. Мы продолжали хохотать.

– Смешно, – говорил Миша. – При нашей нынешней действительности православные правила и советская действительность вдруг сомкнулись.

Из-под нависших болезненных век то ли почечника, то ли сердечника вдруг глянул на меня прежний Миша – веселый, заводной, игривый, куражный.

– Конечно, сомкнулись. Ты просто давно тут не был. Ты не боишься, что церковь, куда ты так стремишься, стала тем же райкомом комсомола, от чего ты так когда-то убегал? Просто все подретушировалось под новые веяния? И ты потом, уже попав в монастырь, жестоко разочаруешься? И…

Я поймала себя на полуслове. И не найдя нужного выражения, осеклась.

– Ты хотела сказать, что я опять кого-то убью, взвалив вину на него за собственные проблемы?

– Ну, не совсем… – Я стала заикаться, хотя именно это я и хотела, сказать – мы с Мишей, похоже, опять отлично понимали друг друга.

– Совсем, совсем… Не подбирай слов… Отвечу тебе так: боюсь, конечно. Но мне некуда деваться. Если я останусь – обязательно сяду опять. Мне в тюрьме лучше – в закрытом пространстве. А монастырь – зона. Только другие охранники. Мне надо жить под охраной. Я сам с собой не справляюсь, видя, какая жизнь вокруг.

– А какая она?

– Циничная. А я цинизма не выношу. Оттого и пил.

– А свою женщину зачем убил? Она была циничная?

– Нет, она была очень хорошая. Но я не помню, как ее убил. Пьян был.

– Так ты в миру все равно не останешься?

– Ни в коем случае. Не выдержу.

Больше мы с ним не виделись. Но я знаю, что в монастырь Миша не успел. Оформление тянулось очень долго: православная бюрократия у нас, как государственное чиновничество, – равнодушное ко всему, что не его личные нужды. Миша долго ходил в Патриархию, носил какие-то справки, работая церковным сторожем и живя прямо при храме. Постепенно стал попивать снова. Пару раз появлялся у Лены – опять просил денег… Один раз она ему дала сто рублей. Во второй отказала и правильно сделала: не для него она и муж ее работают, чтобы Миша имел возможность выпить, когда хочется… Правильно, конечно.

А Миша пошел и бросился в метро под поезд. О чем мы узнали много позже, и случайно. Пытались что-то выяснить, и оказалось, что Мишу – одного из самых талантливых людей нашей страны, которых я знала, – похоронили как бездомного и «невостребованного» (никто из родственников не обратился). Вернее, похоронили прах его – таких у нас кремируют. Могила Миши неизвестна.

Ринат

…Можно ходить прямо, а можно в обход. Расположение специального разведывательного полка Министерства обороны России – самого элитного его подразделения – конечно, не место для прогулок гражданских лиц, как я. Но иногда это очень требуется. Меня привел сюда Ринат. Он – один из офицеров этого полка, его звание – майор. Родом Ринат неизвестно откуда – круглый сирота, воспитывавшийся в детском доме с первых месяцев жизни. У него восточное лицо, раскосые глаза, и говорит Ринат на нескольких редких языках народов Средней Азии. Военная специальность офицера – разведчик, за эту службу у него много орденов и медалей. Ринат прошел афганскую войну, годами, нелегалом, сидел потом в таджикских бандах в горах и на афгано-таджикской границе и брал с поличным бандитов-наркоторговцев. Еще, тоже нелегалом, от имени российского правительства помогал приводить к власти некоторых нынешних президентов бывших советских республик. Естественно, много бывал в Чечне. И на первой чеченской войне, и на второй. Вся грудь Рината в орденах.

Мы ищем с Ринатом дырку в секретном полковом заборе. Он хочет показать, как он, увешенный орденами, живет в офицерской казарме, а счастье в виде дома в военном городке, куда он хотел вселиться, обошло его стороной. И хотя этот полк очень знаменитый, вышколенный и элитный, – дырку мы обнаруживаем, и весьма внушительную, целый танк пройдет. Не то, что мы вдвоем.

Пять минут ходьбы, и вот он – жилой городок разведчиков. Утро. Вокруг хмурые лица офицеров, свободных сегодня от службы. Погода, впрочем, тоже невеселая, размытая глина под нашими ногами – не идем, а плывем, смотря себе под ноги, чтобы не упасть.

Поднимаю глаза, и – о, чудо! – передо мной, как мираж посреди унылых пятиэтажек, красивый салатово-серый многоэтажный новый дом.

– Все началось именно с него, – говорит Ринат. – Конечно, я хотел квартиру в нем. Ну, сколько можно уже скитаться?… Сын подрастает. И я – все по войнам.

Майор смолкает на полуфразе и уходит в какой-то не ясный мне маневр. Он вдруг прячет лицо, пригибается – будто обстрел и надо искать окоп, чтобы спастись. Ринат тихо шепчет, что лучше бы сделать вид, что мы не знакомы и только что встретились, а еще просит не смотреть вперед, не размахивать руками и не привлекать внимания… Странности?

– Да что же случилось?! – спрашиваю. – Засада, что ли?

Глупость, конечно: ну какая может быть засада в охраняемой зоне постоянной дислокации военного подразделения…

– Его нельзя злить… – так же тихо произносит Ринат, продолжая отвлекающий маневр, и мы, действительно, как разведчики, быстро, ловко, но без суеты, чтобы неожиданной резкостью не обратить на себя внимания окружающих, меняем курс.

– Кого нельзя злить? – допытываюсь, когда Ринат поднимает голову и облегченно вздыхает в знак того, что опасность миновала.

– Заместителя командира нашего полка – Петрова.

Оказывается, мы только потому так сейчас маневрировали на местности, что Петров собственной персоной как раз ехал нам навстречу. Его автомобиль подрулил к красивому дому – потому что Петров в нем живет. И лишь когда он скрылся в подъезде, Ринат успокоился. И мы продолжили прогулку по военному городку – туда-сюда, вперед-назад. Как ни старались, а все получалось, что вокруг красивого дома… И Ринат смотрел на него с тоской и завистью.

Честно говоря, я в замешательстве. Немного знаю боевую биографию Рината, его бесстрашие и мужество, удивлена: а чего он, собственно, боится больше всего? Он, разведчик с огромным стажем, участием в войнах и боях? Смерти?

– Нет, к смерти притерпелся. Я не рисуюсь.

– Плена?

– Да, боюсь, конечно, – потому что понимаю, будут пытать. Сам видел. В бандах. Но и плена не так уж сильно боюсь.

– Тогда чего же?

– Наверное, мира. Мирной жизни. Я ничего в ней не понимаю. Я к ней не готов.

Ринату – 37 лет. Он только и делал в жизни, что бегал по войнам. Весь изранен. У него язва желудка и двенадцатиперстной кишки, еще – расстройство нервной системы, его не отпускают мучительные боли в суставах и фантомные мозговые спазмы после нескольких ранений в голову.

Недавно майор решил осесть – вернуться со всех своих войн в обычный наш мир, и тут-то оказалось, что в нем он ровным счетом ничего не понимает. Например, а кто ему даст дом? Ведь ему же полагается квартира за все то, через что он прошел, защищая интересы государства? Или – деньги?…

Как только он стал задавать Петрову, заместителю командира полка, эти вопросы, тут и выяснилось, что ему не полагается ничего. И Ринат сделал вывод: пока, выполняя особые задания своего правительства, он бегал по горам, странам и континентам, он был нужен своему государству, и оно давало ему ордена и медали. Как только здоровье майора вышло в тираж, он решил остановиться и попытаться осесть, оказалось, что нет ему тут никакого места, не приготовлено, и военное начальство попросту вышвыривает Рината на улицу. Даже из убогого угла в офицерской казарме, где он сейчас спит. Вместе с ребенком.

У Рината есть сын Эдик. Ринат – отец-одиночка, мама мальчика погибла несколько лет назад, и долгое время Эдик жил в офицерской казарме совершенно один, ожидая отца в этом самом углу, из которого их сейчас выгоняют – с его многочисленных войн и ответственных боевых заданий…

– Я знаю, как убить врага так, чтобы он не издал ни единого звука, – объясняет Ринат. – Я умею бесшумно и быстро влезть на гору и обезвредить тех, кто сидит на этой горе. Я – отличный скалолаз и альпинист. Я «читаю» горы – по веточкам и кустам, кто там и где притаился… Я чувствую горы – говорят, это дар от природы. Но я не умею добиться квартиры. Я вообще ничего не могу добиться в гражданской жизни.

Передо мной – беспомощный профессиональный убийца, подготовленный государством. И у нас сейчас таких много. Государство посылает людей на какую по счету войну, эти люди годами существуют в условиях войн, возвращаются и не понимают, из чего состоит мирная жизнь, какие в ней законы и порядки, – и спиваются, и уходят в банды, и становятся наемными киллерами, и новые хозяева платят им большие деньги, говоря, что они уничтожают, кого требуется уничтожить ради интересов государства…

А государство? Ему плевать. При Путине оно фактически перестало заботиться об офицерах, прошедших войны. И, кажется, будто оно заинтересовано в том, чтобы стало больше высокопрофессиональных киллеров в составе криминальных банд.

– Вы, Ринат, о том же думаете для себя?

– Нет, я не хочу. Но если мы с Эдиком окажемся на улице… Не исключаю. Я умею только то, что умею.

…Мы с Ринатом, наконец, подползаем по грязи и слякоти к унылой развалюхе. Ее тут называют «трехэтажка». Это и есть офицерская казарма. Мы поднимаемся на третий этаж, и за облезлой дверью – убогая казенная комната…

У майора никогда в жизни не было дома и своего угла. Вообще. Сначала – детский дом на Урале, в городе Нижний Тагил. Потом – казармы военного училища, в которое он поступил из детского дома. Еще позже – гарнизонные общежития вперемежку с палатками полевых лагерей. За плечами – уже шестнадцать лет в строю. Перекати-поле по присяге. А последние одиннадцать лет Ринат только и делал, что кочевал из одной боевой командировки на другую. От такой жизни у него так и не появилось вещей.

– И я был счастлив, – говорит майор, – я и не хотел уходить из войны… Думал, так навсегда…

Все, что нажил Ринат, умещается сейчас в одной парашютной сумке. Майор открывает казенный шкаф с инвентарным номером на жалком обшарпанном боку и показывает эту сумку.

– На плечо – и в командировку, – коротко объясняет, каковы его жизненные ценности и убеждения.

На диване сидит мальчик и как-то скорбно смотрит на нас. Это и есть Эдик. И я перебиваю майора:

– Но ведь вы были женаты? Значит, у вас было какое-то хозяйство?

– Нет, не было. Не успели.

Пока Ринат воевал в Таджикистане, помогая нынешнему президенту Рахмонову брать власть, в Киргизии у него появилась жена. С ней они встретились во время предыдущей боевой командировки Рината – в городе Оше, где она жила и куда однажды прибыл Ринат, потому что в Оше началась резня на национальной почве.

Они поженились прямо на фоне этой резни – по пылкой и страстной любви, вспыхнувшей среди крови и боли. Ринат тогда привел свою юную жену к своему командиру и сказал: «Все, мы женаты». Командир развел руками и только и попросил, что оставить жену в Оше, любимая женщина для разведчика – ахиллесова пята. И он оставил и отправился обратно в Таджикистан, в банду на границу.

Потом командир ему сказал, что жена родила мальчика и назвала Эдиком. А еще позже, в июне 1995 года, его юную жену, студентку местной консерватории, выследив, убили те, кто был недоволен деятельностью Рината в Таджикистане… Жене только что исполнился 21 год, и в тот день она шла сдавать экзамен за третий курс…

Поначалу Эдик жил у бабушки в Киргизии – мальчик был слишком маленьким, чтобы выдержать жизнь по офицерским общежитиям, да и Ринат очень редко ночевал в неуютных, неметеных комнатах, куда его определяло государство, – он продолжал бегать по спецоперациям и горам нашей страны, получил два тяжелых ранения, отлеживался по госпиталям…

– И все равно я не хотел другой жизни, – говорит Ринат. – Но Эдик стал подрастать.

Наконец, пришел момент, и он решил взять сына к себе, и с тех пор Эдик ездит к бабушке, лишь когда у Рината полугодовые боевые командировки, на такое время мальчика не оставишь под присмотром соседей.

…Мы сидим в их комнатушке – тут холодно и неуютно. Эдик – молчаливый мальчик с ясными, все понимающими и очень взрослыми глазами. Говорит он, только когда отец выходит из комнаты и когда его спрашивают – сын разведчика, одним словом. Он понимает, что отцу очень тяжело сейчас, и поэтому в следующем учебном году он хочет отправить Эдика в кадетский корпус, но мальчику эта идея не нравится.

– Я хочу жить дома, – говорит он спокойно и очень по-мужски, без надрыва, но, тем не менее, повторяет несколько раз. – Я хочу жить дома. Дома…

– А это – твой дом? Ты чувствуешь себя здесь, как дома?

Эдик – честный парень. Он знает: когда нельзя ответить правду, то лучше промолчать. И именно так он и поступает.

Действительно, кто возьмется назвать этот загон для боевых офицеров с пьяными воплями контрактников за тонкой стеной, с инвентарной казенной мебелью – домом?… Но Эдик знает, что отца гонят и отсюда. Значит, пусть это будет дом.

Отношения командования полка и майора стали портиться, когда Ринат пошел просить квартиру в новом красивом доме – том самом, прогуливаясь рядом с которым мы прятались от глаз заместителя командира полка Петрова. Майор полагал, идя с просьбой, что он прав, ведь уже много лет, как Ринат – первый в очереди на жилье.

– Когда я попросил, Петров возмутился: «Ты мало сделал для полка», – рассказывает Ринат. – Представьте, именно такую фразу и произнес. Я удивился и ответил: «Я воевал. Все время. Да я снял летчиков с горы, с которой их никто не мог снять… Я нужен государству».

Действительно, была такая история, за которую майор был представлен к высшему званию – Герой России. В июне 2001 года, в чеченских горах, в районе села Итум-Кале, разбился военный истребитель. Несколько поисково-спасательных групп ходили тогда в горы – искать экипаж, но все было впустую. Командование вспомнило о Ринате, прежде всего о его уникальном боевом опыте и о том, что он «чувствует горы» и умеет «читать» их, ориентируясь по веточкам, палочкам, листочкам.

Майор действительно нашел тогда погибших летчиков всего за сутки. Одно тело было уже заминировано боевиками – и Ринат его разминировал, и семьи теперь имеют могилы.

Боевые офицеры говорят обычно так: командиры, которые теряются в бою и горах, очень хороши именно на гражданке. Ринат тогда так прямо и сказал Петрову: «Знаю я, каким «героем» ты был в Чечне, все по штабам прятался». И замполит ответил ему, ударив по самому больному: «Ну, вот ты и попал, майор… За разговорчики свои… Будешь бомжевать у меня, майор… Уволю без квартиры… С ребенком на улицу пойдешь».

И стал претворять обещанное в жизнь. По полному списку. Сначала он унизил майора, офицера с уникальным боевым опытом, тем, что перевели его в… оформители плаца. Еще – в заведующие клубом. Заведовать показом кино для солдат.

Потом Петров приказал рисовать Ринату плакаты для плаца (Ринат – отличный художник), которые по должности полагалось рисовать жене Петрова, – и та просто перестала появляться на службе, и все офицеры полка знали, что Ринат работает за жену Петрова, а та отдыхает, в том новом красивом доме…

Тут еще Эдик тяжело заболел, попал в больницу, и врачи велели Ринату сидеть у его постели. Ринат стал постоянно отпрашиваться, а Петров – задним числом и невзирая на официальный больничный лист, выданный врачами принялся ставить ему прогулы… Потом собрал суд офицерской чести, там подтасовали протокол, и на основании этого протокола вышвырнул майора из квартирной очереди и теперь ходатайствует об увольнении Рината из армии без всяких льгот. Короче, коса на камень.

– За что? – опускает голову майор, уже понявший, что тут не война и его обязательно переиграют.

Войны, которые ведет наша страна и в которых участвует, продолжаются везде, где находятся люди, через них прошедшие. Прежде всего, в подразделениях, куда они возвращаются из боевых командировок. Штабные офицеры там насмерть воюют с «боевиками», боевыми офицерами. За неповиновение, невзирая на заслуги, их увольняют, с унижениями и оскорблениями вслед, Ринат – не единственный. Офицеры в армии теперь делятся на две неравные категории. Первые – действительно, участники боевых операций, рисковавшие жизнью, ползавшие по горам, зарывавшиеся в снег и землю на долгие сутки, многие израненные вдоль и поперек. Жалко их до смерти – им сложно пристроиться к нашей обычной, а для них дикой мирной жизни, где надо лавировать, а не хвататься за автомат, и они не находят общего языка со штабными, часто тоже побывавшими в Чечне, – и бунтуют, пьют, маются, и эти штабные, как правило, их переигрывают по всем статьям: наговорят гадости о них, где нужно, к начальству сбегают, понаушничают, поинтригуют… Глядишь, и подвели строптивых под увольнение. За что? За себя, конечно. Только за то, что одним своим присутствием в частях боевые офицеры ежедневно напоминают им, кто есть кто на этом свете.

А сами? А сами – вперед, вверх по чинам со скоростью летящего метеорита. Штабные отлично обустраивают свою бытовую жизнь, получают квартиры, дачи…

В конце концов, Ринат сдался. Он бросил армию, которую так любил, и ушел с Эдиком в никуда. Бездомный нищий боевой офицер. Я боюсь за него – потому что я догадываюсь, куда он подался.

Но я боюсь не только за него, но и за всех нас.