Текст книги "Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова"

Еще об одном немаловажном семейном сюжете Гольденвейзер по очевидным причинам умолчал: Прасковья Михайловна была предметом неразделенной страсти его брата Николая Борисовича и его зятя Константина Алексеевича Софиано563563
  Там же.


[Закрыть].

В 1913–1914 годах она училась на курсах Василия Вартановича Каспарьянца, преподавателя женской гимназии Ржевской. Там она познакомилась с Лидией Вячеславовной Ивановой, обучавшейся на тех же курсах со второго полугодия 1913 года564564
  Приходный ордер о внесении 125 руб. сохранился в архиве Иванова (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 49. Ед. хр. 14. Л. 51). Ср. в письме В. Ф. Эрна к Е. Д. Эрн от 23 сентября 1914 г.: «Лидия занимается на курсах Каспарянца – чтобы сдать весной экзамен за седьмой класс и в консерваторию у Вильшау. Теперь она стала вставать в семь часов, так что я ее вижу только за ужином. Ввиду двойственности ее занятий, я называю ее „двуединой ученицей“. Она смеется» (Взыскующие града: Хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках / Сост., подг. текста, вступ. ст. и комм. В. И. Кейдана. М., 1997. С. 597).


[Закрыть]. Много лет спустя Л. Иванова вспоминала:

Я поступила в Консерваторию и оказалась на 4‐м курсе в классе Вилшау. Одновременно я записалась на курсы Каспарянца [sic!], подготавливающие в два года желающих получить аттестат зрелости (8 классов мужской классической гимназии), где я встретила Парашу. Мы были единственные девушки среди мужчин и естественно сдружились. Возвращались вместе по Пречистенке; я шла дальше на Зубовский бульв<ар>. Я стала часто посещать Парашу и таким образом близко познакомилась с А. Б. и Анной Алексеевной <Гольденвейзерами>; постоянно у них обедала. <…> Что же до Параши – я с ней тесно дружилась 11/2 года, пока я посещала курсы Каспарянца, помню ее сердечные драмы, а затем жизнь как-то нас разлучила. Я поступила в 8‐й класс гимназии Хвостовой и кончила ее, она продолжала курсы, а затем поступила на медицинский факультет. У меня была консерватория, – мы были обе поглощены разными вещами. Фотография, кот<орую> Вы видели, 14‐го года, и относится к маскарадному балу. Наташа мне говорила, что судьба у Параши была очень несчастная565565
  Письмо Л. В. Ивановой к Е. И. Гольденвейзер (конец 1970‐х годов) // Наставник: А. Б. Гольденвейзер глазами современников. М., 2014. С. 315, 317. Наташа – вероятно, Н. М. Гершензон.


[Закрыть].

Действительно, после 1917 года упоминания Васиной в переписке практически сходят на нет. Иванов передает ей привет в числе прочих домочадцев Гольденвейзера в письме к нему 28 апреля 1917 года («…приветствуйте… Прасковью Михайловну…»566566
  Там же. С. 81.


[Закрыть]); Лидия Вячеславовна спрашивала о ее судьбе в апреле 1923-го567567
  Там же. С. 85.


[Закрыть].

Фотографию с маскарадного бала 1914 года Л. В. упоминала еще несколько раз. Об этом же бале вспоминала и дочь Гершензонов, связанная с семейством Гольденвейзеров родственными узами:

Лишь один раз за все годы моего детства родители устроили званый вечер. Это была встреча Нового года, либо 1915-го, либо, скорее, 1916-го. На встрече этой было много народу <…>. Были также все мамины родные – отец, братья с женами и Таня с Котом568568
  Б. С., А. Б., Н. Б., А. А., Н. И. и Т. Б. Гольденвейзеры, а также К. А. Софиано.


[Закрыть]. Нас на эту ночь выселили наверх, в библиотеку. У Сережи569569
  С. М. Гершензон, брат мемуаристки.


[Закрыть] был грипп, повышенная температура, и потому нам не дали посидеть с гостями нисколько, мы были отправлены наверх до их прихода. Внизу между всеми четырьмя комнатами настежь распахнули двери, и гости располагались по всем комнатам. Три молодые женщины – Вера и Лидия Ивановы и подруга Лидии по гимназии Параша (воспитанница дяди Шуры) – нарядились в маскарадные костюмы. Они снялись в этот вечер, и у нас сохранилась такая карточка: Параша в наряде цыганки, Вера в большом тюрбане, Лидия тоже в чем-то восточном. Нам это все казалось ужасно интересным570570
  Гершензон-Чегодаева Н. М. Указ. соч. С. 35.


[Закрыть].

Помимо приведенного, разысканы еще три письма Васиной (и конверт от одного ответного)571571
  НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 14. Ед. хр. 30.


[Закрыть]: все они также хранятся среди посланий неизвестных лиц. Написаны они в 1914–1915 годах и в основном содержат сведения об учебе обеих корреспонденток. Единственное знаменательное исключение – подробный рассказ о несостоявшейся мобилизации А. Б. Гольденвейзера:

У нас из‐за этой войны такое беспокойство вышло, что ужасно вспомнить. Как только объявили мобилизацию, то Александру Борисовичу прислали отрезок [sic!], по которому он должен был явиться в казармы и отправляться туда, куда пошлют. (Ты можешь себе представить, какое у нас было от этого настроение.) Так должны были бы поступить с Алекс. Бор., который никогда не служил, не умеет держать ружья (он был записан прямо запасным) и притом человек с больным желудком. Но к его счастью есть такой закон, по которому профессора освобождаются от военной службы и его пока впредь до особого распоряжения освободили572572
  Письмо от 16 августа 1914 г. // НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 26. Ед. хр. 10. Л. 6 об.


[Закрыть].

Печатаемое выше письмо относится к расцвету отношений Прасковьи Михайловны с семейством Ивановых. Парадоксальным образом это время – лето 1916 года – одно из наименее изученных в ивановской биографии. Это оборотная сторона благополучия фондообразователя: практически все члены ивановского семейства находятся тогда вместе, так что переписка между ними не завязывается, а значит, и узнать об их обыденной жизни нам неоткуда. Л. В. Иванова вспоминала: «Летом 1916 года мы наняли вместе с Эрнами дачу в Красной Поляне – несколько десятков верст к югу от Гагр. Это был греческий поселок с несколькими дачами, построенными группой профессоров из разных университетов»573573
  Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце / Подг. текста и комм. Дж. Малмстада. М., 1992. С. 64.


[Закрыть]. Таким образом, сообщаемые Васиной (в двойном пересказе!) подробности о дорожных перипетиях мы не можем ни подтвердить, ни опровергнуть. Кто была ученица Л. В., мы также не знаем – может быть Ирина Владимировна Эрн? Упоминаемый далее Борис Соломонович – Гольденвейзер, отец А. Б., Н. Б., Т. Б. и М. Б. Гольденвейзеров. Он умер спустя несколько дней после этого письма, 6 июля. Анна Алексеевна – урожденная Софиано, жена А. Б. Гольденвейзера. Дочери – Татьяна Борисовна (1869–1955) и Мария Борисовна (1873–1940), жена М. О. Гершензона. Котя (он же Кот) – упоминавшийся выше К. А. Софиано, родственник Анны Алексеевны и муж Татьяны Борисовны.

Вязовов – весьма загадочная личность. Л. В. Иванова единожды, кажется, упоминает его в письмах: 2 июня 1914 года она сообщает, что приехала в Петровский завод к Вязовову, не застала его и сидит в буфете в Калуге574574
  Письмо Л. В. Ивановой к Вяч. Иванову от 2 июня 1914 г. // НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 25. Ед. хр. 53. Л. 1.


[Закрыть]. В ивановском архиве сохранились два письма Вязовова к Лидии Вячеславовне; оба они датированы тем же летом, и в одном из них он предлагает навестить его по случаю предстоящего солнечного затмения. Обратный адрес на них – квартира директора Николаевской гимназии в Калуге575575
  НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 15. Ед. хр. 37.


[Закрыть]. Директор этой гимназии – отнюдь не Вязовов, а, напротив, Сергей Васильевич Щербаков576576
  Памятная книжка и адрес-календарь Калужской губернии на 1913 год. Калуга, 1912. С. 30.


[Закрыть] (это важно для дальнейшего). На этом синхронные сведения иссякают и начинаются современные: на одном генеалогическом форуме под рубрикой «Вязовов» имелась запись (сейчас она уже удалена): «Мой дед – Валентин Алексеевич Вязовов (1880–1934) – сын купца Вязовова Алексея Сергеевича (1850–1905), одного из шести сыновей Вязовова Сергея Васильевича (1812–1885), проживавших в г. Арзамасе». Это удачно, поскольку лихой росчерк подписи на посланиях из 109‐го фонда легко можно прочесть как «Вал. Ал.» – собственно, именно так их отправитель помечен в описи. Согласно данным генеалогического портала www.geni.com, В. А. Вязовов (годы те же) был женат на Татьяне Сергеевне Щербаковой (1882–1969) – без сомнения, дочери калужского гимназического директора. Таким образом, речь идет об одном и том же человеке – и, может быть, вслед за его точными датами жизни последуют впредь и биографические подробности.

Марфуша – Марфа Кузьминична Федулеева, московская прислуга Ивановых. Ее полное имя мы знаем по счастливой случайности, благодаря обратному адресу на конверте, некогда содержавшему трогательное недатированное письмо:

Много уважаем Марий Михайловнай зравствуйте марий михайлавнай вичислаф иван вера константиновна лида вочславна посилаю вам свой привет мария михалавна я пасилаю вам третию писма атвас слуху нет я очень абидилась как ви гаварили марфуша ти нам шли а ми тибе пришлите пожаласта мне писмо и када мне ехать мама порпавилас пока писать нечива досвиданья прашу пожаласта пишите атвет паскарей целую целую вас всех

Наш Адрес

Станцые Богоявленски имения М. М. Любощинского получить Марфи Кузьминишной Федулеевой577577
  НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 35. Ед. хр. 67. Л. 2. Первый адресат – М. М. Замятнина.


[Закрыть].

Вера Константиновна – это, конечно, В. К. Шварсалон. Димочка – Д. В. Иванов. Имени няни (которая регулярно появляется в семейной переписке) мы пока не знаем. Вполне возможно, что необследованные до этих дней глубины и тайники 109‐го фонда рано или поздно подарят нам и его.

Роман Тименчик (Иерусалим)
ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ АХМАТОВОЙ: ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ

Предлежащая публикация – сороковая по счету в ряду подобных – продолжает исполнять обязанности расположенного по именнику персонажей интенсивного и экстенсивного комментария содержания ахматовских рабочих блокнотов последней декады ее жизни.

Статус комментария предполагает отсутствие несколько комичного оппонирования заявлениям комментируемого автора по образцу «Hier irrt Goethe» и еще более комичного пафоса прозелитирующих блоковско-гоголевских доцентов с кандидатами, рассеивающих эти заявления ex cathedra под девизом «так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!». Назначение комментария – документальный эскорт для доставляемых в научный оборот извлечений.

Комментируемый документ аннотируется по изданию: Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966) / Составление и подготовка текста К. Н. Суворовой, вступительная статья Э. Г. Герштейн, научное консультирование, вводные заметки к записным книжкам, указатели В. А. Черных (М.; Torino, 1996) [в дальнейшем в тексте: С. и номер страницы в скобках].

Брюсов Валерий Яковлевич (1873–1924) – поэт, пушкинист, редактор. Его имя открывает коллективно сочиненный в Цехе поэтов сонет о сонете, встав на место пушкинского Данта: «Valère Brusoff не презирал сонеты…» (С. 13), и, может быть, этот зачин аллюзирован во фразе ахматовского письма к Гумилеву 1914 года: «С недобрым чувством жду июльскую „Русскую мысль“. Вероятнее всего там совершит надо мною страшную казнь Valère» (Ахматова А. Десятые годы / Сост. и прим. Р. Д. Тименчика и К. М. Поливанова. М., 1989. С. 132).

«В августе 1911 г. Н<иколай> С<тепанович> и я поехали из Слепнева в Москву. В ресторане „Метрополя“ завтракали с С. А. Поляковым (издателем „Весов“). Он подробнейшим образом объяснял нам, отчего он закрыл „Весы“, что очень огорчало Гумилева. Оказывается, дело было в том, что тогдашняя молодежь пошла не за Брюсовым, а за Белым, и тогда Брюсов решил, что „Весам“ не быть» (С. 366) – ср. изложение хода событий историками символизма: «Наконец, положение в „Весах“ обостряла фактическая диктатура Брюсова. Белый сам способствовал ее утверждению своими восхвалениями и даже был заинтересован в ее существовании с целью укрепления платформы „Весов“. Однако единовластие Брюсова не могло не повлечь за собой новых конфликтов; неизбежно обнаруживалась разнонаправленность теоретических и художественных установок создателей „ортодоксального“ символизма, давали о себе знать и личные разногласия. <…> В 1908 г. журнал Брюсова и Белого перешел в новую, последнюю фазу своего существования. Белый утрачивал интерес к „Весам“, вплотную работая в 1909 г. над организацией издательства „Мусагет“, ставившего своей задачей утверждение религиозно-философского символизма; Брюсов также находился в поисках нового литературного пристанища, пока не стал (с сентября 1910 г.) заведующим литературно-критическим отделом журнала „Русская мысль“» (Переписка [В. Я. Брюсова] с Андреем Белым. 1902–1912 / Вступ. ст. и публ. С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова // Литературное наследство. Т. 85. М., 1976. С. 342–343); «Сам Брюсов все больше отдалялся от журнала. Его отношение к религиозно-мистическим исканиям Белого и других сотрудников „Весов“ было, как известно, скептическим. Еще в 1905 г. в письме к Перцову он называл Белого „запредельным граммофоном“ и „выкликателем условно мистических слов“. Со временем это чувство отчужденности все более возрастало. <…> Ближе других по духу своей поэзии стоял к Брюсову будущий акмеист Гумилев, но он был тогда еще начинающим, малоизвестным автором. Не случайно Брюсов уже в 1907 г. сравнивал себя – хотя бы и гиперболически – с „заложником в неприятельском лагере“. Граница между ним и другим членами редакции существовала всегда. В „Весах“ последнего периода она обозначилась с полной очевидностью и резкостью. Растущее отчуждение Брюсова от его товарищей по символизму было вызвано также изменением его собственных эстетических взглядов, о котором отчасти уже говорилось. К концу существования „Весов“ Брюсов был уже далек от приверженности к „новому искусству“. Он воспринимает теперь критически не только „религиозно-мистическую“ линию русского символизма, но и „эстетическую“ и даже шире – все движение в целом» (Азадовский К. М., Максимов Д. Е. Брюсов и «Весы» (К истории издания) // Там же. С. 311); ср. о ситуации весны 1909 года, которая «определялась тем, что к этому времени отстранение Брюсова от руководства „Весами“ стало фактом и переживалось Брюсовым болезненно, несмотря на то, что совершилось в значительной мере в согласии с его собственной волей» (Переписка [В. Я. Брюсова] с С. А. Поляковым (1899–1921) / Вступ. ст. и комм. Н. В. Котрелева, публ. Н. В. Котрелева, Л. К. Кувановой и И. П. Якир // Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. М., 1994. С. 123).

«В 1912 в Москве были у Брюсова в „Русской мысли“. Это было уже после „Вечера“, и Брюсов сказал мне, что мои стихи очень понравились какому-то знаменитому московскому коннозаводчику. Я приняла это как „сомнительный“ комплимент» (С. 366) – ср. ее рассказ в 1926 году: «В июле АА приехала в Москву на несколько дней. Ее встретил Николай Степанович. Вместе были в редакции у Брюсова. АА познакомилась с ним. Это единственный случай, когда АА видела Брюсова» (Лукницкий П. Н. Acumiana: Встречи с Анной Ахматовой. Т. 2: 1926–1927. Париж; М., 1997. С. 29).

Следующий меморат Ахматовой относится к весне 1913 года, и тогдашняя литературная ситуация Брюсова была некогда описана И. Г. Ямпольским: «Брюсов остался почти в полном одиночестве: „Весы“ ушли в прошлое, а „Русская мысль“ была не по нутру, акмеисты напоминали о приближении поэтической старости, футуристы выступили как открытые враги, и среди символистов тоже почти не осталось ни друзей, ни соратников» (Брюсов В. Я. Письма Л. Я. Гуревич / Предисл. и прим. И. Ямпольского // Звезда. 1929. № 10. С. 198–199).

«Н. С. надеялся, что [Брюсов] поддержит акмеизм, [что] как видно из его письма к Б<рюсо>ву. Но как мог человек, который считал себя [одним из создателей] столпом русского символизма и одним из его создателей, отречься от него во имя чего бы то ни было. Последовал брюсовский разгром акмеизма в „Русской мысли“, где Гумилев и Городецкий даже названы господами, т. е. людьми, не имеющими никакого отношения к литературе» (С. 82–83). 28 марта 1913 года Гумилев писал Брюсову: «В конце Вашей статьи Вы обещаете другую, об акмеизме. Я хочу Вас просить со всей трогательностью, на которую я способен, прислать мне корректуру этой статьи до 7 апреля. В этот день я уезжаю на четыре месяца по порученью Академии Наук в Африку, в почти неисследованную страну Галла, что на восток от озера Родольфо. Письма ко мне доходить не могут. И Вы поймете всё мое нетерпенье узнать Ваше мненье, мненье учителя, о движеньи, которое мне так дорого. Я буду обдумывать его в пустыне, там гораздо удобнее это делать, чем здесь. Всем пишущим об акмеизме необходимо знать, что „Цех Поэтов“ стоит совершенно отдельно от акмеизма (в первом 26 членов, поэтов акмеистов всего шесть), что „Гиперборей“ журнал совершенно независимый и от „Цеха“ и от кружка „Акмэ“, что поэты акмеисты могут считаться таковыми только по своим последним стихам и выступлениям, прежде же они принадлежали к разным толкам. Действительно акмеистические стихи будут в № 3 Аполлона, который выйдет на этой неделе» (Степанов Е. Летопись жизни Николая Гумилева на фоне его полного эпистолярного наследия: 1886–1921. Т. 1. М., 2019. С. 785); см. комм.: Переписка [В. Я. Брюсова] с Н. С. Гумилевым (1906–1920) / Вступ. ст. и комм. Р. Д. Тименчика и Р. Л. Щербакова // Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 512–513); ср. статью Брюсова «Новые течения в русской поэзии. Акмеизм» (Русская мысль. 1913. № 4): «Акмеизм… тепличное растение, выращенное, под стеклянным колпаком литературного кружка, несколькими молодыми поэтами, непременно пожелавшими сказать новое слово. <…> Стихи г-жи Ахматовой весьма дороги нам своей особенной остротой. <…> Мы уверены, или по крайней мере надеемся, что и Н. Гумилев, и С. Городецкий, и А. Ахматова останутся и в будущем хорошими поэтами и будут писать хорошие стихи. Но мы желали бы, чтобы они, все трое, скорее отказались от бесплодного притязания образовывать какую-то школу акмеизма» (Русская мысль. 1913. № 4. С. 134, 141–142; Брюсов В. Я. Среди стихов: 1894–1924. Манифесты, статьи, рецензии / Сост. Н. А. Богомолов и Н. В. Котрелев, вступ. ст. и комм. Н. А. Богомолова. М., 1990. С. 393, 399–400); см. беседу Ахматовой с Д. Е. Максимовым 22 января 1936 года: «Разрыв (полный) Николая Степановича с Брюсовым после его ругательной статьи об акмеистах в „Русской Мысли“. Вообще из Брюсова ошибочно выводить Николая Степановича. Его скорее нужно выводить из Анненского. А Брюсов остался без последователей» (Максимов Д. Е. Мои «интервью» / Предисл., публ. и комм. А. В. Лаврова // Архив ученого-филолога: Личность. Биография. Научный опыт. СПб., 2018. С. 289); об этом эпизоде 1913 года см. подробнее: Переписка [В. Я. Брюсова] с Н. С. Гумилевым. С. 406, 512–513). См. также: «Я, между прочим, отметил, что Н. С. с большим почтением относится к Брюсову. „О, это очень сложно, – сказала А. А. – Коля думал, что Брюсов поддержит его против Вяч. Иванова. Но было безумьем думать, что символист будет поддерживать никому не ведомых акмеистов – как раз тогда Коля затеял акмеизм – против другого символиста. Брюсов изругал его страшно. Акмеизм всегда ругали – и правые, и левые. Когда он появился, над ним издевались все – буквально все!“» (Глёкин Г. Из записок о встречах с Анной Ахматовой (А. Ахматова о современниках и о себе) // День поэзии. Л., 1988. С. 218).

«Брюсов в влиятельной „Русской мысли“ назвал Н<иколая> С<тепановича> – „господин Гумилев“, что на тогдашнем языке означало некто, находящийся вне литературы» (С. 376). Не рискуя объяснять позицию и тон Брюсова сугубо личными причинами, укажем тем не менее на письмо Ан. Н. Чеботаревской к нему от 20 января 1913 года: «Очень неприятен в последнее время „Цех поэтов“, который решил очень откровенно обратить на себя внимание и отвлечь его от „старших“ (Брюсова, Сологуба, Блока, Иванова). Недавно на вечере „Бродячей собаки“ вслух заявляли: „В „Аполлоне“ больше не появится их ни строки“ (к счастью, ни вы, ни Федор Кузьмич, кажется, никогда туда и не давали ни строки), а затем во время какой-то предутренней свалки вопили: „Долой Брюсова и всех этих буржуев“ (?). Отвращение внушает их саморекламирование и, наконец, тенденция выдвинуться, ругая тех, по стопам которых они и выкарабкались только на свет божий – все эти Гумилевы (он один из ярых акмеистов), Городецкие, Мандельштамы и пр.» (Литературное наследство. Т. 85. С. 703).

«24 июня – Москва (1965). <…> Вечером Ришард Пшибыльский <…> Из его слов я узнала некоторые интересные подробности борьбы символистов с акмеизмом (Брюсов об опозд<ании> маниф<еста> Г<умиле>ва…)» (С. 629) – видимо, речь все же могла идти скорее об упреке манифесту С. Городецкого: «На привычном языке такое отношение художника к миру называется не „акмеизмом“, а „наивным реализмом“, и г. Городецкий, видимо, желает нас вернуть к теориям искусства, имевшим свой успех лет 50 тому назад. Чтобы спорить с ним, пришлось бы повторять доводы, давно прекрасно формулированные рядом мыслителей, писавших о искусстве, хотя бы Карлом Гроосом. Пришлось бы опять спрашивать: если роза хороша сама по себе, то не лучше ли поставить у себя на столе в стакане с водой живую розу, чем сочинять или читать стихи о ней?» (Брюсов В. Я. Среди стихов. С. 398; речь о книге немецкого философа и психолога Карла Гроса (1861–1946) «Введение в эстетику» (Киев; Харьков, 1899)). Это же обстоятельство – упреки Брюсова манифесту Гумилева в запоздании, документальные свидетельства о которых нам неизвестны, – обсуждается в ахматовской записи 1965 года:

«…Гум<илев> имел намерение опереться на Брюсова, кот<орый> вел систематическую борьбу с „Орами“, – т. е. Вячеславом Ивановым+. Вместо этого Брюсов стал бешено защищать символизм, кот<орый> он сам только что объявлял конченным, а манифест Гумилева назвал опоздавшим на два года документом, к тому же еще списанным с „Заветов символизма“ Вячеслава Иванова. Что могло быть убийственнее!

Как известно, манифест Г<умиле>ва вызвал мощную бурю протестов, негодования, издевательства. Мы стали настоящими „poètes maudits“. Отчего же спрашивается „Заветы символизма“ прошли совершенно незамеченными. А дело в том, что опытнейший литературный политик Б<рюс>ов стал бить из тяжелых, как сказали б на фронте.

Милый, но наивный Мочульский многого недопонял в Брюсове.

В<алерий> Я<ковлевич> принадлежал к тем [поэтам] мыслителям (таков был и Пастернак), кот<орые> считают, что на страну довольно одного поэта и этот поэт – это сам мыслитель.

В данном случае, примеряя маски, Брюсов решил, что ему (т. е. единственно истинному и Первому поэту) больше всего идет личина ученого нео-классика.

Акмеисты все испортили, – приходилось вместо покойного кресла дневного ясного нео-классика (т. е. как бы Пушкина XX в.) опять облекаться в мантию мага, колдуна, заклинателя, и со всей свойственной ему яростью, грубостью и непримиримостью Брюсов бросился на акмеистов» (С. 611); сноска Ахматовой: «+ См. Мочульский „Валерий Брюсов“, стр. …» – «1907 год ознаменован ожесточенной полемикой „москвичей“ против „петербуржцев“, объединившихся вокруг издательства „Оры“. Белый громил Блока, В. Иванова, Чулкова. Брюсов стоял в стороне, но искусно руководил военными действиями. Так подготовлялся кризис символизма» (Мочульский К. Валерий Брюсов. Paris, 1962. С. 126); здесь Ахматова комментирует один пассаж из монографии: «Юношеские увлечения – Метерлинк, Верлен, Рэмбо – к 1910 году бледнеют; их место занимают Баратынский, Тютчев – и прежде всего и надо всем – Пушкин. Одновременно растет любовь к латинской поэзии, культ великого Вергилия. <…> В то же время Брюсов предпринимает огромный труд: полный перевод „Энеиды“ Вергилия в размере подлинника. 19 января 1912 года, в собрании „Общества свободной эстетики“ он читает свой великолепный перевод четвертой песни поэмы. Это выступление „мэтра символизма“ не было лишено „символического“ значения. Брюсов как бы открыто заявлял о конце модернизма и о начале нового „неоклассического“ искусства. Это событие было отмечено критикой. Ветринский писал в „Вестнике Европы“ (№ 2, 1912): „В лице Брюсова, модернистско-символическое течение, выдвинувшееся в конце 90‐х годов, сдает свои позиции. В противовес „цветам мистических созерцаний“ мы слышим, что начало всякого искусства – наблюдение действительности. Будущее явно принадлежит какому-то еще не найденному синтезу между реализмом и идеализмом… Прозрачная глубина Пушкина, видимо, уводит Брюсова от той мистической мути, под которой скрывается иногда безнадежно глубокий омут, а иногда – плоская мель“» (Мочульский К. Цит. соч. С. 153–154). Речь, таким образом, коснулась вопроса о дележе пушкинского стилевого наследства (и стилистики его круга), обсуждавшегося в конце 1910‐х – начале 1920‐х годов в связи с Ахматовой (см. подробнее: Тименчик Р. Анна Ахматова. Тринадцать строчек: Из комментариев // De Visu. 1994. № 5/6. С. 68–69) и нашедшего свое острое воплощение в монографии В. М. Жирмунского, ход мысли которой гротескно изложен представителем другой литературной партии: «Жирмунский любит Пушкина (явно по недоразумению, но не в том дело), а следующей за Пушкиным привязанностью его является упоительная Ахматова. Резонно и понятно, что все лежащее между этими именами (он так и пишет на стр. 100: „Пушкин и Ахматова“) ему отвратительно и презренно. Отвращение – вещь тяжелая, носить ее в себе трудно, – лучше излить этот мрак и отделаться от него коли не стихами, так статьями (вот где вскрывается глубокий романтизм нашего исследователя!). Романтик начинает. Ахматова и… Пушкин – хорошие поэты, то есть классики, у них каждое слово значит то, что оно значит (то есть они придают ему то значение, какое думает придавать ему и сам Жирмунский – бедный Пушкин, какая напраслина на него взводится). Но между гениальными именами Ахматовой и Пушкина лежит ненавистный Брюсов. Чем он плох, сказать трудно, и этого Жирмунский и не говорит – он этого не знает. Но он гадкий, противный, скверный. Его надо обругать. За что бы такое его обругать? <…> Он берет десяток стихов Брюсова, разбирает их со свойственной ему неуклюжестью и поверхностностью, в силу разбора этого строит „Брюсовский канон“, потом ныряет в окончание „Египетских ночей“ и затем говорит, что вот-де Пушкин и Ахматова – классики, а Брюсов – романтик, отвратительный романтик, и не чистый романтик, а еще с примесью некоего рассудочного начала. Вся эта глубоко-романтическая истерика называется „сравнительно-стилистическим“ исследованием» (Бобров С. Рец. на кн.: Жирмунский В. Валерий Брюсов и наследие Пушкина: Опыт сравнительно-стилистического исследования. Пб., 1922 // Печать и революция. 1923. № 1. С. 211; цитата из «Сказки для детей» Лермонтова – «И от него отделался – стихами!»).

«Стихи Нелли, как брюсовская реакция на успех моих ранних стихов. Когда просиял Пастернак, Б<рюс>ов, как известно, стал подражать ему. На вечере женской поэзии Б<рюс>ов выступал против меня, – очевидно, в честь Адалис (см. воспоминания Цветаевой). Затем объявил Адалис нео-акмеисткой, как бы перешагнув через нас и объявив совершенно конченными» (С. 612); о фиктивной поэтессе см. нашу заметку «Нелли» (Эткиндовские чтения. II–III. СПб., 2006. С. 248–249); можно добавить, что как попытку имитации Ахматова могла рассматривать некоторые мотивы «Нелли»: Стихи Нелли с посвящением Валерия Брюсова. М., 1913. С. 11: «Здравствуй, вечер, тихий час любимый!» (название «Вечер»); С. 20: «Пруд синий – весь в искрах от солнца!» («Пруд лениво серебрится»); С. 28: «Кто ж из вас наденет мне, / С радостной улыбкой, ролики?» («Кто сегодня мне приснится / в пестрой сетке гамака?»); С. 39: «И вдруг раскрылись темные ворота, / Мы выплыли в широкий тихий пруд, / И с берега сказал нам тихо кто-то: / „Вот жизни новой праздничный приют!“» («Помню древние ворота / И конец пути – / Там со мною шедший кто-то / Мне сказал: „Прости…“» (стихотворение «Черная вилась дорога» напечатано в «Ниве», 1913, № 10). О Пастернаке см. у Ильи Эренбурга в автографе рецензии на сборник «Сестра моя жизнь»: «Я понимаю, почему в этот курорт (наз<ываемый> Пастернак) с равной охотой идут Маяковский, Брюсов, Ахматова» (Б. Пастернак: Pro et contra. Т. 1 / Сост. Е. В. Пастернак, М. А. Рашковская, А. Ю. Сергеева-Клятис. СПб., 2012. С. 985); ср. воспоминания о Брюсове в коктебельское лето 1924 года: «Увидев у меня „Темы и вариации“ Пастернака, обрадовался: „Тут около ста человек живут, все интеллигентные люди, а крупнейшего поэта России не знают; я бы чувствовал себя неловко, если бы не познакомился с этим огромным явлением нашей эпохи“. И целый вечер читал и разбирал стихи – как в студии. Обмолвился, что у него самого есть вариации на пушкинскую тему. Макс Волошин сейчас же: „Прочтите, они, вероятно, много интереснее“. Возмущенно ответил: „Нельзя чтение одного поэта перебивать другим. И потом – я только подражал Пастернаку, как робкий ученик, и подражал неудачно“. В устах большого мастера и старика это было прекрасно. И, уходя домой, резюмировал с иронической улыбкой: „Вряд ли кто-нибудь из них понял Пастернака, но уверяю Вас, что и сам Волошин до смерти будет кичиться Пастернаком как „модным“ поэтом. Но не все ли равно, каким путем придет то, что неизбежно должно придти. Всему новому трудно» (Сны и явь. Из альбома поэтессы Марии Шкапской / Публ. С. В. Шумихина // Субботник Независимой Газеты. 2001. 20 октября. № 32). Об Аделине Ефимовне Ефрон см. нашу заметку «Адалис»: «Я всем прощение дарую…»: Ахматовский сборник / Под ред. Д. Макфадьена и Н. И. Крайневой (UCLA Slavic Studies. New Series.Vol. V). М.; СПб., 2006. С. 493–497.

«Бальмонт и Брюсов сами завершили ими же начатое (хотя еще долго смущали провинциальных графоманов)» (С. 282). См. запись разговора в декабре 1961 года: «…вспоминает, как после приезда Бальмонта из эмиграции в десятых годах на него ополчился в печати Брюсов, Бальмонт заносчиво отвечал, и они так спорили о дележе поэтического престола, а „мы молча улыбались, потому что знали, что истинные любители стихов были уже за нас и подходило наше время“. („Мы“ – акмеисты, конечно)» (Гладков А. «Я не признаю историю без подробностей…» (Из дневниковых записей 1945–1973) / Предисл. и публ. С. В. Шумихина // In memoriam: Исторический сборник памяти А. И. Добкина. СПб.; Париж, 2000. С. 557); ср. утверждение хрониста-наблюдателя: «Война приблизила к нам Блока и Ахматову и удалила Брюсова и Бальмонта» (Оксенов И. Литературный год // Новый журнал для всех. 1916. № 1. С. 58). Речь у Ахматовой идет о статье «Право на работу» (Утро России. 1913. 18 августа), отвечающей на две рецензии Бальмонта: «Дело, конечно, не в том, что Бальмонт отнесся к моим книгам отрицательно: с таким отношением критики я встречался достаточно часто, и оно меня тревожит мало. К тому же и мне случалось высказываться резко отрицательно о многих книгах Бальмонта (последнего периода его деятельности). Года два назад я писал: „Бальмонт, конечно, уже сказал свое последнее слово; будет ли он писать еще или нет, уже не важно“ („Далекие и близкие“, стр. 106). Теперь Бальмонт пишет обо мне: „Можно опасаться, что Валерий Брюсов, как лирический поэт, близок к смерти“. Остается только сказать, что мы „поквитались“» (Брюсов В. Я. Среди стихов. С. 414–415).

Имя Брюсова как «короля журнальной биржи поэтических ценностей», по слову Вяч. Иванова (Голенищев-Кутузов И. Память: Стихи / Предисл. Вяч. Иванова. Париж, 1935. С. 5), названо в числе гонителей: «Первым на корню и навсегда уничтожи<вшим> стихи Ахм<атовой> был Буренин в „Новом времени“ весной 1911 г. (потом четыре издания его пародий), затем Тальников в 1914 („Четки“), затем Бобров, после Брюсов („Anno Dom<ini>“), затем Бунин и наконец Жданов со всеми вытекающими последствиями» (С. 453); «Полное уничтожение меня, начиная с Буренина до Жданова (Бобров, Тальников, Брюсов…)» (С. 518) – речь идет о его выступлениях в печати начала 1920‐х гг.: «…еще печальнее, когда поэт повторяет самого себя, и повторение это – безмерно бледнее. Таковы стихи Анны Ахматовой. Местами они кажутся пародией на Ахматову, с постоянными срывами в такие прозаизмы —

 
От меня не хочешь детей
И не любишь моих стихов.
–
Тебе я милой не была,
Ты мне постыл.
 

Или в такие песенные склады —

 
А в пещере у дракона
Нет пощады, нет закона.
 

Причем дальше сообщается, что у этого „дракона“ – „висит на стенке плеть“ (странный дракон!). Весьма жаль, что близкие друзья не отговорили А. Ахматову от печатания (и – увы – перепечатания!) многих ее последних стихов. Этот синодик поэтов-окаменелостей можно было бы продолжать, по книжкам 1922 г., еще долго. <…> Отметим попутно, что все эти поэты, „неоклассики“, „акмеисты“ и иные чувствуют себя весьма плохо: жизнь и современность им ужасно не нравится. <…> Книга Анны Ахматовой начинается такими словами: