Текст книги "Где живет ведьма. Роман"

Несмотря на усталость, мне стало смешно.

– Ритуся, мы не в кино…

– И даже не в цирке, – добавил Артём. – Это всего лишь жизнь, сестрица.

Артём сел на ступеньку. Ну, и я не стала портить компанию. Мы сели ближе к стене паровозиком, чтобы не мешать всем тем, кто продолжал спускаться вниз. Прошла семейка гиппопотамов, живущих надо мной. Первой спускалась мать, держа за руку мальчика. Он традиционно вырывался и вёл себя не лучшим образом. Потом поскакали девицы, замыкал шествие глава семьи. Было заметно, что он до сих пор недоумевал, откуда в его квартире вдруг появилось столько детей, которых нужно кормить, одевать и воспитывать.

Мне захотелось вдруг бежать из этого дома, из этого подъезда. Все уходят, может, и нам последовать их примеру. Но мои друзья сидели без сил, особенно, конечно, Рита. Она намучилась в этом лифте, впрочем, как и я.

– Ну, что, ребятишки, подъём? – преувеличенно бодрым голосом спросила я.

– Ну, ещё минутку! – попросила Рита. – Кстати, Маша, куда вы собрались с юристом?

– В опеку…

– Так вы же уже ездили куда-то.

– Рита, ты специально тянешь время? Давай уже дойдем до квартиры, и я всё расскажу!

– Ну, пожалуйста, расскажи немного… – очень натурально простонала Рита.

– Ладно. Мы ездили к той женщине, которая меня удочерила первой. Да, да… За мной, оказывается, была очередь из желающих сделаться моими родителями.

– Постой! – проснулся Артём. – Она тебя вернула обратно? Вот же гадина!

– Ну, не совсем к той женщине. Она умерла. Мы ездили к ней на работу, а потом к её подруге. Могу сказать, что моя приёмная мать была несчастной до слез!

– Ничто её не может оправдать! Как можно вернуть ребёнка в детский дом? Он что? Предмет?

Брат с сестрой синхронно переглянулись и покачали головами. Как репетировали!

– Она вернула меня, потому что у неё развилась своеобразная послеродовая депрессия. Так её подруга сказала. Вообще, скверная подруга! Ужасный человек! Оказывается, её муж бросил и ушёл к моей приёмной матери.

– Подожди, подожди… Не поняла. Муж той женщины ушёл к твоей приёмной матери или наоборот? Почему тогда твоя мать хорошая, раз увела мужа у своей подруги?

– Господи! Ну, почему увела-то? Он что барашек на верёвке? Ушёл к моей матери по собственному хотению, вот и всё…

– Ага… – Рита смотрела на меня как на неразумного ребёнка. – Продолжай.

– Так вот. Эта самая подруга отомстила моей матери в итоге. Она настояла на том, чтобы меня вернули.

Артём замотал головой и чуть не взвизгнул:

– Всё равно не понимаю, как можно вернуть ребенка! Ведь он уже привык! Это что за нелюди такие!

– Не выдумывай! Я не могла привыкнуть к той женщине! Мне было-то всего несколько месяцев отроду!

– Да? Ну ладно… – Артём успокоился. – Рита, ну вставай, немного осталось.

Рита вздохнула и встала. В молчании мы дошли до двери Ритиной квартиры. Я перебирала в голове, что мне нужно сделать, чтобы поскорее спуститься к Павлу Семёновичу. Рита сразу упала на диван и накрыла себе ноги плюшевым одеялом. Потрясение отпускало её, и я была этому искренне рада.

Артём пошёл на кухню, шумно пил воду, рылся в холодильнике. Я отправилась в душ. Обычно после него я чувствовала себя бодрее. И мне это требовалось сейчас, как никогда. Неудобно было перед юристом, всё же он старается, договаривается о встречах, разыскивает нужных людей. Нам предстояло с ним сегодня ехать в органы опеки, выяснять детали того, как я вообще, оказалась в детском доме. Если Зеленцова меня оттуда забрала в грудном возрасте, то до этого я вполне вероятно находилась со своей настоящей матерью?

На этот раз душ меня не бодрил. Я стояла, ощущала, как слабеют ноги, потом опустилась на дно ванной и сидела с выпрямленными ногами. Сверху на меня лилась горячая вода, я опустила голову и закрыла глаза. Струи били меня по спине. Микроскопические капли затекали в дорожки шрамов, которые оставил ремень моего отца. Мне уже давно не было больно, но всякий раз, когда я раздевалась, я чувствовала, что эти шрамы на моей спине никуда не делись. Их не свести, не убрать. Со временем они могут стать тусклее, и это всё, что дала мне милосердная природа. Мне всю жизнь предстоит нести на своём теле бремя ударов моего отца, его вину, его бессилие передо мной.

Я помню, что в 12 лет он перестал бить меня. Мама, наверное, удивилась. Как это не будет порки? Почему же? Это время мистическим или наоборот нарочитым образом совпало с менархе. Я стала девушкой. Мама ничего не рассказывала мне об этом событии, не подготавливала. Наверное, ожидала что я и так всё пойму сама. Я поняла. Правильно. Я много читала. В одном из романов мне посчастливилось встретить информацию о месячных. Если бы я не прочла об этом, то, вероятно, была бы испугана тем, что со мной приключилось. Потом были боли в животе, томительные потягивания внизу живота, и ожидание порки, от которых мой отец, наконец, избавил меня.

Горячая вода меня обволакивала, усыпляла. Очнулась я, когда Артем начал долбить мне в дверь.

– Выходи, давай, ты живая там? Павел Семёнович в домофон звонит! Ты, вообще, собираешься с ним ехать?

Я почти уже лежала в ванной под обстрелом жестоких горячих струй. А и правда, я слышала, как заунывно стонал домофон. Но сквозь свои видения, мне казалось, что это ухает сова в лесу, в центре которого затаилось зелёное болото. Мне пришлось сильно натереть себе уши, чтобы хоть как-то прийти в себя.

– Да, я выхожу! Помыться уже нельзя!

Я натянула на влажное тело одежду, в которой провела всю ночь в лифте. Ощущение свежести после душа тут же испарилось. Когда я вышла из ванной, Артём подозрительно оглядел меня с ног до головы.

– Что? Никогда не видел тётю Машу такой растрёпанной?

– Никогда ты себя не называла тётей. А такая растрепанная ты всегда.

– Ну, спасибо. Я пошла.

– Я с тобой. В магазин Рита велела сходить. В холодильнике пусто.

– Никуда от тебя не скроешься!

Я была рада, что мне не придётся спускаться одной по лабиринтам лестницы. После необходимых копаний и проволочек, связанных с поисками кошелька, мы вышли из квартиры. Рита благословила нас в путь вялым движением руки. Она всё ещё лежала на диване, полуприкрытая полосатым пледом.

Мы с Артёмом быстро спустились. Возле двери подъезда стоял Павел Семёнович. Он был недоволен задержкой. Это сложно скрыть. Губы у юриста были сжаты в белесую полоску, глаза за стёклами очков метали гром и молнии. Я уже никуда не хотела ехать, ничего не хотела узнавать.

Артём распрощался и ушёл в магазин, который располагался от дома на расстоянии считанных метров. Павел Семёнович намеревался взять меня под руку, но я резко повела плечом, показывая дистанцию.

– Мария, у нас назначено время встречи в органах опеки. Мы уже опаздываем.

– А это обязательно? Моё присутствие, я имею ввиду?

Павел Семёнович приспустил очки к носу и строго уставился на меня. И как я раньше не замечала его диктаторских замашек! Внутри меня задрожала каждая частица организма. Я покрылась гусиной кожей. Но я никогда не чувствовала себя такой уверенной для того, чтобы дать отпор.

– У меня была очень тяжёлая ночь, Павел Семёнович. Если вы будете со мной говорить подобным образом, то я никуда не поеду. Мне, вообще, не слишком интересно, какая женщина родила меня и сдала в детдом. Понимаете?

Павел Семёнович заморгал. Я заметила, что ресницы у него довольно густые, хоть и седые. Может, даже в молодости Павел Семёнович был интересным мужчиной. А что? Высокий, стройный, с проницательным взглядом. Клюнула же на него мать Анны? Как бы там ни было сейчас Павел Семёнович за своим морганием пытался скрыть замешательство. Клиентка, да ещё бесплатная клиентка, отказывается от его высококачественных услуг! И что ему теперь делать? Снова возвращаться к сканвордам? А ведь он только вошёл во вкус, вспомнил, что умеет убедительно говорить, да что там, приказывать умеет! Я видела, что юрист расстроен, но не собиралась позволять ему на меня давить. Хватит с меня давления! Я его накушалась до 12 лет так, как никому не снилось…

– Но если вы не хотите узнавать, кто ваша мать, то, наверное, мне следует отменить встречу? – тихо проговорил юрист.

Я рассеянно смотрела поверх плеча Павла Семёновича. К подъезду приближалась молодая женщина с коляской. Я придержала ей дверь. Женщина кивком поблагодарила меня и нависнув всем корпусом над коляской поправила розовое одеяльце у ребёнка. Я заметила умильное нежное личико и тут же ожившую соску во рту от лёгкого движения рук матери. Забавные эти крохи, трогательные…

Женщина подошла к лифтам. Потом сквозь толстое стекло подъездной двери я видела, как она покачала головой, вынула девочку из коляски и пешком отправилась наверх. Лифты ещё не починили. Ну, а дальше мой язык за меня произнёс «конечно, поехали, Павел Семёнович».

Быть может, я захотела узнать, кто должен был не оставлять меня в коляске на растерзание моим приёмным родителям, а взять меня, запеленатую в нежно-розовое одеяльце, прижать к себе и отнести в тёплую светлую квартиру, наполненную атмосферой любви и заботы. На ходу я заказывала нам с юристом такси, ибо его дочка Анна давно уже укатила по своим делам. Напрасно Павел Семёнович с утра кричал ей на лестнице что-то о том, что она вечно опаздывает на работу и совсем не заботиться о своём престарелом родителе.

Такси обещали подать через пять минут. Я проверила деньги в кошельке. Наверное, стоит подыскать работу на лето. Просить у отца с матерью вдруг стало выше моих сил. Почему-то я начала ясно видеть, что они были жестоки ко мне, и что я ненавижу их. Раньше от меня это было сокрыто миллионами слоёв из выдуманной реальности. Не бьют, а воспитывают. Не контролируют, а заботятся.

Мы подъехали к неприметному зданию, которое затерялось в кругу искореженных ёлок. Вид у здания был необитаемым, что опровергалось площадкой, заполненной многочисленными иномарками. Таксист крутился и так, и эдак, в итоге высадив нас на неизвестно откуда взявшейся луже. Я не припомнила ни одного дождливого дня на протяжении как минимум недели. Мне пришлось сделать широкий шаг, чтобы не намочить ноги. Павлу Семёновичу повезло гораздо меньше, чем мне, поэтому он намочил и ноги и даже одну брючину сзади.

Мы пошли ко входу. Машины стояли друг к другу довольно близко. Надо было уворачиваться от боковых зеркал, чтобы не задеть их. Павел Семёнович был зол от того, что его ноги были сырыми. Поэтому он шёл, как танк, специально нарываясь на зеркала. Но юрист был так худ, что ему так и не удалось задеть ни одну машину.

На проходной никого не было. Мы поднялись на второй этаж и просто подошли к двери, выкрашенной в белый цвет. Табличка гласила, что там сидит нужный нам сотрудник. Но оказалось, что сотрудник этот ушёл на обед. О чем нам злорадно сообщил секретарь этого сотрудника.

– Нужно вовремя приходить на назначенную встречу! А после обеда у Валентины Петровны селекторное совещание. Ей будет не до вас…

Секретарь – полная добродушная женщина с короткой стрижкой после своей тирады продолжила что-то медленно набирать на клавиатуре пальцами, украшенными огромными наращенными ногтями.

– Так-так, милая барышня, и что же нам посоветуете, – вдруг елейным голосом проговорил Павел Семёнович и прошмыгнул мимо меня прямо к секретарше.

Я и глазом моргнуть не успела, как у неё в руках образовалась шоколадка. Очевидно, что пожилой юрист собаку съел на том, как вести себя в присутственных местах. Что ж, мне оставалось только наблюдать и учиться. Авось пригодится однажды в жизни это умение из ниоткуда доставать сладости и делать комплименты тем, от кого что-то зависит. Секретарша без улыбки отреагировала на слова Павла Семёновича, но шоколадку взяла и засунула в верхний ящик стола.

– Опять моя диета пролетает! Ну, что вы в самом деле! Присядьте вон на стульчики, ожидайте!

Мы сидели минут 15, в течение которых я десять раз подробно оглядела каждый предмет в приёмной, а Павел Семёнович выспросил у секретарши всю её подноготную вплоть до седьмого колена. Как он понял, что эта женщина любит поговорить, для меня загадка. С виду она была хоть и добродушная, но довольно грубая. Я с такими не люблю общаться. Никогда не знаешь, что они выкинут.

Одновременно мы всё втроём услышали за дверью приближающиеся шаги. Зашла Валентина Петровна. Это была стройная невысокая женщина с обесцвеченными белыми волосами, обрамляющими её худенькое маленькое личико. Повадки у Валентины Петровны были откровенно рыночными, беспардонными, голос прокуренным, но держалась она так, словно была только что на обеде с королевой Елизаветой.

– Я же просила вас никогда не оставлять людей в приёмной, когда меня нет!

Секретарша и ухом не повела. Видимо, очень хорошо изучила свою начальницу. Они обе скрылись в кабинете. Через секунду секретарша вышла и пальцем поманила нас.

– Проходите, только недолго. Селекторное совещание, помните?

Павел Семёнович по-отечески прикоснулся к полному плечу секретарши. Та расцвела и посторонилась, чтобы мы вошли в кабинет Валентины Петровны.

Начальница почти утопала в своём высоком кожаном кресле и занималась прозаическими женскими делами, а, именно, тщательно и густо наносила красную губную помаду. Зеркальце в её руке было массивным, прямоугольным в золоченной рамке. Именно такое зеркало, как мне представлялось, было волшебным из сказки, которое говорило королеве о том, что она прекрасней всех на свете.

На столе у Валентины Петровны красовалось сразу несколько мониторов разного размера. Я вспомнила о селекторном совещании и изобразила покашливание. Нам надо было спешить. Валентина Петровна закончила с помадой и достала пудреницу. Всё это проходило степенно, размеренно.

Я знаю, что некоторые женщины обожают краситься под перекрёстным взглядом чужих глаз. Наша начальница была определённо такой женщиной. Она прошлась плоской пуховкой немного по своему не слишком высокому лбу, по впалым щекам, по горбинке носа, по подбородку и даже по шее. Я раздумывала, удержится ли Валентина Петровна от обработки пудрой ключиц. Только когда хозяйка кабинета убрала в косметичку пудреницу и зеркало, Павел Семёнович бесшумно раскрыл свою папочку и передал Валентине Петровне какую-то бумагу. Женщина одела очки и сразу приобрела почему-то легкомысленное выражение лица, хотя обычно бывает наоборот.

– Ага. Поняла. Но у меня нет этого дела здесь. Вы же понимаете. Не понимаете? Видите ли, когда вы позвонили, я, естественно, просмотрела нашу документацию… – Валентина Петровна махнула рукой на высокие металлические стеллажи, которые стояли вдоль всей правой стены. – О вашей клиентке было упоминание только в виде приказа о передаче дела в полицию.

У Павла Семёновича покраснели щеки.

– А почему вы не поставили меня в известность? То есть… Мы могли бы вообще не приезжать, верно?

Валентина Петровна поерзала в своём огромном кресле, но голос её не дрогнул.

– Это не входит в мои обязанности, во-первых, а, во-вторых, из уважения к вашей репутации и возрасту… Наталья Николаевна! Зайдите!

Из приёмной появилась секретарша.

– Вы звонили вчера Павлу Семёновичу? Я вам велела отменить встречу, помните?

– Конечно, помню! – сердито отозвалась секретарша. – У меня отмечено всё, что я делаю. Смотрите!

Секретарша показала свой ежедневник Валентине Петровне. Она быстро просмотрела последнюю страницу и передала нам. Я увидела, что пунктом шесть отмечено плюсиком задание позвонить юристу. В скобках указано (телефон неверный).

– Мне никто не звонил ни вчера, ни сегодня утром! – всполошился Павел Семёнович. – Какой у вас номер тут… Да, это мой номер.

– Когда я набирала ваш телефон, ответом мне была фраза, что такой номер в сети не зарегистрирован, так что…

– Чепуха какая-то! Позвоните ещё раз!

Секретарша набрала последний номер на своём мобильном. В кармане у юриста затренькала мелодия из «17 мгновений весны».

Ну, правильно, подумала я. Сейчас-то мы не находимся во власти и в пределах нашего заколдованного дома, поэтому все работает так, как положено: механизм будильника, мобильная связь. Я вспомнила о трещинах на стене и похолодела…

Павел Семёнович поднялся со стула. В тишине кабинета раздалось предательское похрустывание колен и до кучи чего-то еще: может, позвонков поясницы. Я тоже встала и, вероятно, слишком резко. В глазах у меня потемнело, в ушах пронёсся гул тысячи вертолётов, слабые ноги не держали меня. Страшная тошнота навалилась. Через секунду я опустилась обратно в блаженное «несуществование».

Всё это заняло какую-то минуту, но мне успела привидеться пренеприятнейшая картинка. Какая-то женщина с зелёным длинным носом и с волосами, спутанными на манер дредов и седыми, с грудью, покрытой короткой кошачьей шерстью держала свёрток. Я с ужасом различила, как свёрток беспокойно шевелился, и из него выглядывала то маленькая ручка, то маленькая ножка. Раздавались причмокивающие звуки. Ребёнок пил молоко из груди. По щекам меня слегка похлопали, дали понюхать из пластикового флакончика нашатырем. Я замотала головой и очнулась. Секретарша подала мне стаканчик. Я выпила ледяную воду из кулера. Спазмы в желудке отблагодарили меня за низкую температуру.

Павел Семёнович обнял меня за талию и довольно энергично поднял.

– Пошли на воздух. Тебе нужно на воздух. Ты можешь идти?

Я кивнула. Мы покинули гостеприимный кабинет Валентины Петровны под её внимательным взглядом. А, может, мне так показалось. С чего бы ей на нас смотреть так же пристально, как на свои красные губы, лоснящиеся от помады?

На улице мне лучше не стало. Я опустилась на скамейку и внезапно поняла, что не ела, по меньшей мере, сутки.

– Мне нужно что-то перекусить, Павел Семёнович. Я же голодная…

Юрист огляделся. Рядом с нами был ларёк с выпечкой. Старик побрёл к ларьку, а я измученно прикрыла глаза и заставила себя глубоко дышать, чтобы не грохнуться в обморок снова. Остатки полусна-полуобморока снова пронеслись перед глазами. Я видела снова ту болотную кикимору с ребёнком у груди. Она кормила его! А её маленькие зелёные глазки бегали так словно она совершает какой-то ужасный поступок, она что-то своровала или кого-то. Ребёнка? Фу, какое отвращение, какой ужас. А ребёнок, знай себе, пьёт её молоко.

Я почувствовала, что меня сейчас вырвет, и еле успела отойти в сторону от скамейки. Меня вывернуло желчью на свежую молодую травку. После я доковыляла обратно и опустилась на скамейку с видом глубоко пожившей и много повидавшей женщины.

Павел Семёнович обеспокоенно смотрел на меня.

– Ума не приложу, что с тобой делать, Маша… Конечно, ни в какую полицию сейчас мы уже не поедем. Придётся сегодня засесть за телефон и попытаться устроить встречу. Наверняка, все бумаги уже в архиве.

Я дождалась, пока мир вокруг меня перестал мельтешить и задала беспокоящий меня вопрос.

– В моём рождении было что-то криминальное, что дело сдали в полицию?

– Вероятно… – Павел Семёнович пожал плечами, – пока сложно сказать. Это могли быть домашние роды, и несовершеннолетняя мать решила избавиться, допустим, от плода. Знаете, иногда находят младенцев в мусорных баках. Или, к примеру, могла иметь место запланированная продажа ребёнка за рубеж. Что ещё?

Павел Семёнович искоса посмотрел на меня и понял, что пора замолчать. Снова начало мутить. Ещё эта фраза про мусорные баки!

В конце концов, юрист сам съел булку, которую купил для меня в ларьке. А я выпила бутылку морса ядовитого розового цвета.

Поступление какой-никакой глюкозы из морса в мозг снова напомнило мне о трещинах в подъезде нашего дома. Несмотря на своё полуватное состояние, я заставила себя сосредоточиться.

– Павел Семёнович, нам скорее нужно домой.

– Конечно, ты так слаба… Сейчас мы вызовем такси.

– У нас в подъезде стена разрушается!

– Да? Почему?

– Откуда же я знаю! В этом доме черти что происходит! А у меня там квартира! Обидно… Продавать её что-ли, пока дом еще стоит? – у меня на глаза навернулись горячие слезы.

Подъехала красная машина. Наше такси. Водитель в зеркало смотрел, как мы предельно медленно загружаемся в салон. Я от слабости, а юрист – от старости. Город уже стоял в пробках. Водители друг другу сигналили на светофорах, безбожно обгоняли, матерились наедине с собой в своих железных коробках. Наш таксист принялся обсуждать политику. Всё честь по чести. Карикатурная окружающая действительность. Всё предсказуемо и пошло. Всё, кроме нашего дома-свечки. Не дом, а ходячая катастрофа! Мы подъехали, отметившись визгом шин перед пожилой женщиной, тянущей за собой сумку на колёсиках.

– Боялся ей сигналить, начнёт носиться, как курица по дороге! – таксист пересчитал купюры.

– А вы не ведите себя, как петух, тогда и носиться никто не будет, как курица! – Павел Семёнович резко хлопнул дверцей, обеспечив себе моё мимолётное восхищение.

Вообще, Павел Семёнович был довольно склочным человеком. Свою любовь к скандалам ему ловко удавалось скрывать и даже инвестировать в неё посредством работы юристом.

Павел Семёнович обожал судиться, выступать перед публикой, клеймить позором и провозглашать прописные истины. Этого у него было не отнять. Поэтому его фраза, сказанная таксисту, была вовсе не о том, чтобы защитить словами женщину, вдруг названную курицей. Нет. Слова Павла Семёновича были всего лишь его характеристикой и личиной. Юрист угадал в таксисте своего. Такого же, как он, желающего жалить словами. Вот и всё. Эту его особенность дочь Анна знала и презирала.

Она была замкнутой и ненавидела грубые разборки, в которых обожал участвовать её отец. В суде Анна выступала, произнося точно выверенные фразы, которые не могли никого обидеть. Анна знала цену словам. Если слово что-то означает, то не стоит им бросаться. За немногословность и холодность Аню любили коллеги, а более старшее их поколение удивлялось, ну, как у такого отца вдруг появилась такая дочь! То, что и юрист, и его дочь предпочли одинаковую карьеру, их не удивляло.

Наш дом стоял, радуя окружающих яркостью цвета кирпичной кладки, блестящими стёклами окон, белоснежными подоконниками, просторными лоджиями. Дом был высокий, изящный, одноподъездный.

Когда родители привезли меня к дому и положили мне на ладонь ключ от квартиры, я не могла поверить в своё счастье. Как у моих не особенно обеспеченных родителей вдруг оказалась во владении такая квартира? Я до сих пор не решила для себя эту задачу, хотя уже прошёл год с моего новоселья. Родители-то мои продолжали жить в нашей старой квартире. А мне, вот какое счастье!

Критический разум мне подсказывал, что дело тут не чисто, но я слишком была рада и боялась накаркать своими расспросами и подозрениями. Я видела документы на квартиру! Я единственная и полноправная владелица. И точка. Мои родители не любили меня так, как этого хотел бы любой маленький ребёнок, но их отношение ко мне воплотилось в эти 50 квадратных метров моей свободы. Пусть так. У других и такого нет. Так я думала весь прошедший год. Но сейчас с поисками моей настоящей матери, ко мне пришла мысль также узнать, откуда у моих бедных родителей вдруг взялась эта квартира.

Впрочем, для начала мне нужно узнать, откуда взялись трещины в нас в подъезде. Лифты починили. Конс`ержка сидела, читала детектив в мягкой обложке, едва подняла на нас глаза.

Сначала мы приехали на восьмой этаж, вышли с юристом, ощупали стену и осмотрели её чуть не в увеличительное стекло. Павел Семёнович с каждой секундой смотрел на меня всё более внимательно. Потом мы снова сели в лифт и приехали на мой девятый этаж. Опять вышли и изучили самым тщательным образом каждый сантиметр стены, куда могли дотянуться. Стены были шероховатые, как обычно, выкрашенные в персиковый цвет. Ничего нового, ни одной трещинки, ни единого изъяна. Дом-то у нас хороший, с дорогой квартплатой, новенький, с самой настоящей консьержкой, самозабвенно читающей денно и нощно книжки в мягких обложках.

– Мария, деточка, никогда не выходи ночью в подъезд. А то и не такое спросонья может померещиться…

– Ну, спасибо, Павел Семёнович! Я, вы знаете, не в силах шутить и что-либо обсуждать после ночи сидения в лифте, поэтому я пошла спать!

Павел Семёнович сузил свои подслеповатые глаза и деликатно прокашлялся:

– Маша, а ты… не употребляешь какие-то, может, таблетки? Ну, молодёжь, вечно всякую гадость принимает… Вот моя Анюта лет в 15 такое, знаешь, учудила! До сих пор страшно вспоминать.

У меня не нашлось слов. Я просто покачала головой и что-то промычала, можно сказать даже подтвердив подозрения старика своей реакцией, но мне было всё равно. Я вошла в свою квартиру, упала на диван, передо мной что-то замелькало, в ушах зашумело, и я заснула. Не помню, что мне снилось, только сквозь сон остатками разума я благодарила себя за то, что, наконец, лежу и сплю, моё тело отдыхает, в голове блаженное ничего, и это счастье.

Проснулась я вечером, в восемь часов, за окном было темно, в квартире тоже, только узкая полосочка света сочилась из ванной. Я приняла сидячее положение и поняла, что, если сейчас же не выпью хотя бы глоток воды, то мне не жить. Пришлось вставать. Оказывается, среди сна, вероятно, я умудрилась стащить с себя верхнюю одежду.

На кухне я схватила стакан и наполнила его водой. Я жадно пила, как будто накануне съела тонну селёдки. В холодильнике лежало два яйца, и я молниеносно приготовила себе омлет. Быстрота. Вот чем восхищались мои родители. Я готовила не просто вкусно, но ещё и быстро. Мне даже померещился отец в углу стола. Вот он сидит с чашкой чая и своей неизменной газетой размером с мой рост.

По утрам, пока он шуршал страницами, а мама возилась в ванной, я уже была у плиты и готовила яичницу или блинчики. К 12 годам приготовление еды было полностью на мне. Я не пользовалась рецептами и многое делала по наитию. Маме достаточно было сказать мне, что обычно кладут в то или иное блюдо, и я с лёгкостью превращала продукты в готовую еду. Мне удавались и десерты. Многоярусные торты, пирожные и даже конфеты.

Так вот, я связывала прекращение наказаний ремнём со своим двенадцатилетием. Именно тогда у меня начались ежемесячные физиологические помехи. У меня болела и поясница, и голова. Я лежала, скрюченная от боли, ещё не зная, что лучше двигаться, чем пережидать спазмы в кровати. Мама даже пару раз участливо меня что-то спрашивала. Впрочем, это не освобождало меня от готовки. Так вот, я думала, что отец, видя такие мои страдания, сжалился надо мной и убрал свой ремень куда подальше. Зачем мне добавлять физические мучения, если я и так мучаюсь.

Но сейчас, когда я стою на кухне, и мне мерещатся очертания отца, до меня доходит ясная кристально чистая правда. Вовсе все было и не так. Причина отмены наказаний была в другом…

Я же говорю, маме достаточно было купить мне продукты и сказать, каков состав блюда. Всё! Дальше я сама. Но покупала то она всё лично, так что с меня взятки гладки. Что, впрочем, моему отцу было не объяснить, ибо он уже ничего не воспринимал на слух, пока его рвало несколько дней подряд. А дело было так.

Мама купила грибочков у старушки возле остановки. Старушка проверенная была. Мама часто у нее что-то покупала, то сыр домашний, то курагу, то варенье. В тот раз мама купила у неё ещё и лука, немножко картошки, свежей зелени. После работы мама садилась на диван и царским движением руки указывала мне на сумки в коридоре. Я разбирала покупки, попутно выслушивая, что нужно сварить грибной лёгкий супчик. Супчик, так супчик. Папа любит. Я сварила. Мама взяла пробу. Похвалила. Потом пришёл отец и отведал большую порцию. Через пару часов случилось моё каждодневное наказание за неизвестно какие грехи и проступки. Превентивное, в общем, с обязательным использованием ремня. А ещё через пару часов папу прихватило. Приезжала скорая, отцу промыли желудок, выписали угля. На следующий день приходил наш участковый терапевт, ощупывал отцовский живот. Отец стонал и бредил, но от госпитализации отказался.

А у меня началась радостная жизнь. От меня отстали, от моей спины отстали, мне не нужно было больше опасаться и каждый день ожидать часа «х». Я открывала холодильник и уже не замечала прикреплённого магнитиками листа с распорядком своего дня. Там значилось время, а напротив него одно слово – беседа. Ха! Бесед больше не было. Враг был повержен грибным супом!

Я не знала, надолго ли эта передышка для меня, и не хотела думать, я просто физически наслаждалась спокойствием и безопасностью. Даже мама перестала со мной строго разговаривать после побоев. Ведь побоев не было и не нужно было объяснять ребёнку в невольных слезах, что побои были справедливыми и воспитательными.

Но вот прошла неделя, отцу стало легче, и что-то в доме неуловимо изменилось. Надо сказать, что всю неделю папа питался покупными сухарями и чаем, который заваривала ему мама. Только мама. Я и не придавала этому значения. Ну, мама и мама. Мне даже лучше. Я готовила для нас с нею завтраки и ужины. Мы в молчании ели, прислушиваясь к тихому бормотанию телевизора. И вот сейчас, когда я взрослая и самостоятельная краля, я вспомнила разговор своих родителей.

Я тихонько зашла в квартиру. Школа окончательно перестала меня привлекать. На улице была весна, щебетали птицы, изумрудная травка проклевывалась сквозь землю. В общем, я прогуляла пару уроков и пришла домой гораздо раньше, чем обычно. Родители сидели на кухне за дверью с толстым пористым стеклом, через которую можно было увидеть разве что только тени. Слух у меня был хороший, поэтому я отлично слышала, всё, о чем они говорили. Только почему-то я вспомнила их разговор, причинивший мне тогда столько боли, уже взрослой.

– И что ты предлагаешь? Я работаю, мне некогда! Должны же быть у неё хоть какие-то обязанности по дому! – давила мама.

– Но не такие, которые могут меня убить! – визгливо говорил отец.

– Может, тебе стоит убрать свой ремень подальше? Она уже взрослая девочка и ни разу нас не подвела!

– Не подвела? Только потому, что я взял её воспитание в свои руки! Я не уверен, что она что-то положила в суп, но не исключаю этого! Я как-то видел, с какой злостью она смотрит на меня!

– Тебя это удивляет? Ты же бьешь её как сидорову козу! Как она должна на тебя смотреть?

– С пониманием! Ведь я для неё стараюсь! Если бы я не наказывал её, то кто знает, что из неё бы выросло! А так, она нам помогает, готовит!

– Вот именно, пусть и продолжает готовить! Мне некогда этим заниматься! А если боишься, что она тебя отравит, так перестань её бить!

Я поморгала, и образ отца в углу моей кухни с газетой в руке растворился. Понятно. Вот почему меня оставили тогда в покое. Я вдруг покрылась мурашками, а ладони стали влажными. Я посмотрела на свои руки, дрожащие длинные пальцы, ногти без лака, отсутствие колец и украшений. Не люблю побрякушки. Я повернула их ладонями кверху. А я могла тогда что-то подсыпать в суп? Своему отцу?