Текст книги "Где живет ведьма. Роман"

Я приготовила себе чаю, бутерброд с гусиным паштетом. Позавтракала. И всё это время я всерьёз думала, что могу вот так запросто позвонить родителям. Я не общалась с ними почти полгода. Я что совсем забыла, что перед любым, даже самым праздным вопросом к ним, мне необходимо разыграть целую сценку под названием «хорошие манеры»?

Во-первых, я должна максимально тёплым голосом расспросить родителей об их здоровье и о работе. Далее по списку мне необходимо минут пять разглагольствовать о погоде, чтобы создать видимость оживлённой беседы. И по истечении положенных реверансов я смею задать некоторый вопрос, однако ответ, на который может не последовать, ежели родители так решат.

К примеру, вспоминаю один из наших разговоров, когда я убедительно объясняла родителям, что не хочу ни в какой архитектурный ВУЗ, а хочу в кулинарный техникум. Я умею и люблю готовить. Чем не профессия? На мои доводы ответом было ледяное молчание матери и недовольное кряхтение отца. Мы так решили. Так для тебя лучше. Вырастешь, поймёшь. Ещё и благодарить будешь. Штампованные фразы резали мне душу при каждом произнесении вслух.

Поэтому после завтрака я не позвонила родителям, а, наоборот, приготовилась ждать звонка от Павла Семёновича. Откуда я могла знать, что пожилому юристу Аня, дочь, мерила давление и отпаивала валокордином. В ярко освещённой спальне старика остро пахло сердечными каплями. Аня, не выспавшаяся после вчерашнего ночного кутежа, а потому злая до невозможности, смотрела на цифры табло электронного тонометра. Двести на сто. Ровные красивые цифры.

Павел Семёнович сидел в своей широкой кровати. Он облокотился на пышную подушку. Под лёгким одеялом проступали худые колени. На тумбочке возле кровати стояла пластиковая коробка с лекарствами. Пузырьки и бумажные упаковки были перемешаны. Аня стала рыться в этом беспорядке в поисках таблеток от высокого давления.

– Пап, ну ничего у тебя тут не разберешь! Так же нельзя! Ты принимаешь каждый день таблетки, так приберись в этой коробке!

– Аня, не можешь помочь, так не мельтеши тут, только раздражаешь… – слабо проговорил старик.

– Ну, что мне скорую вызывать?

– Не надо скорых! Ещё этого не хватало. Никогда не лежал по больницам и сейчас не собираюсь!

– Но что делать? Ведь высокое давление у тебя какое…

– Подожди, ещё не подействовали капли. Уйди, Анюта, не беси меня!

– И чего ты вздумал! Перенервничал? Зачем я тебе только эту девчонку удочеренную подсунула? Думала, как лучше будет. Хоть чем-то займёшься, от меня отстанешь!

– Анна! Выйди!

– Да, и пожалуйста!

Аня с трудом удержалась от того, чтобы не пнуть ногой кровать или не кинуть коробку с лекарствами на стол. Разбудил ее. Аня, мне плохо! А теперь гонит, как собачонку! Не отец, а одно расстройство!

Анна вышла в коридор и встала перед зеркалом. На лице явные следы бурной вечеринки. Набухшие мешки под глазами с не смытыми и расплывшимися чёрными стрелками. От крыльев носа к подбородку тянутся две вдавленные линии морщин. Губы бледные. Волосы не расчесанные. Но всё же, по сравнению с отцом, конечно, Анна почувствовала себя вдруг неожиданно молодой и энергичной. В конце концов, что сейчас для женщины возраст тридцать с хвостиком. Вообще, ничего!

Аня зашла в ванную и умылась холодной водой, убрала волосы в хвост и прошла в кухню. Она заварила крепкий кофе и решительно пообещала себе начать новую жизнь, завести, может быть, мужчину, родить ребёнка. Карьера переживёт два года простоя.

Аня выглянула в окно кухни. Облака задевали подоконник с той стороны. Вот верхотура! Из отцовской спальни послышался слабый шум. Аня подумала, что отец не вечен, и когда он уйдёт, у неё должен уже быть ребёнок. Кто-то должен ждать её дома после смерти отца, кто-то должен быть ей близок по крови, о ком-то она должна заботиться и думать в течение дня, пусть даже и с раздражением, как в случае с отцом.

Павел Семёнович чувствовал себя разбитым на мелкие черепки. Эти черепки светло-коричневые почти оранжевые от кувшина, который он разбил в детстве, прямо перенеслись перед его внутренним взором. Точно также, как всю ночь, начиная часов с трёх с потолка на него сваливалась огромная толстая змея. Стоило ему закрыть глаза прошедшей ночью, он видел, как змея падала. Это и довело его до утреннего состояния. Давление поднялось, а бессонная ночь завершила успешную свою атаку на здоровье Павла Семёновича.

В минуты отчаяния, когда юрист не мог ни закрыть глаза ни держать их раскрытыми, он хотел встать и разбудить Аню. Но что бы он ей сказал? Это останавливало его. Что бы он ей сказал? Что у него на потолке затаилась жирная дрянь, которая падает на его кровать, стоит ему закрыть глаза?

Всю ночь Павел Семёнович себя успокаивал, называл происходящее старческими галлюцинациями после тяжёлого дня. Но как только сердце его начинало биться спокойнее, снова змея падала на него. Юрист помнил, что в детстве мама называла его впечатлительным, он боялся то темноты, то оставаться одному дома. Но детство давно закончилось. Прошла долгая жизнь, насыщенная событиями. Впечатлительность только помогала ему на работе представлять ход мыслей нарушившего закон.

Павел Семёнович обладал эмпатией, легко вставал на сторону другого человека, ощущал его мысли, как свои. Но это не мешало юристу быть тираном в семье. Пока Аня не стала давать отцу отпор, ей приходилось нелегко. Отец любил читать нотации. Это был его хлеб. В отношениях с дочерью эмпатия юриста помогала ему третировать дочь ещё сильнее. Он прекрасно понимал, как отзовутся его слова. Ну, а то, что он хотел, как лучше, это уже давно не было оправданием.

Аня заглянула в комнату к Павлу Семёновичу. Тот выглядел получше, но всё же был явно не в форме для того, чтобы ехать в отдел полиции. Аня глубоко вдохнула и, скрепя сердце, предложила свои услуги.

– Я могу съездить с Машей вместо тебя.

Павел Семёнович поднял голову и даже привстал с подушки. Аня увидела что-то в его лице, что заставило её пожалеть о сказанном.

– Я сам! Ты не справишься! И… никогда не предлагай бесполезную помощь.

Аня сглотнула небольшую порцию обиды с удовлетворением отметив, что с каждым разом порция становится меньше. Больше её не трогали слова отца. Ни грубые, ни вежливые, никакие. Павел Семёнович это понимал, но удержаться от нотаций не мог.

Аню почти уже не обижало поведение юриста, а энергию от её обид и нервных высказываний пожилому юристу брать было неоткуда. Беда. Да ещё эта толстая змея с потолка, след от которой растворился при первых лучах солнца. Кому бы рассказать про неё? Павел Семёнович вспомнил, как бабка в детстве говорила ему, что рассказать сон можно воде, тогда он не сбудется и утечет из памяти.

Юрист зашёл в ванну и включил воду, опустил в неё кисти рук, покрытые коричневыми пятнышками, следами старости, следами от долгой прожитой жизни. Вода была прохладная. Павел Семёнович что-то зашептал про змею, изо всех сил надеясь, что Аня не услышит его причитаний. Юрист устал стоять, а история о змее всё не заканчивалась. Он уже хотел было укоротить рассказ, облокотился немного о кран, и как-то так вышло, что ручка повернулась в противоположном направлении, из крана тугой струёй пошёл почти кипяток.

Павел Семёнович с диким криком вытащил кисти и растерянно смотрел в миг запотевшее от кипятка зеркало. Пятна брызг и мелкие точки от потеков зубной пасты явственно проступили на поверхности. Павел Семёнович нажал на продолговатую металлическую ручку крана, опять отдернул руку и заныл от боли. Кисти горели, были красными. Они словно пульсировали от постигшего их стресса. Аня стучала в дверь. Конечно, он орал, наверное, как резаный.

Павел Семёнович открыл дверь. Аня удивлённо смотрела на отца.

– Что опять? Что случилось?

Юрист показал свои багровые кисти, что-то нечленораздельно промычал.

– Ошпарил? Ну что ты молчишь? Давай сюда, горе моё луковое, давай под холодную воду!

Юрист ни за что не хотел подходить к крану, но Аня подтолкнула его, включила холодную воду, засунула туда израненные руки.

– Как маленький! В самом-то деле!

Павел Семёнович сам уже почти плакал. И ночь не задалась и утро! Руки потихоньку приобретали розовый цвет, покалывающий жар спал. Павел Семёнович под контролирующим взглядом Ани промокнул руки полотенцем и засобирался в органы внутренних дел.

– Может, перенесешь поездку? Куда ты такой сегодня?

– Ни в коем случае. Итак, всё затянулось в этом деле. Да и неудобно. Маша ждёт.

– А, ну понятно. Уважительная причина одна – смерть. Я забыла…

Павел Семёнович пожевал губами в надежде промолчать, но не смог.

– Да, только смерть! В наше время люди были более ответственными, поэтому таких успехов достигли. А сейчас что? Одно сплошное безобразие! Хоть на себя посмотри, на своих бывших однокурсников! Ах, голова болит, ах, вчера перепил…

Последние слова Павел Семёнович говорил скорее для зеркала, Аня вышла.

Может быть, Павел Семёнович так зацепился за Машу и её дело, что уж очень ему нужна была новая жертва? Ему нужно из кого-то тянуть жизненную силу, ведь он стареет, энергия убывает, а дочь Анна давно не обращает внимания на его обидные высказывания. Нет никакой от неё отдачи.

Зато Маша ещё молодая, искренняя. Может, ему удастся подпитаться от неё? Говорят же, что иные старушки, которых переводишь через дорогу или как-то по-другому им помогаешь, буквально впиваются своими когтистыми руками в молодого человека, заглядывают ему в лицо, в глаза, что-то пытливо выспрашивают, задерживают время контакта с молодостью.

Павел Семёнович потряс головой. Ну, он-то до такого ещё не дошёл! Сейчас вот одеколоном побрызгается, и жених! С коричневатыми пятнышками на тыльной стороне ладоней. Подумаешь! Мужчина в расцвете лет! Главное, со свежей умной головой.

Павел Семёнович окончательно взбодрился и вышел из квартиры, нарочно громко хлопнув дверью. К счастью он не услышал, какими эпитетами отметила его уход Аня. Павел Семёнович вызвал лифт и пока ждал его сделал внутреннюю ревизию своей толстой кожаной папки. Всё взял, ничего не забыл, ни единого документа, ни единой бумажки. Вчера с вечера собирал.

Павел Семёнович зашёл в лифт. Он ехал с последнего этажа вниз, на девятом этаже лифт остановился, вошла Маша. Она вздрогнула, вероятно, ожидая, что лифт подъедет пустой. В молчании доехали они до первого этажа. Что Маша, что юрист – оба неважно выглядели. У Маши – бессонная ночь с приключениями воды из-под крана, у юриста – похожая ситуация со змеёй на потолке. Делиться друг с другом они не стали. Дом и его жильцы умеют хранить свои тайны. Маша вызвала такси.

– Павел Семёнович, ещё раз я хотела бы прояснить…

– Что такое?

– У меня нет возможности оплатить ваши услуги. Аня вам говорила?

– Я, видишь ли, Маша, уже старик, давно не работаю, но мне не хочется совсем уж быть «законсервированным». Я выясню подробности твоего удочерения. И сделаю это больше для себя, чем для тебя. Так что, какие уж тут деньги.

Павел Семёнович не лукавил, и от собственной искренности на глазах у него выступили слезы. Пока они с Машей садились в подъехавшее такси, юрист пытался окончательно не расчувствоваться и не всплакнуть по-стариковски. Вот что одна кошмарная ночь делает с пожилыми людьми!

Таксист оказался разговорчивым согласно особенностям своей профессии. Причём, по-русски разговаривал он не очень, без склонений и без разделения слов на мужской и женский род. О женщине он говорил, используя глагол «пошёл». Это было довольно забавно. Настроение у меня улучшилось. Солнышко выглянуло из-за туч. Прохожие, казалось, шли подпрыгивающей радостной походкой. Даже сигналы автомобилей звучали сочно, не вызывая обычную тревогу перед намечающимся скандалом водителей.

Мы подъехали к невысокому длинному зданию, где размещалось Министерство внутренних дел. Деревья склонились над одноэтажным строением. Рисунки солнечного света и теней от крон деревьев создавали ощущение своего обособленного от городской суеты мирка.

Какое открытие ждёт нас с Павлом Семёновичем внутри этого мира? Рядом со входом стоял большой стенд с фотографиями разыскиваемых. Я краем глаза заприметила мужчин и женщин, запечатленных для каких-то официальных документов. Скованные лица, скорее всего не слишком сильно походящие на реальные физиономии разыскиваемых. Вот почему их так долго ищут, подумала я.

Мы вошли в здание. Снова металлическая вертушка, не пропускающая посторонних, и скучающий сотрудник рядом.

Такая желанная прохлада в летнюю жару в этом здании напоминала скорее замогильный холод. Меня охватил озноб, волоски на коже встали дыбом. Предчувствие чего-то неотвратимого сопровождало каждый мой шаг.

Нас с юристом пропустили. Мы подошли к одной из множества закрытых дверей в длинном узком коридоре. Павел Семёнович деликатно постучал в дверь. Из кабинета чей-то хриплый голос крикнул, чтобы мы входили. В кабинете было до того накурено, что я не сразу разглядела двух молодых людей, с виду самых настоящих лоботрясов. Оба маленькие, какие-то наглые. На длинном столе перед ними лежали папки с документами. Павел Семёнович растерялся, как и я.

Нам не предложили сесть. Мы стояли перед столом, как экзаменуемые и молчали. Совершенно не хотелось дольше оставаться в этом неуютном прокуренном кабинете с сотрудниками, похожими на мелких торгашей с рынка. Наконец, Павел Семёнович пришёл в себя и протянул руку одному из лоботрясов, с виду выглядящего немного ответственнее.

– Добрый день! Я Павел Семёнович Дроздов, адвокат. Занимаюсь делом Марии. Мы с вами вчера созванивались. Юрий Юрьевич, верно?

– Не верно. Я его зам. Его вызвали с утра в следственный комитет, так что помогать вам буду я.

Молодой балбес даже не счёл нужным нам представляться. Я для вида громко покашляла, что не произвело на курильщиков никакого впечатления. Тот, что молчал, в ответ на мой кашель закурил очередную сигарету. Что же? Я села прямо напротив него и подтянула к себе папку.

Павел Семёнович расположился слева от меня. Его стул противно скрипнул, грозя развалиться. Вместе с Павлом Семёновичем мы шуршали листами, переворачивали их. А два сотрудника отдела внутренних дел смотрели на нас и, вероятно, контролировали, чтобы ни один листочек не был бы утащен. А чего их утаскивать, подумалось мне? Всё ясно, всё чётко и лаконично, и нечего было канитель разводить.

Я всегда об этом знала. Подспудно догадывалась. Тяжесть упала мне на сердце. Мне стало физически невыносимо, тяжело дышать, в голове был туман, вокруг меня был туман. Очень тягостно, очень тоскливо. Я всегда это знала. Где-то внутри. Глубоко внутри. Нет никаких других родителей, и никогда не было. Не было! Остался только один вопрос, откуда вдруг появились деньги у этих двух извергов? И почему они не смели потратить эти деньги на себя, а были вынуждены, я уверена, что вынуждены, купить мне квартиру?

Я уже закончила изучать документы, закрыла папку и откинулась на спинку стула. Мне больше нечего было узнавать. Павел Семёнович, однако, продолжал копошиться, чем меня раздражал и нервировал. Ну, что тут ещё нужно выяснять? Всё же ясно, как божий день! Юрист закрыл свою папку и придвинул к себе мою. Но я не стала брать его документы, меня уже тошнило от знаний, полученных в этом сером от густого сигаретного дыма в кабинете.

Я чувствовала себя пропахшей табаком. Даже мои волосы впитали аромат сигарет. Скорее бы на свежий воздух. Я тронула Павла Семёновича за руку и встала, чтобы выйти. Два парня за столом с критической ухмылкой проводили меня взглядом. В коридоре я открывала рот и пыталась глубже вдохнуть, словно мелкая рыбешка, выброшенная на берег. Я поднесла к носу запястье. От кожи несло дымом.

Окно в коридоре напротив двери в кабинет отражало внутренний двор полицейского участка. Серый асфальт внизу, мусорные баки, две лоснящиеся богатством иномарки важных начальников, пожухшие ёлки. Вот откуда-то неожиданно появилась дама в форме, стройная, на высоких каблуках, в узкой юбке темно-бутылочного цвета. В руках у женщины были папки. Снова папки с документами, в которых чья-то жизнь, чья-то судьба, чья-то беда описана сухими словами.

Я проводила глазами даму. Она скрылась за неприметной металлической дверью. Теперь двор был пуст и уныл. Безлюдная, безликая территория земли, покрытая асфальтом. Сзади меня раздался шум. Вышел Павел Семёнович. Причём, когда он выходил, за ним вырвалось также облачко сигаретного дыма. Павел Семёнович, как и я, первым делом отдышался. С приходом в лёгкие нормальной дозы кислорода, щеки его порозовели, а в глазах даже замаячили какие-то весёлые искорки. Видимо, у пожилого юриста вдруг возродился азарт ищейки. Он чуть не потирал ладони с самодовольным видом.

– Итак, моя дорогая сиротка, которая уже вовсе и не сиротка, и даже не удочеренная моя бедолага… Пойдём выйдем из этого адского учреждения?

– Да, пожалуй. Мне больше нечего искать, – тоскливо проговорила я, покорно следуя за Юрием Семёновичем.

Мы вышли на улицу. Гул машин не давали возможности поговорить. Через дорогу виднелся небольшой сквер, и мы направились туда. В сквере были скамейки, на которых сидели пожилые женщины и другие уставшие от городской суеты персонажи. Одна скамейка была совсем свободной. Мы сели. Я молчала. Хотелось плакать. Я и не думала, что так мечтала о каких-то других волшебных настоящих родителях, о любящей, но рано ушедшей из жизни матери, об отце – капитане дальнего плавания, трагически погибшем в неспокойной воде Тихого океана.

Мы сели, и Павел Семёнович впервые меня взял за руку, как будто собираясь признаться мне в любви. Потешно это смотрелось со стороны. Пожилой ловелас в отутюженных брюках, с мешками под глазами и с редкими остатками волос на голове. И девушка с потерянным лицом и с глазами, полными слез.

– Маша, я понимаю, что для тебя это удар. Нелегко признать такую правду. Уверен, что ты думала о каких-то непреодолимых обстоятельствах, которые заставили твою родную мать оставить ребёнка на попечение государства…

– Павел Семёнович, не травите душу! – я вырвала ладонь из рук юриста. – Ближе к делу! К чему вы ведёте?

Юрист посмотрел вдаль словно Наполеон на свои войска.

– Я думаю подать иск о моральном ущербе.

– Что? К кому подать иск?

– К твоим родителям! Нельзя так безнаказанно издеваться над ребёнком, и с детства внушать ему мысль о том, что он усыновлённый, и должен благодарить своих благодетелей за каждый прожитый в семье день!

Павел Семёнович покачал головой:

– Это жестоко…

– Знаете, что самое поганое, Павел Семёнович? То, что теперь мне не о чем мечтать и не к чему стремиться. Я дочь моральных уродов, значит, и сама такая же.

Павел Семёнович искоса взглянул на меня и возмущённо проговорил:

– Даже не думай так! Я запрещаю тебе так думать! Дети и родители – это совсем разные люди! Это я тебе как отец Ани говорю! Ты же знаешь Аню? Так вот, она это не я, совсем другая, ничего общего у нас нет.

Я представила лицо Ани. Строгие проницательные глаза, тонкий нос, категоричная линия рта. Ну, вылитый Павел Семёнович, только в юбке. А потом я вспомнила лицо матери. Высокие удивлённые или оценивающие брови, длинный любопытный нос. Это ведь и моё лицо. О, а папины густые кудрявые волосы! Боже мой. И как я раньше этого не замечала. Да, я же их копия. Только у меня рыжие волосы. Ага, ровно такие же, как и у матери отца, с которой родители не общались.

Бабка умерла, и очень давно. Её фото я видела в семейном альбоме. Неприятная женщина. Она упрямо смотрела на фотографа, без тени улыбки, зло. Я ещё подумала, что ни за что не хотела бы вживую увидеть эту женщину. Наверняка, она жестокая, что немудрено. Ведь она была матерью моего отца. И несомненно, била ремнём своего сына, когда тот был ребёнком.

Такси долго не было, и мы решили с Павлом Семёновичем возвращаться, хотя бы, частично пешком. Погода была не слишком жаркой. Мы шли не спеша.

– Если я не хочу подавать в суд на родителей за моральный ущерб, то, может, мы через приставов узнаем, откуда взялись у них средства на покупку жилья для меня?

– Ты зря не прочитала содержимое моих папок…

– Почему?

– Потому что в них вполне чётко указана информация об источнике средств.

– Боже мой! И что это за источник или кто?

– Твоя бабка со стороны отца. Именно её сбережения были истрачены на твою квартиру. У тебя получилась половинчатая осведомлённость какая-то. Давай-ка, зайдем в кафе. Я закажу нам крепкий чай и обрисую тебе всю картину, как оно было. Ты ведь, как прочитала, что твои приемные родители являются твоими же и биологическими, так сразу отложила документы, верно? Но это только верхушка айсберга!

У меня затряслись губы. Что ещё я не знаю! Как мне это выдержать? Была бы Рита со мной сейчас, я бы уткнулась ей в плечо и порыдала бы. Мне было очень страшно. А Павел Семёнович ничем не сможет утешить меня. Он только будет бить по моим нервам своим стальным голосом и вскрывать всё новые и новые раны, всё новые и новые уровни жестокости и правды.

Мы зашли под полосатый навес летнего кафе. На блестящей поверхности столика были крошки. Девица в длинном фартуке смахнула крошки белым полотенцем и подала нам меню.

– Только чай. Покрепче. – Велел Павел Семёнович.

Едва я села за столик так, чтобы наблюдать за улицей и прохожими, юрист начал говорить. Мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать его, я пристально смотрела на проезжающие машины, но слова преследовали меня. Всё было бесполезно, мне не отвертеться от правды.

– Не верю, что та рыжеволосая бабка оставила мне деньги.

– Не тебе, а своему сыну. Твоему отцу. Но оставила, действительно, для тебя. Причём сделала это так искусно, что отец твой до самой её смерти думал, что сможет воспользоваться деньгами сам. В завещании было сказано, что все средства бабки лежат на закрытом счете, воспользоваться которым можно только по достижении тобой 18 лет. И воспользоваться исключительно для покупки недвижимости для тебя. Хитра бабка, ничего не скажешь! Дьявольски хитра, что тебе, впрочем, оказалось на руку, Маша.

– Теперь понятно, за что меня бил отец. За свою неудавшуюся жизнь. Когда бабка умерла, мне как раз было года три, и именно тогда отец впервые взялся за ремень. Спасибо, бабуля…

Официантка принесла поднос. Как и всё в этом кафе, чайник и чашки были раскрашены в противоположные цвета. Чайник был чёрный, чашки с блюдцами белыми. Я не сразу заметила замысел декоратора. Смотрелось это немного нарочито, искусственно. И у официантки был длинный белый фартук, под которым виднелась чёрная рубашка с тугим воротничком. Ещё бы волосы девушки для полной картины были бы выкрашены в белый. Но нет. Упущение. Девушка была рыжей. Я снова подумала о бабке, матери отца.

– Зачем ей оставлять мне деньги на покупку квартиры?

– Ну, вообще-то, близкие родственники часто так и поступают. Если, конечно, имеют финансовые возможности.

– Просто у бабки был такой вид на фото, словно она способна съесть не только фотографа, но и тех, кто смотрит на её изображение без должного почтения. Я всегда в детстве, когда листала альбом, скорее переворачивала страницу с её снимком.

– Какой ты ребёнок! Не суди по лицу о человеке… – Павел Семёнович принялся разливать чай из чёрного чайничка, который официантка поставила в центре нашего круглого столика.

– Но думаю, что ты права. Бабка твоя с рыжими волосами больше хотела не тебя облагодетельствовать, а позлить сына. Ну, я так предполагаю. Ведь он до самой её кончины не подозревал, что не сможет воспользоваться наследством своей матери.

– То есть когда моя бабка умерла, отец был так осчастливлен условиями её завещания, что взялся за ремень? – мои глаза мгновенно превратились в блюдца, переполненные водой.

Взмах ресниц, и по щекам понесутся реки. Я не моргала до тех пор, пока влага не затаилась снова и не ушла внутрь меня, моей души.

– Не знаю, Маша, правда, как было принято у вас в семье, но я Аню и пальцем не тронул, а уж какая она была в детстве непослушная! Она и сейчас такая… Каждый родитель считает по-своему, и всё делается во благо.

Я закрыла уши ладонями.

– Замолчите, ради Бога!

Но Павел Семёнович не останавливался и что-то рассказывал тёплым голосом, как воспитывали его, дошёл, наверное, до седьмого колена со своими искусственно духоподъемными воспоминаниями. Я встала из-за стола, повернулась к юристу спиной и задрала футболку до шеи. Голос Юрия Семёновича тут же исчез. Я снова села, а юрист не успел убрать выражение потрясения на своём лице. Это доставило мне истинное удовольствие! Павел Семёнович дрожащей рукой взял свою чашку и громко отхлебнул.

– Бедная, бедная.

– Как видите, не бедная, а девушка с завидным приданым. Мне нет и тридцати, а я уже имею отдельную новенькую жилплощадь, так что… – всхлипнула я, – спасибо дорогой бабуле. Надо бы посетить её могилу. Теперь то, я точно имею на это право. Я ведь кровная внучка, а не удочеренный отброс общества, как всё детство мне твердили родители.

– Ну, в целом юридически так оно и было, Маша. Юридически имело место быть удочерение. Ты зря не прочитала документы из моей папки.

Выглянувшее вдруг из-за облаков солнце осветило летнее кафе, и тенью пролетела к нам официантка, взявшись перед столиком неизвестно откуда.

– Ещё чай?

Павел Семёнович отказался и попросил счёт. Официантка тут же исчезла в пространстве, только мелькнул её белый фартук.

– Так вот. Послушай, и ты поймёшь, почему твоя мать могла бравировать определением «удочеренная». Когда-то давным-давно, а именно почти 19 лет назад твоя мать встретила твоего отца. Между ними зародился роман. Твоя мать забеременела. Отец жениться не собирался, но то ли вёл он себя как-то многообещающе, то ли мать твоя была слишком легкомысленной… В общем, когда суть да дело, аборт делать было уже поздно. Пришлось рожать.

– Грустно так говорить о рождении любого человека. Пришлось рожать. – я допила свой чай и поставила чашку на блюдце как можно громче, чтобы подчеркнуть смысл своих слов.

– Ну, как бы там ни было, в положенное время родилась чудесная девочка. Ты, Маша. Отец твой жениться не собирался, поэтому ещё до наступления родов твоя мама, побоявшись ответственности, решила оставить тебя в роддоме. Что она и проделала. Уж не знаю, убеждали ли её сотрудники роддома в том, что девочка милая, абсолютно здоровая, и разве можно её оставлять? Уж им понятно, когда рождается больной ребёнок, что такого можно оставить на попечение государства…

Павел Семёнович сделал паузу и перевёл дух. А я переваривала слова про то, что, оказывается, можно оставить в роддоме, чужим безмолвным казённым стенам свою кровиночку, кусочек себя, если этот кусочек болен. Но кто я такая, чтобы так рассуждать? Солнце снова скрылось за проплывающим облаком. Мы оказались в полутьме. Стало зябко.

– А твой отец по каким-то одному ему ведомым причинам признался своей матери в том, что некая девушка родила от него ребенка. Зачем он это сделал? Твоя мать не устраивала ему скандалов возле отчего дома, не портила ему репутацию, а предпочла тихо и мирно уйти из его жизни.

– Правда, зачем признался своей матери? Я бы той жуткой женщине не рассказала бы о том, что съела на завтрак! Я вам покажу ее фотографию, у меня есть альбом дома. Это не женщина, а дьяволица!

– Опять ты судишь по лицу… – крякнул юрист.

– Но зато редко ошибаюсь.

– Так вот рассказал твой отец о ребёнке, и, знаешь, что эта злобная женщина велела твоему отцу?

– Что?

– Взять тебя обратно! Вот что! Жениться на твоей матери и растить тебя как положено, в семье, в окружении любящих родственников. Ну, что ты теперь скажешь о своём умении судить о характере людей по внешности?

– Да то же самое и скажу! Неужели бабка не знала о том, что её сын человек жестокий, и никакой ребёнок не будет в присутствии него окружён любовью и лаской. Это, во-первых. А во-вторых, если женщина отказалась от ребёнка, то, наверное, можно судить о том, насколько она тепло будет относиться к ребёнку впоследствии? Так что бабка была себе на уме, и уж лучше бы она не лепила искусственную семью для трёх людей. Она сделала всех нас несчастными. Кстати, как же она добилась от сына такого послушания? Почему он сделал ровно то, что она требовала от него?

– Ларчик просто открывается, Маша. Бабка пообещала ему наследство. Мы можем подробнее поговорить с твоим отцом и выяснить все детали у него, но подозреваю, что дело было так. Отец рассказал о тебе, бабка велела ему жениться, что он и сделал, ожидая в будущем плату за свой поступок.

– Но куда же из истории исчезла та женщина, которая меня удочерила в первый раз?

– Никуда она не исчезла. От момента отказа твоей матери от ребёнка в роддоме до обратного удочерения ею же прошло три месяца. За тот промежуток тебя успели взять из детского дома и вернуть обратно. Если можно так выразиться, твоя судьба не стояла на месте, пока мать с отцом решали свои финансовые вопросы.

– Так, понятно… – протянула я, – но почему родители не отказались от меня снова, когда умерла бабка и умерла надежда на наследство? Что-то не верится мне в то, что они так меня полюбили, что не захотели возвращать меня в детдом. Не просто не верится, а я точно знаю, что это не так. Что же их удержало от этого шага?

– А вот эта информация тоже была в моей папке. И делаю я вывод такой. Твои родители испугались, что начнётся проверка их семьи со стороны социальных, а то и полицейских органов.

– Подумаешь, проверка… Я была сыта, одета, причесана, умыта. У меня была светлая комната, игрушки… Били? Всех бьют.

Перед тем, как строить дом, специалисты изучают местность вдоль и поперёк. Особенности почвы, грунтовые воды, направление воздушных потоков и многое другое изучают специалисты денно и нощно перед строительством. Должны изучать. Раньше точно изучали, потому и стоят дома, построенные после войны до сих пор. Стоят и стоять будут.

А что с новыми домами? Как обстоят дела с ними? Не напоминают ли возведённые в кратчайшие сроки строения колосс на глиняных ногах?

Хроники гибели нашего дома подходят к своему логическому завершению. Совсем уже скоро мы проснёмся утром от страшных звуков падения бетонных стен или ночью будем разбужены жуткими криками отчаяния и стонами выживших от ранений.

Пока я пишу это, я не знаю точно, как это произойдёт, но то, что это случится в скором будущем, я знаю чётко. Точно так же, как я всегда в глубине души знала, мои родители мне врут. Моя мать мне врёт, она во всём и полностью поддерживает отца. Он бьёт меня, а она потом читает нотации. Она знает, что мне больно и страшно, но не защищает меня. И всё от того, что уверена, мне это на благо, мне это нужно. Иначе я стану такой же ведьмой, как моя рыжеволосая бабка.