Текст книги "Ван Гог, Мане, Тулуз-Лотрек"

Скандальная репутация художника привлекала на выставку много любопытных, которые с удовольствием глазели на сцены парижского разврата, делая при этом вид, что они шокированы. Чтобы ублаготворить эту «целомудренную» публику, руководители галереи «нейтрализовали» картины Лотрека, повесив рядом с ними добродетельных пейзажистов 1830-х годов. Пресса, естественно, набросилась на Лотрека: его темы «не для почтенных леди», «у него стремление только к вульгарному», одним словом, его творчество «на редкость безобразно» и «просто чудовищно». После закрытия выставки в начале июня газета «Леди пикчуриел» с удовлетворением писала: «Слава богу, что в галерее снова вывешены Коро, Добиньи, Мауве, Марис и Сван, они-то уж не оскорбляют нас, а ласкают наш взор».

Раньше такой прием огорчил бы Лотрека. А теперь… «Какое это имеет значение!» – сказал он. Ему хотелось только одного – поскорее вернуться во Францию.

По дороге в Париж он остановился у Детома, и тот уговорил его задержаться на нормандском побережье – видимо, он хотел таким образом еще хоть немного оттянуть возвращение Лотрека на авеню Фрошо.

Детома сделал углем портрет Лотрека на пляже Гранвиля. Лотрек написал в Арроманше портрет Бугле. Он начал второй портрет, но так и не закончил его.

* * *

Как ни старались друзья Лотрека, какие ни придумывали поездки и развлечения, они в конце концов поняли, что спасти его – выше их сил.

Нет сомнения в том, что Лотрек сознавал, что губит себя. Это было самое ужасное – казалось, он заранее был ко всему готов и намеренно «шел ко дну».

Конечно, алкоголь, женщины, многолетнее переутомление – все это ослабило его волю. Впрочем, судя по всему, он и не стремился укрепить ее. Он скатывался в пропасть, и ничто не удерживало его, ничто не вызывало желания бороться с соблазнами.

Походка Лотрека стала тяжелой, шаркающей, говорил он еще отрывистее, еще шепелявее и так неразборчиво, что временами его трудно было понять. Взгляд стал мутным, тусклым, и как замечает Натансон, у него блестели уже не глаза, а стекла пенсне.

И все же друзья не сдавались, стараясь удержать его от пьянства. До чего же неблагодарная задача! Им приходилось бороться с его сопротивлением, с ложью, с упрямством. Часто он удирал от них и целую ночь, а то и несколько дней подряд бродяжничал по Парижу неизвестно с кем. Бывали у него и столкновения с полицией – иногда его приводили домой то в смиренном состоянии, то в буйном. Случалось, он появлялся с подбитым глазом, с расквашенным носом. Однажды он вернулся на авеню Фрошо со сломанной ключицей и объяснил, что «ночью скатился по лестнице с пятого этажа». Где он был, никто не знал. С тех пор у него словом «ключица» называлось всякое «место, куда лучше не ходить». Но таких мест было полно, и этот случай – в общем-то незначительный – не пошел ему впрок.

Но вот, к счастью, наступило лето – та пора, когда Лотрек обычно уезжал «ремонтироваться». Сперва он направился в Мальроме (там, задумав написать малыша своей кузины, он, к возмущению матери, потребовал, чтобы ребенку предварительно «поджарили на солнце головку»), затем, в сентябре, появился у Натансонов, в Вильнёв-сюр-Ионн.

Как и раньше, пребывание у друзей оказало на него благотворное влияние. Он отдыхал, веселился, развлекал хозяев и их гостей. Однажды во время сильной грозы, когда лил проливной дождь и вокруг сверкали молнии, он размеренным шагом вышел из-за кустов в дождевике из непромокаемой ткани лимонного цвета и рыбачьей шляпе того же материала. С его точки зрения, это был «типично охотничий» костюм. Как смеялись тогда все у Натансонов!

В желтых брюках, красной рубашке, с платком вокруг шеи, Лотрек обосновался на кухне, составлял меню, приправлял по своему вкусу одни блюда, сам готовил другие. Одновременно с Лотреком в Вильнёве жил Вюйар, который написал его за стряпней: Лотрек ставит на плиту кастрюлю.

По возвращении в Париж Лотрек решил отблагодарить Натансонов за гостеприимство и пригласил их и еще нескольких друзей на пиршество, о котором даже весьма искушенные в гастрономии люди говорили, что оно было «королевским». После обеда, за которым подавали изысканные вина, Лотрек сказал: «А теперь идите за мной» – и повел гостей к своим друзьям Дио, которые очень удивились этому неожиданному вторжению. Подведя друзей к «Музыкантам в оркестре» – картине Дега, которой Лотрек восхищался в юности, – он сказал: «А это вам на десерт». Лотрек любил живопись не меньше, чем женщин. «О живописи он всегда говорил очень серьезно», – отмечал Вюйар.

Этот великолепный обед и «десерт» у Дио были как бы последней улыбкой Лотрека. Наступила зима, и его состояние резко ухудшилось.

В сопровождении собачки Памелы, «голубой, как медвежонок», Лотрек бродил по улицам. Им овладел страх.

Он подозрительно оглядывался по сторонам. Все хотят его обидеть. Все стараются причинить ему зло. «Тоже подготовочка? А? Что?» Возможно, Лотреку стали давать меньше денег. Во всяком случае, ему все время их не хватало. Однажды он пришел к Дюран-Рюэлю на улицу Лаффит с какой-то женщиной и, протянув шляпу, попросил денег: «Для этой дамы, с которой я провел ночь!» Дюран-Рюэль отказал ему, и тогда Лотрек встал у входа в галерею и принялся просить милостыню, понося торговца и собирая зевак.

А что это за мухи летают вокруг? Сколько их! Чего они от него хотят, черт побери?! Чего от него хотят эти проклятые мухи? Лотрек взрывался, потом успокаивался и даже смеялся над собой, но этот смех, как печально отметил Натансон, «был так же не похож на его прежний смех, как не похожи на себя наши покойные друзья, когда мы видим их во сне».

Лотреком овладел страх.

Ложась спать, он клал рядом свой «крючок для ботинок» – в случае, если на него нападут, он сможет защищаться. Но врагов так много! Даже микробы и те ополчились на него. Мастерская просто наводнена ими. Микробы! Их полчища! А? Что? Смотрите, как они кишат повсюду! Ну, подождите же! Лотрек купил керосин и полил им пол.

К Лотреку приставили человека, который должен был незаметно охранять его. Путешествие в Японию было решено заменить поездкой в Италию. А пока этот телохранитель хотя бы поможет избежать скандала и оградить Лотрека от случайных знакомств. Если бы ему удалось еще удержать его от пьянства!

Лотрек, узнав об этом, не стал возражать и представлял своего телохранителя знакомым как квартального комиссара полиции. Да-да, они вдвоем – и еще Памела! – по ночам устраивают облавы на соседних улицах.

К сожалению, этот полицейский не умел пить, совсем не умел пить! После каждой «облавы» Лотрек вынужден был оставлять его вдребезги пьяным в каком-нибудь баре.

В начале 1899 года Жанна Авриль, храня верность Лотреку, которому она, по ее словам, была обязана славой, заказала ему новую афишу. Лотрек сделал неудачную, вымученную композицию, в которой есть нечто порочное – кобра обвивает тело нагнувшейся танцовщицы. Плод больного воображения! Афиша не была напечатана.

Тогда же, в феврале, Лотрек сделал несколько литографских камней. Нелепые, бредовые сцены! В одной из них, например, среди других персонажей он изобразил собаку с очками на морде, с трубкой в заду и шпорами на лапах.

Кошмары. Галлюцинации. Лотрек пытается укротить картонного слона. Он сражается со своими врагами, сражается до изнеможения. То за ним гонится свора фокстерьеров, то появляется страшный зверь, огромный зверь без головы, который ползает, прижимает его к кровати, стараясь его раздавить. Лотрек в ужасе, весь в поту, зарывается в постель.

«Вот что нас ждет!» – предсказал он как-то после романа с Рыжей Розой, глядя вместе с Гози на репродукцию «Сумасшедшего» Андре Жилля. С тех пор прошло десять лет. Лотрек выходит на улицу в красных брюках, крепко сжимая в кулаке голубой зонт, с фаянсовой собачкой под мышкой. Алкоголь сделал свое дело. Алкоголь и «подарок» Рыжей Розы. Алкоголь и отчаяние. Длительное самоубийство совершилось.

Лотрек, расстегнув ширинку на брюках, мочится на свою картину.

* * *

В середине века племянник знаменитого психиатра Пинеля открыл в Нейи, на Мадридской улице, 16, в замке XVIII века Сен-Жам психиатрическую лечебницу.

Эта небольшая – на пятьдесят пять человек (двадцать пять мужчин и тридцать женщин) – первоклассная больница, которой руководил теперь доктор Семелень, была рассчитана на пациентов из обеспеченных семей: содержание больного стоило пятьсот-шестьсот франков в месяц.

Замок Сен-Жам стоял в парке в шесть гектаров, со столетними деревьями, цветочными клумбами, беседками, фонтанами, гротами, статуями работы Пажу и Лемуана. Этот пейзаж напоминал картины Фрагонара, «Паломничество на остров Киферу» Ватто.

Внутреннее убранство замка ничуть не уступало парку. В этом месте, предназначенном некогда для развлечений, было сделано все, для того чтобы скрасить печальное пребывание здесь больных. Сохранили изысканную роскошь, с которой в свое время был отделан замок: деревянные панели, прекрасный паркет, зеркала в резных рамах, но к очарованию старины добавили современные санитарные усовершенствования. Больные жили в комфортабельных квартирках, некоторые даже занимали по три комнаты, с ванной и собственным садиком.

И в этот замок в конце февраля однажды утром привезли Лотрека.

В последнее время неуравновешенность художника настолько усилилась, что о путешествии нечего было и думать. Встал вопрос о том, что, возможно, придется поместить Лотрека в больницу, где его насильно заставят отдохнуть и начнут лечить от алкоголизма. Бурж как врач считал, что эта мера неизбежна и должна быть принята в самое ближайшее время, но близкие Лотрека от одной мысли об этом приходили в ужас. Графиня Адель, Тапье и особенно Жуаян не могли смириться с ней. Что же касается графа Альфонса, то он предпочел держаться в стороне. Он не будет возражать, если примут такое решение, но сам он умывает руки. Лично он находил «возмутительным… такое покушение на право пить, которое имеют французы и все народы соседних с Францией стран».

Родные Лотрека так и не пришли к соглашению, пока белая горячка не сразила Лотрека на улице Мулен. Теперь другого выхода не было. На следующее утро врач и санитары остановили Лотрека у его мастерской, насильно посадили в карету и увезли в Нейи.

Лотрека стали лечить, стали приучать к строгому режиму. Пить ему давали только воду. Через несколько дней он начал приходить в себя. Он попытался понять, где находится, внимательно осмотрел свою комнатку: тяжелые портьеры, зарешеченное окно. Вокруг камина тоже решетка. На столе лампа, наполненная маслом. Дверь в соседнюю комнату, там какой-то человек лет пятидесяти, наголо остриженный, с маленькими усиками, тонкими ногами, шишковатым лбом и выпирающими надбровными дугами.

Сознание Лотрека еще затуманено, его охватывает то ярость, то страх, и он мечется по своей камере: что с ним произошло? Он ничего не помнит.

Лотрек осунулся. Заросшие щетиной щеки ввалились. Руки дрожат.

И ему хочется пить.

Он облизывает губы. Обескровленные, они даже стали тоньше.

Где он? Он впадает в буйство, потом сникает. Мыслей нет. Им овладевает животный страх. Он кричит. Он неистовствует. Мужчина из соседней комнаты выходит, пытается успокоить его. Лотрек глядит на него, на решетчатое окно, через которое в комнату проникают мартовские сумерки…

Графиня Адель с болью смотрит на сына.

Но вот постепенно кошмары оставляют Лотрека. Как слепой, на ощупь, он пробирается к свету. Мрак рассеивается, появляются проблески сознания. И он понимает – это больничная палата, он в доме для умалишенных. А человек, который так ласково разговаривает с ним, – надзиратель. Мало-помалу Лотрек возвращается к действительности, которая еще омерзительнее всех бредовых видений.

Для него это страшный удар.

Мозг Лотрека начинает усиленно работать, хотя он еще не в состоянии связать мысли. Временами он вспыхивает гневом, возмущается, но уже старается сдержать себя, и врачи находят, что он достаточно покорен, и позволяют надзирателю выводить его на прогулку в парк. Лотрек разглядывает деревья, сохранившийся отрезок узкого канала, который ведет к Сене, статуи, руины храма богу любви, свидетельство вычурного и изящного XVIII века. И еще он видит в парке больных…

По мере того как прояснялся его разум и он отчетливо начинал осознавать свое положение, ему все нестерпимее становилась мысль, что он находится в заточении. Он задыхался, но молчал, никогда не жаловался, инстинктивно чувствуя, что ему необходимо хитрить. Ах, если бы только он мог пить! Вода не утоляла его жажды. На туалетном столике он обнаружил флакон эликсира Бото и жадно выпил его.

Состояние Лотрека улучшалось, и даже гораздо быстрее, чем можно было предположить. Уже 12 марта графиня Адель писала Жуаяну: «Он читает и немножко, ради забавы, рисует». В больнице доктора Семеленя поощряли любое желание пациента чем-нибудь заняться. Больные могли сколько им вздумается украшать свои садики или уничтожать их. Одна женщина в углу парка растила крольчат. Помимо Лотрека писали и рисовали еще несколько человек, так что он был в этом не одинок.

Как-то он подобрал возле кухни перо вальдшнепа (который, отметил Лотрек, не фигурировал в меню!) и сделал из него японскую кисть и сепией написал марину, потом набросал портреты своих товарищей по несчастью. У него созрел план. Если он будет рисовать, если он докажет, что он по-прежнему талантливый художник, то все поймут, что они не имеют права, не имеют никакого права держать его взаперти, вместе с какими-то безумцами. Как могли его, свободного человека, засадить сюда и приставить к нему надзирателя, который неотступно следует за ним! Все его существо восстает против такого насилия. Он вспомнил книгу о соколиной охоте, двадцать три года назад подаренную ему отцом, на которой граф Альфонс сделал надпись, восхваляющую жизнь на природе, среди полей и лесов. «Папа, – написал Лотрек отцу, – вам представляется возможность проявить свое благородство. Я в неволе, а неволя приводит к вырождению и смерти».

И потом, пусть только его не равняют с другими больными. Ведь он совсем не такой, как они. Разве можно ставить его на одну доску с тем старым маньяком, который крадет шляпы, уносит их в парк, справляет в них нужду, кладет туда подтяжки и все это прячет. Лотрека мучила не только неволя, но и это унизительное положение.

Он негодовал на тех, кто засадил его в больницу. Память все еще изменяла ему, наиболее отчетливые воспоминания относились к далекому прошлому, но он по каким-то отдельным деталям восстанавливал факты и метал громы и молнии против Тапье и Буржа, считая их главными виновниками того, что его упрятали сюда. Он возмущался, впадал в панику. А вдруг его так и будут держать в этом заведении, как ту сумасшедшую, которая провела здесь уже сорок восемь лет. «Раз это больница для богатых, то, наверное, выйти отсюда нелегко, – размышлял Лотрек. – Богатые пациенты выгодны, и врачи, наверное, стараются продержать их подольше». Но как бороться против «сообщничества семьи и медиков», действующих из «сострадания или корысти»? Не засадили ли его сюда на всю жизнь?

Лотрек лихорадочно принялся рисовать. Амнезия еще не была ликвидирована, но пальцы полностью сохранили умение передавать формы по памяти. Они сами, помимо него, наносили на бумагу резкие линии, которые выдавали возбуждение художника. Но начало было положено.

В середине марта врачи разрешили посещения. Лотрек немедленно вызвал Жуаяна и попросил его как можно скорее достать ему «зернистого камня, коробку акварели, сепии, кисти, литографские карандаши, хорошего качества тушь и бумагу. Приходи скорей и пошли все с Альбером».

Жуаян с тяжелым сердцем поспешил к Лотреку. По дружескому тону письма Жуаян понял, что здоровье Лотрека лучше и пребывание его в психиатрической больнице оправдало себя. Но нужно ли его держать там дальше? Этот вопрос не давал Жуаяну покоя. Правильно ли подходить к художнику, «обладающему такой повышенной чувствительностью», с той же меркой, что и к обычным больным? Как и сам Лотрек, Жуаян боялся, что его никогда не выпишут. «Богатство для больного – дело опасное», – размышлял он. Погруженный в эти невеселые мысли, он шагал по парадным залам, «проходил в низкие двери, шел по узким лестницам и коридорам» с бойницами, направляясь к комнате больного.

Лотрек встретил своего друга как «освободителя». Для него Жуаян был связан с внешним миром, он принес в его «камеру» струю свежего воздуха.

Лотрек был спокоен, здраво рассуждал, показал Жуаяну свои наброски, перо вальдшнепа. «Когда я сделаю достаточное количество рисунков, – сказал он, – меня уже не смогут не выпустить отсюда. Я хочу уйти, меня не имеют права держать здесь».

Друзья вышли погулять. Лотрек показал Жуаяну достопримечательности парка, остатки былой роскоши. Когда надзиратель отошел, художник повернулся к Жуаяну, поднял на него глаза и умоляюще сказал: «Спаси меня!»

* * *

Многие удивлялись, что не было видно Лотрека. Одни утверждали, будто они хорошо осведомлены и знают, что Лотрек находится в психиатрической больнице доктора Бланша, другие считали, что это шутка, к тому же подстроенная самим Лотреком.

Однако 18 марта «Эко де Пари» подтвердила эту новость, правда, перепутав числа и смягчив некоторые факты. Да, действительно, некоторое время назад Лотрек, будучи в одном «заведении» неподалеку от Оперы, почувствовал «недомогание», и его пришлось поместить в психиатрическую больницу. После этого осторожного сообщения, подхваченного в последующие дни прессой, все упорно заговорили о безумии Лотрека.

Своим независимым поведением, откровенностью высказываний, острым языком Лотрек, сам того не желая и даже не подозревая об этом, нажил себе много недругов, которые теперь ополчились против него. Его обвиняли в «беспорядочности», в том, что он ни в чем «не знает меры». Одним словом, он конченый человек, которому никогда не снять смирительной рубашки и который, кстати, сошел с ума не вчера и не позавчера, а таким и родился. «Этого следовало ожидать, – писал некий Александр Эпп в „Журналь“ от 20 марта, – у Тулуз-Лотрека были все данные кончить в психиатрической больнице. Теперь, когда его водворили туда, наконец-то люди будут знать, что его картины, рисунки, плакаты – произведения безумца, что до сих пор держалось в тайне… Конечно, его внешность сыграла большую роль в формировании его личности, ведь его физический недостаток самым причудливым образом оказывал непосредственное влияние на этот процесс, вызывая у Лотрека озлобление. Человек, лишенный души, он поддавался этому чувству… Только он талантлив и только у него есть сердце – считал он. Мир состоит из кретинов, ничтожеств и сволочей. Всех мужчин надо засадить в Сент-Анн, в Мазас или в Аквариум. С женщинами дело обстоит еще проще – это дойные коровы…»

Двадцать восьмого марта репортер «Эко де Пари» пишет о Лотреке с еще большим бесстыдством, особенно возмутительным еще и потому, что он явно осведомлен лучше других. «Бог, словно мстя всему роду Лотреков по седьмое колено, отыгрывался на этом несчастном, наградив его, неуклюжего, уродливого калеку, страстной любовью к женскому полу. Он тщетно добивался любви. Казалось, своими поражениями в амурных делах он расплачивался за дебоширство всех графов де Тулуз, которые считали себя неотразимыми, своим беспрерывным фиаско искупал их любовные победы. Он жаждал быть любимым, пробуждать страстные чувства к себе. Он был горбатым Дон Жуаном, который в мире вульгарной действительности мечется в погоне за несбыточной мечтой. Спору нет, он тоже мог представить свой любовный список, но все эти тысяча и три женских имени зарегистрированы мсье Виллем в префектуре полиции. Распутство, рассеянный образ жизни коммивояжера, который Лотрек вел сам и в который вовлекал своих друзей, а также мизантропия, вызванная его физическими недостатками и сознанием нравственного его падения, – все это, бесспорно, привело его в „желтый“ дом.

Теперь же, в этом своеобразном раю дегенератов, в этой странной Валгалле безумцев, которая пугает лишь тех несчастных, у которых еще сохранились крупицы разума, он вкушает наивысшее блаженство. Теперь ничто не мешает ему наслаждаться своей силой, красотой, талантом. Он пишет фреску за фреской, с головокружительным мастерством создает какие-то загадочные картины, он неотразим, он держит в объятиях прекрасных женщин, его окружают изящные и стройные грации, и его ждут новые, неведомые ему дотоле наслаждения. Он счастлив, он покинул этот безобразный и мрачный мир, он плывет к зачарованным островам, где он – владыка. Он больше не продает искусство, не покупает любовь: он блаженный».

Все эти статьи, беззастенчивое публичное обсуждение несчастья Лотрека, приправленное домыслами и искажениями, удручали друзей художника.

Ведь сам Лотрек всячески старался доказать, что вполне здоров, что может писать ничуть не хуже, чем прежде, и упорно трудился, а подобные статьи могли нанести ему последний удар, убедить всех, что его место именно в доме для умалишенных, и только там. Правда, время от времени поднимались голоса в защиту художника. «Пресс» потребовала, чтобы были даны объяснения по поводу принятых в отношении Лотрека мер: возможно ли, чтобы «оригинальный художник», «мастер плаката и литографии» действительно оказался сумасшедшим? Ходят слухи, что Лотрека засадили в психиатрическую больницу «по настоянию кого-то из близких, потому что художник, говорят, транжирил много денег». Так как же все обстоит в действительности? Пусть дадут объяснения, пусть приведут доказательства. «И это надо сделать безотлагательно, – продолжала „Пресс“, – пора внести ясность».

Но эту статью, оскорбительную для графини Адели, заглушил хор враждебных голосов, тявканье шавок. Жуаян понял, что срочно нужны какие-то решительные меры, и обратился к сотруднику газеты «Фигаро» Арсену Александру. Он предложил ему поехать вместе в замок Сен-Жам. Тот охотно согласился. Жуаян считал, что достаточно будет Александру рассказать правду, чтобы прекратить эту свистопляску вокруг художника и восстановить его доброе имя.

Лотрек чувствовал себя настолько лучше, что ему разрешили небольшие прогулки с надзирателем в окрестностях замка. Когда к нему пришли Александр и Жуаян, он был в прекрасном настроении. «Значит, вы хотите взять у меня интервью?» – спросил он. Статья в «Фигаро» может сыграть решающую роль в его освобождении, он это понимал. Он был весел и шутил. Увидев в парадной гостиной, где произошла их встреча, на столике бутылки с ликерами, он засмеялся и сказал сам себе: «Нет, аперитива ты не получишь!» Он водил гостей по парку, показывал им теплицы, беседки, собирал фиалки, рассказывал о своих творческих планах.

На следующий день, 30 марта, в «Фигаро» появилась статья Арсена Александра под названием «Исцеление» – взволнованный рассказ о его посещении Лотрека. «Я успокоился сам и успокаиваю всех… Я увидел помешанного в абсолютно здравом уме и твердой памяти, увидел алкоголика, который больше не пьет, конченого человека, который выглядит наилучшим образом. Его называют обреченным, а он удивительно жизнедеятелен, его пытаются представить выродком, а у него огромная воля, и те, кто был свидетелем того, как он губил себя, понимают, что только неисчерпаемый запас душевных сил привел его к исцелению».

Конечно, Александр в своей статье несколько увлекся и проявил излишний оптимизм – ведь каждый ратует за того, кто ему близок. Но как бы там ни было, статья достигла цели: после нее враги Лотрека замолчали. Мало того, как результат ее на следующий день в замке Сен-Жам был созван консилиум. Должно быть, там пришли к выводу, что Лотрек – больной, причиняющий слишком много хлопот.

Два психиатра, Дюпре и Сегло, больше часа беседовали с Лотреком. В своем заключении они отметили, что художник «ни разу не проявил признаков душевного беспокойства, возбуждения, угнетенного состояния. Кроме того, тщательное обследование, которое мы провели, позволило нам прийти к выводу, что больной полностью освободился от тех специфичных бредовых явлений, о которых говорится в предыдущем нашем заключении». Подтвердив, таким образом, бесспорное улучшение здоровья Лотрека, врачи подвели итог.

«Нет сомнения, что улучшение здоровья, наступившее в последнее время, может сохраниться только в том случае, если выздоравливающий будет находиться в прежних условиях. В связи с этим мы рекомендуем содержание мсье Анри де Тулуз-Лотрека в больнице, где его излечили, еще в течение нескольких недель.

Точный срок выписки можно будет установить только после повторного медицинского освидетельствования по заключению лечащего врача, доктора Семеленя. Эти условия легко выполнить тем более, что выздоравливающий не настаивает на выписке и чувствует себя в больнице свободно, ибо доктор Семелень недавно разрешил ему прогулки в город, чтобы постепенно подготовить его к нормальной жизни».

Последний факт соответствовал действительности. С тех пор как дело пошло на лад, на душе Лотрека стало легче. Его «заточение» скоро кончится, надо только набраться терпения. И Лотрек успокоился.

* * *

Теперь его посещали друзья. На Мадридскую улицу приходили Большое Дерево, Сырое Мясо, Адольф Альбер, Таде Натансон… Некоторые, правда, уклонились от визитов, но Лотрек сделал вид, что не заметил этого.

Лотрек похудел, лицо его с запавшими щеками было землистого цвета, взгляд тяжелый (Арсен Александр сильно преувеличил, утверждая, что художник производит впечатление вполне здорового человека), но он уже все чаще бывал таким же жизнерадостным, как прежде, душой общества. Он смеялся, шутил, называя больницу то «Мадридским курортом», то «пляжем Сен-Жам». Он иронизировал по поводу своего алкоголизма. «Подумать только, – воскликнул он как-то, – что никому из друзей не пришло в голову принести для меня в плоской бутылке немного спиртного!» Но сказано это было из озорства, так как во время своих выходов с надзирателем он ни разу не пытался выпить. Больше того, теперь все его помыслы были направлены на другое: он во что бы то ни стало старался соблазнить выпивкой своего «ангела-хранителя» и был счастлив, когда ему это удавалось и он приводил его в больницу захмелевшим. Лотрек с насмешкой рассказывал о своих товарищах по несчастью, об их причудах, нелепых поступках и каждый раз при этом торжествующе восклицал: «Что? Разве это не прекрасно, а? Великолепно! А ведь в остальном он очаровательный, вполне приличный человек. И совсем не дурак. Ну, конечно, слегка тронутый, это ясно».

Но иногда вдруг в Лотреке поднималась затаенная обида, и тогда становилось очевидным, что он далеко не так спокоен, как кажется. С горьким смехом показывая на других больных, он говорил ледяным тоном: «Все они одержимы одной мыслью – когда-нибудь расплатиться с теми, кто засадил их сюда». Он начинал горячиться, поносить врачей: «Они думают, что болезни и больные созданы специально для них». Он негодовал на Буржа, на Тапье. О, он им отомстит! И дрожащим от злобы голосом бормотал: «Я вырву ему бакенбарды… и высморкаюсь в них… да, вытру себе нос… Вот именно, так и сделаю…»

В зоологическом саду, где Лотрек часто гулял с надзирателем, он подолгу простаивал у клеток муравьеда и броненосца, сочувственно глядя на своих любимцев: «Вот они никогда не попадут на свободу!»

Страстно желая поскорее выбраться из больницы, Лотрек продолжал много работать. Его палата, превращенная им в мастерскую, была завалена рисунками, акварелями, холстами, литографскими камнями. Лотрек сделал портрет своего надзирателя – в оранжевых и серовато-синих тонах, пронизанный грустью. Цветными карандашами он нарисовал голову больного старика: мягкие черты лица, страдальческое и смиренное выражение, в котором сквозит глубокая человечность. Удивительно волнующее произведение, в котором явно проявляется симпатия художника к модели.

Но все же призраки прошлого уводили Лотрека от действительности. Они витали вокруг него, тянули его к себе, всеми силами заставляя забыть о настоящем. Пользуясь главным образом цветными карандашами, а также пастелью, сангиной, тушью и свинцовым карандашом, Лотрек рисовал цирковые сцены – дань тем далеким дням, когда он ходил с Пренсто в цирк Фернандо.

С нечеловеческим усилием он извлекал из глубин своей памяти мельчайшие подробности, с удивительной точностью передавая движения клоунов, укротителей, канатоходцев, акробатов, наездниц. Причем он совершал это чудо не раз и не два – он сделал подряд тридцать девять рисунков, посвященных цирку.

Во всех этих работах, за исключением одной, Лотрек нарисовал своих персонажей на фоне пустого амфитеатра. Все они – клоуны, лошади, дрессировщики обезьян – показаны как бы вне времени, вне жизни, словно образы наших снов, которые медленно движутся в полной тишине. Все в прошлом. Все потеряно. Жизнь кончилась. Пустой зал – деталь, внесенная, возможно, бессознательно и уж наверняка бессознательно неоднократно повторенная в рисунках, – производит гнетущее впечатление. Когда Лотрек показал Таде Натансону свои рисунки, тот принялся не умолкая говорить, чтобы скрыть от художника ужас, охвативший его при созерцании этих картин мертвого мира. «Увидим ли мы прежнего Лотрека?» – грустно спрашивал себя Таде Натансон.

Нельзя сказать, что в этих рисунках есть что-то бредовое, но куда девались лотрековская легкость, его полная свобода? Дело не в искажениях пропорций, не в некоторых неточностях. Тягостно и страшно другое – это вымученные рисунки. В них нет полета, нет той волшебной искорки, которая ему была присуща. В них не чувствуется гениальности, вернее, они отражают ее другую, темную сторону, словно художник перешел ту грань, которая отделяет гения от безумца. Истинно великое произведение – это танец над пропастью, а в рисунках Лотрека есть что-то надуманное, они выполнены слишком старательно и в то же время с каким-то надрывом, словно в состоянии трагического смятения.

Белая горячка сделала Лотрека другим человеком. Сможет ли он после стольких недель, проведенных в больнице для умалишенных, после пребывания в палате для буйных, преодолеть себя?

Навещала его и Мизиа. Для Лотрека она была «ласточкой», «голубкой с Ноева ковчега», предвестницей свободы, о которой он так мечтал. Неужели он не заслужил эту свободу своими рисунками, теми пятьюдесятью произведениями, которые он сделал после своего выздоровления? Он не давал матери покоя, умоляя ее поговорить с врачами. Графиня Адель, которая всегда была мягка с сыном и еще, возможно, упрекала себя в том, что она – виновница его горя, в конце концов уступила ему. По ее просьбе 17 мая состоялся новый консилиум в составе врачей Дюпре, Сегло и Семеленя. Они констатировали в своем заключении, что у художника сохранилось «легкое дрожание рук» и «некоторое расстройство памяти», но тем не менее сочли возможным выписать его из психиатрической больницы. Однако было добавлено: «… ввиду амнезии, изменчивости характера, слабоволия необходимо во время пребывания мсье Анри де Тулуз-Лотрека вне лечебного учреждения обеспечить постоянное наблюдение за ним, как физическое, так и нравственное, чтобы не давать ему возможности вернуться к прежнему образу жизни и тем самым обречь себя на рецидив, который будет опаснее первых припадков». Через два дня Лотрек покинул замок Сен-Жам.