Текст книги "Антология ярославской поэзии"

Пошехонские леса

Савве Дерунову

 
Ох, лесочки бесконечные,
Пошехонские, родимые!
Что шумите, вековечные
И никем не проходимые?
 
 
Вы стоите исполинами,
Будто небо подпираете,
И зелёными вершинами
С непогодушкой играете.
 
 
Люди конные и пешие
Посетить вас опасаются:
Заведут в трущобу лешие,
Насмеются, наругаются.
 
 
Мишки злые, неуклюжие
Так и рвутся на рогатину:
Вынимай скорей оружие,
Если любишь медвежатину!
 
 
Ох, лесочки бесконечные,
Пошехонские, родимые!
Что шумите, вековечные
И никем не проходимые?
 
 
Отвечают сосны дикие,
Поклонившись от усердия:
«К нам пришли беды великие —
Рубят нас без милосердия.
 
 
Жили мы спокойно с мишками,
Лешим не были обижены;
А теперь, на грех, мальчишками
Пошехонскими унижены».
 
 
«Доля выпала суровая! —
Зашумели глухо ёлочки. —
Здесь стоит изба тесовая,
Вся новёхонька, с иголочки.
 
 
„Земской школой“ называется,
Ребятишек стая целая
В этой школе обучается
И шумит, такая смелая!
 
 
И мешает нам дремать в глуши,
Видеть сны, мечты туманные…
Хороши ли, путник, – сам реши —
Эти школы окаянные?»
 
 
Нет, лесочки бесконечные,
Ваша жизнь недаром губится.
Я срубил бы вас, сердечные,
Всех на школы… да не рубится!
 

1870

Наша доля – наша песня

Памяти Ивана Сурикова

 
Я тоски не снесу
И, прогнавши беду,
На свободе в лесу
Долю-счастье найду.
 
 
Отзовись и примчись,
Доля-счастье, скорей!
К сироте постучись
У тесовых дверей.
 
 
С хлебом-солью приму
Долю-счастье моё,
Никому, никому
Не отдам я её!
 
 
Но в лесной глубине
Было страшно, темно.
Откликалося мне
Только эхо одно…
 
 
Так и песня моя
Замирает в глуши
Без ответа… Но я —
Я пою от души.
 
 
Пойте, братья, и вы!
Если будем мы петь,
Не склоняя главы, —
Легче горе терпеть.
 
 
Что ж мы тихо поём?
Что ж наш голос дрожит?
Не рекой, а ручьём
Наша песня бежит…
 

1880

Безыменный певец

 
Жил когда-то гусляр.
Не для знатных бояр —
Для народа он песни слагал.
Лишь ему одному
В непроглядную тьму
Вольной песней своей помогал.
 
 
Пел он звонко: «Не трусь,
Православная Русь!
Перестань голубком ворковать.
Будь могучим орлом
И иди напролом,
Не дремли, повалясь на кровать…
 
 
Как не стыдно тебе
В дымной тесной избе
При лучинушке плакать вдовой?
Ты по белым снежкам,
По зелёным лужкам
Пронесись, словно конь боевой!»
 
 
И от звуков певца
Разгорались сердца,
Молодела народная грудь —
И, надежды полна,
Подымалась она
И старалась поглубже вздохнуть…
 
 
Где скончался певец,
Много-много сердец
Пробуждавший на старой Руси?
Где он спит под крестом
Сладко, крепко? О том
У могил безыменных спроси…
 
 
Современный поэт!
Дай правдивый ответ:
Для кого, для чего ты поёшь?
С неизменной тоской —
Для услады людской
Что народу ты в песнях даёшь?
 
 
Кроткий друг и собрат!
Сладкой песне я рад.
Ты поёшь, как лесной соловей,
Одного я боюсь,
Что народную Русь
Не разбудишь ты песней своей.
 

1897

Иван Суриков

Рябина

 
– Что шумишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Низко наклоняясь
Головою к тыну[33]33
  Тын – забор, частокол.


[Закрыть]?
 
 
– С ветром речь веду я
О своей невзгоде,
Что одна расту я
В этом огороде.
 
 
Грустно, сиротинка,
Я стою, качаюсь,
Что к земле былинка,
К тыну нагибаюсь.
 
 
А через дорогу
За рекой широкой
Также одиноко
Дуб стоит высокий.
 
 
Как бы я желала
К дубу перебраться,
Я б тогда не стала
Гнуться да качаться.
 
 
Близко бы ветвями
Я к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.
 
 
Нет, нельзя рябинке
К дубу перебраться!
Знать, мне, сиротинке,
Век одной качаться.
 

1864

Детство

 
Вот моя деревня:
Вот мой дом родной;
Вот качусь я в санках
По горе крутой;
 
 
Вот свернулись санки,
И я на бок – хлоп!
Кубарем качуся
Под гору, в сугроб.
 
 
И друзья-мальчишки,
Стоя надо мной,
Весело хохочут
Над моей бедой.
 
 
Всё лицо и руки
Залепил мне снег…
Мне в сугробе горе,
А ребятам смех!
 
 
Но меж тем уж село
Солнышко давно;
Поднялася вьюга,
На небе темно.
 
 
Весь ты перезябнешь —
Руки не согнёшь —
И домой тихонько,
Нехотя бредёшь.
 
 
Ветхую шубёнку
Скинешь с плеч долой;
Заберёшься на печь
К бабушке седой.
 
 
И сидишь, ни слова…
Тихо всё кругом;
Только слышишь: воет
Вьюга за окном.
 
 
В уголке, согнувшись,
Лапти дед плетёт;
Матушка за прялкой
Молча лён прядёт.
 
 
Избу освещает
Огонёк светца;
Зимний вечер длится,
Длится без конца…
 
 
И начну у бабки
Сказки я просить;
И начнёт мне бабка
Сказку говорить:
 
 
Как Иван-царевич
Птицу-жар поймал,
Как ему невесту
Серый волк достал.
 
 
Слушаю я сказку —
Сердце так и мрёт;
А в трубе сердито
Ветер злой поёт.
 
 
Я прижмусь к старушке…
Тихо речь журчит,
И глаза мне крепко
Сладкий сон смежит.
 
 
И во сне мне снятся
Чудные края.
И Иван-царевич —
Это будто я.
 
 
Вот передо мною
Чудный сад цветёт;
В том саду большое
Дерево растёт.
 
 
Золотая клетка
На сучке висит;
В этой клетке птица
Точно жар горит;
 
 
Прыгает в той клетке,
Весело поёт,
Ярким, чудным светом
Сад весь обдаёт.
 
 
Вот я к ней подкрался
И за клетку – хвать!
И хотел из сада
С птицею бежать.
 
 
Но не тут-то было!
Поднялся шум-звон;
Набежала стража
В сад со всех сторон.
 
 
Руки мне скрутили
И ведут меня…
И, дрожа от страха,
Просыпаюсь я.
 
 
Уж в избу, в окошко,
Солнышко глядит;
Пред иконой бабка
Молится, стоит.
 
 
Весело текли вы,
Детские года!
Вас не омрачали
Горе и беда.
 

1865 или 1866

В ночном

 
Летний вечер. За лесами
Солнышко уж село;
На краю далёком неба
Зорька заалела;
 
 
Но и та потухла. Топот
В поле раздаётся:
То табун коней в ночное
По лугам несётся.
 
 
Ухватя коней за гриву,
Скачут дети в поле.
То-то радость и веселье,
То-то детям воля!
 
 
По траве высокой кони
На просторе бродят;
Собралися дети в кучку,
Разговор заводят.
 
 
Мужички сторожевые
Улеглись под лесом
И заснули… Не шелохнет
Лес густым навесом.
 
 
Всё темней, темней и тише…
Смолкли к ночи птицы;
Только на небе сверкают
Дальние зарницы.
 
 
Кой-где звякнет колокольчик,
Фыркнет конь на воле,
Хрупнет ветка, куст – и снова
Всё смолкает в поле.
 
 
И на ум приходят детям
Бабушкины сказки:
Вот с метлой несётся ведьма
На ночные пляски;
 
 
Вот над лесом мчится леший
С головой косматой,
А по небу, сыпля искры,
Змей летит крылатый;
 
 
И какие-то все в белом
Тени в поле ходят…
Детям боязно – и дети
Огонёк разводят.
 
 
И трещат сухие сучья,
Разгораясь жарко,
Освещая тьму ночную
Далеко и ярко.
 

1874

Степь

 
Кони мчат-несут.
Степь всё вдаль бежит;
Вьюга снежная
На степи гудит.
 
 
Снег да снег кругом;
Сердце грусть берёт;
Про моздокскую
Степь ямщик поёт…
 
 
Как простор степной
Широко-велик;
Как в степи глухой
Умирал ямщик;
 
 
Как в последний свой
Передсмертный час
Он товарищу
Отдавал приказ:
 
 
«Вижу, смерть меня
Здесь, в степи, сразит —
Не попомни, друг,
Злых моих обид.
 
 
Злых моих обид,
Да и глупостей,
Неразумных слов,
Прежней грубости.
 
 
Схорони меня
Здесь, в степи глухой;
Вороных коней
Отведи домой.
 
 
Отведи домой,
Сдай их батюшке;
Отнеси поклон
Старой матушке.
 
 
Молодой жене
Ты скажи, друг мой,
Чтоб меня она
Не ждала домой…
 
 
Кстати ей ещё
Не забудь сказать:
Тяжело вдовой
Мне её кидать!
 
 
Передай словцо
Ей прощальное
И отдай кольцо
Обручальное.
 
 
Пусть о мне она
Не печалится;
С тем, кто по сердцу,
Обвенчается!»
 
 
Замолчал ямщик,
Слеза катится…
Да в степи глухой
Вьюга плачется.
 
 
Голосит она,
В степи стон стоит,
Та же песня в ней
Ямщика звучит:
 
 
«Как простор степной
Широко-велик;
Как в степи глухой
Умирал ямщик».
 

1877

Зима

 
Белый снег пушистый
В воздухе кружится
И на землю тихо
Падает, ложится.
 
 
И под утро снегом
Поле побелело,
Точно пеленою
Всё его одело.
 
 
Тёмный лес что шапкой
Принакрылся чудной
И заснул под нею
Крепко, непробудно…
 
 
Божьи дни коротки,
Солнце светит мало,
Вот пришли морозцы —
И зима настала.
 
 
Труженик-крестьянин
Вытащил санишки,
Снеговые горы
Строят ребятишки.
 
 
Уж давно крестьянин
Ждал зимы и стужи,
И избу соломой
Он укрыл снаружи.
 
 
Чтобы в избу ветер
Не проник сквозь щели,
Не надули б снега
Вьюги и метели.
 
 
Он теперь покоен —
Всё кругом укрыто,
И ему не страшен
Злой мороз, сердитый.
 

1880

Савва Дерунов

Утро на сенокосе

 
На цветных лугах
Лежит ноченька
Тёмным бархатом
Переливчатым.
Только реченька
Меж лугов течёт,
Светлым зеркалом
Вдали светится.
На краю за ней
Лес чернеется,
Кудри свесились,
Принахмурился.
Ярко на небе
Звёзды светятся,
Как у девицы
Очи ясные.
От полуночи
Всплыло облако.
Свод задёрнуло
Неба синего.
На востоке даль
Огнём вспыхнула.
Ярким заревом
Разливается.
У реки луга
Запестрелися.
Ветерок пахнул,
Всё проснулося.
Из села в луга
Косцы дюжие
С косой острою
Все торопятся.
И пошла коса
По траве гулять,
Класть в ряды траву
Подкошённую.
Из села в луга
Идут девушки,
А в руках у них
Грабли новые.
Вот тогда кругом,
В зеленых лугах,
Песня русская
Всюду слышится,
На душе тогда
Любо, радостно,
Грудь широкая
Подымается.
 

«Луг зелёный под росою…»

 
Луг зелёный под росою
Днём дождями был обмытый,
По приречью, полосою,
Был туманом он покрытый.
Сверху – небо голубое
И чудесных звёзд сверканье.
Всё приречье – облитое
Нежным светом… Колыханье
Светлой речки – не шумящей,
На заливе гладь зеркальна…
Скорбью льётся в ней щемящей
Песня – песня та печальна…
 

Максим Богданович

«Скоро вечер в прошедшее канет…»

 
Скоро вечер в прошедшее канет.
Блещут звёзды пушистые, светит
Месяц бледный, холодный и тянет
Из реки серебристые сети.
 
 
В них русалки запутали косы —
Рвут и путают влажные нити.
Ночь плывёт над землёй, сеет росы,
Тихо шепчет русалкам: «Усните».
 

1909

«Тёплый вечер, тихий ветер, мягкий стог…»

 
Тёплый вечер, тихий ветер, мягкий стог
Уложили спать меня на грудь земли.
Не курится пыль столбами вдоль дорог,
В небе месяца сияет бледный рог,
В небе тихо звёзды расцвели.
 
 
Убаюканный вечерней тишиною,
Позабыл я, где рука, где голова.
Вижу я, с природой слившися душою,
Как дрожат от ветра звёзды надо мною,
Слышу, как растёт в тиши трава.
 

1910

Озеро

 
Тут рос густой, суровый бор
И леший жил; когда ж топор
В бору раздался – леший сгинул
И, уж не виданный с тех пор,
Нам зеркальце своё подкинул.
 
 
Как будто в мир иной окно,
Лежит, спокойное, оно,
Теченье жизни отражает
И всё, что сгинуло давно,
В холодной глубине скрывает.
 

1910

«Хорошо прозрачной тёплой ночью мая…»

 
Хорошо прозрачной тёплой ночью мая
В травах светляков зелёный свет горит.
Хорошо на небе россыпь золотая
Звёзд блестящих переливчато дрожит.
В этот час душа широко раскрывает
Крылья белые, помятые житьём,
И, взмахнувши вольно ими, улетает
В царство сказки, всё овеянное сном.
 

1910

«Счастье, ты вчера блеснуло мне несмело…»

 
Счастье, ты вчера блеснуло мне несмело,
И поверилось, что жизнь проста, легка,
В сердце зыбком что-то пело и болело,
Радость душу мне щемила, как тоска.
А сегодня вновь мечтой себя туманю,
Книгу развернул, но не могу читать.
Как случилося, что полюбил я Аню,
Разве знаю я? Да и к чему мне знать?
 

1910–1913

«Уж синее небо темнеет…»
Из цикла «Полынь-трава»

 
Уж синее небо темнеет.
День кончился, ночь впереди.
Блистательных звёзд ожерелья
Порвались на Божьей груди.
 
 
Рассыпались звёзды и чутко
На землю, на край наш глядят.
Что ж видят они там, что слышат?
Зачем всё дрожат и дрожат?
 

1910

Костёл святой Анны в Вильне

 
Чтоб заживить на сердце раны,
Чтоб освежить усталый ум,
Придите в Вильну к храму Анны,
Там исчезает горечь дум.
Изломом строгим в небе ясном
Встаёт, как вырезной, колосс.
О, как легко в порыве страстном
Он башенки свои вознёс.
А острия их так высоко,
Так тонко в глубь небес идут,
Что миг один, и – видит око —
Они средь сини ввысь плывут.
Как будто с грубою землёю
Простясь, чтоб в небе потонуть,
Храм стройный лёгкою стопою
В лазури пролагает путь.
Глядишь – и тихнут сердца раны,
Нисходит мир в усталый ум.
Придите в Вильну к храму Анны!
Там исчезает горечь дум.
 

1911–1912

Книга
Из цикла «Старая Беларусь»

 
Псалтырь, покрытую нежёсткой бурой кожей,
Я взял, чеканные застёжки отомкнул.
Пересмотрел ряды кириллицы пригожей
И воска с ладаном приятный дух вдохнул.
 
 
Прочёл псалом: «Как лань к источнику стремится,
Так рвётся, Господи, к Тебе душа моя».
Пахнула свежестью старинная страница,
И с тихой радостью читаю книгу я.
 
 
В конце её стоит нехитрая приписка:
«Для искупления грехов души своей
Списал псалтырь Иван из града Волковыска
В году семь тысяч сто восьмом с начала дней».
 

1912

Триолет XVIII века

 
Мне долгое забвенье Вами
Чернее Ваших чёрных кос.
Пронзает душу остриями
Мне долгое забвенье Вами.
Я побледнел от томных слёз
И начал триолет словами:
«Мне долгое забвенье Вами
Чернее Ваших чёрных кос».
 

1913

Сонет
Из цикла «Старинное наследство»

 
Суровый Дант не презирал сонета…
 

А. Пушкин

 
Что из того, что стих в душе кипит?
Он через холод мысли протекает
И тут лишь твёрдость формы обретает,
Как воск, что при гаданье в воду влит.
Поэт всегда обдуманно творит.
В тот миг, когда вал чувства грудь вздымает,
С мерилом ум холодный выступает:
Он взвесит всё, проверит, расчленит.
 
 
Таков и ты, чертящий над землёю
Ночное небо яркою дугою,
Блестящий, золотистый метеор.
Горишь ты, оплавляешься, несёшься
Весь в искрах огневых за кругозор,
А в глубине холодным остаёшься.
 

1914

Зелёная любовь

 
По улице, смеясь, шаля,
Проходят бойко гимназисточки.
Их шляпок зыблются поля,
И машут нотных папок кисточки.
 
 
Болтают, шутят, не боясь,
Что их сочтут ещё зелёными.
Но чья б душа не увлеклась
Коричневыми рарillon'ами[34]34
  Papillon (фр.) – бабочка, мотылек.


[Закрыть]!
 
 
Вон, словно цапля, за одной
Кокетливой вертиголовкою
Кадет высокий и прямой
Идёт походкою неловкою.
 
 
Близка уж стужа зимних дней;
Покрыта вся панель порошею.
Царица дум его по ней
Чеканит мелкий след калошею.
 
 
Волнуяся, кадет идёт.
В её следы попасть старается.
А сердце в грудь всё громче бьёт
И тихим счастьем озаряется.
 

1909–1916

Михаил Кузмин

Мои предки

 
Моряки старинных фамилий,
влюблённые в далёкие горизонты,
пьющие вино в тёмных портах,
обнимая весёлых иностранок;
франты тридцатых годов,
подражающие д'Орсе и Брюммелю[35]35
  Граф Альфред д'Орсе и Джордж Брайан Брюммель (Браммел) – прославленные денди, законодатели мод первой трети XIХ века.


[Закрыть],
внося в позу денди
всю наивность молодой расы;
важные, со звёздами, генералы,
бывшие милыми повесами когда-то,
сохраняющие весёлые рассказы за ромом,
всегда одни и те же;
милые актёры без большого таланта,
принёсшие школу чужой земли,
играющие в России «Магомета»[36]36
  «Магомет» – трагедия французского философа-вольнодумца Вольтера.


[Закрыть]
и умирающие с невинным вольтерьянством;
вы – барышни в бандо[37]37
  Бандо – причёска с пробором и прядями волос, слегка прикрывающими уши и краешек щёк Также головной убор в виде повязки.


[Закрыть],
с чувством играющие вальсы Маркалью,
вышивающие бисером кошельки
для женихов в далёких походах,
говеющие в домовых церквах
и гадающие на картах;
экономные, умные помещицы,
хвастающие своими запасами,
умеющие простить и оборвать
и близко подойти к человеку,
насмешливые и набожные,
встающие раньше зари зимою;
и прелестно-глупые цветы театральных училищ,
преданные с детства искусству танцев,
нежно развратные,
чисто порочные,
разоряющие мужа на платья
и видающие своих детей полчаса в сутки;
и дальше, вдали – дворяне глухих уездов,
какие-нибудь строгие бояре,
бежавшие от революции французы,
не сумевшие взойти на гильотину —
все вы, все вы
вы молчали ваш долгий век,
и вот вы кричите сотнями голосов,
погибшие, но живые,
во мне: последнем, бедном,
но имеющем язык за вас,
и каждая капля крови
близка вам, слышит вас,
любит вас;
и вот все вы:
милые, глупые, трогательные, близкие —
благословляетесь мною
за ваше молчаливое благословенье.
 

1907

«Светлая горница – моя пещера…»

 
Светлая горница – моя пещера,
Мысли – птицы ручные: журавли да аисты;
Песни мои – весёлые акафисты;
Любовь – всегдашняя моя вера.
 
 
Приходите ко мне, кто смутен, кто весел,
Кто обрёл, кто потерял кольцо обручальное,
Чтобы бремя ваше, светлое и печальное,
Я, как одёжу, на гвоздик повесил.
 
 
Над горем улыбнёмся, над счастьем поплачем.
Не трудно акафистов лёгких чтение.
Само приходит отрадное излечение
В комнате, озарённой солнцем не горячим.
 
 
Высоко окошко над любовью и тлением,
Страсть и печаль, как воск от огня, смягчаются.
Новые дороги, всегда весенние, чаются,
Простясь с тяжёлым, тёмным томлением.
 

1907

Газэла

 
Мне ночью шепчет месяц двурогий всё о тебе.
Мечтаю, идя долгой дорогой, всё о тебе!
Когда на небе вечер растопит золото зорь,
Трепещет сердце странной тревогой всё о тебе.
Когда полсуток глаз мой не видит серых очей,
Готов я плакать, нищий убогий, всё о тебе!
За пенной чашей, радостным утром думаю я
В лукавой шутке, в думе ли строгой всё о тебе,
В пустыне мёртвой, в городе шумном всё говорит
И час медлитель, миг быстроногий всё о тебе!
 

1911–1912

Моление

 
О, Феодоре Стратилате,
О, Егорий, апрельский цвет!
Во пресветлой вы во палате,
Где ни плача, ни скорби нет.
Выходите вы со полками
Из высоких злачёных врат!
Ваш оплот надо всеми нами…
Божий воин – земному брат.
Изведите огонь и воду,
Растопите вы топь болот,
Понашлите всю непогоду
На безбожный и вражий род!
Преподобные, преклоните
Ваши взоры от райских книг,
Вы, святители, освятите —
Предводи нас, Архистратиг!
Мы молебны поём не втуне,
Не напрасно поклоны бьём.
От приморской спешит Солуни
Свет-Димитрий, звеня копьём.
На пороге же Божья Мати
Свой покров простирает вслед,
Чтобы Царь-Христос нашей рати
Дал венец золотых побед.
 

1914

Из цикла «Русский рай»

 
Всё тот же сон, живой и давний,
Стоит и не отходит прочь:
Окно закрыто плотной ставней,
За ставней – стынущая ночь.
Трещат углы, тепла лежанка,
Вдали пролает сонный пёс…
Я встал сегодня спозаранку
И мирно мирный день пронёс.
Беззлобный день так свято долог!
Всё – кроткий блеск, и снег, и ширь!
Читать тут можно только Пролог[38]38
  «Пролог» – сборник, включающий жития святых, поучения и душеспасительные рассказы.


[Закрыть]
Или Давыдову Псалтирь.
И зной печной в каморке белой,
И звон ночной издалека,
И при лампадке нагорелой
Такая белая рука!
Размаривает и покоит,
Любовь цветёт, проста, пышна,
А вьюга в поле люто воет,
Вьюны сажая у окна.
Занесена пургой пушистой,
Живи, любовь, не умирай:
Настал для нас огнисто-льдистый,
Морозно-жаркий, русский рай!
Ах, только б снег, да взор любимый,
Да краски нежные икон!
Желанный, неискоренимый,
Души моей давнишний сон!
 

Август 1915

А. С. Роcлавлеву

 
Я знаю вас не понаслышке,
О, Верхней Волги города!
Кремлей чешуйчатые вышки,
Мне не забыть вас никогда!
И знаю я, как ночи долги,
Как яр и краток зимний день, —
Я сам родился ведь на Волге,
Где с удалью сдружилась лень,
Где исстари благочестивы
И сметливы, где говор крут,
Где весело сбегают нивы
К реке, где молятся и врут,
Где Ярославль горит, что в митре
У патриарха ал рубин,
Где рос царевич наш Димитрий,
Зарозовевший кровью крин[39]39
  Крин – элемент орнамента в виде ростка в византийском и древнерусском прикладном искусстве.


[Закрыть],
Где всё привольно, всё степенно,
Где всё сияет, всё цветёт,
Где Волга медленно и пенно
К морям далёким путь ведёт.
Я знаю бег саней ковровых
И розы щёк на холоду,
Морозов царственно-суровых
В другом краю я не найду.
Я знаю звон великопостный,
В бору далёком малый скит —
И в жизни сладостной и косной
Какой-то тайный есть магнит.
Я помню запах гряд малинных
И горниц праздничных уют,
Напевы служб умильно-длинных
До сей поры в душе поют.
Не знаю, прав ли я, не прав ли,
Не по указке я люблю.
За то, что вырос в Ярославле,
Свою судьбу благословлю!
 

Январь 1916

 
Давно уж жаворонки прилетели,
Вернулись в гнёзда громкие грачи,
Поскрипывают весело качели,
Ещё не знойны майские лучи.
О май-волшебник, как глаза ты застишь
Слезою радостной, как летом тень!
Как хорошо: светло, все окна настежь,
Под ними тёмная ещё сирень!
Ах, пробежаться бы за квасом в ледник,
Черёмуху у кухни оборвать!
Но ты – царевич, царский ты наследник:
Тебе негоже козликом скакать.
Ты медленно по садику гуляешь
И, кажется, самой травы не мнёшь.
Глядишь на облако, не замечаешь,
Что на тебя направлен чей-то нож
Далёкий звон сомненья сладко лечит:
Здесь не Москва, здесь тихо и легко…
Орешки сжал, гадаешь: чёт иль нечет,
А жаворонки вьются высоко.
Твоё лицо болезненно опухло,
Темно горит ещё бесстрастный взгляд,
Как будто в нём не навсегда потухло
Мерцанье заалтарное лампад.
Что милому царевичу враждебно?
На беззащитного кто строит ков?
Зачем же руки складывать молебно,
Как будто ты удар принять готов?
Закинул горло детское невинно
И, ожерельем хвастаясь, не ждёт,
Что скоро шею грозно и рубинно
Другое ожерелье обовьёт.
Завыли мамки, вопль и плач царицы…
Звучит немолчно в зареве набат,
А на траве – в кровавой багрянице
Царя Феодора убитый брат.
В заре горит грядущих гроз багрянец,
Мятеж и мрак, невнятные слова,
И чудится далёкий самозванец
И пленная, растленная Москва!
Но ты, наш мученик, ты свят навеки,
Всю злобу и все козни одолев…
Тебя слепцы прославят и калеки,
Сложив тебе бесхитростный напев.
Так тих твой лик, тиха святая рака,
И тише стал Архангельский собор,
А из кровавой старины и мрака
Нам светится твой детский, светлый взор.
Пусть говорит заносчивый историк,
Что не царевич в Угличе убит,
Всё так же жребий твой, высок и горек,
Димитрий-отрок, в небесах горит.
О вешний цвет, на всех путях ты нужен,
И в мирный, и в тревожный, смутный миг!
Ведь каждая из маленьких жемчужин
Твоих дороже толстых, мёртвых книг.
О убиенный, Ангел легкокрылый!
Ты справишься с разрухой и бедой
И в нашей жизни, тусклой и унылой,
Засветишь тихой утренней звездой.
 

Февраль 1916

«Декабрь морозит в небе розовом…»

 
Декабрь морозит в небе розовом,
Нетопленый мрачнеет дом.
А мы, как Меншиков в Берёзове,
Читаем Библию и ждём.
 
 
И ждём чего? самим известно ли?
Какой спасительной руки?
Уж взбухнувшие пальцы треснули,
И развалились башмаки.
 
 
Никто не говорит о Врангеле,
Тупые протекают дни.
На златокованном Архангеле
Лишь млеют сладостно огни.
 
 
Пошли нам крепкое терпение,
И кроткий дух, и лёгкий сон,
И милых книг святое чтение,
И неизменный небосклон!
 
 
Но если ангел скорбно склонится,
Заплакав: «Это навсегда!» —
Пусть упадёт, как беззаконница,
Меня водившая звезда.
 
 
Нет, только в ссылке, только в ссылке мы,
О, бедная моя любовь.
Струями нежными, не пылкими,
Родная согревает кровь,
 
 
Окрашивает щёки розово,
Не холоден минутный дом,
И мы, как Меншиков в Берёзове,
Читаем Библию и ждём.
 

8 декабря 1920